Текст книги "Семейный круг"

XIV

Хотя теперь Дениза и жила у бабушки, она была от нее очень далека. Она относилась к ней как к автомату, все реакции которого можно заранее предвидеть, и поэтому ей никогда и в голову не приходило поговорить со старушкой откровенно. Она знала, что от бабушки можно ожидать три рассказа – о том, как она выходила замуж: «Мой дорогой Адеом был нормандец, я происходила из Берри, и мы так никогда и не узнали бы друг о друге, если бы не монсеньор де Кабриер…», затем рассказ о том, как дорогой Адеом в 1871 году воевал с пруссаками, и, наконец, о том, как был продан замок Тюисиньоль – колыбель рода д’Оккенвилей. Дениза знала также, что, если кто-нибудь из старинных подруг бабушки приедет, чтобы провести с нею вечер, она непременно вызовет внучку и скажет: «Теперь сыграй нам свою Прелюдию». Дениза несколько раз пробовала угодить бабушке, сыграв какую-нибудь другую пьесу, но вскоре поняла, что всякая перемена огорчает и волнует старушку.

Отношения между Денизой и бабушкой установились сердечные, но поверхностные, зато Дениза испытала на себе за время пребывания в Руане два сильных, хоть и совершенно различных влияния. Во-первых, влияние мадемуазель Обер, которая научила ее писать совсем просто и переносить личные огорчения в план философских раздумий. Но Кристиана Обер, будучи верующей и, несомненно, янсенисткой, принимала как неизбежное разлад между устремлениями человека и его ничтожностью; Дениза же Эрпен была бунтовщицей; считая мир жестоким и мелочным, она хотела либо бежать из него, либо его изменить. Очень быстро она заняла в лицее господствующее положение, стала первой ученицей в классе и кумиром преподавателей.

Другое влияние, оказанное на Денизу, исходило от трех юношей, которые вместе с нею тем же поездом выезжали из Руана по субботам вечером и возвращались в понедельник утром. Из этих трех юношей один, Бертран Шмит, отправлялся в Эльбёф, двое других – Бернар Кенэ и Жак Пельто – в Пон-дель-Эр. Жак Пельто был сыном нотариуса, а сестра его Берта училась вместе с Денизой в монастыре. В 1912 году Жаку было пятнадцать лет, двум другим по семнадцати. Все трое были очень развиты и начитанны, они ввели Денизу в совершенно новый для нее мир.

Самым выдающимся в этом кружке считался Бертран Шмит, но Денизу более привлекал Жак Пельто. Ей нравилось его немного хрупкое сложение, тонкое лицо и прекрасный лоб, на который спадала широкая прядь каштановых волос. А быть может, и какая-то глухая, неосознанная обида на госпожу Пельто, которая была настроена к ней враждебно, внушала Денизе желание понравиться, больше чем кому-либо, именно ее сыну?

Бертран Шмит весь год руководил чтением Денизы. Он познакомил ее с Барресом, Жидом, затем с Лафоргом, Рембо. Потом под влиянием Руайе, своего «проффила» (профессора философии), рьяного стендалиста, он дал ей прочесть «Красное и черное». Чудесная книга для юной строптивой девушки! Бертран не собирался принять после отца управление их заводом в Эльбёфе; ему хотелось продолжать учение в Париже, потом писать.

– Но что именно писать, Бертран?

– Не знаю еще. Может быть, романы… Когда я читаю Диккенса или Толстого, мне всегда хочется включить людей, окружающих меня – вас, Мориса, Бернара, родителей, – в книгу, которую я читаю… Впрочем, я так говорю, а сам думаю, что, начни я писать, получится нечто отвратительно-пошлое.

Бертран был мечтатель и изъяснялся несколько косноязычно. Жак, более яркий, более целеустремленный, критиковал янсенизм мадемуазель Обер. Однажды он очень порадовал Денизу, сказав:

– Вчера я встретил вашего отца и говорил с ним о вас… Он умный.

– Встретились с папой? – удивилась Дениза. – Что же он вам сказал?

– Да уж не помню… Впрочем, вот: мы говорили о Тэне, Ренане… Он очень начитан.

На другой год Бертран Шмит уехал в Париж, чтобы готовиться к сдаче лиценциатского экзамена в Сорбонне. Бернар Кенэ сдал второй экзамен на бакалавра и поступил в батальон пеших егерей. По субботам, в вечернем поезде, Дениза теперь бывала одна с Жаком Пельто. Они очень сблизились. Жак изо дня в день помогал ей в занятиях. Он был хорошим математиком, и то, что ей казалось в классе непонятным, после его объяснений становилось ясным.

Дорога эта стала для них столь привычной, что они уже не любовались ни прекрасной долиной Сены, ни трубами Эльбёфа, которые высились вокруг двух мостов, перекинутых через изгиб реки, ни лесом возле Лувье, обнаженные ветви которого покрылись снежной бахромой. Они уже не прислушивались к названиям остановок, к свистку начальников станций и рожку кондуктора. Сидя в купе, обитом потертым бежевым сукном, при мутном красноватом свете масляного фонаря они занимались математикой.

– Послушайте, Дениза, я просто не понимаю, что вам тут непонятно… Что вы должны сделать? Решить квадратное уравнение? А что вы умеете делать? Решать уравнения первой степени? Значит…

– Не знаю, Жак… Как только начинается математика, я становлюсь тупицей.

– Нет, вы подумайте… Надо преобразовать неизвестное вам в то, что вам известно… Ведь если бы этот трехчлен был сам по себе правильным квадратом, тогда вы могли бы разложить это уравнение второй степени на множители. Не так ли?

– Да… Но ax² + bx + с – неправильный квадрат.

– Конечно, но разве в нем нельзя отыскать элементы правильного квадрата?

Рядом с ними двое мужчин, севшие в поезд в Кевийи, обсуждали президентские выборы.

– Что ни говори, – кричал один из них, – а республиканская дисциплина требует, чтобы Пуанкаре снял свою кандидатуру, раз другой получил больше голосов, чем он.

– Когда речь идет о двух республиканцах, никакой республиканской дисциплины нет, – возразил его спутник, чихая.

– Итак, – заключал Жак:

Правильно? Поняли?

– Теперь поняла, Жак. Спасибо. Вы изумительны.

– Я не изумителен, но я обожаю вам объяснять. Я хотел бы вам объяснять всю жизнь.

– То есть как это, Жак?

– Простите, я сказал глупость, но вы отлично понимаете.

В минувшие каникулы, которые все они проводили на море, молодые люди стали относиться к ней как к взрослой. Она похудела, и черты лица ее заметно утончились. В Пон-дель-Эр на улице люди останавливались, разглядывая ее, и с удивлением спрашивали: «Это ваша дочь, мадам Эрпен? Ни за что бы не узнала! Какая прелесть… Теперь она – вылитый ваш портрет». Эти восторги радовали ее. Она решила не выходить замуж. Она слишком хорошо знала, что представляет собою брак. Ее детские горести развили в ней стремление к целомудрию. Однажды Жак, оказавшись с Денизой наедине в купе в то время, как поезд проходил туннель перед Пон-дель-Эр, склонился к ней, чтобы ее поцеловать. Она отстранила его так решительно, что он уже больше никогда не осмеливался на это. Теперь, едва только поезд входил в туннель, он начинал шумно складывать книги, чтобы побороть в себе искушение.

– Я никогда не выйду замуж, Жак… Но мне хотелось бы жить возле вас, работать с вами… Я верю в вашу будущность; я верю, что вы станете выдающимся деятелем.

– Вот уж нет! Выдающимся в чем?

– Не знаю… В науке. Сделаете большие открытия… Мне хотелось бы также, чтобы вы стали выдающимся политическим деятелем; вы так хорошо говорите… А насчет себя я вам определенно скажу, чего бы мне хотелось: мне хотелось бы стать вдохновительницей выдающегося человека, помогать ему в его героической жизни… Как ужасно быть женщиной! Это так несправедливо!

– Как чудесно было бы иметь вас возле себя!

– Послушайте, Жак. Я хочу, чтобы вы дали мне одно обещание… Не оставайтесь в Пон-дель-Эр. Не поддавайтесь рутине этого отвратительного сонного городишка. Поезжайте в Париж, трудитесь.

– Обещаю, но тут нет никакой заслуги. Я уже сказал об этом отцу.

– А что он ответил?

– Он сказал: «Окончи юридический факультет, а там посмотрим».

Поезд замедлял ход перед вокзальчиком Пон-дель-Эр. Пар, вырывавшийся из локомотива, стлался по перрону, и на затвердевшем снегу росло влажное черное пятно.

XV

В Руане Жак Пельто жил у своего кузена и пользовался полной свободой. Когда Дениза говорила госпоже д’Оккенвиль: «Бабушка, отпустите меня с Жаком Пельто» – старушка отвечала:

– Пельто… Пельто… Это не тот ли нотариус, который составлял брачный контракт твоей матери?

– Это его внук, бабушка, – разъясняла Дениза.

– Да что ты говоришь! Вот любопытно, – говорила госпожа д’Оккенвиль. – Твой дедушка очень гневался на этого нотариуса, он был брюзга и невоспитанный. Представь себе: когда он явился к нам по поручению Эрпенов, чтобы определить приданое невесты, и ознакомился с документами, он сказал дорогому Адеому: «Все очень просто, господин д’Оккенвиль: ноль плюс ноль дают ноль». А между тем я отдавала твоей маме половину моих драгоценностей, столовое серебро с нашим гербом, которое я получила от тети Селины…

Дениза не слушала.

Весной у Жака и Денизы вошло в привычку совершать после уроков небольшую прогулку. Они встречались в саду Сольферино, расположенном на полпути между их лицеями. В дождливую погоду они заходили в музей и вместе рассматривали картины Моне, рисунки Жерико; если погода бывала хорошая, они поднимались на Биорель или Мон-Сент-Эньян. Устроившись где-нибудь на откосе, под глинобитной стенкой, или прислонясь к стволу яблони в каком-нибудь саду, раскинувшемся на холмах, они любили смотреть на кружевные остроконечные руанские колокольни. Трем верхушкам собора соответствовали три шпица Сент-Уэн, а между этими двумя выделяющимися группами виднелась колокольня Сен-Маклу; хоть и не столь высокая, она отмечала еле заметной чертой подлинный центр пейзажа. Из фабричных труб валил дым и, клонясь от ветра, легкими беловатыми параллельными штрихами перерезал туман, поднимавшийся с реки. Дениза приносила в своей ученической сумке книги, которые ей хотелось дать прочесть другу, – «Дневник» Амиеля, стихи Тагора. Жак их брал, чтобы доставить ей удовольствие, но сам предпочитал Франса, Вольтера. Последнее время он особенно увлекался Ницше, у которого, как ему казалось, он находил оправдание чувственной, независимой жизни, которая манила его. Словарь его изменился; теперь он говорил о морали сильных, называл надуманным все, чего не испытывал сам. От преподавателя философии, молодого человека по фамилии Руайе, смелость которого опьяняла учеников, Жак воспринял новую мораль – мораль, основанную на разуме. Он читал Денизе отрывки из его лекций: «Надо приучить себя действовать согласно разуму, то есть пренебрегая советами, обычаями и щепетильностью. Сильный человек делает то, что хочет, и только то, что хочет. Действуй всегда так, чтобы оставаться самому себе господином, невзирая на влияние, которое окружающий мир оказывает на твои чувства».

Дениза завидовала этой спокойной уверенности, но не могла усвоить ее. От времени, проведенного в монастыре, от проповедей аббата Гиймена, говорившего об аде, у нее осталось смутное, но неодолимое чувство страха перед потусторонними силами. Будучи твердой духом, она все же боялась грозы, потемок. Она не решалась признаться в этом Жаку, но гром казался ей небесным предостережением. Ей нравились ранние сочинения Метерлинка (приводившие тогда в восторг молодежь), потому что они говорили о вмешательстве в нашу жизнь невидимого и бесконечного.

– Напрасно, – говорил ей Жак, – вы слишком снисходительны к мистическому, оккультному, что есть у Метерлинка.

– Я и сама понимаю… Но ничего не могу с собою поделать. Что ни говорите, Жак, страшно жить!

– Я не нахожу… Все очень просто. Человеку надо освободиться от чувства жалости, ревности – словом, от всех надуманных страстей – и предаться здоровому эгоизму. Тогда жизнь становится естественной… А вы никогда не даете себе воли… Вы всегда скованны, всегда трепещете.

Она растянулась на траве:

– Но я стараюсь дать себе волю… Когда я лежу вот так, прямо на земле, я думаю, как и вы, что все очень просто, я становлюсь зверьком… Подложите мне под голову мою сумку, пожалуйста!

– Поцелуйте меня, Дениза. Или позвольте мне поцеловать вас.

Он склонился к ней. Дениза зажмурилась. Она почувствовала на талии его руку, потом на губах горячее прикосновение его губ. Она с трудом сдержалась, чтобы не ускользнуть, поддалась, не сопротивляясь, потом слегка оттолкнула его и что-то пробурчала, улыбаясь. Он стоял на коленях возле нее, в траве.

– Вы не сердитесь, дорогая? – спросил он.

– Нет, я очень довольна… Я ворчу на самое себя… Ведь этим я сказала себе: «Видишь, Дениза Эрпен, ты такая же, как и все…»

– Нет, вы не такая, как все; вы всех красивее и умнее.

– Это вам так кажется потому, что вы меня сейчас поцеловали, но я не то хотела сказать… Правда, я и в самом деле не такая, как все.

– Чем же?

Она вздохнула и стала следить за птицей, реявшей в небе. Жак опять обнял ее за талию, но она отвернулась, тогда он осторожно приподнял ее темную головку и заглянул ей в лицо. Тут он заметил, что глаза ее полны слез.

– Что с вами, Дениза? Я вас огорчил?

Она покачала головой:

– Я не могу вам сказать.

Потом она стремительно высвободилась из его объятий, села, порылась в своей ученической сумке, гремя линейками и циркулями, и вынула листок бумаги и карандаш. Она написала несколько слов, держа листок на коленях, и передала ему. Он прочел:

«Я стыжусь своей матери. Не хочу быть на нее похожей».

Он посмотрел на нее в крайнем изумлении. В его семье царили мир и уныние, он никогда не думал о супружеских трагедиях. В его представлении госпожа Эрпен была красивой, несколько перезрелой женщиной, участницей музыкальных вечеров в клубе; он с удовольствием встречал ее на улицах Пон-дель-Эр. Он слышал, будто она изменяет мужу; ему это было безразлично. Он хотел заговорить. Дениза прикрыла ему рот рукой и протянула карандаш:

– Не говорите; напишите.

Он написал:

«Чего же вам стыдиться? Ваша мать и вы – существа совершенно самостоятельные. Кроме того, она не преступница».

Дениза взяла бумажку, вздохнула и протянула руку за карандашом.

«Вы не правы… Она почти преступница… Она разбила жизнь моего отца, мою и моих сестер… С самого детства она причиняет мне нестерпимые страдания».

Он читал, склонившись над ее плечом.

– Ваша жизнь еще только начинается, – сказал он.

Девушка добавила, все так же на листке:

«Она уже кончена».

Стоя перед ней на коленях, он снова ее обнял и прижал к себе в скорбном порыве; она опять что-то буркнула, потом улыбнулась. Она удивилась, поняв, что это не доставляет ей никакого удовольствия, что она смотрит на него как бы со стороны и впервые чувствует свое над ним превосходство.

«Я ему нужна, – мелькнуло у нее. – А он мне – нет».

Всходила луна. Ночь обещала быть восхитительной. Дениза ощупью отыскала в траве карандаш и, уже в сумраке, написала крупными буквами:

«Я, кажется, полюблю вас».

Чтобы прочесть эти слова, ему пришлось встать и держать листок так, чтобы на него падал лунный свет.

После этого они стали вместе выходить почти каждый вечер. Он попробовал вести себя смелее, но Дениза была целомудренна, и он щадил ее. Теперь она рассказала ему о своем детстве; он и не представлял себе, что в реальной жизни могут существовать такие странные чувства. Он был испуган и заворожен.

XVI

Жак сдал второй экзамен на бакалавра в июле 1914 года; его отец требовал, чтобы он поступил на юридический факультет, в то время как Жаку хотелось заниматься медициной. Он сказал Денизе, что, так как изучение права не требует особой усидчивости, он будет заниматься сразу на двух факультетах. В последние дни июля, в Пон-дель-Эр, они виделись очень часто. Они считали себя женихом и невестой и перешли на «ты». Госпожу Эрпен эта дружба тревожила.

– Какие у тебя виды на этого молодого человека? Ты же знаешь, что Пельто ни за что не позволят ему на тебе жениться.

– А я и не собираюсь выходить замуж.

– Ты рассуждаешь как ребенок; все девушки выходят замуж.

Госпожа Эрпен попыталась вовлечь в эти разговоры мужа, но он не выносил споров.

– А почему это тебя беспокоит? – говорил он.

Она пожала плечами. Всю жизнь он отрицал наличие каких-либо серьезных вопросов, чтобы уклониться от их решения.

Числа с двадцать пятого июля в Пон-дель-Эр стали поговаривать о возможной войне. Поговаривали, сами в нее не веря. Однажды Антуан Кенэ, состоявший офицером запаса, вошел в контору, где господин Эрпен распечатывал синие пакеты, и показал только что купленную им пару походных сапог.

– Мое военное снаряжение, – сказал он. – Надо их смазать.

– Перестань, – ответил господин Ашиль, – этим не шутят.

Смертоносная машина пришла в движение с ласковой неумолимостью. Подобно тому как карды безостановочно и не спеша несут хлопья шерсти к валикам с жесткими шипами, которые подхватывают, потом разрывают их, – так мужество и страх влекли к войне этот мирный городок и производили несложную сортировку смерти. В один день исчезли все молодые мужчины. Женщины с заплаканными глазами одни вернулись в притихшие дома. Потом мужчины постарше появились одетыми в военную форму. Господин Бельджати, кондитер, как имеющий чин сержанта, стал начальником отряда в восемь человек, на который была возложена охрана вокзала. Доктор Герен внезапно преобразился в майора медицинской службы, затянутого в мундир с бархатным воротничком и тремя галунами. Он уезжал на восьмой день мобилизации. Луи Эрпен, прапорщик территориальной армии, явился на медицинский осмотр, но пришел оттуда мрачный и сконфуженный. Выслушав его, военный врач сказал:

– Ну нет, друг мой. Оставайтесь дома и займитесь сердцем. В нестроевые!

По просьбе госпожи Эрпен доктор Герен повидался со своим военным коллегой, а вернувшись от него, сказал, что речь идет о серьезной болезни сердца. Госпожа Эрпен проявила большое участие.

– Дорогой мой Луи, – говорила она, – тебе надо бы показаться врачам, полечиться.

Он возразил: «У кого?» – таким тоном, что она не решилась настаивать.

Поначалу в Пон-дель-Эр подумали, что придется остановить фабрики. Но вскоре север оказался захваченным немцами, и заказы отхлынули к Трем Городам. Станки вырабатывали километры красного и синего сукна. Позже, когда для армии ввели небесно-голубой цвет, уличные ручейки, бежавшие к реке, окрасились в бледно-лазурные тона.

Дениза не вернулась в лицей к началу учебного года. Дедушка ее заболел. Отец, лишившись большинства своих служащих, попросил Денизу помогать ему. Она согласилась, она была рада быть ему полезной и уже не хотела больше жить в Руане, раз Жак уехал в Париж, он должен был поступить в армию, как только ему исполнится восемнадцать лет. Она научилась разбираться в сортах шерсти – в австралийских, коротких и мягких, во французских, длинных и жестких, и в тех, что шли из Марокко. А главное – она заново узнала отца.

И то, что она узнала, оказалось для нее полной неожиданностью. Она представляла себе его жизнь вне дома как нечто механическое и крайне простое. Она никогда не задумывалась над тем, что он делает весь день. Работая вместе с ним, она заметила, что, едва закончив деловую переписку, он открывает шкафчик, стоящий под окном, и вынимает из него книгу. Когда он в первый раз обнаружил перед Денизой этот тайник, он улыбнулся ей, словно сообщнице. Он стал показывать свою потайную библиотеку: Тэн, Ренан, Гюго, романы Бурже, книги по спиритизму. Пока она пробегала взглядом по корешкам, он наблюдал за ее впечатлениями. Когда она дошла до оккультных сочинений, он робко заметил:

– Как знать. Быть может, тут есть и доля истины.

Впоследствии они несколько раз беседовали, и он старался объяснить ей свое миропонимание. Она нашла, что отец милый и простодушный человек, очень благожелательный к людям, но что жизнь он знает куда меньше, чем Жак или Бертран. Любопытно, что, желая понравиться строптивой девушке, он старался вновь стать прямолинейным, каким был в юности. Она сделала и другое открытие, которое удивило ее еще больше. Однажды вечером она забыла в конторе плащ; вернувшись за ним, она увидела в объятиях отца мадемуазель Прота – тощую длинноносую машинистку. Дениза с отвращением затворила дверь. Какая гадость этот мир, где на каждом шагу видишь один только разврат! Потом она стала корить себя за нелепую щепетильность и даже почувствовала какое-то странное удовлетворение при мысли, что и ее матери тоже изменяют. А у машинистки красивые глаза. Быть может, она умница? Дениза упрекнула себя в том, что никогда не пыталась завязать с ней человеческие отношения. Встретившись с дочерью после этого случая, он долго не решался заговорить, потом сказал, оправдываясь:

– Что поделаешь. Ты не знаешь, какая тяжелая у меня была жизнь. Это женщина ласковая и добрая, она очень помогла мне пережить некоторые вещи… Со временем ты поймешь.

– Да я отлично понимаю, папа, – ответила Дениза.

Тут у них произошел откровенный разговор о госпоже Эрпен. Дениза спросила, почему он не развелся.

– Из-за вас… В таком маленьком городке, как наш, это очень повредило бы вам, детям… Кроме того, у нас с мамой были, несмотря ни на что, и счастливые дни… Если бы пришлось все начать сначала, я снова бы все повторил… Она меня любила, когда выходила за меня. Она ждала меня, знаешь ли, целых три года, а между тем в Руане за ней многие ухаживали… Какая она была красивая. Послушала бы ты наши музыкальные вечера на улице Дамьет, когда я отбывал воинскую повинность. В те времена я тоже пел. Она мне аккомпанировала.

– А что вы пели, папа?

– Ну, много вещей… Весь тогдашний репертуар… Каватину Фауста, «Короля города Ис», «Самсона и Далилу».

– Мне очень бы хотелось послушать. Спойте мне сегодня вечером.

– Нет, в эти дни мама не любит, когда поют.

Они вернулись на улицу Карно в самом веселом настроении. У госпожи Эрпен была мигрень, она лежала. Ее тревожило отсутствие известий от любовника, и она считала, что европейская война – это заговор против ее личного благополучия. После обеда господин Эрпен с дочерьми тайком проникли в гостиную, и Дениза стала под сурдинку аккомпанировать отцу: «Привет тебе, приют невинный…» Господин Эрпен пел, задыхаясь, дрожащим голоском, полным какой-то наивной страсти. Давно уже он не казался таким счастливым. Дениза и Сюзанна с волнением и жалостью украдкой переглядывались. Шарлотта хихикала.