Текст книги "Уто"

– Все это так, но этого не должно было произойти. Я не должен был так терять голову. Мадонна, я вернулся на четыре года назад. Я мог бы убить их.

– Но ты никого не убил, – сказал я. Я очень боялся, что он потеряет контроль над машиной. – Ты не можешь ехать потише?

Он притормозил на повороте, но сразу же после него вновь прибавил скорость.

– Но мог бы, – сказал он. – Во мне проснулся чудовищный инстинкт смертоубийства. Завладел мною в одну секунду. Ты думаешь, что навсегда избавился от всего плохого, что было в тебе, но не тут-то было. Вся эта дрянь сидела и сидит в тебе.

– Было бы странно, если бы она исчезла, ведь все это тоже ты.

Он посмотрел на меня, но мне показалось, что он даже меня не услышал. Он притормозил на въезде в поселок, вытянувшийся двумя рядами домов вдоль дороги: несколько фонарей, несколько припаркованных машин. Остановился перед яркой вывеской винного магазина.

– Я сейчас вернусь, – сказал он.

Я остался сидеть в машине и смотрел в окно; все это казалось декорацией из плохого телеспектакля: грубо намалеванный холст, повисший на покривившихся подпорках. Я никак не мог решить, виноват ли я в том, что случилось, или я только дал толчок, нужно ли мне себя обвинять или можно перестать об этом думать.

Вернулся Витторио с бутылкой в коричневом картонном пакете. Он снова завел машину, открыл бутылку, сделал длинный глоток. Протянул бутылку мне, шины взвизгнули на обледеневшей дороге.

Я попробовал, но это оказался американский бурбон, едкий и крепкий, как бензин, я лишь смочил губы и отдал бутылку обратно.

Он выпил еще и опять увеличил скорость, он мчался, чуть не задевая сугробы на обочине.

– Ты знаешь, что самое страшное, Уто? – спросил он.

– Что? – Я цеплялся за подлокотник, ожидая, что мы вот-вот перевернемся.

– Что я чувствую себя превосходно, – сказал Витторио с каким-то воинственным недоумением. – Я чувствую себя живым, я содрал с себя мистическую глазурь впервые за четыре года.

Я стараюсь держаться как можно дальше от двери, крепче упираюсь ногами, чтобы смягчить удар, как только мы перевернемся. Мне уже мерещатся эти звуки: металла о снег, металла об асфальт, скрежет ломающихся крыльев.

Витторио опять берется за бутылку, теперь он почти задевает сугроб на обочине.

– Мне осточертело, что они предупреждают все мои желания, осточертели все их благородные поступки и благородные мысли, улыбки, поцелуи и объятия, и толстые мерзкие старухи, с которыми надо обращаться так, словно они самые желанные женщины на свете. Да еще все время приходится разговаривать шепотом; как только я начинаю говорить нормально, появляется Марианна и начинает делать мне знаки, видно, что ей стыдно за меня и хочется, чтобы я был другим.

Он снова протягивает мне бутылку, я отталкиваю ее, не отрывая взгляда от дороги. Мы летим в непроглядную тьму, против которой бессилен свет фар, в пространство без границ.

Витторио снова пьет, кричит:

– Так уж я создан, Уто! Я для этого места не подхожу! А может, я вообще плохой человек! Я могу делать сколько угодно попыток, но все впустую. Я человек агрессивный и слишком земной. Мне нравится есть, пить, спать с бабами, и, если мне попадается негодяй, охотящийся за оленями, я с удовольствием разобью ему физиономию! И при этом, представь себе, я чувствую себя превосходно! Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ПРЕВОСХОДНО!

Я не понимал, как он еще умудряется не вылететь с шоссе, но ему это удавалось. Похоже, слепая ярость, бушевавшая у него внутри и подавлявшая все другие чувства и инстинкты, непостижимым образом обостряла чувство дороги.

– Торчишь там, как болван, – кричал он, – стараешься измениться, стать лучше, быть таким, каким тебя хотят видеть, но все, что тебе удается в лучшем случае, – это испытать мимолетное чувство удовлетворения. Тебя немного похвалят, чтобы тут же отругать и прочесть очередную проповедь. Погладят по головке, как комнатную собачонку… Дадут рыбку, как тюленю в цирке, который крутит шарик на кончике носа…

Я надеялся, что, впав в сарказм, он уменьшит скорость, и он действительно поехал медленнее, но теперь стал вести машину с какой-то залихватской расхлябанностью. Он жал на тормоз без всякой необходимости, с опозданием крутил руль на поворотах, без толку переключал фары.

– Боже мой, какие мы трусы и слабаки! Мужчины, называется! Мы всю жизнь ищем женщину, которая могла бы заменить нам мать. Как дети, не умеющие ходить. А они прекрасно знают, как забрать над нами власть, они пользуются нашим чувством вины и неполноценности. Политика кнута и пряника, не так ли? Они посиживают себе или встанут в дверях и смотрят, и оценивают то, что тебе удалось сделать, и говорят: «молодец», или: «ты мне противен».

Теперь я смотрел только вперед, сидел, вцепившись в подлокотник, и не отрывал взгляда от обледенелой дороги, которая накатывалась на нас, выхваченная фарами из темноты и тут же пропадала во тьме вместе с поворотом, краем холма, сугробами на обочине в двух сантиметрах от колеса.

Витторио продолжал прикладываться к бутылке, он говорил, но голос его уже почти не слушался, и почти не слушался руль. В драке он поранил себе руку, и теперь постоянно слизывал кровь с ободранных суставов.

– Возможно, они не сразу прибирают нас к рукам, – вновь заговорил он, – потому что мы все же сопротивляемся, пассивно, как животные. Но в конце концов они все же берут верх, и, когда это случается, они пользуются своей властью без зазрения совести, потому что уверены, что правда на их стороне. Высшая правда! Проклятая правда, которую утвердил гуру, или природа, или Бог, или Космос, понятно тебе? Но жизнь, Уто, это сплошной обман, – вскричал он. – Это чудовищный обман, и, когда тебе кажется, что ты продвигаешься вперед, ты только становишься все хуже и хуже. Чтобы сделаться лучше, Уто, ты должен перерезать себе глотку!

Он слишком резко крутанул руль на повороте, слишком резко затормозил, и наш «рейнджровер» понесло через обледеневшую дорогу, через сугроб, в чернильную темноту, я заткнул уши пальцами, чтобы не слышать, по крайней мере, заключительного удара.

Бутылка вылетает из картонного коричневого пакета, виски льется на пол и на мои ноги, но это вполне может быть и кровь, может быть, нас уже смяло и уничтожило, потому что мы врезались в покрытый снегом холм, и колеса вертятся в пустоте, яростно, как только что замолкший голос Витторио, еще один удар, и мотор глохнет, – мы стоим неподвижно, наклонившись набок в снежном облаке, которое медленно опускается, освещенное двумя конусами света.

Витторио открыл свою дверцу, выскользнул наружу, исчез в темноте.

Я тоже выбрался через его дверь, свою я открыть не мог. Я совершенно не пострадал, лишь ударился плечом, но, к счастью, на мне была моя кожаная куртка; я двигался без затруднений в неподвижном, морозном воздухе, и даже испытывал ощущение непривычной легкости. Стояла полная тишина, лишь где-то поблизости странно хрипел Витторио.

У меня не было никакого желания присутствовать при его агонии, и тем более тащить его куда-нибудь в поисках помощи, но я все же подошел к нему, утопая в хрустящем снегу, затаив дыхание, в голове – подходящие сцены из фильмов.

Он стоял по колено в снегу, и его рвало, между приступами он говорил; «Дрянь дело, дрянь!», его итальянский акцент проявлялся теперь со всей отчетливостью.

Я ходил взад-вперед вдоль «рейнджровера», чтобы не замерзнуть; я гадал, сможем ли мы выбраться обратно на шоссе или нет, и сколько сейчас может быть времени. А еще я пытался понять, случилось ли то, что должно было случиться, или без меня Витторио лежал бы себе спокойно со своей женой в супружеской кровати в своем красивом, теплом и удобном доме, который построил собственными руками. И еще я пытался понять, кто я есть: разрушитель или борец за правду, а может, и то, и другое вместе, и почему я такой и что мною движет – низкие инстинкты или чувство возложенной на меня миссии, и хорошо мне от этого или плохо.

Марианна хочет понять

Марианна стучит в дверь, появляется, держа в руке чашку травяного чая.

– Выпьешь? – спрашивает она.

Уто Дродемберг, растянувшись на кровати, читает руководство по изготовлению смычковых инструментов – это книга Витторио. Уто рывком садится на кровати, потом вскакивает на ноги.

– Какой же ты нервный, – говорит Марианна, но у нее самой от напряжения вытянулись и заострились черты лица.

Уто Дродемберг не смотрит на Марианну.

– Я как раз собирался спуститься вниз, – говорит он, глядя на дверь.

Его волосы примялись на подушке, их давно пора покрасить: от корней растут совсем черные, Уто запускает в них руку, ерошит, смотрит поверх Марианны в сторону лестницы.

– Почему ты хочешь сбежать от меня? – спрашивает Марианна. Она очень бледна, загораживает собой дверь. Слабый запах мыла, миндаля, едва заметная дрожь, вздымающая рыхлую шерстяную кофту персикового цвета на пуговицах.

УТО: Я не хочу сбежать. Я только хочу спуститься вниз.

МАРИАННА: Хоть чаю-то выпей.

УТО: Я выпью его внизу.

МАРИАННА: В чем дело, ты боишься меня?

УТО: Нет.

(И это неправда, он боялся ее обволакивающего взгляда, ее коротких вздохов, чувственных ноздрей, сквозь кожу которых почти просвечивали хрящи.)

Он взял чашку у нее из рук: на мгновение их пальцы соприкоснулись, и он успел почувствовать, насколько ее пальцы горячие и влажные. Стеклянный взгляд, но уже потеплевший, сверкающий, одухотворенный.

МАРИАННА: Объясни мне, что случилось вчера ночью.

УТО: Разве Витторио не рассказал тебе?

МАРИАННА: Рассказал, но я хочу понять, почему это случилось.

(Она растеряна, ее мучают сомнения, страх, нерешительность, она прислонилась к косяку двери, ее сотрясает дрожь.)

УТО: Ну уж если вы сами не понимаете… Я-то тут совсем ни при чем.

МАРИАННА: Меня интересует твое мнение, оно мне очень важно.

Она закрывает дверь, подпирает ее плечом. Мы оказываемся с ней слишком близко друг от друга, нас снова засасывает водоворот, в этой комнатушке мне и отступить-то некуда.

УТО: У меня нет никакого мнения. Давайте уж, разбирайтесь сами.

Она кивает головой в знак согласия, задумывается, последнее время она страшно серьезно относится ко всему, что он говорит, даже если это ничего не значащие, первые попавшиеся слова. Смотрит задумчиво, словно ей предстоит решить сложную задачу. Потом садится на пол, поджимает ноги под себя, поднимает на него взгляд.

МАРИАННА: Какой же ты странный!

УТО: Почему странный?

МАРИАННА: Тебя очень трудно понять. Мужчины обычно такими не бывают.

УТО: Вот как? Может, ты просто плохо знаешь мужчин?

МАРИАННА: Как раз наоборот, но я никогда не встречала таких, как ты.

УТО: По-твоему, я должен из-за этого беспокоиться?

(У него невольно сжимается сердце, по телу пробегает холодок, ему и приятно, и немного страшно. Хорошо бы сейчас очутиться подальше отсюда и все-таки остаться здесь, он жаждет ее внимания и боится его.)

МАРИАННА: Не знаю. Может, это я должна беспокоиться.

УТО: Почему?

(Страх, панический страх.)

МАРИАННА: Я не понимаю, о чем ты думаешь. Где ты? Кто ты?

УТО: Я ни о чем не думаю. Я здесь. Я самый обыкновенный. Не морочь себе голову, прошу тебя.

(Полный назад, полный назад, ведь она все ближе и ближе подступает со своими взглядами, учащенным дыханием, сердцебиением, излучая внимание и требуя его к себе.)

МАРИАННА: Все-то ты знаешь и понимаешь. Гуру сразу это почувствовал, как только увидел тебя. И дети тоже. И даже Витторио. Ты очень одаренный человек и напрасно стараешься это скрыть. Но, как бы ты ни старался, это все равно очевидно.

(Она сидит на полу, Уто стоит перед ней, он бы тоже хотел сесть, чтобы не смотреть на нее сверху вниз, но не решается сделать ни одного движения – боится потерять равновесие. Он улыбнулся – такой улыбкой дело не поправишь, но другой у него не получилось.)

УТО. Ты ошибаешься. Просто подменяешь один портрет другим.

МАРИАННА: Откуда ты знаешь? Господи, тебе же всего девятнадцать лет. Ты похож на разбойника с большой дороги, но на самом деле ты ангел.

УТО: Прекрати, какой еще ангел!..

Уто Дродемберг делает шаг назад, он бледен, как герой-любовник, как поэт девятнадцатого века, больной чахоткой, опирается о стену. Он необычайно привлекателен, он в этом не виноват, он не выбирал себе внешность и не старался ее приукрасить. А если уж так случилось, тут ничего не поделаешь. Он и сам не очень понимает, что в нем такого удивительного, видимо, все дело в странном сочетании ранимости и неуязвимости, высокого мнения о себе и наплевательского к себе отношения, способности вглядываться и вслушиваться в мельчайшую деталь, а потом в мгновение ока оказаться за тысячу световых лет от всего происходящего. Это жестокая игра, хотя на самом деле и не игра вовсе, он не стремится произвести впечатление, просто он такой, и все, он – как дерево, дерево, которое клонится и тянет ветвями в самом неожиданном направлении, и совершенно бессмысленно выяснять, что тому причина, ветер или структура почвы. Он снова чувствует, как что-то сжимается у него внутри, где-то между желудком и сердцем. Кровь холодеет, ладони потеют, он попал в фокус, он – в центре мира, он – в центре Вселенной, ему это не нравится, нет, не нравится, но только к этому он и стремится.

Марианна судорожно поправляет волосы, вздыхает, похоже, она вот-вот разрыдается. Такое дальше продолжаться не может, все это похоже на зеркало, которому стоит треснуть, и все, что отражалось в нем, превратится в пыль и мелкие осколки.

Долой рождественские гирлянды!

Почти уже час я играю Шопена в доме, который кажется пустынным. Впрочем, я точно знаю, что это не так: присутствие Марианны и Нины в своих комнатах придавало иной смысл рождаемым под моими пальцами звукам, то торопливым, то небрежным, то ласкающим: отражаясь от деревянных стен комнаты, они долетели до их дверей, ушей и сердец. Я чувствовал себя как никогда уверенно: мог расправить плечи, вытянуть руки, позволить себе любой тон, взмыть ввысь на волне их взглядов. Все трели, рулады и коленца, которые я выделывал, звучали вполне естественно и давались мне без всякого труда.

Я бросил играть внезапно и резко встал, как делал это всегда, размял ноги, потянулся, потом решил выйти на улицу и пошел надевать ботинки и кожаную куртку. Нина догнала меня в барокамере.

Нина приобрела бело-розовый цвет, она поправлялась день ото дня и, возвращаясь к своим естественным формам, становилась все привлекательнее.

– Можно мне с тобой? – спросила она. – Только скажи честно, если я тебе надоела.

– Пойдем, пойдем, – согласился я: от того самообладания, с которым я играл на рояле, осталось приблизительно семьдесят процентов.

Мы вышли на мороз, на покрытую снегом площадку перед домом, пошли по ней, с преувеличенным вниманием следя за каждым своим шагом. Витторио стоял на выдвижной лестнице, прислоненной к столбу, и снимал рождественскую электрогирлянду, он даже не взглянул в нашу сторону, так был поглощен разматыванием проводов с разноцветными лампочками и тем усилием, которое ему приходилось делать, чтобы сохранить равновесие и не свалиться с лестницы.

Нина пристально посмотрела на него, на мгновение даже застыла прямо на ходу с приоткрытым ртом, потом опомнилась и пошла следом за мной. Пес Джино тоже выскочил на улицу и теперь бежал за нами тяжелым галопом.

Я понятия не имел, куда мне идти, и потому просто пошел налево от дома через лес, по колено утопая в снегу. Мое самообладание спустилось до пятидесяти процентов, я не оборачивался и не смотрел на Нину, чтобы оно не спустилось еще ниже.

Нина шла почти следом за мной, время от времени останавливалась и подбадривала Джино, который подскакивал как тюлень, чтобы не утонуть в снегу.

– Как тебе мой отец? – вдруг спросила Нина.

– Что? – переспросил я, отчетливо ощущая ее присутствие, хотя я к ней даже не повернулся.

– Он стал такой нервный, – сказала Нина. – Сегодня утром даже не поздоровался со мной.

– Бывает, – отозвался я.

– Нет, – возразила Нина, – с тех пор, как я здесь, такого еще не случалось. – Она остановилась перевести дыхание, посмотрела на Джино. – И с Марианной тоже что-то творится. Они оба на взводе, я их просто не узнаю.

Я тоже остановился, а не то еще подумает, что я хочу от нее сбежать.

– Тебя тоже трудно узнать, – сказал я.

– В каком смысле?

Мне бы так хотелось, чтобы у меня в голове уже был готовый ответ, но у меня его не было; весь мой самоконтроль улетучился, и я этого даже не заметил, все, что я мог, это лишь с трудом переводить дыхание.

Долой послушного сына!

Джеф-Джузеппе в кухне, обувь не снял. Правда, на нем не теплые сапоги, которые он надевает, когда выходит на улицу, а черные, почти новые кроссовки, но все же и это обувь. У него отросли волосы, и он перестал регулярно мыть и даже причесывать их: он просто откидывает их назад, видимо, берет пример с меня.

Он подходит ко мне, повернув голову набок и уткнувшись подбородком в плечо, бросает на меня взгляд исподлобья.

– Не хочешь травки покурить? – говорит он.

– Что? – Я застигнут врасплох.

– Травки, – повторяет он уже более развязным тоном.

Мы заходим с ним в бывшую комнату для гостей, где со времени моего приезда поселился он. Джеф вынимает из коробки уже готовый косяк, не без труда раскуривает его, прищуривает глаза, затягивается.

– Где ты достал это зелье? – спрашиваю я.

– В школе, – он с трудом подавляет кашель, передает косяк мне.

Включает стереосистему, стоящую на столе, ставит диск группы «Дэдбоун»: электрогитары, которые орут так, что, кажется, динамики вот-вот лопнут, и, словно соревнуясь с ними, хриплые, надорванные, душераздирающие голоса.

– Как поживаешь? – спрашиваю я.

– Хорошо, – отвечает он, опять сощурив глаза. – Лучше, чем раньше. – У него даже голос стал ниже или, по крайней мере, ровнее: ему удается удерживать его в одном регистре, особенно когда он произносит отдельные слова или короткие фразы.

Меня разбирает смех: мне кажется, что прошли годы с момента моего приезда, с тех пор, как они с отцом поджидали меня у выхода из аэропорта.

Джеф-Джузеппе кивает головой в ту сторону дома, где живут его родители, вроде бы небрежно и рассеянно – видимо, скопировано с меня и, наверно, тщательно отработано.

– Ну и скандал они тут учинили! – говорит он.

Ему не удалось сдержать кашель, и, чтобы загладить промах, он снова хватается за сигарету.

– Кто? – спрашиваю я, хотя мне совершенно ясно, кого он имеет в виду.

– Витторио и Марианна, – отвечает он и протягивает мне почти докуренную сигарету.

– Ссорятся? – спрашиваю я с ощущением, что куда-то лечу, хотя на самом деле я не двинулся с места.

Джеф-Джузеппе кивает головой и снова идет к проигрывателю.

– Я вроде слышал, что в Мирбурге никто ни с кем никогда не ссорится. Будто бы здесь вообще не бывает ссор.

Он нажал кнопку и попал на середину какого-то дикого танца, еще увеличил громкость и посмотрел на меня исподлобья.

Он казался мне подделкой под меня, да еще не слишком удачной, пустой оболочкой, неким транспортным средством, способным передвигаться в пространстве от одной точки к другой или просто стоять на месте. Мне было немного неловко и в то же время приятно, я даже сочувствовал ему; в конце концов я не выдержал и рассмеялся. Джеф-Джузеппе бросил на меня косой взгляд, стараясь угадать мои мысли, а потом тоже рассмеялся.

Мы смеялись и кружили по комнате, музыка лилась рекой: участки стоячей воды чередовались с отравленными ядом течениями.

Долой семейное счастье!

Ссорятся Марианна с Витторио, ссорятся прямо в коридоре, между собственной спальней и кабинетом Витторио. Их ссора не похожа на прежние выяснения отношений. Тогда они просто обменивались репликами на повышенных тонах; сейчас их голоса долетают до меня через закрытую дверь гостиной и прямо режут мне ухо.

– Ты так зациклен на себе, что просто не в состоянии понять других людей! – говорит Марианна.

– Куда мне! Одна ты всех понимаешь, – говорит Витторио, – ты такая чувствительная!

У меня такое впечатление, что я наблюдаю за авиакатастрофой со взлетной полосы: то, что происходит, кажется мне нереальным и вместе с тем возбуждает мое любопытство, меня охватывает тревога и желание увидеть все своими глазами. Мне хочется уйти отсюда, чтобы ничего не слышать, но я прекрасно знаю, что все равно не уйду, мне хочется заткнуть себе уши, и я боюсь пропустить хотя бы слово.

– Какой же ты грубый! И как злишься, когда чувствуешь себя виноватым! – доносится голос Марианны – теперь, когда она не старается смягчить его, он похож на стальное лезвие с зазубринами: наконец-то проявляется ее черствая натура.

– На самом деле я вовсе не чувствую себя виноватым, – говорит Витторио. – Но у тебя, конечно, совсем другой, возвышенный взгляд на вещи, тебе, наверно, удается разглядеть чувства других под прямым утлом? И ты всегда знаешь, кто прав, кто виноват.

В нем просыпается откровенная злоба по мере того, как он сбрасывает с себя шелуху, накопившуюся за годы, проведенные им в бесплодных усилиях понять и принять.

– Ты всегда так уверена в своей правоте, – продолжает он.

– Обрати внимание, ты совершенно не умеешь слушать других. – Тон у Марианны стал еще резче. – И ты страшно агрессивен!

– Это ты агрессивна! – кричит Витторио. – Со всеми твоими проповедями о понимании, уважении чувств других, смирении и другой подобной галиматье! На самом деле это просто ханжество. Ты – крестоносец, который держит меч наготове, чтобы рубить головы неверным.

Наступает короткая пауза, я представляю себе, как они изучающе смотрят друг на друга, готовясь к продолжению.

– Ты, вообще-то, понимаешь, что говоришь? И откуда такой тон? – продолжает Марианна.

Впрочем, не ей делать подобные замечания, теперь они оба прямиком катятся в пропасть.

– А ты, наверно, думаешь, что безупречна! – говорит Витторио. – Чтобы только тебя выслушать, надо пуд соли съесть. Да еще с твоей так называемой чувствительностью. Так вот и ходишь беспрестанно по заминированному полю, сжавшись в комок, и думаешь только о том, как бы не оступиться и не взлететь на воздух.

– А ты так и не понял, куда ты попал, – говорит Марианна таким голосом, словно роет вокруг себя окопы и траншеи. – Ты приехал сюда только потому, что боялся меня потерять, хотел уцепиться покрепче. А куда ехать, тебе было все равно: сюда, на курорт в Испанию или в Коста-Рику. Тебе надо было изобразить из себя благородного художника, готового потакать своей немного чокнутой, но увлеченной жене, пока она ему не надоела. Ты построил дом и жил тут только потому, что тебя это развлекало, ни на что большее ты просто неспособен.

– Как ты смеешь говорить мне такие вещи? – кричит Витторио. – Четыре года я мучился параноидальной клаустрофобией, отрезанный от мира! Четыре года жизни – кошке под хвост!

– Вот видишь! – Она лучше владеет собой, только потому, что он собой уже не владеет совсем. – Видишь, когда ты говоришь искренне, ты сам признаешь, что тебе здесь нелегко!

– И ты называешь это «нелегко»? – кричит Витторио. – Да я вообще не знаю, как я это выдержал. Только и делаешь, что подавляешь и подавляешь себя, тушишь, гасишь, шепчешь, словно живешь прямо в церкви. Четыре года насильственного летаргического сна, четыре года, выброшенные на ветер только ради того, чтобы быть с тобой, и ты еще смеешь жаловаться!

– Вот видишь! – снова повторяет Марианна. – Вот видишь!

– Да ты хоть понимаешь, сколько сил я, идиот, на тебя потратил, а мог бы найти им куда лучшее применение.

– Браво! Браво! – кричит Марианна, ее голос, пронзительный, гортанный, деревянный, увощенный, звучит, как расстроенная старинная виолончель. – Так, может, я должна на коленях тебя благодарить? За то, что был так любезен и уделил мне столько внимания? Вместо того, чтобы заниматься только самим собой, упиваться своими картинами, друзьями и подружками и всем тем бредом, которым пудрят тебе мозги незнакомые тебе люди.

– Спокойно! Если кто-то несет бред, так это ты. Возомнила себя святой и несешь слово Божье дикарям, а в случае необходимости вбиваешь его в них силой.

Сильнейший удар сотрясает деревянную стену: звук разбившегося стекла, очевидно, стаканов или настольной лампы. Я словно вижу светлый ковер, усыпанный осколками, горящие глаза Витторио и Марианны – прямо петухи, сцепившиеся в курятнике. Я не знаю, как мне быть: может, я должен вмешаться и попытаться их утихомирить, но я почти уверен, что только сделаю хуже. И еще я не знаю, чью сторону мне принять. В конце концов я решил, что своим вмешательством лишь подолью масла в огонь.

– Теперь ты видишь, кто из нас агрессивен?

– Конечно, ты! – Витторио окончательно обезумел. – Это ты не хочешь смириться с мыслью, что люди такие, как они есть, и у тебя нет никакого права пытаться исправить их.

– Ну конечно, я должна все терпеть и молчать, – ехидно кричит Марианна. – Как было в Милане.

Все это и впрямь напоминало дворовую драку домашних птиц, отголоски которой долетали через закрытые двери и деревянные стены: два гуся или две утки, доведенные до крайности затянувшимся принудительным сожительством. Я прямо видел, как они топчутся на месте, семенят взад-вперед, бросая друг на друга косые взгляды, вытягивая шеи, принимая воинственные позы или уходя в оборону, а то и обращаясь в бегство, видел, как они ищут брешь в обороне противника, нащупывают его сильные и слабые стороны.

– И что же такого ужасного ты терпела? – кричит Витторио, и его голосовые связки напрягаются так, что их чуть не сводит судорогой, а весь дом звенит от клокочущей в нем злобы. – Подумай лучше, что терпел я! Торчал здесь по горло в снегу и бил поклоны, не имея к этому никакого призвания, в окружении всех этих несчастных зомби, блеклых, исхудавших и истощенных, полностью оторванный от жизни, погребенный в этом проклятом месте на краю света!

Теперь я на его стороне, я болею за него, я доволен, что помог ему осознать истинное положение вещей, помог пленнику выбраться из заточения.

– А ты тем временем со своими добрыми намерениями и просветленной улыбкой, как танк, наезжаешь на всех подряд!

– Когда и на кого я наезжала? Может, объяснишь? – кричит Марианна – ее голос весь в углах и зазубринах.

– Все время и на всех подряд! – кричит Витторио. Например, сейчас. Строишь из себя святую заступницу, поселила у нас в доме этого панка – психопата, который разрушает нашу жизнь.

– Что ты несешь? – восклицает Марианна с возмущением и неприязнью.

И я тоже испытываю возмущение и неприязнь, мое расположение к Витторио убывает со скоростью света.

– Он такой утонченный юноша, – говорит Марианна, – и невероятно одаренный. Свами тоже так считает. Почему ты позволяешь себе говорить о нем в таком тоне?

Само собой, я уже переметнулся на ее сторону: я испытываю чувство благодарности и благодатное тепло, разливающееся у меня внутри. Я вновь смотрю на Марианну словно через увеличительную линзу: порывистое дыхание, взгляд, обращенный на меня, судорожно сжатые бледные губы, едва заметное голубовато-золотистое сияние вокруг глаз, высокие скулы северянки. На самом деле, я сейчас проявил бы солидарность с любым, кто встал бы на мою защиту; я чувствую себя уставшим, ослабевшим, замученным, мне хочется закрыться в моей комнате наверху и воткнуть в уши наушники, чтобы только больше совсем ничего не слышать.

Витторио понижает голос, возможно, понимает, что я могу его услышать: он же сам строил этот дом и знает, какая здесь слышимость, но даже и сейчас я все равно слышу в его голосе бесконечное возмущение.

– Как же! – говорит он, – такой утонченный юноша, зачем тогда он пытается соблазнить мою шестнадцатилетнюю дочь?

– Он спас ее, Витторио! – патетически восклицает Марианна. – Он вылечил ее, а ведь ты знаешь, как ей было плохо.

– Она бы и так выздоровела, – возражает Витторио – Так что, он теперь, по-твоему, святой?

– Он – орудие Бога, – заявляет Марианна. – Так сказал гуру.

И я растаял, совершенно растаял, это просто невероятно, как человек может купиться на простое сочетание звуков, подслушанное им тайком через толщу дерева.

– Ты что, рехнулась? – кричит Витторио. – До чего же ты докатилась? Этот вот мальчишка-психопат, одержимый манией величия, в дурацких солнечных очках, он – орудие Бога? А как же твой сын, Джеф-Джузеппе, ведь он совсем еще мальчик, а тот за две недели совершенно сбил его с толку! Надо полагать, ты считаешь, что Джефу это на пользу, не так ли? И к тебе он тоже клеится, ты что, думаешь, я не замечаю? Вскружил тебе голову, как глупой девчонке.

Тут Марианна взвыла, как раненый зверь, словно Витторио отдавил ей ногу или ткнул спицей в бок:

– Что ты себе позволяешь?

События развиваются так стремительно, что у меня по телу бегают мурашки. Я в ответе за это или нет, это забавно или печально, я тут, вместе с ними, но между нами – вечность.

– Умница! – кричит Витторио – Давай, защищай своего ангелочка! Я тебе мешать не собираюсь. Но из меня ты больше не сделаешь ручного медведя, я больше в цирке не выступаю. Вам все подавай да подавай – и все мало, вам бы только жаловаться. Катитесь все вы к черту! Оставайтесь тут с вашим ангелочком и моим домом, а я ухожу, с меня довольно!

Его голос приблизился ко мне так стремительно, что я не успел отскочить на должное расстояние – он уже вошел в гостиную. Увидев меня, остановился; я никогда бы не поверил, что взгляд может выражать столько агрессии.

Уто Дродембергу удается профессионально отразить удар кулаком, прямо как в руководстве по борьбе айкидо, Витторио Фолетти летит на пол, сраженный своей собственной слепой злобой. Уто Дродемберг тотчас же галантным жестом протягивает ему руку, помогает подняться. Витторио Фолетта, полный черной зависти и жаждущий крови, вновь кидается на него, он не в силах остановиться, это сильнее его. Уто Дродемберг, получив удар кулаком по лицу, закрывает глаза, падает на спину и погружается в кромешную тьму. Глаза закрыты, дыхание затруднено, хрип в груди. Уто Дродембергна полу, старается защитить свою голову руками, но это не значит, что о цепляется за свою жизнь: один из величайших пианистов мира, столь утонченный юноша, он просто отказывается драться с этим грубым животным. Витторио Фолетти изо всех сил бьет его в бок ногами, он похож на дикого кабана или разъяренного носорога, он настолько потерял контроль над собой, что уже не может взглянуть на себя со стороны. Трещат сломанные ребра, но этого можно и не слышать, стоит только перестать слышать и вообще перестать чувствовать, надо только перегородить тот путь, по которому подаются сигналы в мозг. Вспышки света, то черного, то белого, приглушенные звуки где-то очень далеко. Бездыханный, бесчувственный Уто на полу, запоздалый крик Марианны, крики детей, они либо только что вернулись домой, либо все это время были в своих комнатах, теперь они хотят знать, что случилось, бегут за помощью к соседям. Витторио Фолетти дрожит, как настоящий убийца, он слегка растерян, но доволен тем, что совершил, глаза его налиты кровью, он сделал это неспроста, у него были на то веские причины, он давно вынашивал эти планы и теперь сделал, что хотел. Дверь в комнату закрыта, приглушенные звуки. Тело Уто Дродемберга на светлом ковре, кажется, что он бежит, – это неплохая мизансцена для тех, кто пришел посмотреть на него и на кого он сумел произвести впечатление еще при жизни, до того, как Витторио убил его.

Но Витторио только очень пристально взглянул на меня и, не говоря ни слова, вышел в дверь. Через секунду он был уже на улице в сапогах и куртке, накинутой на плечи, и яростными шагами шел по поляне, покрытой снегом.