Текст книги "Принцип формы в эстетике"

Песня – земной остров, омытый волнами музыки, песня – обитель детей, омытая эфиром моря; тот остров, куда нас звал Заратустра: он звал нас оставаться верными земле.

Песня – это то единое, что открывается в многообразии: это «ἕν καὶπᾶν»[212]212
  Одно и всё (греч.) – формула единства мира.


[Закрыть], то единое, что образует из всех песен одну песнь; песнь песней – это любовь, ибо в любви – творчество, в творчестве – жизнь. Недаром «Песнь Песней» открывается Единым Ликом возлюбленной – возлюбленной Вечности, которую только и любил Ницше, пророк земли. Откровение указывает нам на тот же лик и на небе: невестой называем мы этот лик. Земные песни, песни небесные – фата Невесты вечности: вечное возвращение Ницше и возвращение Вечности – не одно ли: и «кольцо колец, кольцо возврата»[213]213
  Образ из «Кольца Нибелунга» Вагнера.


[Закрыть] – не брачное ли кольцо?

Мы знаем, что когда мы поем, то и в небе остаемся мы верными земле, а оставаясь верными земле, мы любим небо: где же, как не на небе старая наша земля?

Теперь мы знаем, что душа и тело – одно, как знаем, что земля и небо – одно; но теперь уже мы знаем, что земля нашей души и небо плоти нашей – только творчество: а что область творчества не далекий остров Цитеры, а сама жизнь, знаем мы тоже, знаем и то, что не все в жизни – жизнь и не все искусство – творчество.

А современность умудрила опытом дерзания новаторов искусства, пытавшихся из соединения форм художественного творчества найти форму, освещающую глубины жизненных устремлений. Не в соединении поэзии с музыкой единство этих искусств, – это-то достаточно мы поняли.

Высочайшая точка музыки – ее сложнейшая форма – симфония; высочайшая точка поэзии – сложнейшая ее форма – трагедия: жизненно соединить симфонию и трагедию – невозможно, как нельзя считать жизнью театр, соединенный с концертным залом. Мистерия, открывающаяся нам в жизни, – и мистерия Вагнера с кольцом и колоколами, что тут общего?

Нам нужно соединение поэзии и музыки в нас, а не вне нас, мы хотим жить действительным единством слова и музыки, а вовсе не отраженным: мы хотим, чтобы не мертвая форма – купол увенчал храм искусств, а человек – живая форма. И песня – весть о человеческом преображении: это преображение в переживаниях наших развертывает единый, сам в себе цельный, путь. На этом пути в преображении видимости постигаем мы свое преображение. Как в горне плавильном плавится наша плоть, а нам кажется, что плавится мир. Тут в делах, в словах, в чувствах человек – миннезингер собственной жизни: и жизнь – песнь.

Но и в миннезингере узнаем мы человека, преображающего свою жизнь. И песня его – весть о преображении. И если человечество подходит к тому рубежу культуры, за которым либо смерть, либо новые формы жизни, в песне и только в песне подслушивает оно собственную судьбу. И мы начинаем песнь нашей жизни.

Мы разучились летать: мы тяжело мыслим, тяжело ходим, нет у нас подвигов, и хиреет наш жизненный ритм: легкости божественной простоты и здоровья нам нужно; тогда найдем мы смелость пропеть свою жизнь: ибо если не песня живая жизнь, – жизнь не жизнь вовсе.

Нам нужна музыкальная программа жизни, разделенная на песни (подвиги), а у нас нет ни единой собственной песни: это значит: у нас нет собственного строя души: и мы – не мы вовсе, а чьи-то тени; и души наши – не воскресшие Эвридики, тихо спящие над Летой забвения: но Лета выступает из берегов: она нас потопит, если не услышим мы призывающей песни Орфея.

Орфей зовет свою Эвридику.

1908

Человек
Предисловие к повести «Человек», являющей собой хронику XXV века

Бирюзовые куполы храмов зареют; и – зреют весною. Кометой, исчисленной точно, Учитель спустился к Земле, пересекая круги иерархий обстающего Духовного Мира, чтобы… снялись печати[214]214
  Эпизод Откр. 5,7.


[Закрыть] с последних столетий и чтобы в светлейшую славу прояснился их глухой, громовержущий смысл.

Затеплятся «ясные ясли»: родится младенец: соединит воедину две тайны: рождение в ясли и – воскресение в жизнь. Рождество соединится со Светлою Пасхою.

С порога Духовного Мира мы видим, как —

– в громе говора Ангелов, передающих теплотами Слово, восстало творение оболочек Души; и —

– как бы шар, превышающий блесками Солнце, – мы видим: —

– вперили, теплясь, Элогимы[215]215
  Одно из имен библейского Бога, всегда во множественном числе для обозначения величия. Для Андрея Белого Элогим – начало безмолвия и преображения мира «влучением», источением чистых лучей.


[Закрыть] свои безглагольные взоры в сходящую Душу; и над влученем Элогимовых мыслей в сходящие оболочки выгрались Начала, —

– спрессовывая их комом плоти…

В мире мир водворится. Смотрите: кротчает лик мира; война истощает себя: «Слава в вышних!»… Воспоминанием о божественных сферах нисходит младенец, – в Начале, держащем его; и —

– опуская пречистые взоры в тепло, вытыкают Архангелы светлые ризы; вторым днем создания, Солнцем, блеснет его жизнь: будет он – Озаритель Народов… —

– Закаты, светящие нам, озаренные; воздухи – чище; и на заре Назарея[216]216
  Назарей – созданное Андреем Белым имя Христа, из контаминации слов «Назарет» (родной город Христа) и «назорейство» (обеты иудаизма, которые Христос принял).


[Закрыть] – ясней проступает сквозь облачный рой, озолощенный лучами… —

– Как ясные ясли, – заря… Вселенная сотрясается от зовущего гласа; двенадцать Волхвов, обступивши Звезду, к ней воздели дары; вот – она, как алмаз, ослепительная… планета Венера, образующая отчетливый треугольник с алмазным Серпом[217]217
  Группа звезд в созвездии Рыб. Андрей Белый объясняет Вифлеемскую звезду как схождение Венеры и Юпитера и наступление новой эпохи Рыб: рыба как раннехристианская криптограмма Христа.


[Закрыть] и огромным алмазом Юпитера.

Сочетаются ныне: с любовию мудрость.

И – да: будут они. —

На лугах, в беловейных хитонах пройдутся из храмов… К Нему, ожидающему, чтоб сказал Он о Господе Христе Иисусе.

Светлые смыслы сойдут в безглагольные взоры Его; будут дни: —

– в его голосе процветет древо звука плодами познания; будет словами Он складывать космосы воздуха, прорезая покровы природы мечом языков: в громе говоров Ангелов; тихие светы зажгутся; и, опуская пречистую руку на главу, Он вкладывать будет в сердца… многообразия состояний сознаний Своих… —

– Будут храмы Лазурного Братства[218]218
  Вероятно, антропософии Р. Штейнера с центром в Швейцарии как стране гор и лазурного неба.


[Закрыть] стоять; из отверстия Купола станет под небом, двулу-чием рук протянувши молитву о мире; разверзнется воздух; и все мы увидим Офейру[219]219
  Утопическая страна в личной мифологии Андрея Белого, из осмысления слова «эфир».


[Закрыть] – страну выдыхаемых светов…

В пятнадцатый год правления нового Духа Времени, в год всемирной войны, охватившей народы XX века, когда император Вильгельм был правителем немцев, – при первосвященнике католической церкви Бенедикте XX, был голос от Господа, подымаемый от востока народом, которого великие судьбы уже исполняются ныне: —

– «Да будет на земле мир; и да будет на земле всякое братство»… —

– И из местностей, называемых Циммервальд и Кинталь[220]220
  Деревни в Швейцарии, центры пацифизма времен Великой войны.


[Закрыть], подымались такие же точно слова.

Но их не услышали.

Из-за голоса брани был зов; и – извещение было: о возможности наполнения славою Божией всякого дела; о возможности выпрямить кривизны; и неровные пути сделать гладкими.

В то ужасное время был нам Человек, говоривший: секира при корне; и древо бесплодное будет предано пламени; был глагол о лопате и засоренном гумне[221]221
  Лк. 3, 7—17.


[Закрыть]; но имевшие тайну познания о лопате не вняли глагол.

Европа же после этого была предана пламени.

И от слов, пробежавших по миру, крестились немногие тихие души; между ними и тот Человек, о котором история сохранила так мало свидетельств: о жизни его будет сказано здесь на основании данных духовного опыта братства Лазурного Храма.

Перед взором этого человека небесный покров разорвался – на одно лишь мгновение; и – из грядущих столетий домчалось: —

– «Ты – будешь!»

Было от роду ему – тридцать лет. Все дальнейшее было путем посвящения в тайну… Голгофы. Эта душа должна была выстрадать все, чтоб иметь в отдаленнейшем будущем миссию… Стать… Человеком… —

– В августе тысяча девятьсот шестнадцатого года расположенье планет было сходственно с расположением планет в дни Голгофы: так же прорезывал небо планетами образованный крест; но – с приподнятыми перекладинами…

Из облаков погибшей культуры об этой загадочной личности извлеклось мало данных; и на пороге грядущего воплощенья ее мы впервые назад проницаем страдания, пережитые ею, как… страсти…

Пусть в XX столетии слово свое нам не вскрыл человек, проходивший по жизни; все же данные, оглашенные здесь, разработало братство Лазурного Храма.

Но и в XX столетии в личности, проносившей свой крест воплощенья, как в деятеле определенной эпохи, порой отражалось Начало. —

– Дух Времени, —

– искаженный историей, ужасами мировой катастрофы: войны того времени, морами, революционными взрывами, землетрясением и – открывшимися болезнями, с которыми только теперь начинаем справляться мы, от которых погибли целые племена и народы, не смогшие переступить рубеж XXI века. —

– В том загадочном человеке высокими иерархиями подготовлялась светлейшая миссия: братство народов; —

– сам же он, не гремя, угасал средь печали родного народа, считавшего… отщепенцем его; был неправедно он осужден при подавлении Революции; и был обвинен он в измене контрреволюционными трибуналами…

– При выходе из Суда его растерзали – на уличной Площади.

Неудачным страдальцем стоит перед нами в своей биографии он. В описаниях современников вырастает нам лик его —

– лик неудачника, мучимого противоречием и исходящего внутренним взрывом бесплодной, себя не познавшей души.

Мы его наблюдаем: у Гроба Господня, в Испании, изучающим каталонский язык и забытое «Ars Lulliana«[222]222
  «Великое искусство» Раймонда Луллия (1275): знаменитый трактат по комбинаторике.


[Закрыть], в Британском музее; и после: в огне революции. —

– События эпохальные крались скрытнейшими переживаниями в нем; он в себе чуял слово, дробящее камни столетий; и молнию – видел: но грома ее не изрек… —

– Его взгляд без единого слова противоречит словам, им же сказанным; слово его не созрело; он был дикой ветвью, оторванной от народа, привитой к маслине, вырастающей из неба ветвями в народ, из которого протянулся дичок —

– человек, истерзавший в себе свою жизнь и до смерти умерший уже: неестественной смертью…

Ужасно крещение Духом!.. —

– Жизнь его была стон: «Боже мой… Ты покинул меня»…[223]223
  Мф. 27, 46, по памяти.


[Закрыть]

Характерен портрет, кое-как сохранившийся нам: с перепутанными волосами и с желтым лицом, обрастающим жидкою бородой, поражает он нас фосфорическим блеском остановившихся голубых, точно стиснутых глаз; характерен отрывок письма его к другу, дошедший до братства Лазурного Храма: «Милый друг, я пишу тебе без надежды услышать ответ; и – с огромною братской любовью, уверенный, что когда-нибудь мы еще увидимся. Разбросала судьба нас; и – знал ли ты, где ты будешь; и знал ли я, что столетия прошумят после нашей последней беседы; когда встретимся мы все четыре, скажи мне, – что мы промолчим о случившемся; и все слова легковесны для сказки теперешних дней»… И – письмо обрывается.

Биографии комментируют это письмо; мы приводим его, как кусочек чего-то, являющегося нам… священной реликвией древности, собирающейся воскреснуть по-новому – в эти именно дни.

Мало нам сохранилось о нем: знаем мы – на поверхности своей жизни он был писателем и общественным деятелем, неуравновешенным и горячим, менявшим свои убеждения; и не оставившим после себя никаких проявленных ценностей; впрочем, книги его все погибли при безумной реформе музеев, в начале XXII столетия (в это время погиб «Фауст» Гете; и – Ницше).

Словом, мало мы знаем о нем; знаем мы лишь одно: —

– была выпита чаша необходимых страданий, посланных ему. Его Дух, облеченный в светлейшую миссию братства народов, закорчился в струпьях Души[224]224
  Соединение образных рядов Гефсиманского Моления и истории Иова.


[Закрыть].

Переливая соками света в плоть матери, ляжет в утробе ее, —

– Покидая Аэрию, —

– где живут звуко-люди, освобождаясь от смерти…

Звуки света в нас вписаны; песнь солнценосцев ясна; звукословием встретим же, братья, сходящую Душу из звукосветных, глаголющих голубизн… на заре!

Январь 1918

Будем искать мелодии
<Предисловие к сборнику «После разлуки» >

Эта маленькая тетрадь – поиски формы; и я не придаю ей никакого значения, как не придаю я значения многообразным поэтическим школам; и вместе с тем здесь – тенденция к новой школе, поскольку каждая мимолетная школа все-таки отмечает один штрих в сложном целом, именуемом поэтическим произведением; я считаю, что после символизма не было сколько-нибудь действительно новых сдвигов к грядущему стилю поэзии; акмеизм был благоразумной реакцией, временно, быть может, необходимый; в дальнейших новаторских попытках сказывалось лишь естественное разделение труда в гранении[225]225
  Огранка, распространенная тогда калька с нем. das Facetieren.


[Закрыть] деталей стиха: появились ритмисты, появились футуристы, подчеркнувшие звук слова; появились имажинисты, подчеркнувшие образ, и т. д.

Ныне стих перегружен ухищрениями образа, ритма, инструментовки, но всеми школами недавнего времени пропущена одна существенная сторона стиха: мелодия целого (ритм, инструментовка не имеют еще отношения к мелодии); мелодия есть господство интонационной мимики. Стих есть всегда отвлечение от песни; мелодизм – вот нужная ныне и пока отсутствующая школа среди градации школ; текст музыки, песня имеет свои правила, не совпадающие с правилами разделения стиха на строчки, строфы и, наоборот, подчиняющие образы, ритмы и звуки мелодическим, интонационным задачам; – мелодизм – школа в поэзии, которая хотела бы отстранить излишние крайности и вычуры образов, звуков и ритмов, не координированных вокруг песенной души лирики – мелодии; ритм есть господство абстрактно-музыкального начала в поэзии; и оттого-то так часто ритмисты в своих поисках ритма либо создают лишь сложные метры, либо, расшатывая классический метр, создают расхлябанный и скучный в своем однообразии стиль стиха; недавно в Москве все писали одним и тем же расхлябанным размером с аллитерационными созвучиями вместо рифмы; я сказал бы, что эта новая манера уже через несколько недель стала старой, ибо то, что окрыляет стих, не есть казенный порядок в строении строк, строф, ни ставший быстро столь же казенный беспорядок их.

Только в мелодии, поставленной в центре лирического произведения, превращающей стихотворение в подлинную распеваемую песню, поставлены на свое место: образ, звукоряд, метр, ритм. Метр есть порядок стопо-, строко– и строфоведения, устанавливаемый из механики разложения стиха на малые элементы (χρόνος πρώτος)[226]226
  Первичный временной промежуток (греч


[Закрыть]; ритм есть целое, определяющее индивидуально каждый из элементов из места его нахождения в целом: метр – сумма; ритм – наименьшее кратное; поэтому: метр – механизм, а ритм – организм стиха; но организация зависит сама от индивидуума организации (орган в биологии рассматривается и с точки зрения цели); ритм нам дан в пересечении со смыслом; он – жест этого смысла; в чем же место пересечения? В интонационном жесте смысла; а он и есть мелодия.

Мы прекрасно знаем, как меняется интонация хотя бы в знаках препинания; два представления «Ночь» и «темно» могут быть связаны по-разному знаками: 1) «Ночь. Темно» (жест спокойного рассказа). 2) «Ночь… Темно…» (отрывистый, неспокойный темп). 3) «Ночь: темно» (здесь второе понятие вытекает из первого: так как ночь, то – темно) – и т. д. Прослеживая жизнь знаков, мы видим индивидуализм у писателей: «точка» есть знак прозы Пушкина, «точка с запятой» – Толстого; «двоеточие» – мой знак; «тире» – знак, излюбленный модернистами. Мы еще не овладели техникой знаков, потому что мы не овладели интонационной мелодией так, как другими элементами предложения. Измените расположение красных строк в любом рассказе, и вы увидите, до чего изменится весь его стиль. Фраза Гоголя «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и долы полные воды свои»[227]227
  Гоголь. Страшная месть, X.


[Закрыть], если мы прислушаемся к интонации, имеет три ударения: «Чуден Днепр», «мчит» и «полные воды»; и ясно, что «сквозь леса и долы» есть представление побочное, которое интонацией должно быть отмечено; между тем мелодических, интонационных знаков у нас нет для выражения архитектоники мелодии; фраза, приводимая мною, изобразима в интонационном рисунке.

«Чуден Днепр

При тихой погоде,—

– Когда —

– Вольно и плавно

Мчит —

– Сквозь леса и долы —

Полные воды

Свои».

Или:

«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и

Плавно мчит —

– Сквозь леса

И долы —

– Полные воды свои».

Одну и ту же страницу мы можем выразить в различных интонационных архитектониках; каждая накладывает свой отпечаток на целое. Плох тот художник прозы или стиха, который не слышит интонации голоса, складывающего ему фразу, а наша условная система знаков выражения интонации (тембр голоса, мимика, ударение) не соответствует богатству мелодии голоса; между тем эта мелодия все властнее накладывает свою печать на творчество современных художников слова. Отсюда стремление их искать интонации в своеобразной манере начертания, передающей зрительно интонацию; музыкант имеет системы выражений (знаки пауз, andante, allegro, allegretto и т. д.), поэт вынужден все мелодические моменты своей песни (все-таки стихотворение поэту поется всегда) вкупорить в определенные разрезы словесного ряда (в строки, в строфы), в которых выражается метр, частью ритм и в которых мелодия утрачивается; и оттого-то стихотворение не поется (а оно пелось в лучшие периоды лирики); Софокл и Эсхил были композиторами собственных творений, потому что они были мелодистами; и метры возникли (уже внутри мелодии); и оттого-то были возможны размеры, подобные «молоссу» (– —)[228]228
  Стопа, состоящая из трех долгих слогов. В русском языке может быть воспроизведена только тремя ударениями рядом: «Раз, два, три».


[Закрыть] у греков; у нас – невозможны; «молоссы» – поются; три ударных «молосса» в нашем метрикотоническом стихосложении возможны только при длительных паузах; а уха у нас нет к интонациям. Как мне произнести «молосс» (– —), чтобы он не превратился просто в плохой усеченный трохей, да только с паузами, которые я должен отметить через «тире».

 
Чтоб – в грудь – трупа
Ткнуть – свой – рог.
 

Иначе при нашем неразвитом мелодически ухе всякий прочтет: «Чтобвгрудьтрупа» (– о – о); и разумеется: продуманное мелодическое задание обернется в какофонию.

Мы развили образ стиха, звук, рифму, строчку, строфу в ущерб мелодии, подчиняющей эти отдельности стиха себе; и мелодия захирела в наших богатых звуками и образами стихах; и лишь в вычурах частностей стиха (в перенасыщении аллитерациями, метафорами) забывается песенное право поэта: не бояться не только сложности слов, но что главное: простоты. Простое слово из стиха изгнано; нет простых песенок; намеривается процентное отношение слов к метафорам (чем больше метафор, тем лучше); а между тем вовсе не в метафоре и не в эвфонии сила целого, а в песенном ладе, в мелодии песни.

Провозглашая мелодизм, как необходимо нужную школу (хотя бы для уравновешивания целого, распавшегося в неравновесие пересыщенных образов и аллитераций стиха), я намеренно в предлагаемых мелодических опытах подчеркиваю право простых совсем слов быть словами поэзии, лишь бы они выражали точно мелодию; и наоборот: все старание мое направлено на выявление возможной сложности этой мелодии; мелодию я вычерчиваю, порою высвобождая ее из круга строф и строк; и потому что все мое внимание в «песенках»[229]229
  Так Андрей Белый изначально называл стихи, состоящие из рифмованных двустиший, но в «Берлинском песеннике» называет так стихи с использованием «лесенки», более известной нам по стихам Маяковского, отчасти заимствовавшего эту технику у Андрея Белого.


[Закрыть] сосредоточено на архитектонике интонаций; расположение строк и строф – пусть оно будет угадано, в мелодии. Самое расположение слов подчиняется у меня интонации и паузе, которая заставляет нас выдвигать одно слово, какой-нибудь союз «и» (на котором никогда не бывает синтаксического и формально-логического ударения и бывает мимическое, жестикуляционное); или обратно: заставляет пролетать по ряду строк единым духом, чтобы потом вдруг задержаться на одном слове[230]230
  Лесенка, по Андрею Белому, нужна, чтобы был виден и акцент на односложных безударных словах.


[Закрыть]. Я вовсе не хочу спорить с акмеистами, футуристами, имажинистами о классической форме, звуке и образе, я хочу лишь выдвинуть здесь основные тезисы мелодизма:

1) Лирическое стихотворение – песня.

2) Поэт носит в себе мелодии: он – композитор.

3) В чистой лирике мелодия важнее образа.

4) Неумеренное употребление посредственных элементов стиха (образа и звуковой гармонии) на счет мелодии самые богатства этих элементов превращает в верное средство – убить стих.

5) Довольно метафорической пересыщенности: поменьше имажинизма; и побольше песни, побольше простых слов (меньше труб) – гениальные композиторы гениальны не инструментами, а мелодиями: оркестровка Бетховена проще оркестровки Штрауса.

Впереди русский стих ожидает богатство неисчерпаемых мелодийных миров.

И да здравствует – «мелодизм»!

Июнь 1922

Берлин-Цоссен

Речь на 1-м пленуме оргкомитета Союза советских писателей
(30 октября 1932 г.)

Товарищи, самый факт сегодняшних дебатов есть уже красноречивый ответ на призыв, который мы слышали вчера. Дружеские дебаты тем более назрели, что все, здесь сидящие, к каким бы школам или группировкам ни относили себя на 15-й год революции, в минуту напряжения всех сил капитализма в борьбе с Советским Союзом оказались здесь, в пределах Союза. Стало быть, реален вопрос о каком-то новом сговоре советских писателей, о каком-то более углубленном друг друга понимании, для того, чтобы все силы посвятить строительству культуры внутри Союза. Поворот партии к широким писательским кругам, вышедшим из интеллигенции, знаменует, что литература входит в полосу строительства, подобного строительству Днепростроя. Поворот этот взывает к росту новых художественных кадров, к повышению качества продукции и даже к появлению новых, еще не бывших, качеств в итоге взаимного ознакомления и обобществления различных приемов и способов художественной работы.

Я могу лишь сделать летучий, аэропланный полет над перспективами, мне рисовавшимися вчера.

Хочется высказать пожелание, чтобы мы оставили наши вчерашние взаимные счеты и говорили бы о том, что будет завтра, а не о том, что было вчера, – это нужно для создания наиудобных условий для общей работы; не будем распространяться об ошибках РАППа[231]231
  Российская ассоциация пролетарских писателей, расформирована 23 апреля 1932 г. в связи с созданием Союза писателей.


[Закрыть]. Объективности ради отмечу: я, вчера причисленный к писателям правой советской ориентации, вне подозрения о том, что мы с тов. Авербахом[232]232
  Л.Л. Авербах (1903–1937) – советский литературный критик и организатор литературы, генеральный секретарь РАПП, племянник Я.М. Свердлова, шурин Г.Г. Ягоды.


[Закрыть] находились в единодушном согласии; потому-то мне именно следует отметить, что журнал «На литературном посту» напечатал лучшую рецензию о моем романе «Москва». Я многое из сказанного там принял в свое время к руководству. Что это значит? Для меня, недавно писателя-одиночки, это значит, что в РАППе были свои хорошие стороны. С сознанием этих сторон, а не недостатков, хочу подойти я к нашей общей заботе о поднятии культурного и художественного уровня нашей литературы. Мы – в процессе перетирания наших взаимных противоречий, и даже кулак (в дружеском смысле), поднимаемый мною на тов. Авербаха, есть необходимый момент, могущий высечь пользу общего дела, соединившего нас.

Мы должны откликнуться на призыв к работе и головой и руками. Что значит откликнуться головой? Это значит провести сквозь детали работы идеологию, на которую указывают вожди. До сих пор трудность усвоения лозунгов зачастую усугубляла «банализация» лозунгов со стороны лиц, являвшихся средостением между нами, художниками слова, и нашими идеологами. Одно дело – увидеть солнце, другое дело – иметь дело с проекцией солнца на плоскости; в такой банализации и луч света – незаштрихованная плоскость.

Люди средостения, не идеологи марксизма, не «честные ремесленники» цеха искусств, просящие, чтобы им показали, как лозунг осуществить в краске и в звуке, – неправильно расширяя лозунги, «генерализируя» их, вместо того чтобы конкретизировать их, своим «глупым кругом», проекцией солнца на бумажной плоскости, своим вбитием в наши головы «штампа» лишь заслоняли нам идеологию, укрепляя в нас иллюзию, будто на глазах у нас растет катаракт. Отсюда же рост того одиночества, о котором правильно говорил тов. Пришвин. Для того чтобы мы глубже поняли детали социальной философии, снимите с глаз катаракт, наляпанный критиками-бана-лизаторами, критиками-дураками; пусть с нами говорят профессора Коммунистической академии.

Мы хотели бы с головой служить делу социалистического строительства!

Но кроме проблемы головы есть проблема «станка», проблема нашего ремесла: это о том, как нам служить социализму в спецификуме средств, т. е. словами, красками и звуками слов. В настоящем слове я выдвигаю эту проблему как первоочередную.

Говорят о станке текстильщиков; мы – не-производственники, учимся знать о том, что происходит на любом производстве. Пора бы читательским массам знать об особенностях нашего производственного процесса, потому что знание особенностей открывает глаза на жизнь тенденции в самой краске художников слова; совершенно излишня привеска извне «се лев, а не собака» к произведению, долженствующему воспламенять краской к строительству новой жизни. Как хорошо, что обучают политграмоте! Хорошо, что обучают физкультуре! Пора нам показать кухню лит-культуры; ибо это показ одной из электрических энергий страны; лозунг должен пройти сквозь электрификацию, чтобы социалистическая культура возникла.

Товарищи, двадцать пять лет назад я читал Маркса; я читаю и Ленина. Но могу ли я себя считать спецом в понимании диалектики? Нет. Мое центральное ремесло: красочно организовать слова для наилучшего выражения тенденции в красках. Не претендуя на голову, тем не менее я хотел бы, чтобы эту голову организовали спецы философии, а не банализаторы лозунгов. Для чего это мне нужно? Чтобы провести конкрет тенденции сквозь мой станок, дабы она отразилась в конкрете красок.

Марксист-философ дан в конкрете тенденции; в лучшем случае он лишь доходит до краски, не проницая ее; главное наше знание в том, что тенденция в литературе состоит в претворении самой краски в тенденцию. Рост новых талантов – в новой красочности; это рост количества красок, а сработанность конкрета социальной тенденции с количеством красок или талантов может дать новую качественность в нюансе всех красок. Это и есть романтика узренного социалистического будущего.

Что извлекает из меня энтузиазм? Факт, что обращение партии и ко мне, обобществляет мой станок. Раз это так, я должен его передать государству во всех особенностях его тонкой структуры; я должен бороться за то, чтобы мой станок был в исправности, потому что испорченный станок есть вредительство, пусть бессознательное.

Так должен я понимать линию поведения, вчера предложенную мне. Для осуществления этой линии создайте какие угодно учреждения, где мы могли бы конкретно учиться друг у друга. Не генерализуйте нам лозунгов, а покажите их в конкрете. И дайте нам возможность учить нашему ремеслу, показывать опыт нашей работы, опыт личный, цеховой (школьный); последний есть результат истории всего производства, которое обнимает столетия.

Более, чем кто-либо, я знаю, как громадна потенциальная энергия творчества в рабочих массах. В 1918 году мне ведь приходилось работать с молодыми представителями пролетарской литературы в Пролеткульте; и я удивлялся тому, с какой быстротой они ощупывают тонкости наших классиков; но эта хватка к пониманию спецификума искусств подобна потенции к электричеству в воде Днепра, в воздухе. Нутряных талантов хоть отбавляй.

Детали разработанной идеологии уподобляемы учебнику физики, дающему точные формулы электричества; но смешно было бы думать, что из только механического приложения формулы к Днепру родилась бы та культурная революция, в которой мы все одинаково заинтересованы. Нужно нечто третье между водой и формулой; нужны: поднятие уровня Днепра на 48 метров и инженерия, переводящая формулу в конструкцию бетонов. Из соединения идеологии, революционной энергии масс и опыта инженеров рождаются Днепрострои. Читать учебник физики, держа его в левой руке, и опустить правую в воду – не значит рождать Днепрострой в литературе. Это значило бы банализировать лозунги, с которыми обращаются к нам; для этого нужна продолжительная работа идеологов и масс над нами и одновременно – работа нас, изучающих приемы художественной электрификации, над массовым читателем для создания квалифицированных кадров, которым могли бы мы передать без порчи наши станки.

Вот работа, которая должна нас всех сварить вместе. Я говорю об этой работе не в терминах любви, как тов. Пришвин, а в терминах знания; ибо нам легче любить то, что мы знаем; наше узнание друг друга – знание чего-либо в связи с чем-либо, ведет к соосознанию целой работы как социалистической; и тут законный простор тому желательному романтизму, в котором любви найдется должное и законное место.

Вот в кратких словах конспект ландшафтов мысли, всплывших передо мной вчера после слов тов. Гронского. Я пожелал бы, чтобы энтузиазм чувства стал энтузиазмом воли и сознания в процессах повседневной работы, которая должна нас всех связать и друг о друга перетереть. Тарас Бульба зауважал сына Остапа с момента, когда он показал свою силу в дружеских кулачках. Тов. Авербах! В процессе будущей работы и я могу вас, в случае чего, вызвать на кулачки, не боясь, что могу быть побитым вами, ибо верю, что иное название этим кулачкам – конкретное преодоление друг в друге инерции для извлечения нового строительного электричества; и верю, что что-то нас может объединить.