Текст книги "Каменная грудь"

В ПОХОД!

На Бабином торжке заиграли трубы, верхоконные гонцы – витьские с горящими обручами из луба поскакали по всем дорогам от Киева. Это означало войну.

Доброгаст проснулся в бурьяне, день уже начался – солнцем пахла густая, душная лебеда. Прислушался к медному голосу труб: тру-ру-ру неслось издалека призывное, тревожившее. Вскочил, заторопился, сорвал на ходу пучок росистой травы, протер им глаза. Легко перепрыгнул через плетень, зашагал по улице, полной народа.

– Война! Война! – выкрикивал вещун, длинный, нескладный воин в помятых доспехах. Он колотил сучковатой палкой по горшкам на изгородях, увертываясь от золы, которую вслед ему сыпали женщины, отвращая несчастья.

– Какая война? Зачем она и с чего ей? – слышались отовсюду вопросы.

– Чтоб ты околел, чернобогий вещун! – кричали женщины. – Пусть тебе вгонят бараний рог в глотку! Отведите от нас, добрые боги, печали-напасти, не дайте высохнуть нашим грудям на радость мужниным врагам!

Переполошились собаки, сворой бежали за вещуном.

– К великому князю прибыли греки помощи просить, столько золота привезли, что можно купить целое княжество с городами и селами! Все – на Бабин торжок! На Бабин торжок! – не унимался вещун, ловко орудуя палкой.

Вытирая потные лица кожаными фартуками, поспешно собирались кузнецы, натягивали на себя рубахи кожемяки. Шлепая босыми ногами по деревянному настилу и задирая расшитые подолы юбок, бежали девушки. Два носильщика в просмоленных дерюгах бросили в подворотню труп убитого, присоединились к толпе.

Ожило, казалось, громоздкое здание храма Перуна, сверху донизу покрытое лепниной: львы, орлы, грифоны, единороги – пышная византийская парча, а не камень.

Навстречу толпе плыли тяжеловооруженные всадники с копьями, перевитыми разноцветной тесьмой, позванивали в щиты, чтобы дали дорогу. Они вели себя сдержанно, даже сурово, как люди, в которых больше, чем в других, нуждалось теперь княжество. Только один из них, грязный, опухший от пьянства, лежал поперек седла, свесив руки, бессмысленно выкатив покрасневшие глаза, и пел песню:

 
Князь Бож бранчлив,
Неугоден врагам,
Он сечет их мечами,
Он их топчет конями…
 

Породистый конь под ним, поводя тонкими ушами, осторожно выбирал дорогу.

Доброгаста то в холод, то в жар бросало. Уже не одну ночь в саду провел он без сна, ожидая, когда побелеет небо и настанет день, который окончательно решит его участь, определит дальнейшую судьбу. Мечта была близка к осуществлению. Только бы привесить к бедру меч, ощутить его тяжесть, опереться на рукоять – совсем другая осанка появится. С ним ничего не страшно. Мечом можно достигнуть всего: славы, знатности, богатства, им защищаются, грозят, нападают. Клятве на нем верят, как священной. С ним живут, с ним сходят в могилу.

Доброгаст ног под собой не чувствовал. Неужто в самом деле придет конец всем его мучениям и можно будет свободно, не боясь быть пойманным, ходить по улицам города? Неужели свалится наконец с души этот камень, это проклятие и Доброгаст снова обретет себя… свободного человека? Нет же, не поймать его Блуду! Как он тогда вел себя при князе – изгибался, выставляя розовую лысину, улыбался так, что, казалось, вот-вот из глаз мед потечет, а ведь не взглянул на него Святослав, совсем его не заметил. Умница князь! И как далеко смотрит.

Доброгаст остановился на Шуткинском мосту – сюда, по уговору, должна была прийти Судислава. Милая, ясноглазая! И смех у нее серебряный, колокольчиковый… Прижаться щекою к ее щеке, все на свете станет таким светлым, притихнет Днепр, вспорхнет ветер – лети, лети себе туда, где темные леса, где реки с обрывистыми берегами и волоки, где не бывал никогда.

Со стороны детинца показался всадник. Доброгаст не поверил глазам – она! Судислава ловко сидела в седле, сорочинский тонконогий иноходец под ней кособочил, прядал ушами. Вот он уже застучал копытами по доскам моста. Дивясь собственной смелости, Доброгаст схватил коня под уздцы. Девушка мгновенно подняла над головою плеть, но остановилась:

– Доброгаст… я не узнала тебя! Скорее на торг… я говорила с воеводой Волком. Он согласен.

Она закусила губу, отвернулась.

– Что с тобой? – забеспокоился Доброгаст.

– Так… когда вернешься из похода, на тебе будет кафтан сотского… парчовый воротник, отороченный лентой. Только когда это будет? – проговорила сквозь слезы девушка. – А я опять сирота. Вся моя жизнь – сиротская.

– Не плачь, Судислава…

– Приходи же на торг… народ заглядывается, – перебила его девушка и, хлестнув коня, поскакала.

Улицы опустели, по оставшимся без присмотра сырым кирпичам под камышовым навесом прыгали козы, копытили их. Хлопая ножнами по крупу коня, проскакал запоздалый воин. Все кругом – и дома, и деревья, и само небо – казалось Доброгасту обновленным, необыкновенно красивым. Не заметил, как пришел на торг.

Толпы народа наводняли Бабин торжок. Вокруг степени[16]16
  Степень – трибуна (древнерус.).


[Закрыть] стояли всадники, всадники без числа. Сверкали шеломы, латы, позванивали сбруи, лошади били копытами.

Несмотря ни на что, шла бойкая торговля. У свернутых ковров сидели какие-то смуглолицые, невозмутимые люди. Рядом ладожане продавали связки-сороки лисьих шкур и рыбий зуб с далекого Студеного моря.

– Здесь бронзовые зеркала! Пряслица! – кричали лотошники. – Ларцы разновеликие, костяные гребни!

– Братина дутая! Древолазные шипы – недорого! Чернолаковый грецкий сосуд – лак не сходит пять тыщ лет, ручаюсь головой! – слышались отдельные выкрики.

– Ко-о-му хо-о-лодной воды!

– Брыластый, купи сокола с рукавицей… совсем новая рукавица, золотом продернута… краденая рукавица, честно слово!

– Здесь продаются восковые свечи из великокняжеских хором! Великий князь уходит в поход, и хоромы погружаются во мрак. Кому свечи?

– За пять резаней[17]17
  Резань – серебряная монета.


[Закрыть] отдаю пузо соли, – предлагал упитанный купец.

– А свою ненасытную утробу за сколько продашь? – под общий смех шутил старый, похожий на высушенный гриб, гончар.

Доброгаст узнал Гусиную лапку. Он пританцовывал около расставленных для продажи горшков, поводил плечами, потрясал тощим задом, будто что тормошило его изнутри.

– Воевать будем – богатыми будем! – приговаривал он.

– Кто воевать будет? – спрашивали из толпы.

– Мы будем воевать, – не задумываясь, бросал гончар.

– А богатыми кто будет? – снова спрашивали хохочущие.

– Бояре именитые, – не знаешь сам?.. Горшки!.. Кому горшки?.. Сам лепил, в печи томил, в кислых щах топил.

– Ну, потешный-ить! Ай да Гусиная лапка!

– Дедко, не шуми, – урезонивал его внук, мальчик лет девяти, – здесь воевода ездит, заберет!

Поодаль несколько загостившихся персов перебрасывали с рук на руки яркие куски материи, и на солнце они становились еще ярче, еще привлекательнее для глаза. На Доброгаста ловко набросили кусок, в одно мгновение опутали до ног. Держа ножницы у самой земли, один из персов спросил:

– Рэзить или не рэзить?

Доброгаст скосил глаза, увидел на плече золотого сирина, полюбовался им с минуту и, тяжело вздохнув, сбросил парчу.

– В походе добудем! – сказал кто-то рядом.

– Как бы не так, – возразил другой голос, – князь не допустит пограблений в Болгарии.

– Что так?

– Поскольку на Дунае сплошь русские города нашего воздвижения, с нашим народом – добычи никакой быть не может.

– Зачем же тогда война? – снова спросил прежний голос.

– А затем, чтобы слиться с болгарами, – вмешался пожилой воин, опиравшийся на зазубренную секиру, – Днепр впадает в море и Дунай впадает в море и то море зовется Русским. Так и два языка сольются воедино.

– Больно мудрено чего-то, не пойму… – протянул простоволосый парень с гребенкой и стальным кресалом у пояса.

– Чего там! Толкуй так: восхотел князь покончить с греками раз и навсегда, – сказал старик с посохом.

В конце торжища послышались громкие голоса, шум, пьяные выкрики.

«Что это?.. Неужто? Ну да, они гогочут, точно гуси, они – храбры с заставы на Десне. Так и плывет толпа мимо Улеба, будто река под каменной башней. А вот и Волчий хвост, и Бурчимуха, и Тороп. А где же Яромир? Неужто… Но нет, вот и его желтокудрая голова мелькает. Только что же случилось? Почему все кругом так смеются?» – Доброгаст продрался сквозь толпу.

Окруженный тесным кольцом зевак, Буслай поднимал с земли камни, взвешивал их на могучей ладони и бросал поверх голов, приговаривая:

– В этой избе меня на пиру обнесли… в этой – мне в чару плюнули… а в этой – под бока кулаками совали, белы рученьки крутили, по двору волочили, носом землю пахать заставляли… Получите, бояре, сполна, долг платежом красен!

Камни грохотали по черепичным крышам боярских изб, будто гром в грозу.

– Лови петухов, бедный люд, – не унимался Буслай, – щипли их! Пусть по всему Киеву перья летят!

Недолго потешался храбр.

– Дорогу! Дорогу! – раздалось позади, и перед буяном появился верховой – воевода Волк. Толстощекое лицо выражало недовольство.

– Что здесь?.. Кто кого?

Мужчины быстро расходились, женщины наперебой затараторили.

– Умолкните, проклятые бабы, цыц! – тряхнул рукавом Волк.

– Проваливай, воевода! – лез на рожон Волчий хвост. – Мы, княжеские храбры, тебе не подвластны… Мы Руси подвластны.

– Взять! – багровея, заорал Волк.

Дружинники опустили копья. Улеб не спеша достал меч. Остальные храбры последовали его примеру. Сам не ожидая того, Доброгаст очутился рядом, сжал кулаки.

– Только попробуй, воевода, – спокойно сказал Улеб, – враз сомну в кучу и кишки на руку намотаю… Мне это не впервой – много печенежских черепов по степи валяется, из глаз репей торчит!

– Вы тут в три горла вино дуете заморское, а мы на заставе воду из Десны хлещем, – вмешался Тороп, – хлеба не едим, людей не видим. Не замай!

Буслай поднял с земли ярко начищенный медный щит, прикрылся им, и Волк увидел свое отражение. На него смотрел маленький, похожий на жабу, уродец с головою в пивной котел и ножками-коротышками.

Воевода покраснел, засопел носом:

– Как зовут тебя, чтобы я доложил княгине?

– Я – Волчий хвост! – храбро отозвался Буслай.

– А я – Волк! Воевода Волк! А ты только хвост! Пёсий хвост! Оставьте их, – раздраженно махнул он рукой.

Дружинники подняли копья.

– Пусть вас там сожрут звери в незнаемых землях! – погрозил кулаком воевода, поворачивая коня. Отъехав немного, он добавил про себя: «Ах, медведи, будь им неладно».

– Здорово, други! – приветствовал Доброгаст храбров.

– Гляди-тко – Доброгаст! – восхитился Тороп. – Буслай, помнишь его?

Храбры обступили Доброгаста, как старого знакомого, хлопали его по плечу, трясли руку.

– Как там, на окраине? – спросил Доброгаст.

– Скучно, брат, пропали совсем печенеги, словно мухи по осени. С тех пор, как Златолист приезжал, – ни одного в степи не сыщешь, – ответил Буслай, – только ветерок в ушах посвистывает.

– Подожди, появятся еще, – вставил мрачно Улеб, – всеми улусами появятся на нашей земле. Тогда не то запоешь.

– Да ну тебя! – отмахнулся Буслай. – Налей-ка лучше… выпьем за встречу, за дружбу.

– Дружба дружбой, а служба службой! – остановил его Улеб. – Будет! Вперед надо закупки сделать.

– Значит, в большой поход, други? – спросил Доброгаст.

При этом вопросе храбры как-то сразу умолкли, помрачнели. Один только Улеб добродушно сопел носом.

– Наше дело петушиное, – хорохорясь, закивал головою Тороп, – прокукарекал, а там хоть заря не вставай. Куда пошлет княгиня, туда и поскачем. Ведь мы ее дружинники.

– Нет, молодец, мы на побывке в Киеве. Получим жалованное, сделаем закупки и назад в степь жариться… Поход не для нас.

– Дурень, – оборвал Буслая Улеб, – кто ты будешь в молодшей дружине князя? Стрелец, каких тыщи, а в степи ты – храбр! Ты – витязь! Опять же воля! Убьют – орел, а не пакостный ворон выклюет очи.

К Доброгасту подошел Яромир:

– Спасибо тебе, поставил ты меня на ноги… Видишь, какая звезда вместо раны? – раскрыл он рубаху на груди.

– Не за что… Ну, прощайте пока, други. Попытаю и я счастья у князя на службе.

– Вот это дело, – одобрил Бурчимуха, – ладно, прощай.

– Будь здоров! Желаю тебе легкой раны, но не в спину! – крикнул вслед Волчий хвост.

Доброгаст пошел по краю торга, миновал высокий серокаменный столб, увенчанный жизнерадостной рожею Велеса. У столба сидел волхв с медною чашей в руках. За густым слоем пыли волхва совсем нельзя было рассмотреть – он казался идолом, высеченным из того же камня. Бесстрастным голосом, боясь стряхнуть с себя священный прах, волхв тянул:

– Иди, добрый человек, и честно торгуй. Не надувай другого, не кради у соседа под лавкой, не скобли золотой монеты, ибо ты режешь ножом лик великого князя. Могущественный Велес не оставит тебя; распродав все, ты станешь богатым человеком. Не пьянствуй и не твори безобразий, а закупай в дальних странах новые товары и вези их на Русь…

Глашатай на степени, устроенной посредине торговой площади, надрывал голос, заканчивая чтение грамоты.

– …Великий князь Святослав Игоревич объявляет всем добрым киянам, что своею железной десницей он сам поведет старшую и молодшую дружины, иже суть в Киеве вместе с полками воев, на богатую землю Мизию,[18]18
  Мизия – Болгария (греч.).


[Закрыть] что на Дунае-реке. Поход этот с тем, чтобы взять города, искони принадлежавшие Русской земле, и воевать греков, пока достанет мужества. Пусть же всемогущий Перун благословит ратные труды Святослава, вы же, добрые кияне, спешите поискать себе чести. Становитесь под стяги великого князя за землю Русскую! Гремите трубы!

Трубы загремели, дружины грянули «ура», затряслись флажки на копьях, заржали лошади.

Доброгаст протиснулся к месту набора. В мясном ряду на изрубленных топорами чурбаках сидели сотские, сияя кольчугами, подпоясанными голубыми с черными трезубцами поясами. Руководил ими воевода Волк. Неподалеку, держа в поводу коня, стояла Судислава.

– Пошел прочь, гнилуша, – покрикивали сотские, – ступай, хромуля, ступай! И ты, косой заяц, проваливай! Вы не нужны князю.

– Доброгаст! – окликнула Судислава. – Подойди…

Она сказала что-то воеводе, тот важно кивнул головой.

– Сколько лет? – спросил Волк.

– Двадцать пять.

– Холоп?

Доброгаст вздрогнул.

– Нет, – отвечал твердо.

– Смотри же, если беглый… голову с плеч! Постой, где я тебя видел?

Воевода засопел носом, нахмурил брови.

– Нет, нигде я тебя не видел, – произнес он, подумав, – опояшьте его мечом, дайте щит и шелом поплоше. Посадите в княжескую ладью! Гребцом!

Сотский сделал зарубку на цветной бирке. Судислава радовалась:

– Теперь ты настоящий воин… очень идет тебе шелом…

Доброгаст смущенно улыбался, поистине это был счастливейший день в его жизни. И всем этим он был обязан ей…

– Спасибо тебе, лада моя… – тихо оказал он.

Судислава растерялась – впервые он назвал ее так, опустила голову, чтобы скрыть слезы на глазах.

– Куда ты лезешь, пропади совсем, – раздражался сотский одним видом назойливого изгоя, – у тебя ресницы выпали, пошел!

– Я… я… – запинался изгой, – умею предсказывать.

– Гоните его! – настаивал сотский.

– Не забывай меня… Уговор? Никогда не забывай, – говорила Судислава, всхлипывая. Лицо ее приняло детски беспомощное выражение, кончик носа покраснел.

– Гей, воевода, со стороны Вышгорода идут полки. Кажись, черниговцы! Встречай их! – донесся чей-то грубый голос.

– У тебя добрая душа… ты не забудешь меня, Доброгаст, – шептала Судислава, – а мне тут тяжко будет без тебя… Вот уже и кончилось все. Когда ты вернешься, мы уйдем с тобой далеко-далеко в Оковский лес. Там мы будем счастливы, ведь ты вернешься?

– Я вернусь к тебе! – сказал Доброгаст, чувствуя, как все дрожит внутри, обрывается. Кажется и мучительной была жизнь в Киеве, а вот ведь когда пришлось уходить, каким дорогим все показалось.

– То не черниговцы, то любечане идут, ядрена туча! Черниговцы в ладьях прибудут! – кричал сотский, встав на лавку.

– Крепкий народ – любечане! Ладный! – откликнулся кто-то.

– Вот и нет больше у меня никого, – продолжала Судислава, – одна я осталась опять… я… я тебя крепко люблю, Доброгаст!

– Спасибо тебе за все… и за любовь… для меня теперь весь свет в тебе… ты знай – я вернусь, и мы будем вместе…

– Осмолите палки! Не забудьте! К вечеру пойдем на Днепр встречать новгородцев, смолян, псковитян, ладожан! Чтобы у меня весь Днепр полыхал!.. Слышите?! По всему берегу! – отдавал приказания воевода Волк, трогая коня.

Судислава последний раз взглянула в глаза Доброгаста, тихонько пожала руку, мол, не забывай. И пошла… одна, без коня.

Доброгаст понял, что конь был отдан за вооружение и место в ладье. Теплая волна прихлынула к сердцу, будто песня в груди зародилась, та песня, которую вздымают на гребнях волны далекого Русского моря. Его путь туда…

Доброгаст не спешил облачаться в доспехи, он тихо сидел в кругу новых товарищей, придерживал рукою меч, не замечал, как ветер осыпает пылью, приметает к ногам сор.

Думал. Что-то бесконечно дорогое, близкое сердцу уходило от него, может быть, навсегда. Что это? Любава на печенежской лошади, дед Шуба, храбры с заставы, Судислава ли наконец? Или борозда на пашне, знойная степная дорога, чуть шевелящийся влажный лист яблони, самый ли воздух тех мест, где был? Или все это вместе – одно, огромное, необъятное – родина.

Ведь от всего, будь то высокая лебеда под забором, где он спал, вдыхая терпкий запах нагретой солнцем земли, или луна на крыше старой кузницы, веет счастьем… Но не будь Судиславы, померкла бы луна, и засохла бы лебеда, и маячила бы в глазах тяжелая колода, привезенная на княжеский двор.

Раскаленный огненный шар низко повис над землей, стало тревожно, там и сям задымились костры, город напоминал один большой лагерь.

– Глядите, глядите, – князь! – сказал кто-то, указывая в сторону Самваты-крепости.

Вытянулись шеи, сильнее застучали сердца.

По каменной стене в белой рубахе шагал Святослав. Длинный чуб его свисал с бритой головы, лохматился от ходьбы. Обе руки великого князя покоились на рукояти меча.

«Он похож на Шубу», – почему-то пришла в голову мысль, и Доброгаст скорее почувствовал сердцем, чем понял: что-то большое, важное крепко связывает его с князем.

Святослав, не отрываясь, смотрел на Днепр. Безбрежная, взрастившая дедов и прадедов, река во всю свою ширь катила потемневшие воды. Солнце пряталось далеко за лесом. Тень шагающего князя протянулась до самого берега, длинный чуб его полоскался в бурунах.

ЗУБЫ ДНЕПРА

Через неделю по возвещении сборов в поход, многотысячное воинство Святослава, состоящее из хорошо обученных, проверенных в битвах дружин и воев-ополченцев, еще вчера трудившихся на нивах, спешно погрузилось на корабли.

– Гей, гей! Бояре! Ярые в бою! Не зевать! Мочи весла! Вперед!

Конная дружина воеводы Свенельда грянула «ура», она тоже выступала в поход. Всадники прощально поднимали руки, размахивали стягами. Корабли с возвышенности казались пестрыми бусами, рассыпанными на серебряном блюде.

Княжеская ладья выделялась размерами и убранством. Крутогрудая, с резными бортами и головою тура, упрямо выставившим рога на носу, она плыла впереди других, подгоняемая ударами пятидесяти весел. От носа ее тянулись длинные водяные усы.

Погода благоприятствовала: ни дождей, ни туманов, ни встречной волны, только по утрам выпадала дурная роса, от которой тяжелели снасти и жестоко ломило кости. Течение крутило сильное; Днепр только что вошел в берега. Кое-где еще блестели болота, оттуда доносилось гоготание гусей, уток, трубным гласом вырывался одинокий лебединый крик.

Скучно глядела степь, но воинство не унывало, всю дорогу пели удалые песни, смеялись, завидев на берегу каменную бабу с обвислыми грудями и животом, шутили, прочили ее в жены друг другу.

Приближались пороги. Все чаще выступали из берегов тупые лбы и одинокие скалы – молчальницы; берега поднимались крутоярьем. Днепр становился все бурливей.

Доброгаст, окрепнувший, загоревший до черноты, сидел на скамье и, уперев ноги в дно ладьи, размеренно работал веслом. Оно весело плескалось, кропило воду, пенило крутые воронки. Изредка взглядывал поверх голов полуобнаженных воинов на князя. Облокотившись о потертое седло, Святослав полулежал на разостланной попоне, ничем не защищенный от солнца.

Всю дорогу он молчал, иногда только приказывал гребцам выбираться на стрежень или, напротив, держаться ближе к яру. Гребцы старались вовсю, так что ладья намного опередила караван.

– Ессупи! – закричал на носу опытный пенитель моря Волдута. – Первый порог, Ессупи.

Люди в ладье заметно оживились. Кметы переговаривались, гребцы беспрестанно оглядывались, Доброгаст не попадал в весельный шаг.

Каменные гряды перегораживали русло реки, образуя узкие проходы, в которых бурлила, вызмеивалась вода. Днепр сразу преобразился, он превратился в бурную, рокочущую, будто бы взмыленную горную реку. Одна за другой выплывали навстречу зубастые скалы, окатанные мокрые глыбы, мертвые, с одинокими деревьями-кривулями, острова в пенных потоках.

Пороги проходили весь день. Приходилось плыть, искусно лавируя, хватаясь то за шесты, то за весла, приходилось по грудь в воде проводить ладью, преодолевая мощное, сбивающее с ног течение. Побелевшими губами воины нашептывали заклинания, целовали обереги.

Доброгасту тоже было не по себе. Глядя, как беснуется Днепр, пытаясь вырваться на простор, на равнину, чтобы развернуться во всю свою ширь, Доброгаст вспоминал рассказы об этом заклятом месте, где уже столько веков гибли русские торговые караваны. Подстерегаемые подводными мелями, каменными нагромождениями, ладьи разбивались, тонули везомые в Царьград русские мечи, меха, шкуры, воск, бочонки с черной икрой. Здесь же, на Крарийской переправе, степняки нередко устраивали засады.

Ладья вырывалась из рук, тянула за собой.

На ногах Доброгаста появились ссадины. Он зло посматривал на кметов, степенно идущих по берегу, и ломал голову над тем, какая сила заставила одних брести в воде, раня ноги о камни, изнывая от чрезмерных усилий, а других вынесла на берег. Ответа Доброгаст не находил. Утешением ему было то, что рядом шли такие же, как и он, люди, его товарищи.

На четвертом пороге – Неясыти ладью пришлось разгрузить, поднять на плечи и, пугая притаившихся в скалах сов, долго нести. Воины еле брели. Доброгаст совсем падал, ноги кровоточили, пот заливал глаза.

– Шевелитесь, дети! Живее! – покрикивал сотский с берега.

Доброгаст ничего не видел, кроме острых камней под ногами. Руки его крепко вцепились в тинистое днище, замлели, волосы прилипли к смоле.

Падая с высоты двух саженей в ненасытном желании проглотить людей, река ревела, взмыленная, разбегалась несколькими потоками.

И снова разрывалось сердце от жары и чрезмерных усилий. И снова Доброгаст чувствовал себя рабом, униженным, задавленным непомерной тяжестью, взваленной на плечи, ослепленным жгучими лучами солнца. Но тогда в степи он был одинок, а теперь…

– Крепись, – шепнул Идар – его новый товарищ (татуированные руки и грудь напряжены), – тут уже недалече… я знаю.

В глазах его было что-то невозмутимо спокойное, в них светил ум, все знающий, все понимающий, а в словах ясно звучала усмешка, и она больше, чем что-либо другое, ободряла Доброгаста.

Ладью наконец спустили на воду и поплыли дальше. Оставались порог Напрези и Крарийская переправа. Их надо было пройти до наступления темноты. Однако прискакавший берегом гонец сообщил, что караван застрял на Шумном пороге и только ночью подойдет к Неясыти. Святослав приказал остановиться.

Воины сошли на берег. Доброгаст остался, ломило позвоночник и болела голова, но заснуть не мог – сказывалось переутомление. Когда он дотрагивался рукою до тела, по нему, казалось, проскакивала искра, кровь гудела в висках.

Собирался кметский ужин: холодное мясо, вяленая рыба; князь ломал в руках круглые хлебины – запускать нож в хлеб не полагалось. Забулькало вино в круговую дутую братину.

На берегу высекали огонь, и небо высекало искры-звезды. Безжизненно повисли на вербе зеленые плети в дрожащей паутине лунных бликов.

Слева от князя сел Волдута – высокий, жизнерадостный человек, которого курчавые волосы делали похожим на юношу, потомственный кмет и лучший мореход. Он отличился в морском сражении 941 года, когда греки применили «живой огонь», выбрасываемый из медных труб, установленных на кораблях. Ладья Волдуты потопила одно такое огненосное судно и сумела благополучно ускользнуть. Море горело, долго еще потом оно носило к берегам павлиньи глаза – масляные пятна.

Справа от князя сел Белобрад. Он смотрел на Святослава любовным, отеческим взглядом.

Дальше по кругу уселись Воик, совсем мальчик, добившийся высокого положения одною своею способностью видеть созвездие Большого ковша задолго до темноты; великаны-витязи Ратмир и Икмор, будто высеченные из камня идолы с поджатыми ногами. Рядом с ними потряхивал волосами князь Синко, одетый, как всегда, щеголевато, с неизменною вещею птицей на груди. Пришел Иван Тиверский, крещенный в Константинополе, носивший, однако, вместе с нательным крестом нитку различных амулетов, начиная от халцедоновой пуговицы, вымытой дождем из кургана, и кончая косточкой вороньего крыла. Вятичские князья глядели угрюмо, ели много и шумно рыгали. Еще два года назад они безраздельно властвовали в своем лесистом крае, где на обрывах Оки столько усохших сосен и ободранных на лыко берез, где прибрежный песок никогда не прогревается и зори встают реденькие, дальние. До тех пор, пока не появилось на Оке войско Святослава, братья единовластно собирали дань, рядили суды над своим бедным промысловым людом, ходили на медведей с рогатинами. Потом пришлось признать киевского князя великим князем всей Русской земли.

В темноте сверкал неугасимыми очами Моргун, служивший некогда в войске византийского императора. При осаде Хандокса на Крите Моргуна взяли пираты. Ему отрезали уши… Моргун бежал, был на пути схвачен, продан в рабство персам, снова бежал. В шаткой долбленке переплыл Хвалисское море,[19]19
  Хвалисское море – Каспийское море.


[Закрыть] пристал к арабам, идущим в Итиль, погонщиком верблюдов. И жил там до тех пор, пока войско Святослава не осадило город. Говорили, Моргун открыл Святославу городские ворота.

Пришел корявый, с волчьей шкурой на плечах и заткнутыми за нее пучками багульника от блох Сухман. Он сел поодаль на свою дубину и, не обращая ни на кого внимания, стал есть мясо.

Луна взошла высоко, потревожила покой степи. Где-то куст зашевелился, где-то замерцал пахнущий вином чертополох, гулькнула у яра под вербой волна, повалила редкий камыш. С берега потянуло душным запахом – камни отдавали тепло. Огненные чубы факелов метались над турьей головой, обжигали серебряные рога.

– По чьей вине застряли на Шумном? – спросил Святослав.

– Кормчий из новых промахнулся, – отвечал Волдута, – так и не успели сдвинуться, песком завалило… теченьице ого-го!

– Повесить кормчего! – возмутился Икмор. – Вели, князь, повесить сукиного сына.

– Да, да, – поддержали многие, – повесить, чтобы другие глядели в оба! Ведь мы должны обогнать молву.

Святослав, угнув голову в деревянную тарелку, молчал.

Волдута равнодушно отер рукавом засаленный рот:

– Прикажешь, княже, казнить?

Все из почтения умолкли. Яснее проступило грозное рычание Напрези-порога. Только Сухман продолжал дробить кости тяжелыми челюстями.

Князь поднял голову, обвел глазами собравшихся:

– А кто казнит Шумный? Сколько лет борется Днепр с порогами, и волною бьет, и льдинами давит, а не может победить…

Святослав задумался, водяные отсветы поплыли по лицу, и оно от этого как бы смягчилось, утратило всегдашнюю суровость.

– Ладно, отыщем дорожку прямоезжую – знай торгуй! Русь уже не дитя! Нам до зарезу нужны большие пути в Мизии, без них нет могущественного Киева, без них нам не одолеть хитрых ромеев, нам их не одолеть без болгар… «Разделяй и властвуй!» – говорят греки…

Святослав подвинул бронзовую братину, наполнил ее до краев, поднял на широко раскрытой пятерне.

– Вот они и разделяют. Болгары и руссы, дескать, ослабнут в войне и умрут, как бойцы, воткнув друг в друга мечи… Нам нужно сплотиться с мизянами… Дуб не всегда одним стволом растет, но корни у нас одни, а каждая ветвь – племя наше. Велика будет Русь: Новгород – левое плечо, Переяславец – правое, Киев – сердце! Вот это народ! Вот это храбр стоит лицом к Царьгороду! Все одолеет этот храбр! Пройдет через все пороги и войны!

Святослав отхлебнул из братины и передал ее Белобраду, а тот дальше по кругу.

Первым нарушил молчание Волдута.

– Не лишне, княже, помыслить о болотах в устье Дуная. Есть сведения, что Фока отказался от войны, ибо погряз в них со стенобитными орудиями и тяжелыми повозками. Продвижение его не превышало десяти поприщ[20]20
  Поприще – 720 м.


[Закрыть] от восхода до заката.

– У Петра Кроткого до сорока тысяч воинов, немногим больше нашего, – вставил Белобрад, – войско хорошо обучено и все из болгар, без наемников.

– Мы загоним его в болота, – бросил Моргун.

– На что надеешься, Моргун? – одернул Синко. – Твои уши не удержат тебя в трясине…

Святослав ухмыльнулся.

– Верно, не хвались, идучи на рать! Болгары крепки… Они не раз ходили к Царьграду. Хотя бы Симеон, отец Петра. Греки оторвали его от родины, упрятали в монастырь, лишили престола. Пришло время, Симеон сбросил рясу, бежал и потом воевал многие греческие города. При осаде Царя-города его отравили изменники, продавшиеся ромеям… В турьем роге с вином нашли ядовитую змею.

– Олег тоже умер от змеи, – вздохнул Иван Тиверский, – вещий был, а смерти своей не предугадал. Под багряными парусами возвращался с победы, щит пригвоздил к воротам Царьграда, а умер от змеи. На все воля Божья!

Витязь тайком, чтобы не заметил князь, перекрестился.

– Что ж, Иване, – оказал Святослав, принимаясь за еду, – храбрейшие гибнут не от меча. Калокир мне рассказал, что и Никифора Фоку ждет та же участь. Супруга кесаря Феофана – та же змея. Отец ее торговец вином, сама она недавно гремела по столам деревянными кружками и подкрашивала брови нагаром глиняной плошки. Она отравила Романа Второго, его отца, отравит и Никифора…

Глаза Доброгаста слипались. Только что это? Звезда в небе то погаснет, то снова зажжется… Открыл пошире глаза. «Нет, не мерещится. Что же со звездой?.. Да ведь это ветерок дует, качает ветку вербы». И Доброгаст уснул.

Крикнула выпь, вспугнутый перепел затараторил свое «спать пора, спать пора». На берегу все уже спали, воткнув копья в землю, подложив под головы щиты. Стража вышагивала по каменистому пригорку, ссыпала к головам спящих скатанные шуршащие кремни.

Доброгасту снился сон. Явилась Судислава. Она взяла его за руку и ввела в лес… Тихо шумели столетние вязы, ели-громовки, еще какие-то деревья, корявые – корни вместо ветвей. Небо едва просвечивало сквозь густую листву, ничей голос не нарушал тишины, только синица посвистывала… Но вот на небе проступили крупные звезды-горошины.

– Видишь – дубок с дуплом, рыжий мухомор под ним… – зашептала Судислава, сжимая его руку.