Текст книги "Хаос и симметрия. От Уайльда до наших дней"

Голдинг вдохновлялся античными трагедиями и старался учиться у древних мастеров. Особенно он выделял Еврипида, который понимал конфликты мятежной человеческой души, видимо, гораздо лучше, чем Р. М. Баллантайн. По крайней мере, так считал Голдинг. Наверное, поэтому он разместил в робинзонаде механизм развития действия, взятый из трагедии Еврипида “Вакханки”. Почему его выбор остановился именно на “Вакханках”, а не на какой-нибудь другой трагедии, – догадаться несложно. В “Вакханках” рассказывается о бессилии и хрупкости человеческого разума, тщетно пытающегося себя отстоять перед лицом божественного замысла. Как раз та тема, которая Голдингу и была нужна.

Позволю себе кратко напомнить сюжет еврипидовых “Вакханок”, ведь это не тот текст, который мы регулярно перечитываем. Дионис, знаменитый бог, с которым в античном мире связаны алкогольные возлияния и оргиастические безумства, вакханалии, появляется в семивратных Фивах, дабы приобщить его жителей к своему таинству. Он насылает вакхическое безумие на местных женщин, в том числе и на свою родную тетку Агаву, понуждает их бросить дома, уйти из города и сделаться менадами. Приняв облик смертного, Дионис пытается убедить фиванского царя Пенфея покориться новому богу и принять его дары. Однако аскетичный Пенфей, полагающийся исключительно на доводы рассудка, уговорам не поддается. Для него все эти таинства – полный бред. Он приказывает связать Диониса и намеревается силой вернуть в город ополоумевших фиванок. Однако заключить Диониса в тюрьму не получается. Дворец Пенфея охватывает пламя и сотрясают подземные удары, а сам Дионис каким-то чудом оказывается на свободе. Он снова убеждает Пенфея покориться, но фиванский царь по-прежнему упорствует. Тогда Дионис, угадав тайное влечение царя к запретному, предлагает ему пойти посмотреть на вакханок. Пенфей теряет волю и попадает под его чары. Они идут смотреть на вакханок, среди которых – мать Пенфея Агава. Вакханки, заметив Пенфея, принимают его за льва, набрасываются и разрывают на куски. Потом победно возвращаются в Фивы, где к ним приходит прозрение содеянного. Трагедия заканчивается скорбным плачем и смертью матери-сыноубийцы Агавы.

Первозданные силы земли, учит нас трагедия, мстят тому, кто пытается с ними порвать и опереться на разум. Они пробуждаются во всей своей мощи и разрушают культуру, отторгающую природу и не желающую считаться с ней. Первая поверхностная параллель с “Повелителем мух” здесь очевидна. Заметим только, что Голдинг несколько христианизирует старую трагедию, превращая ее персонажей в падших ангелов (или изгнанных из Рая людей), носителя мудрости – в христоподобного пророка, а мстительную силу природы – в дьявола. Однако в общей линии сюжета Голдинг послушно, словно преданный ученик, следует за Еврипидом.

“Повелитель мух” открывается, как и положено всякой робинзонаде, роскошной картиной экзотического острова: пальмы, лианы, обломки розовых скал, голубая лагуна. Обязательное для робинзонады бедствие (в нашем современном случае – авиакатастрофа) аккуратно убирается за скобки. О нем свидетельствуют разве что длинная полоса поваленных деревьев да пара реплик, которыми обмениваются персонажи, – это на всякий случай, чтобы читатель, если таковой сыщется, сразу понял, что к чему.

Перед нами – пока еще не трагедия, не сцена, а всего лишь декорация. Именно так и следует начинать любое представление – с декорации: уже с самого начала театральный инстинкт Голдинга не подводит. Из-за кулис тотчас же выходят два актера, два персонажа, Ральф и Хрюша. Они движутся к нам, в сторону зрительного зала, где, по замыслу Голдинга, плещется океан. Декорация остается на заднем плане.

Внешне она вполне соответствует робинзонаде и потому кажется чересчур условной. Пальмы, лианы, обломки скал, прибой выглядят нагромождением штампов, таких плоских и избитых, что, кажется, их вряд ли оживит даже самое смелое робинзонадное воображение. Но если снять очки, которые нам прописала робинзонада, то в этих образах, как будто ходульных, можно разглядеть знаки, символические указания на то, что перед нами будет разыгрываться именно трагедия. Причем трагедия древняя, содержащая исконно трагедийный, то есть дионисийский, инстинкт.

Элементы голдинговской декорации и впрямь выглядят подозрительно дионисийскими. Например, пальмы. Пальмы здесь не просто опознавательные знаки того, что действие происходит в южных широтах. Это классические эмблемы плодородия, торжества стихийной растительной жизни, вечной, обновляющейся, проходящей стадии умирания и возрождения. Они падают, умирают, гниют и снова подымаются из земли. Впрочем, умирающие (воскресающие) пальмы имеют к миру умирающего (воскресающего) Диониса, скорее, косвенное отношение. Зрителям трагедии требуются более внятные намеки, более очевидные эмблемы, напрямую отсылающие к дионисийским празднествам. Такие как, скажем, плющ. Или змея.

Из плюща участники вакхических празднеств плели венки. Плющом они украшали свои просторные одежды и обвивали ими тирсы. Змеи, принадлежащие миру хаоса, тоже всегда сопутствовали Дионису. Во время празднеств ими опоясывались, их держали в руках и даже исступленно прижимали к груди. В декорациях, которые расставляет перед зрителями Голдинг, плющ и змеи отсутствуют. Зато тут есть лианы, недвусмысленно напоминающие змей и виноградные лозы. Лианы как плющ обвивают стволы деревьев и как змеи расползаются по земле. Они создают картину естественного хаоса, вырвавшегося откуда-то из глубин на поверхность. Хаос поначалу противостоит колониальным и приключенческим амбициям голдинговских персонажей: лианы (creepers[12]12
  Здесь и далее выделено автором.


[Закрыть]), опутавшие лес, будут цепляться за их одежду, мешать им продвигаться в глубь острова и осваивать дикий мир. Но очень скоро зеленые змеи хаоса присвоят этих новых обитателей, уподобят их себе, проникнут в их героические усилия и даже в их речь. “I’ll creep up and stab (Я подкрадусь и ударю)”, – заявляет Джек, объясняя, каким именно образом он убьет свинью.

Итак, Голдинг нарисовал и расставил декорации. Но начинать спектакль еще рано. Нужно познакомить публику, ожидающую робинзонаду, с главным действующим лицом, а затем очертить пространство театра со зрительным залом, балкончиком и сценой.

“Вакханки” Еврипида открываются прологом. На сцене появляется бог Дионис, изнеженный женоподобный юноша. Венок из плюща прикрывает его светло-золотистые волосы. Поверх хитона – накидка, стянутая пестрым поясом. В руке – неизменный атрибут: тирс, обвитый плющом.

У Голдинга к зрителям выходит Ральф. (Хрюша со своими докучливыми практическими советами плетется где-то позади.) Ральф одет вовсе не как Дионис, а как обычный английский школьник. Скоро он сбросит одежду и предстанет перед зрителями как прародитель Адам до грехопадения, голый и невинный. Но пока он раздевается, обратим внимание на несколько деталей, как будто бы ни о чем не говорящих.

The sand was sick over his black shoes and the heat hit him. He became conscious of the weight of clothes, kicked his shoes off fiercely and ripped off each stocking with its elastic garter in a single movement. Then he leapt back on the terrace, pulled off his shirt, and stood there among the skull-like coconuts with green shadows from the palms and the forest sliding over his skin. He undid the snake-clasp of his belt, lugged off his shorts and pants, and stood there naked, looking at the dazzling beach and the water.

Черные ботинки зарылись в песок, его обдало жаром. Он ощутил тяжесть одежды. Сбросил ботинки, двумя рывками сорвал с себя гольфы. Снова вспрыгнул на террасу, стянул рубашку, стал среди больших, как черепа, кокосов, в скользящих тенях от леса и пальм. Потом расстегнул змейку на ремне, стащил шорты и трусики и, голый, смотрел на слепящую воду и берег.

В переводе выражения “heat hit him” (“обдало жаром”) исчезает игра слов и звуков, мелодический поток, энергия острова, проникающая в тело персонажа и вовлекающее его в свое движение. Но и перевод красноречиво свидетельствует о том, что пальмы, эмблемы плодородия, уже бросили свою зеленую тень на тело Ральфа, приобщив его к хаосу, к природным процессам умирания (осколки кокосов, похожие на черепа, напоминают о смерти) и воскресения, процессам, которые неразрывно связаны с Дионисом.

Еще одна немаловажная деталь: пряжки на ремне Ральфа сделаны в виде змеиных голов. Стало быть, Ральф, сам того не зная, перепоясан змеей, как записной вакхант. Впоследствии змей (или зверь) станет в романе повторяющимся знаком древнего хаоса, неуправляемой природы, бессознательного, всего, что будет внушать обитателям острова безотчетный страх. Он явится в образах вьющихся лиан, огненных потоков огня и наконец дьявола со свиной головой, искушающего христоподобного Саймона.

Вернемся, однако, к герою, представленному зрителям. Обнаженный, он с восторгом замер перед сверкающим океаном и уподоблен даже не столько Адаму, сколько античному богу. Он светловолос, как Дионис у Еврипида, так же женственно красив, но при этом гречески атлетичен: в его широких утяжеленных плечах угадывается мощь будущего боксера. Голдинг дает еще один намек, заставляющий зрителей, разглядывающих Ральфа, вспомнить об античном боге: тело Ральфа, его волосы, его лицо светятся золотом.

He [Piggy] looked critically at Ralph’s golden body…

Он [Хрюша] окинул критическим оком золотистое тело Ральфа…

He [Ralph] turned over, holding his nose, and a golden light danced and shattered just over his face.

Он [Ральф] зажал нос, перевернулся на спину, и по самому лицу заплясали золотые осколки света.

Ральф напоминает то ли Диониса, чьи волосы светло-золотисты, то ли антагониста Диониса, златокудрого Аполлона, играющего на златострунной кифаре. У Еврипида прорицатель Тиресий, беседуя с Пенфеем, противопоставляет этих двух богов как два дополняющих друг друга жизненные начала. В любом случае Ральфу еще предстоит определиться с выбором между хаосом (Дионисом) и порядком (Аполлоном). Но пока он далек от всяких размышлений. Ральф прыгает в воду, плавает, ныряет, затем, обновленный и посвежевший, вылезает на берег и выходит на сцену.

А сцена, удобные подмостки с кровлей, навесом и со скамейками, на которых будут сидеть актеры, уже готова.

Here the beach was interrupted abruptly by the square motif of the landscape; a great platform of pink granite thrust up uncompromisingly through forest and terrace and sand any lagoon to make a raised jetty four feet high <…>. There was not enough soil for them to grow to any height and when they reached perhaps twenty feet they fell and dried, forming a criss-cross pattern pf trunks, very convenient to sit on. The palms that still stood made a green roof…

Там плавный берег резко перебивала новая тема в пейзаже, где господствовала угловатость; большая площадка из розового гранита напролом врубалась в террасу и лес, образуя как бы подмостки высотой в четыре фута <…>. Пальмам не хватало земли, чтобы как следует вытянуться, и, достигнув футов два-дцати роста, они валились и сохли, крест-накрест перекрывая площадку стволами, на которых очень удобно было сидеть. Пока не рухнувшие пальмы распластали зеленую кровлю…

Именно здесь, на этой площадке, на скамейках из пальм под зеленой кровлей будут разыгрываться ключевые эпизоды трагедии. Так же как и у Еврипида, с участием героев и обязательно – хора.

Хор необходим греческой трагедии. Он участвует в действии, наблюдает, комментирует, скорбит вместе со зрителями. Без него трагедии не получится. У Еврипида хор вступает на сцену во время пролога. Его участницы – спутницы Диониса, лидийские вакханки в длинных одеяниях с тирсами и короткими посохами в руках.

У Голдинга тоже появляется хор и открывает трагическое действо. На звуки рога, в который дует Ральф, приходят мальчики-хористы. Они одеты в черные просторные плащи-тоги, украшенные крестами, и шагают ровным строевым порядком, как эсэсовцы на параде. Через несколько глав они возьмут в руки деревянные копья (тирсы и посохи), размалюют лица и превратятся в охотников, диких вакхических безумцев, рвущих добычу и распевающих ритуальные песни.

Еврипидов Пенфей отказывается признать Диониса. Доводы Кадма, прорицателя Тиресия и, наконец, самого Диониса ему кажутся малоубедительными. Он полагается на собственный рассудок. Мир следует организовать рационально и навести в нем разумный порядок: Кадма и Тиресия, этих двух выживших из ума стариков, отчитать, вакханок – вернуть домой, а Диониса – связать. Но грозно звучат два загадочных предостережения, предвещающих трагедию.

“Не царь один повелевает людям!” – это объявляет Пенфею Тиресий, намекая, что в мире действуют не только человеческие законы.

 
Ты сам не знаешь, что желает сердце;
Ты сам не знаешь, что творит рука;
Ты сам не знаешь, что ты есть и будешь…[13]13
  Перевод И. Анненского.


[Закрыть]
 

Это говорит Дионис. Видимо, бога все-таки следует признать, равно как и сложность человека и мира. Нельзя забывать о потаенных желаниях, о хаосе, который не приручить рассудком. Бог накажет гордеца: мир выйдет из-под контроля, и будущее сделается не совсем таким, каким его запланировали.

В одной из первых сцен “Повелителя мух” английские мальчики устраивают собрание и хором одобряют идею жить на острове по правилам, соблюдать разумный порядок, как это делают взрослые. (Правда, взрослые в этот самый момент ведут между собой очередную мировую войну и сбрасывают друг на друга атомные бомбы, но об этом новоявленные робинзоны как-то забывают.) Намечается строгий план жизни на острове, распределяются обязанности: поддерживать сигнальный огонь, строить шалаши, запасаться пресной водой, охотиться.

He <…> looked round the sun-slashed faces.

“There aren’t any grownups. We shall have to look after ourselves.” <…>

Jack was on his feet.

“We’ll have rules!” he cried excitedly. “Lots of rules! Then when anyone breaks ’em-”.

Он [Ральф] поднял голову и обвел взглядом обожженные лица.

– Взрослых здесь нет. Мы все должны решать сами. <…>

Джек вскочил.

– У нас будут правила, – крикнул он вдохновенно. – Много всяких правил. А кто их будет нарушать…

Перевод, к сожалению, не фиксирует перекличку этой сцены с предыдущей, где Джек ударяет ножом по зеленой свечке. В обеих сценах используется глагол “slash” (резать, ранить): “Jack slashed at one with his knife”, “sun-slashed faces”. Дело не только в том, что лица детей “обожжены”, но и в том, что на них уже лежит печать дикарского, животного жеста убийцы.

Но Ральф и Джек об этом не подозревают. Они рассуждают точно так же, как Пенфей. Предоставленное им девственное царство природы должно быть под контролем разума, на который следует положиться. И тотчас же в ответ, как и у Еврипида, звучит предостережение. На сцену выталкивают карапуза, который что-то испуганно бормочет. Хрюша переводит: “Он хочет знать, чего вы со змеем делать будете?” Еврипиду, чтобы открыть истину, сложность замысла, понадобились бог (Дионис) и прорицатель (Тиресий). Голдинг обходится младенцем. В конце концов, чьими еще устами глаголет истина? Хрюша – прагматик, нудный лавочник. И переводчик из него никудышный. Слова младенца следовало бы перевести иначе:

Как вы собираетесь контролировать собственное бессознательное, злые силы, демонов природы, не подчиняющихся разуму?

Но… сомнения отброшены, и все бросаются собирать хворост для огня. Это первая попытка упорядочить хаотичный мир. Именно так и нужно начинать, если ты оказался волею судеб на необитаемом острове и замыслил покорить природу. Тот дикарь, который на заре истории добыл огонь трением палочек, по сути дела, открыл человечеству путь к цивилизованной упорядоченной жизни. Однако этот символический подтекст, даже если он тут есть, можно оставить без внимания: персонажи Голдинга разводят огонь, руководствуясь вполне практической целью – подать сигнал бедствия проходящим судам. Чтоб их заметили и спасли.

Любопытно, что Хрюша (прагматичный рассудок) отчего-то не разделяет всеобщего энтузиазма. Хотя, казалось бы… кому, как не ему, впору одобрять подобные начинания. “Совсем как дети малые”, – насмешливо кривится он и тяжело вздыхает. У Хрюши дурные предчувствия, и он понимает, что добром вся эта затея с костром не кончится.

Итак, разумные цели четко обозначены, а персонажи Еврипида и Голдинга приступили к их решительному осуществлению. Рассерженный Пенфей удаляется во дворец вслед за своей стражей и Дионисом, которого он приказывает связать; а голдинговские дети, охваченные восторгом, собирают огромную кучу хвороста и разжигают сигнальный огонь. Между этими двумя сценами как будто нет ничего общего, кроме разве что какой-то абстрактной идеи, которой, в принципе, можно пренебречь. Однако похожей оказывается их развязка: Голдинг, избежав было громоздких и старомодных образов греческой трагедии, снова вынужден к ним вернуться. Давайте посмотрим, что у него в итоге получилось.

В “Вакханках” все идет в строгом согласии с жанром. Грозным громом звучит голос рассерженного Диониса. Земля содрогается от подземного гула (Еврипид обожает сценические эффекты), дворец Пенфея оглушительно трещит, пошатывается, и его охватывает столб пламени. Пенфей выходит из дворца и удивленно обнаруживает Диониса, уже не связанного и на свободе.

У Голдинга разведенный детьми костер превращается в жуткий, почти апокалиптический пожар. Огонь перекидывается на камни, ползет по листве, по кустам, завладевает лесом и едва не заглатывает весь остров. Испуганные дети точно так же, как и персонажи Еврипида, видят разбушевавшийся пожар, слышат громыхание, страшный треск деревьев, взрывающихся как бомбы, и подземный гул, сотрясающий гору. Все эти образы взяты у Еврипида.

Beneath the dark canopy of leaves and smoke the fire laid hold on the forest and began to gnaw. Acres of black and yellow smoke rolled steadily towards the sea. At the sight of the flames and the irresistible course of the fire, the boys broke into shrill, excited cheering. The flames, as though they were a kind of wild life, crept as a jaguar creeps on its belly toward a line of birch-like saplings that fledged an outcrop of the pink rock <…>. The separate noises of the fire merged into a drum-roll that seemed to shake the mountain.

Под темным покровом дыма и листвы огонь подкрался, завладел лесом и теперь остервенело его грыз. Акры черного и рыжего дыма упрямо валили к морю. Глядя на неодолимо катящее пламя, мальчики пронзительно, радостно завизжали. Огонь, будто он живой и дикий, пополз, как ползет на брюхе ягуар, к молодой, похожей на березовую поросли, опушившей розоватую наготу скал <…>. Треск огня дружно ударял в уши барабанным боем, и гору от него будто бросало в дрожь.

В обоих текстах, в трагедии и в романе, силы, приводящие мир в движение, оказываются могущественнее человека. У Голдинга стремление их сдержать и упорядочить дикую жизнь, стремление героическое и больное, приводит ровно к обратному результату. Стихия огня, первозданная сила жизни, порождающая все вещи и их обратно заглатывающая, рожденная божественным оком солнца (костер разжигают Хрюшиными очками, ловящими лучи) – эта стихия вырывается на свободу, готовая поглотить человека, освободившего ее по собственной дурости. Усилие, за которым, казалось бы, стоит разумная цель – спастись, едва не приводит к катастрофе.

Интересно, что финальная сцена “Повелителя мух” отчасти повторяет этот еврипидовский по духу эпизод из второй главы. Охотники снова подожгут остров, теперь уже не случайно, а специально, но с противоположной целью – не спасти(сь), а убить, не ради жизни, а ради смерти. Они попытаются выкурить из лесу Ральфа на открытое пространство, где его легче будет добить копьями. Но их усилия парадоксальным образом снова приведут к совершенно другому результату – их спасут. Дым от огня увидят с военного корабля, оказавшегося поблизости. Пытаясь спастись, персонажи едва не погибнут. Пытаясь убить и поджигая собственный остров с четырех сторон, они спасутся: мир Голдинга экзистенциалистски абсурден и всегда готов опровергнуть любые человеческие смыслы.

Сцена лесного пожара в “Повелителе мух” ставит ту же цель, что и аналогичная сцена у Еврипида: предостеречь человека от фатальной ошибки считать себя хозяином мира и своей судьбы. Боги уже рассержены. Дионис постепенно начинает терять терпение, а демиург Голдинга оглядывает обитателей острова недобрым солнечным взглядом: “Sun gazed down like an angry eye”. – “Солнце злым глазом глядело вниз”. Но пока боги не готовы окончательно уничтожить людей и предоставленный им мир: дворец Пенфея и коралловый остров остаются почти не поврежденными.

Единственное, что здесь повреждено, – это сознание человека, куда боги Еврипида и Голдинга проникают почти беспрепятственно. Они начинают, как часто бывает в античных трагедиях, играть со своими беспомощными жертвами, то затемняя их рассудок и являя немыслимое, то просветляя его и возвращая миру прежний понятный облик.

Точно так же поступает с Пенфеем Дионис. Он насылает на строптивого царя безумие, и тот сначала связывает быка, думая, что перед ним – пленник, а затем мечется по дворцу, пытаясь потушить пожар. И бык, и пожар, и землетрясение – на самом деле его галлюцинации. Но вот игра закончена. Бог продемонстрировал могущество природной силы, явив человеку чудо. Пенфей приходит в себя и видит, что все осталось прежним – и дворец, и ворота, – только вот пленник каким-то чудом оказался на свободе. “Бред! Безумие!” – горячится он. Морок рассеялся, мир сделался понятным, и к герою вернулся холодный рассудок, убежденность в том, что жизнь логична. Чудеса, тайны он отвергает. Они для него – абсурдный бред и потому не стоят внимания.

В “Повелителе мух” пожар уже не призрачный, а реальный, разве что метафорически раскрашенный испуганным детским воображением. Огонь видится детям то белкой, то змеей, то ягуаром. Но проходит время, и обитатели острова, так же как и персонажи Еврипида, попадают во власть призрачных видений и галлюцинаций. Днем, когда ничто не предвещает фантазийности и солнце разума ярко светит, они видят странные картины: “Странные вещи творились на острове в полдень. Слепящее море вздымалось, слоилось на пласты сущей немыслимости; коралловый риф и торчавшие кое-где по его возвышеньям чахоточные пальмы взмывали в небо, их трясло, срывало с места, они растекались, как капли дождя по проводу, множились, как во встречных зеркалах. А то земля вдруг вставала там, где никакой земли не было, и тут же на глазах у детей исчезала, как мыльный пузырь”. Галлюцинации заполняют сознание новых робинзонов, укротителей дикой жизни, подавляя их волю. Природные силы утверждают над ними свою власть, завораживают их, открывая тайны, неподвластные рассудку. Прагматичный Хрюша упорствует, повторяя ошибку Пенфея. “Бред!” – объявляет Пенфей, обращаясь то ли к Дионису, то ли к самому себе. “Миражи…” – бросает детям научно мыслящий Хрюша, для которого в природе нет загадок. Дети привыкают к миражам и перестают их замечать: они “привыкли к этим чудесам и их не замечали, как не замечали таинственных дрожащих звезд”. Звезды в данном случае выступают в роли богов, играющих с людьми; люди при этом игнорируют их присутствие и таинства (mysteries), к которым боги пытаются их приобщить.