Текст книги "Уто"

Мускулы его шеи были явно напряжены, ему все время хотелось сглотнуть, пока он обводил взглядом вокруг себя. Официант вернулся с кружкой пива для меня и пузатым стаканом воды для Витторио. Я уткнулся носом в пену, как будто мечтал о ней всю жизнь, проглотил три горьких, холодных глотка, на одном дыхании, без всякого удовольствия.

– Вот что страшно в Америке, – сказал Витторио. – Земля без хозяина. Все для удовлетворения материальных потребностей. Ультрасовременный заводской цех, не более того.

– Зачем же вы здесь живете? – спросил я, руку мне холодило ледяное стекло, наполненное горьким пивом.

– К счастью, здесь есть и другое, – сказал Витторио. Таким бледным я его еще не видел никогда.

Официант принес мой бифштекс и жареный картофель для Витторио. На бифштекс было страшно смотреть – огромный, слегка обжаренный, сочащийся кровью и жиром, – я принялся за еду, как принимаются за противное, но необходимое дело, мной двигал отчасти голод, отчасти желание поддеть Витторио и отомстить за всю ту оздоровительную и очистительную диету, на которую меня посадили в доме Фолетти. Я так яростно работал вилкой и ножом, так жадно проглатывал почти не прожеванные куски, словно в этом куске мяса я мог обрести все, что я потерял, даже не узнав об этом, восстановить ток той крови, которой у меня никогда не было.

Витторио копался пальцами в своем картофеле, несколько ломтиков он без всякого энтузиазма отправил в рот; он смотрел в мою тарелку, как завороженный, но с отвращением.

– Этих животных содержат в ужасающих условиях, – сказал он. – Я прочел кошмарную книгу о разведении скота. Они заперты в клетушках, где круглые сутки горит свет, их пичкают месивом из травы, отбросами со скотобоен. Чтобы они не обезумели и не заболели, им дают транквилизаторы и антибиотики. А еще пичкают гормонами и тысячью других мерзостей, и потому они набирают вес в четыре раза быстрее, чем если бы находились в естественных условиях.

– Это Марианна дала тебе эту книгу? – спрашиваю я быстро, не успев проглотить, чтобы не дать ему возможности закрепить успех.

Он тут же теряет весь запал и говорит:

– Да. Ты тоже должен ее прочесть. – Оглядывается вокруг, старается нащупать почву под ногами. – Ты не представляешь, каким жестоким образом их убивают, из-за ужаса и боли их кровь отравлена. Стоит задуматься об этом, у тебя навсегда пропадет охота есть мясо.

Но на меня это не действует, и чем больше сгущаются краски вокруг моего бифштекса, тем быстрее я орудую вилкой и ножом.

Он проглатывает еще один ломтик картофеля, смотрит на людей, сидящих за другими столами, на светящиеся фары машин за окном, на фотографии бифштексов, телячьих отбивных, бараньих котлет, свиных сарделек и индюшачьих бедер, развешанные по стенам, смотрит в мою тарелку.

– Да кто же ты в конце концов? – спрашивает он. – Дьявол-искуситель? Ты здесь, чтобы испытать меня?

– Да это всего лишь бифштекс, – говорю я, склонившись над тарелкой, но не переставая наблюдать за выражением его лица, челюсти мои работают неохотно. Выпитое мною пиво уже ударило мне в голову, движения становятся вялыми.

Витторио еще сдерживает себя, но из последних сил и наконец срывается:

– Черт возьми, да что, в конце концов, случится? Я же не постригся в монахи!

Он знаком подзывает официанта и заказывает жареного цыпленка, потом снова зовет его и просит принести еще кружку пива.

А потом мы сидели друг против друга, а перед нами стояли наши тарелки, Витторио в смятении смотрел на своего цыпленка, зажаренного в говяжьем жиру. Отщипнув кусочек, он поднес его ко рту в последней попытке обуздать себя, надкусил, и в мгновение ока вся его игра в безмятежность и умиротворение рухнула: он накинулся на еду с алчностью жертвы кораблекрушения, чудом спасенного из пучины, или троглодита сразу после схватки с пещерным медведем. Он рвал хищными зубами мясо цыпленка, не пользуясь ни вилкой, ни ножом, лез руками в тарелку, еще не кончив пережевывать предыдущий кусок, жадно глотал пиво, – крепко упершись локтями, склонив голову над тарелкой, он весь устремился к цели. Мы продолжали есть и пить, не говоря ни слова, сидя друг против друга и уставившись в тарелки, я – на свой кровавый бифштекс, он – на своего жареного цыпленка, который сочился жиром и соком, пачкая ему пальцы; сознание того, что мы поглощаем нечто нечистое, возбуждало нас до такой степени, что мы не чувствовали вкуса еды, а лишь приток протеинов в кровь. Витторио крепко сжимал каждый кусок, словно боялся, что его у него отберут, солил, перчил, поливал кетчупом, мазал горчицей, вообще использовал все приправы, что стояли на столе, рвал зубами хрустящую корку и сразу же впивался во влажное мясо, жевал с какой-то хищной, стихийной, первобытной алчностью, откусывал новый кусок, не успев проглотить предыдущий. Он швырял мне куски в тарелку и, жестикулируя как дикарь, предлагал мне их отведать, он потребовал у официанта еще две кружки пива и две порции жареного цыпленка для себя и для меня. Извел целую гору салфеток, вытирая руки, рот, подбородок, измазанные жиром. То и дело припадал к кружке, говорил:

– Какая гадость, и из-за какого-то миланского сопляка я до такого докатился.

Я не обижался, хотя мало приятного слышать про себя такое; меня тешило сознание того, что я наконец сорвал ему весь этот спектакль, которым он так мне досаждал. Пиво вызывало во мне ощущение восторженной неустойчивости, я словно смотрел на мир рыбьими глазами, образы и мысли наплывали на меня, чудовищно разбухая, но почти тут же уносились куда-то в сторону. Я то оказывался в самом центре ресторана в ослепительном световом потоке, и весь мир был у моих ног, то меня вдавливало в спинку стула, я терял власть над своими движениями, над голосом, и жизнь утекала у меня из-под пальцев. Я вновь набрасывался на еду, чтобы обрести почву под ногами, но мне все время казалось, что я умираю с голоду и сыт до отвала, что мне весело и грустно, что я быстр как молния и медлителен как черепаха, на меня накатывала какая-то сладковатая тошнота, отнимая силы и упругость у моих мускулов и повергая меня во вселенскую скорбь.

Витторио, напротив, казалось, был полон энергии более, чем обычно, только это была какая-то мрачная и злая энергия, глаза его светились ненавистью и отчаянием.

ВИТТОРИО: Ну и как тебе нравится вся эта история? Что ты на самом деле обо всем об этом думаешь?

(Взгляд снизу вверх, глухая дрожь в голосе.)

УТО: Какая история?

(Упругий резиновый коврик внутри, каждое слово, мысль, чувство отскакивают от него, оставляя след, словно на дрянном мониторе.)

ВИТТОРИО: Ну, я, и Марианна, и жизнь, которую мы ведем. Мирбург. Гуру и все прочее.

УТО: Не знаю. Вы ведь хотите быть счастливыми.

ВИТТОРИО: А что, у нас не получается?

УТО: Не знаю.

ВИТТОРИО: Чего не знаешь?

УТО: Не знаю, что ты понимаешь под счастьем.

ВИТТОРИО: Я там из-за Марианны. И тебе наверняка это кажется абсурдным? Абсурдно делать что-то ради другого?

УТО: Не знаю.

ВИТТОРИО: Отказаться от чего-то ради другого? Отказаться почти от всего?

(Явное отчаяние в глазах. Пиво допито, показывает официанту, чтобы принес еще две кружки.)

УТО: Это ваше дело.

ВИТТОРИО: Отсечь кусок собственной жизни, чтобы сделать кого-то счастливым и благодаря этому стать счастливым самому.

УТО: Не знаю.

ВИТТОРИО: Отказаться от всех устоев, привычек? От прочных стен, ограждающих тебя от внешнего мира?

УТО: Не знаю. Не надо спрашивать об этом меня.

Витторио швырнул обратно в тарелку последний кусок жареного цыпленка, который держал в руке, рассмеялся.

– Скучаешь по крупяным супам Марианны? Или по овощам, нарезанным мелко-мелко и сваренным без соли?

Я тоже рассмеялся, но весело мне не было, и доволен я тоже не был.

Витторио смеялся, но в глазах его была ярость, стремительная и неукротимая, которая, как жадность к мясу, напала на него внезапно после всех его деклараций о воздержании. Он проследил взглядом за официантом, который ставил на стол две новые кружки пива и убирал пустые, и сказал:

– Черт возьми, что же с тобой делает пиво после того, как ты три года не брал в рот ни капли.

– Три года? – переспросил я.

– Почти четыре. – Он отпил глоток из новой кружки и посмотрел вокруг; куда только подевалось то демонстративное спокойствие, с которым он сюда вошел. – С тех самых пор, как я решил стать воплощением совершенства, каким меня хотела видеть Марианна.

– И что, ты не стал им? – спросил я.

Меня коробило от собственной бесцеремонности, но я тоже был переполнен пивом и тоже бродил по миру, из которого исчезли все запрещающие знаки.

Он ударил по столу ладонью с такой силой, что на наших тарелках подскочили обглоданные кости, куски жира и сухожилия, корочки поджаренной панировки и обрывки кожи, всколыхнулись лужицы жидкого и затвердевшего жира и маслянистой подливы.

– Были моменты, когда я был почти уверен, что мне это удалось. Это что-то невероятное. Как будто открываешь почтовый ящик, а там университетский диплом. Или удостоверение летчика. Или просто иностранный паспорт. И все в полном порядке, можешь пройти любую проверку. Или почти любую.

– Почему «почти»? – спросил я, с трудом узнавая свой голос.

Он выпрямился, словно борясь с потоком, уносящим его прочь.

– Потому что потом оказывается, что внутри тебя такая чертовщина намешана. Как говорит гуру, все мыслимые достоинства и недостатки. И стоит тебе хоть на минуту потерять над ними контроль, как они постараются отвоевать себе самое неожиданное место.

– Так, значит, придется снова взять их под контроль? – говорю я. Все мои чувства притупились, и особенно чувство пространства, я снимаю с себя темные очки, но это ничего не меняет.

Витторио широким жестом показывает вокруг: круглый зал, бледные лица посетителей, всевозможные мясные блюда, изображениями которых увешаны стены, за окнами огни автомобилей, мчащихся по широкой улице.

– Все зависит от того, чего ты хочешь, – говорит Витторио. – Может, ты согласен плясать по указке того, что у тебя внутри, и того, что снаружи, а может, нет. Конечно, бывают и непрошибаемые, как ты, тебе ведь наплевать на все это, разве не так?

– Я не непрошибаемый, – говорю я каким-то противным скрипучим голосом, – и мне не наплевать.

– А может, ты и правильно делаешь, что плюешь, – говорит Витторио. – Потому что на самом деле все это сплошное надувательство. Можешь хоть из кожи вон лезть, и все без толку. Это тебе не дом построить. Ничего прочного, некуда вогнать гвоздь или ввинтить шуруп. При первой же возможности все рушится в одно мгновение и без всякого шума. И ты даже этого не замечаешь.

Он смотрел на меня с вопросительным видом, но я не знал, что ему сказать, я в жизни своей и пальцем не пошевельнул, чтобы выстроить с кем-нибудь хоть какие-нибудь отношения.

– Пойдем отсюда? – сказал он, вставая. – Хочу туда, где кипит жизнь.

В голосе его исступленно-смятенном прорывались то печаль, то злоба, жесты стали замедленными, он мотал головой и смотрел вокруг так, словно пытался угадать тайный смысл того, что видит. Он поймал официанта посреди зала, заплатил ему и дал чаевые, но официант был недоволен, потому что его не подозвали к столу, и даже не улыбнулся.

– Какая любезность, а? – сказал Витторио, когда мы подходили к машине. – Какие теплые отношения между людьми, не то что в Мирбурге. А я еще пытаюсь забыть о нем. Все это твоя заслуга.

Даже по отношению ко мне его поведение было непоследовательным, чуть ли не мгновенно он переходил от обиды к дружескому панибратству: мне приходилось постоянно под него подстраиваться, все это утомляло меня, словно бой, в котором атака незаметно сменяется фальшивым перемирием. Меня не покидало чувство усталости, растерянности, испуга, мне казалось, что я вызвал цепную реакцию и утратил над ней контроль.

Мы вновь поехали по главной улице, Витторио вел машину медленно и смотрел по сторонам в поисках мест, где кипела жизнь.

– Где она, эта жизнь, Уто? – говорил он. – Где женщины? Раз уж мы пустились во все тяжкие…

– Давай бросим это дело, – сказал я ему. Мне совершенно расхотелось дразнить его, меня это не занимало и не забавляло; вся моя злоба на него обернулась глубоким, холодным бесчувствием.

– Ну уж нет, – возразил Витторио. – Ничего мы бросать не будем. Я хочу пощекотать себе нервы. Угар, городской угар, Уто!

Но сколько он ни смотрел по сторонам, ничего особенного ему не попадалось, разве что редкие машины да огни бензоколонок, «Макдональдсов» и «Пиццы-Хат». Мы скользили по дороге, словно по течению перепутанных мыслей, мы были как два врага, готовые в любой момент нарушить перемирие – оружие под рукой, в глазах – ярость и бессилие.

Наконец Витторио увидел неоновую вывеску бара под неоновой пальмой, свернул на стоянку, надавил на педаль тормоза с такой силой, что меня бросило вперед.

– Вот мы и приехали, – сказал он.

Внутри – лица, руки, ноги у стойки и за столами, словно на дне илистого, плохо освещенного аквариума, желтые низкие лампы, бьющая по нервам, монотонная музыка, сливающаяся на басах со звоном стаканов. Клокочущие, воркующие, вибрирующие голоса, тягучие, точно слюна, трескучие, сверлящие, визгливые, вздрагивающие, прерывистые. Смех, оклики, крики в погоне друг за другом. Короткие юбки, ноги, задницы, хохочущие рты, сверкающие зубы, сияющие глаза, плечи, сапоги, туфли на платформе и каблуки в десять сантиметров, касание, сцепление, сплетение рук, группки, которые то разбухают, то съеживаются. Стаканы, то пустые, то полные, рты – они пьют, дышат, выпускают дым, гримасничают, взгляды – настойчивые и мнимо-безразличные, взгляды как стена, как магнит, как клей, как патока, как яд, ноги, двигающиеся под глухую музыку из динамиков, вспотевших от влажности и жары, качание бедер, стук каблуков, скрип синтетики о синтетику, пока мы пробиваемся вперед.

Витторио прокладывает себе дорогу до стойки бара.

– Два двойных виски со льдом, без содовой, – говорит он бармену. Оглядывается вокруг с жадным любопытством домоседа. – Ты в порядке? – говорит он мне.

Он передает мне бокал, делает из своего долгий-долгий глоток, запрокидывая голову, его бокал уже наполовину пуст.

– Пей, Уто, – говорит он мне. – Ты что, решил дать задний ход?

Я отпиваю глоток, и мне кажется, что я пью нечто бархатистое, пропитанное табачным дымом. Тяжелая, удушливая атмосфера, застылая и тягучая, маленький замкнутый мирок, повисший над пропастью. Единственное мое желание – поскорее уйти отсюда.

Витторио уже требует второй бокал двойного виски, протягивает вперед жадную руку, чтобы не терять времени. Я спрашиваю себя, что бы сказала Марианна, если бы увидела его сейчас, что бы сказали Нина и Джеф-Джузеппе, что бы сказал гуру, да и вообще любой обитатель Мирбурга. С другой стороны, выглядит он сейчас как в родной стихии, он как бы вступил на прочную основу естественной склонности, он точно селезень, добравшийся наконец до пруда. Похоже, я не так уж и виноват, я не завел его на вражескую территорию. Он с вполне довольным видом оглядывается на толпящихся вокруг людей и в пляске света и тени ловит их взгляды и движения.

Через несколько столиков от нас сидят три девицы, они болтают между собой, то и дело оглядываясь на нас, усмехаются и тут же отводят глаза, принимают совершенно невинный вид, а потом снова начинают пересмеиваться; намазаны, накрашены, глаза подведены, одеты, как будто только что выбрались из джунглей, – чудовищный контраст с витающими в облаках женщинами Мирбурга. Витторио поворачивает голову, они поворачивают головы, даже я поворачиваю голову: взгляды легко встречаются, разгоряченные выпивкой, жарой, криками, музыкой, всем этим хаосом прикосновений, ритмов, слитного дыхания – начинается игра в самую простую из шарад.

– Ты заметил, как они на тебя смотрят? – говорит Витторио. – Ты их зацепил.

– По-моему, они смотрят не только на меня, – говорю я. Нам приходится почти кричать: шум накрывает нас плотным ковром.

– Да ладно, – говорит он. – Сколько им лет, по-твоему?

Я снова смотрю на них.

– Наверно, лет по двадцать пять.

– У тебя верный глаз, – отвечает он.

Внезапно по моему телу проходит электрический разряд, и мускулы заряжаются энергией: я бросаю взгляд на девиц, взбиваю прическу, выставляю напоказ свой неотразимый профиль, лихо опрокидываю свой бокал виски, обжигаю себе трахею и пищевод.

Витторио трогает меня за локоть.

– Пойдем поболтаем с ними, – говорит он.

Прежде чем я успеваю ответить, он уже направляется к ним не очень твердой походкой, едва не сбивает с ног пару-другую посетителей, навлекает на себя несколько враждебных и безразличных взглядов. Добирается до столика с девицами.

– Как дела? – говорит он.

Девицы поднимают на него глаза, переглядываются, пересмеиваются. Вблизи они оказываются отнюдь не красотками, плоскогрудые, затянутые в свои кричащие тряпки, у одной из них физиономия вытянутая и приплюснутая.

– Можно нам с вами посидеть? – спрашивает Витторио.

Девицы неопределенно мотают головой, словно все это не очень их касается, но слегка забавляет; неопределенно пожимают плечами.

Витторио ищет глазами свободные стулья, приносит один для меня и другой для себя. Мы рассаживаемся среди девиц, пьем из наших бокалов, они пьют из своих через соломинки.

Девицы веселые, правда, одеты и намазаны слишком вульгарно, у одной на запястье татуировка в виде пантеры, у другой кофточка на бретельках и мини-юбка из розовой замши, черные гольфы поверх прозрачных колготок.

– Его зовут Уто, – говорит Витторио, показывая на меня пальцем. – Он – выдающийся пианист.

– Что? – кричит одна из девиц сквозь стену шума.

– Он играет на фортепьяно, – тоже кричит Витторио. Девицы смотрят на меня, переглядываются, снова смеются. Та, что с бретельками, вытягивает шею и кричит:

– С кем?

– Я играю один, – говорю я, мне неловко, но вместе с тем, я как бы смотрю на эту сцену из космоса.

– Он один из величайших пианистов мира, – кричит Витторио девице с пантерой.

Девица с пантерой придвигается к нему, заранее обеспечив себе отступление: в движении вперед уже видно движение назад.

– Откуда вы? – спрашивает она.

– Италия, – отвечает Витторио, и в этот момент он представляется мне бедным эмигрантом при всей его славе художника, его деньгах, семье и прочном положении в жизни.

Девица на пути к отступлению, хотя все еще не закончила движение навстречу.

– Но мы уже давно живем здесь, – говорит Витторио, не собираясь сдавать захваченную территорию. Показывает на меня, говорит: – А у него три или четыре разные национальности. У него даже имя немецкое. А сколько языков он знает!

Он форсирует голос, стараясь пробиться сквозь стену шума, чужого языка, непонимания; он надрывается, из кожи вон лезет, кричит, потеет, наконец, обессиленный, умолкает.

– Ты его отец? – спрашивает девица с пантерой, показывая на меня.

– Нет, с чего это? – Витторио в панике улыбается. – Мы друзья. Да у нас и не такая уж большая разница в возрасте.

Девицы снова смеются. Они тоже навеселе, перед ними большие бокалы со льдом и цветными соломинками, но похоже, этот смех – их единственный способ общения: что-то вроде языка цикад или грызунов, не слишком внятный, но прекрасно приспособленный к их жизни, которым они выражают все, что им необходимо.

– А ты чем занимаешься? – спрашивает девица с пантерой у Витторио.

– Рисую, – отвечает Витторио. Он делает в воздухе несколько мазков, словно в руке у него кисть и разговаривает он с дикарями с только что открытого острова. – Картины, – уточняет он.

– Голых женщин? – спрашивает девица с приплюснутым и длинным лицом.

Она поворачивается к своим подругам, и все они снова смеются; такое впечатление, словно они выведывают у Витторио всю подноготную из бессознательной жестокости, из тупого, глухого, жаркого, липкого упорства, издающего синтетическую вонь и подкрепленного неестественными жестами.

– Нет, я рисую что-то вроде пейзажей, – через силу произносит Витторио, продолжая стучаться в стену, он слишком прямолинеен, слишком жаждет общения, слишком открыт для ударов и слишком к ним нечувствителен. – Но только не такие пейзажи, как вы думаете, с деревьями и домами. Это как бы внутренние пейзажи, вывернутые наружу.

Девицы, видимо, уже удовлетворили свое любопытство, их глаза как бы покрываются пленкой, видимо, уже ничто не сможет по-настоящему заинтересовать их. Я спрашиваю себя, что бы они подумали, окажись они перед одной из картин Витторио, мне нетрудно представить себе выражения их лиц. Или если бы я что-нибудь сыграл. Пришлось бы форсировать руку, барабанить еще громче, чем когда я учил Джефа-Джузеппе. Они из тех, кому нравятся трюки и дешевые эффекты: чтобы привлечь их внимание, нужно играть, повернувшись спиной к инструменту или стоя и согнувшись пополам, и надо, наверное, даже что-нибудь спеть. Я никаких слушателей не боюсь: трудный слушатель – это просто новая задача.

Уто Дродемберг с волшебной флейтой. Все на свете ему подвластно. Он играет для самых грубых, равнодушных, бесчувственных и тугоухих, он пробивает их непробиваемость. Они борются с ним упрямым безразличием, отгораживаются стенами, выставляют навстречу свиные морды и бычьи глаза, но все впустую. Он один на сцене, в луче света, и ему не надо даже особенно стараться. Напротив, он едва касается клавиш, извлекая из них тончайшие трели, и покоряет всех. Самая холодная и непрошибаемая девчонка сидит в первом ряду, естественный отбор из поколения в поколение убивал в ней способность испытывать утонченные эмоции, ее голова закрыта броней, прошедшей проверку на полигоне, и все же в глазах ее стоят слезы, и от восторга ее бьет озноб. Она начинает рыдать, ничего не поделаешь, это так.

Витторио делает знак официанту принести еще выпивку, и для девиц тоже, но они мотают головами, твердят, что больше пить не будут. Ситуация почти невыносимая: пропасть, через которую спиртное перебросило мост, взгляды, которые не встречаются, улыбки, не находящие ответа. У Витторио вид сбитый с толку, поникший. Теперь, когда он вырвался из клетки своего совершенства, он кажется собакой без поводка, бросающейся прямо под машину. Как только официант ставит перед ним третий стакан с двойным виски, он выпивает его как воду, ставит локти на стол, наклоняется вперед, смотрит в глаза девицы с приплюснутым лицом и говорит ей:

– Как это получилось, что вы одна?

– А вы? – тоже спрашивает девица с приплюснутым лицом и глазами-щелочками, которые она получила в наследство от предков с Крайнего Севера.

– Мы приехали сюда поесть мяса, – объясняет Витторио. – И еще мы хотели немного развлечься, но никак не надеялись встретить таких милых девушек, как вы.

Он настойчив, полон ненужной энергии, но все, что он говорит, не к месту, не ко времени и вообще ни к чему. Видно, в прошлом у него была неплохая практика в таких делах, но теперь его допотопные приемы не вызывают никакой ответной реакции. Он, кажется, тоже это понимает, во всяком случае, отчасти и поэтому суетится, размахивает руками, потеет.

– Вам нравится оленина? – спрашивает татуированная девица с какой-то неожиданной кровожадностью.

– Нет, – говорит Витторио. – Олени нам нравятся живыми.

Девицы заливаются бессмысленным истерическим хохотом. Они чмокают своими соломинками: сжатые губы, крепкие шеи, глаза бутылочного цвета, скошенные на вибрирующую, вопящую, жестикулирующую толпу, которая с тех пор, как мы вошли, уже немного поредела.

– А вы-то сами чем занимаетесь? – спрашивает Витторио низким стелющимся голосом, который, возможно, представляется ему томным, а может, он просто выпил слишком много виски. Интересно, разговаривал ли он таким голосом с Марианной, когда только-только с ней познакомился и хотел лишь одного – поскорее лечь с ней в постель, даже отдаленно не представляя себе, что окажется с ней на краю света, в одухотворенном уголке Коннектикута, утонувшем в снегу.

– Парикмахерша, – говорит девица с татуировкой, тыча себя большим пальцем в грудь, и поворачивается к входу. Две другие тоже поворачиваются: к нам направляется высокий парень в пиджаке и клетчатой кепке.

Он подходит к нам, смотрит на меня, на Витторио с какой-то рассеянной и безличной враждебностью, обращается к девицам:

– Вы тут не скучали?

Гнусавый, гортанный голос, как будто рвет картон.

– Тут всем места хватит, – говорит Витторио и, приглашая его садиться, ударяет рукой по столу.

Парень никак не реагирует, наклоняется над столом и шутливо толкает кулаком в плечо девицу с розовыми бретельками. Визги, смех, как лягушачье кваканье, развинченные жесты. Две другие девицы ведут себя так, словно нас здесь нет, они все нацелены на парня в кепке.

– Как все прошло? – спрашивает девица с приплюснутой физиономией.

– Шикарно, – отвечает парень. – Хотите посмотреть? – говорит он, показывая на улицу. Девицы мигом вскакивают, хватают свои сумочки и бегут за парнем к выходу, не сказав нам ни слова и даже не кивнув головой на прощание.

Витторио с недоверчивым видом смотрит, как они исчезают в толпе.

– Вот это успех! – сказал он мне, качая головой. Мне бы очень хотелось рассмеяться или хотя бы улыбнуться, но печаль и смятение были сильнее.

Мы просидели еще несколько минут молча, облокотившись о стол, потом Витторио залпом допил виски и поднялся.

– Пошли?

Я последовал за ним на неверных ногах, пробираясь среди толпы к выходу и к стоянке, освещенной мертвенно-бледным светом нескольких фонарей.

Девицы с парнем, что входил в ресторан, и еще с одним, похожим на него, стояли в нескольких шагах от входа возле грузовика, а в кузове лежал олень с перерезанным горлом, и голова его с тяжелыми рогами свешивалась за борт.

Витторио водил вокруг блуждающим взглядом и сначала ничего не заметил, на эту картину указал ему я, и он тут же остановился как вкопанный.

– Что это? – спросил он.

– Олень, – сказал я, мне хотелось исчезнуть, не видеть, как остывает сгоревший дотла костер.

Мы в десяти метрах от грузовика с убитым оленем, мы рядом с ним, Витторио указывает на оленя одному из парней.

– Отличная работа, – говорит он с сильным итальянским акцентом, он больше не пытается скрыть его, как делал это в Мирбурге.

– Спасибо, – отвечает парень и кивает головой; он доволен, он что-то подозревает, он равнодушен. Второй парень поплотнее первого, он смотрит на нас без всякого выражения. Тонкие губы, выпяченная челюсть, кепка, надетая задом наперед, лоб шириной в два пальца. Девицы смотрят на нас уже без смеха, из самой глубины самой глухой мозговой извилины.

Витторио поворачивается ко мне, засунув руки в карманы куртки, словно он вдруг страшно замерз.

– Вот, значит, что происходит с оленями гуру? – говорит он мне.

Я утвердительно киваю головой: конечно же, мертвый олень с перерезанным горлом и с повисшей под тяжестью рогов головой – неприятное зрелище, особенно после того, как ты видел их живыми, скачущими в лесу. И все же мне кажется, что Витторио переигрывает, что дело не только в олене, и голос его сел не только из-за него. Витторио вынимает одну руку из кармана и снова указывает на оленя обоим парням:

– Они подходят прямо к нашему дому, эти олени. Щиплют траву под снегом, если им удается найти ее.

Рука у него немного дрожит, и голос тоже дрожит, он произносит эти слова с сильным иностранным акцентом.

– А-а! – откликается более толстый парень и делает едва заметное движение головой.

Когда бар, невозмутимо и равнодушно живущий своей ночной жизнью, бросает на него свой пульсирующий розовый свет, он похож одновременно на глубоководную рыбу и свинью с ободранной шкурой.

– Иногда мы даем им хлеб, – говорит Витторио каким-то тоскливым тоном. – Если набраться терпения, они могут взять его прямо из наших рук.

Парни и девицы смотрят на нас, как телекамеры, молчаливые и бесстрастные, на их лицах не отражается ничего. Витторио подходит вплотную к худому парню.

– Гуру говорит, что мы можем перевоплощаться в оленей. Или были ими в прошлом. Так же и со всеми другими животными, понимаешь?

Парень поворачивается к своему другу и к девицам, растягивает губы в гримасе какой-то космической враждебности.

– Это что еще за хмырь? – говорит он.

И почти в это же самое мгновение, хотя мне и кажется, что мгновением раньше, он падает на землю, как тряпичная кукла, а Витторио кричит:

– А ты выстрели в меня, если смелости хватит!

И пока парень кубарем катится по асфальту с выражением полного изумления в глазах, Витторио еще успевает дать ему пинок ногой.

Пронзительные крики девиц, они набрасываются на Витторио сзади, пинают его и колотят сумочками, но Витторио не обращает на это никакого внимания, второй парень, тот, что поплотнее, бежит к грузовику и хватает ружье, но ружье не заряжено, он тянется еще за патронташем.

– Мерзкий итальянский недоносок! – кричит он. – Сейчас я тебя прикончу.

Но он так растерян, что не может справиться с патронташем, и опять кричит: «Я тебя прикончу!»; инстинктивно я втягиваю голову в плечи, но ему так и не удается зарядить ружье, Витторио уже рядом и без видимого усилия вырывает у него ружье и зашвыривает его подальше, а когда парень ударяет его кулаком в плечо, он оборачивается и бодает его прямо в нос, парень плюхается на задницу, как в мультипликационном фильме, и, сидя на земле, подносит руку к носу, и когда он отнимает ее, рука у него вся в крови, и лицо у него тоже все в крови, и кровь капает на асфальт, а тем временем вскакивает первый парень и с нечленораздельными криками бросается в атаку, вялую и нерешительную при всей ее ярости, его удары и пинки не попадают в цель, Витторио бьет его кулаком прямо в грудь, и тот падает снова и извивается на земле, как огромная гусеница, опять раздаются пронзительные крики девиц, в дверях бара появляются люди: кто застывает на месте, кто бросается вперед, мертвенно-бледный, мертвенно-бледный свет, столпотворение под неоновой пальмой, может быть, даже вой сирен, машины с зажженными фарами или что-то еще в размытом, отравленном пространстве.

Я потянул Витторио за руку.

– По-моему, нам лучше сматываться, – сказал я, мне бы, конечно, не удалось сдвинуть его ни на миллиметр, но он сам вдруг обернулся ко мне с перекошенным лицом и сказал:

– Да, уходим.

Потом мы ехали по темной, пустынной, покрытой снегом дороге к Мирбургу, и Витторио все еще неровно дышал и судорожно цеплялся за руль.

– Черт побери, черт побери! Так наплевать на покой и гармонию. Не понимаю, что со мной случилось.

– Они сами напросились, – сказал я, потому что чувствовал себя в какой-то степени виноватым. – Мерзкое зрелище с этим оленем.

Я то и дело оборачивался назад, чтобы убедиться, что нас никто не преследует, но позади нас была лишь темная американская ночь, чернильным пятном расползающаяся за нашими плечами.