Текст книги "Холод древних курганов. Аномальные зоны Сибири"

Еще в слое попадались очень своеобразные погребения: без гробов. Дело никак не могло быть в нехватке дерева, в бедности семьи умершего: в чем-чем, а в дереве недостатка в Сибири не бывало даже и для самых нищих. Это явно был такой обряд, и обряд откровенно языческий. Покойника клали, обворачивая в несколько слоев бересты, без гроба. Рядом с ним клали вещи, которые археологи называют «сопроводительным инвентарем», потому что эти вещи должны были сопровождать покойника в другой мир. В другой, но с примерно такими же законами, как и в нашем, – потому что иначе зачем покойнику нужны лук и стрелы, нож и шило? Только в одном случае ему нужны все эти вещи – если он будет жить на том свете точно так же, как и на этом.

Христиане не верят в «поля счастливой охоты», где все будет так же, как и у нас, только лучше. Христиане верят в иной мир, совершенно не похожий на этот, и класть с покойником дорогие ему или полезные для работы вещи не видят ни малейшего смысла.

Также с покойниками, завернутыми в бересту, клали луки, стрелы с железными и даже с каменными наконечниками, ножи и шила. В изголовье им ставили большой керамический сосуд – может быть, с бульоном, молоком, а может быть, просто с водой. Но на шее этих покойников тоже висели железные кресты! Люди, похороненные по языческому обряду, считались при жизни христианами, ходили в церковь и носили кресты! Логично предположить – без гробов, завернутыми в бересту, клали местных инородцев.

В летописях сообщается, что в Красноярске было много татар и хакасов, поверстанных в казаки. До 1703 года татарский язык был вторым по значению официальным языком делопроизводства – документы составляли кириллицей, «русскими буквами», но на татарском языке.

Может быть, это они, вчерашние язычники, хоронили своих близких по обычаям предков? Так сказать, жили по-новому, а умирали еще по-старому? Такие примеры в истории есть, и предположить это легко. Но сколько я ни вглядывался в скелеты, в черепа похороненных по разным обрядам, не мог найти никакой решительно разницы. Везде – рослые европеоиды. Похоже, что по разным обрядам хоронили покойников одного и того же народа и в одно и то же время. Почему разные обряды? А это я и сам хотел бы знать.

На «казацкое кладбище» со всего города тянулся народ. Ведь с ранней весны до октября месяца, когда котлован стал покрываться снежком, всем абсолютно, любому желающему был открыт культурный слой, и в том числе старое кладбище. Каждый день приносил что-то новое: экскаваторы поднимали новые гробы-колоды или подцепляли скелеты, сваливали их в кучи, перемешивали. На поверхности земли и в доступных участках откоса каждый вечер появлялись новые фрагменты керамических сосудов, металлические изделия, костяные прокладки луков, новые кости, черепа, даже целые или почти целые скелеты.

Народ, не особо обремененный общей культурой и познаниями в археологии, искал «чего-нибудь интересненького», особой популярностью пользовались три вида изделий: круглые каменные ядра или картечины, металлические ножи и целые керамические сосуды. Целая керамика встречается только в погребениях – ведь целых сосудов никто не выбрасывает, но с покойником в могилу ставятся, естественно, только целые керамические сосуды.

А особо ценной добычей считались целые черепа… Человеческие черепа, не раздавленные ножом бульдозера и ковшом экскаватора, сохранившиеся получше, и желательно с целыми зубами. Народные умельцы сразу же стали приспосабливать эти черепа для подсвечников и как подставки для подносов или безделушек. Тем более некоторые черепа окрасились в такой красивый медовый цвет или в переливы такого цвета, что их даже и красить не надо было.

Другие умельцы делали вещицы поинтереснее: например, полировали череп, пропитывали его клеем, глазницы забирали красным оргстеклом, а внутрь черепа ставили небольшую лампочку. Получалось довольно жуткое украшение; оставалось только выбрать, кого им пугать – друзей, родителей или знакомых девушек.

Естественно, тут же появились и такие умельцы, которые делали из черепов украшения и продавали их другим, менее рукастым или не умеющим искать черепа.

Никто не охранял эту стройку, потому что на ней ведь не было ничего особо ценного: не будет же кто-то угонять экскаваторы или отрывать ковши у бульдозеров. Мальчишки из близлежащих школ, 27-й, 11-й, порой бежали после уроков на эту стройку – поискать «чего-нибудь интересненького». Порой находили и черепа и, случалось, тут же продавали их предприимчивым людям за рубль, от силы за трешку. Предприимчивые же люди могли за вечер работы сделать из такого черепа сувенир, стоящий уже рублей двадцать, а на любителя – и пятьдесят.

Я знаю по крайней мере три случая, когда с этими скелетами и черепами приключались не совсем обычные истории.

Одна из них связана с человеком, который ныне осваивает земли «исторической родины» где-то в Израиле. Этот человек специально ходил на кладбище – ему нужен был хороший череп, чтобы сделать из него пугалку с красными глазами для девиц. Нашел он три черепа и два из них сбагрил знакомому жучку, промышлявшему мелкой спекуляцией, в том числе и черепами (у него было много таких вот знакомых жучков). Третий же череп Саня стал обрабатывать сам.

Пугалка получилась на славу, но только вот в квартире моего знакомого почему-то начала сама собой передвигаться мебель. Так и ехала себе от стенки к стенке, вызывая сердечные приступы и обмороки у мамы, бабушки, папы и дедушки этого человека. Дня два происходили эти странности, а утром третьего дня, когда ночью стал двигаться диван, на котором спал сам Рабинович, мой знакомец решил проверить, в черепе тут дело или не в черепе. Может быть, и не в черепе, но, во всяком случае, стоило унести его из дома, и тут же столы и стулья замерли на своих подобающих местах, отнюдь не порываясь куда-либо продвигаться.

В другом случае мелкий жулик, промышлявший добычей и обработкой черепов, внезапно вышел из дела и переключился на спекуляцию запасными частями для «жигулей». О причинах он никому не рассказывал, но совершенно точно известны два факта:

1. Что этот дяденька полировал и чистил черепа вечерами в своем гараже и что однажды он вернулся из этого гаража, что называется, на рысях и никаких объяснений своему поспешному приходу не дал.

2. Что назавтра же утром этот жулик отправился в гараж вместе с другом, увез черепа на стройку и там похоронил в песке, – в том числе и черепа, с которыми уже начал работать, тратя время, силы и дефицитные материалы.

Придумывать по этому поводу можно все что угодно, я же привожу голые факты, и только.

Третий странный случай связан с врачом, которого я назову Ванькиным… Тип это на удивление унылый, потому что работать ему неинтересно, жить скучно, и что бы он ни делал – все в тягость. За многие годы знакомства я только один раз видел Ванькина оживленным и делающим что-то с энтузиазмом. В тот раз какой-то неполноценный человек пристроился пугать девушек возле входа в медицинский институт. Идет привлекательная девица, а этот тип выпрыгивает из кустов и вываливает из штанов свое… эээ-эээ… мужское хозяйство. Так сказать, показывает бедной девочке свой детородный орган во всей красе. Девица с разной степенью паники бросается наутек, а тот радуется до невозможности – ему только этой паники и надо.

Не знал этот неполноценный человек, что именно сейчас, в этот дождливый осенний день, в лаборатории собралось человек пятнадцать очень предприимчивых молодых людей и что девушка помчалась именно у них искать защиты. Группу охватило веселое оживление… Наверное, примерно такое оживление охватывало рыцарей при упоминании, что где-то тут поблизости появился здоровенный дракон, а дружинников князя Владимира Красно Солнышко – от разговоров про Соловья-Разбойника и Лихо Одноглазое, которых видели совсем недалеко от Киева.

Предприимчивые мальчики обсудили ситуацию… вскоре та же самая девушка вышла из дверей института и побрела себе, не торопясь, вдоль стены… Побрела вполне мотивированно, потому что дальше были проходы в анатомичку. Всякий, кто понаблюдал бы за торцом здания, эти проходы просто не мог не отметить… Как и ожидали охотники, неполноценный человек побежал за девицей. Та – от него, и неполноценный человек, злополучная жертва дикой охоты, все больше углублялся в проем между двумя входами в мединститут…

Скорее всего, операция удалась бы, и эскулапы-охотники поймали бы неполноценного человека и осуществили свою месть: затащить его в анатомичку, чтобы положить на каменный стол рядом с трупами и побрить ему половые органы. Но случилось то, чего никто никак не мог предвидеть: Ванькин впал в такой бешеный азарт, что вылетел из дверей задолго до нужного момента – до того, как неполноценный человек должным образом углубился в недра территории мединститута.

Шульц рассказывает историю из войн кроу и ассинибойнов… если верить Джеймсу Шульцу, как-то раз превосходную засаду сорвал чересчур горячий жеребец одного из ассинибойнов. Не выскочи этот жеребец прежде времени, удалось бы перебить и оскальпировать все мужское население племени кроу. А из-за этого паршивого жеребца ассинибойны в тот день прикончили всего 19 врагов…

Вот роль такого поганого, не по делу темпераментного жеребца сыграл на этот раз Алеша Ванькин. С азартным воем вылетел он из дверей и кинулся к неполноценному человеку, размахивая орудием возмездия – огромной опасной бритвой. Увидев, что план раскрыт до времени и началось жаркое дело, из обеих дверей вылетели эскулапы – семь с одной стороны, восемь с другой. Небольшая толпа мужиков в белых халатах с азартным гомоном и воплями «Держи!», «Хватай!» с топотом мчалась на неполноценного человека, а он с пронзительным щенячьим визгом летел от них… Увы им! Неполноценному человеку пока было куда удирать, и если бы не здоровенная лужа, он бы и совсем от них ушел. А так неполноценный человек вынужден был влететь в лужу – огибая ее, он чересчур отклонился бы от курса, и его поймали бы. Но в луже почти по колено неполноценный человек потерял скорость, охотники успели окружить глубокую, зловонную лужу с черной водой, щедро разбавленной мочой окрестного населения и студентов Медицинского института.

– Держи! Заходи! – вопили студенты, забегая с разных сторон.

– Выпустите меня! – жалобно вопил неполноценный человек, поднимая волны среди лужи.

– Иди сюда, мы тебя кастрировать будем! – жизнерадостно орали эскулапы.

– Не имеете права! Я жаловаться буду! – истерично орал неполноценный человек, на всякий случай закрывая руками свои злополучные «органы».

– А ты не показывай!

– Я больше не буду!

– Вот отрежем, тогда сразу не будешь!

Такой содержательный диалог продолжался несколько минут, но какое бы удовольствие он ни доставлял жизнерадостным мальчикам, в главном все оставалось бесперспективно: никому не хотелось лезть в конце сентября в зловонную склизкую лужу. Посовещались – может, двум-трем парням все-таки снять брюки и пойти в воду? Нет, уж очень не хотелось туда лезть…

Тут Леша Ванькин опять отличился: взвизгнул, подпрыгнул и запустил камнем… нет, не в неполноценного человека! Ванькин поступил умнее, зафитилив камнем ВОЗЛЕ этого человека, обдавая его фонтанами грязной зловонной воды.

– Ура! – завопили мальчики и тоже кинулись пулять камнями. Потом затею Ванькина еще усовершенствовали: камни кидали возле неполноценного человека, а вот комья глины и грязи – вовсе не возле и не рядом, а непосредственно в него, и страшно подумать, на что он вскоре стал похож.

Развлечение прервала та самая девочка, из-за которой разгорелся сыр-бор. То она стояла в стороне, не вмешиваясь в вершащуюся месть, а тут вдруг стала оттаскивать от лужи парней с дикими воплями «Как вам не стыдно» и «С него уже хватит».

– Да мы его только вытащим и побреем немного! – гомонили парни. – Потом еще и спирту ему нальем!

– Да вы посмотрите, что вы с ним наделали! Ему же боль… то есть, я хотела сказать, ему же мокро! Мальчики, немедленно перестаньте! А ты иди сюда, пойдем сушиться!

– Лариска, да зачем он тебе?! Он же неполноценный! Он же только показывает!

– Я лечиться буду! – плаксиво заорал неполноценный человек из лужи, вызывая такой взрыв хохота, что ворона обиженно закаркала и улетела.

Одним словом, девушка увела неполноценного человека. Удалось ли его вылечить и перевоспитать, сведений у меня нет.

А для нашего рассказа важнее всего, что самым темпераментным загонщиком и организатором дикой охоты был именно Леша Ванькин… но этот случай совершенно уникальный, и никогда больше ничего подобного с Ванькиным не происходило: всегда он был смурен, хмур, чем-то ужасно недоволен. Выражение лица сей персонаж имел скорбное, как бы пребывая в постоянных раздумьях о несовершенстве человечества. И логика у него была странная…

Только этой странной логикой можно объяснить, что Леша Ванькин стал вдруг собирать эти самые черепа с «казацкого кладбища». Он ничего не делал из черепов, не продавал их и даже не пугал ими впечатлительных девушек. Он собирал черепа. Собрал больше двадцати штук и все аккуратно ставил в шкаф за стекло. Сам он объяснял все это так, что шкаф он уже купил, а книги еще не купил, и поэтому у него в шкафу есть место для черепов… Я же говорю, что логика Ванькина оставляет порой странное впечатление.

Так вот, вскоре у Леши возникло ощущение, а там и полная уверенность, что по ночам эти черепа о чем-то беседуют между собой. Как и полагается врачу, Леша оставался твердокаменным материалистом, но упорно стоял на своем – он сам слышал разговоры черепов.

– Ну и о чем же они говорят?

– Не слышно, я далеко стоял… Но голоса ведь слышны!

– А неожиданно входить не пробовал?

– Пробовал… Замирают как есть, но я же вижу – я ставил их глазницами вперед, а они стоят глазницами друг к другу…

Над Лешей посмеивались, верить в эти разговоры черепов никто не хотел. Я не буду ни на чем настаивать, потому что сам этих разговоров тоже не слышал. Но фактом остается то, что Леша Ванькин в один прекрасный день унес черепа на «казацкое кладбище» и закопал там, где взял, – то есть в песчаные откосы.

Зная Ванькина, можно сказать: если уж он сделал это – значит, были веские причины.

Глава 10. Дворянин Комиссаров

Внизу висела надпись: «Дворянин Кролик Трусиков».

В. Набоков

Трудно представить себе более скучное, прозаическое заведение, чем районная поликлиника! Тем более в «застойные» времена, когда решительно никто не заинтересован в клиенте. К врачу попасть необходимо, и вовсе не только чтобы лечиться… Очень часто и вообще не для того, чтобы лечиться. Любой советский человек твердо знал: чтобы лечиться всерьез, нужны знакомые врачи! Или друзья детства, соседи, родственники, приятели – те, кто поможет «просто так». Или те, с кем надо выстроить отношения по старому принципу советского блата: «ты мне – я тебе!».

Но вот у вас заболело горло, и вам надо не пойти на работу… В этом случае важно даже не то, насколько вы больны, вовсе не это! Важно, насколько вам не хочется идти на работу… И вы, конечно же, не можете договориться полюбовно с коллегами и с начальником: они бы и рады, но если они договорятся, а у вас не будет бумажки, то у начальства могут быть неприятности. И потому начальник вас никуда без больничного листка не отпустит, и вы без десяти восемь начнете звонить в поликлинику… Причем если вы и впрямь сильно больны, вы все равно будете звонить, чтобы вызывать врача на дом, а телефон все не будет отвечать, потому что много вас таких. И вы в конце концов плюнете на телефон и побежите в поликлинику. Побежите, потому что к половине девятого талонов к врачам вполне может уже и не быть. Другой вопрос, что, отстояв очередь, вы в двадцать минут девятого вполне можете получить талончик на половину первого или на семь часов вечера.

И вы второй раз пойдете в поликлинику, и сядете в длиннющую очередь, и проведете не меньше часа в длинном, унылом коридоре, заполненном чихающими, кашляющими, сварливо выясняющими, проходят в кабинет «по талонам» или «в порядке живой очереди». Пока вы сидите, здоровые заразятся от больных, а больных пора будет вести на кладбище. В конце концов вы попадете к врачу, весь вид которого ясно показывает, что вас много, а он один, и что клятва Гиппократа не имеет никакого отношения к бесплатной советской медицине…

Трудно вообразить себе, что в таком месте может появиться привидение, или вообще хоть что-то и хоть сколько-нибудь интересное. А вот появлялось… Был в красноярской городской поликлинике № 15, по улице Мира, 46, один закуток, где иногда происходило нечто странное. На пустой голой стене вдруг возникало слабое, пульсирующее мерцание, овальное по форме. Некоторое время можно было видеть портрет неприятного и странного человека. Становился виден бледный, нечеткий портрет плохо, как будто это не до конца проявленный фотонегатив. Но и на таком, очень неясном портрете заметна была некоторая всклокоченность и некоторая растерянность изображенного. Словно его вдруг схватили, совершенно неожиданно для него самого, силой усадили на стул и заставили служить моделью.

Видели эту странность многие, хотя держалось изображение недолго, каждый раз всего минуты по полторы. Насколько я могу судить, появлялся портрет совершенно без всякой системы. Если бы не часовые очереди, постоянно торчащие возле пятна, то заметить его, пожалуй, было бы некому и некогда. А так многие бабки в очереди орали, что вот опять «дохтура рентгенами фулюганют». Видимо, это фосфоресцирующее пятно ассоциировалось у них с просвечиванием, с рентгеном, – получалось как бы просвечивание стены.

Интересно, что если на стене висела наглядная агитация – то ли призывы не заниматься самолечением, то ли портреты передовиков, то портрет все равно был очень хорошо виден, просвечивая и пульсируя как бы поверх всех этих бумажек.

Рассказывали и о том, как по лестнице проходил тот, чей портрет на стене, но эти рассказы уже не особенно достоверны, потому что я слышал их от одного разнорабочего, Вовки, который сколачивал в поликлинике деревянные козлы для монтеров. Дело в том, что потолки-то в поликлинике, в здании дореволюционной постройки, были высокие, монтерам не хватало лесенок, рассчитанных на стандартную советскую высоту потолка; потому Вовка сколачивал столь необходимые козлы и деревянные лесенки. Делал он это вечером, удары молотка гулко разносились по всему зданию. А у меня талончик попался на 19 часов, да еще врач выбежал из кабинета, сказал, чтобы мы подождали, он на минуточку… и исчез на полтора часа.

Собственно, я и пришел на удары молотка и на бодрое пение Вовки. Песня его мне так понравилась, что я ее запомнил наизусть, но только вот жаль, без последнего куплета:

 
Сегодня тринадцатое сентября,
Мне снились кошмары всю ночь.
То черти носились, убором звеня,
Грозились в муку истолочь.
 
 
То Пушкин и Лермонтов, пьяные в дым,
Грозились мне рифмой помочь.
Потом Пугачев предлагал мне калым,
А с ним – капитанскую дочь.
 
 
Потом приходил Емельян Пугачев,
До вторника трешку просил
И, глядя на мой пролетарский карман,
Ругался и в грудь себя бил.
 
 
Потом меня посетил гробовщик,
Осиновый гроб преподнес.
И только ушел он, как кто-то в гробу
Завыл, как некормленый пес.
 
 
Проснулся я рано без чувств и без сил,
Звонок, как дырявый кларнет,
Хрипел, надрывался – я двери открыл,
Вошел забулдыга-сосед.
 
 
Он в прошлом учитель, а ныне босяк,
Апостол, сошедший с икон.
Мы сели на гроб и, крестясь, натощак
Распили «Стрелецкой» флакон.
 

Для советских нравов характерно, что раза два появлялась толстая тетка в белом халате и визгливо орала на Вовку, чего это он тут распелся:

– Больные тут, а он орет, рожа бессовестная!

Вот дикий стук молотка – это все в порядке, это можно! Производство – священно, а попытки общаться, развлекаться, вообще делать что-то неофициальное – глубоко подозрительны.

У Вовки оказался портвейн и пирожки «собачья радость» с ливером и с «повидлой» (так почему-то всегда полагалось писать на этикетках). У меня были бесконечные таежные истории, и вот после второго стакана «портвешка» Вовка рассказал, что раза два видел тут «прозрачного такого мужика», который проходит по лестнице, и «шасть вон туда!» – причем очень точно показал место, куда «шастает» «прозрачный мужик». Это было как раз место, где появлялся портрет, но вот портрета Вовка почему-то никогда не видел, а я ему не стал рассказывать.

Вечер закончился «правильно» – появился врач, мы с Вовкой прервали перерыв. Он продолжал сколачивать свои деревянные конструкции, а я побежал на прием. Врач «не заметил», что от меня пахнет портвейном, а я «не обратил внимания» на густой аромат скверной водки, волной расходящийся от эскулапа. Врач продлил мне больничный лист, и мы еще посидели с Вовкой…

Больше я Вовку никогда в жизни не видел, и в какой степени правда все, что он наблюдал, мне судить трудно. Но вот что дает основания принимать эти истории всерьез: то, что до «эпохи исторического материализма» здание поликлиники использовалось как здание Благородного собрания. Со зданием же связана история, имеющая прямое отношение к портрету, а очень может быть, даже и к «прозрачному мужику» на лестнице.

4 апреля 1866 года состоялось очередное неудачное покушение на Александра II: у ворот Летнего сада в него стрелял некий Дмитрий Владимирович Каракозов, родом из дворян, студент Казанского, а потом Московского университетов. Потом уже стало известно, что этого самого Каракозова вовлек в боевую организацию его двоюродный брат, Н. А. Ишутин, что Каракозов уже давно распространял листовку «Друзьям-рабочим». В ней он агитировал рабочих на восстание, но неудачно – устраивать революцию никому и низачем не было нужно. Тогда Каракозов купил револьвер, взял несколько уроков стрельбы и отправился в Петербург – убивать…

4 апреля 1866 года Д. Каракозов ухитрился промахнуться в императора с расстояния примерно в восемь метров. Каким образом, остается одной из величайших тайн истории.

Впрочем, другой народоволец, А. К. Соловьев, 2 апреля 1879 года пять раз стрелял в императора Александра II с расстояния в шесть-семь метров и ни разу не попал. Император, кстати, тогда шел на свою обычную утреннюю прогулку в окрестностях Зимнего дворца без охраны и без спутников. Соловьев ухитрился промазать и в царя, и в самого себя, пытаясь покончить с собой. Ему «пришлось» принять цианистый калий, но тоже неудачно – доза оказалась недостаточной; промывая ему желудок, медики спасли придурка для виселицы.

Каракозов промахнулся и был повешен – на мой взгляд, совершенно справедливо. А вот по поводу события, повлекшего за собой появление портрета в Благородном собрании, возникают разные версии.

Задним числом пришлось сочинять версию, что его толкнул под руку «некий картузных дел мастер» Осип Комиссаров. По другой версии, все объясняется гораздо проще: Осип Комиссаров был в стельку пьян; когда Каракозов вскинул руку с револьвером, уцепился за нее, повис на руке, просто чтобы не упасть. Опять же – есть версия, что напился дяденька в приступе верноподданнического экстаза, а есть и другая – что он не просыхал уже с неделю. Естественно, что первую версию отстаивали люди благонамеренные, а вторую – подрывные элементы.

А есть и еще одна версия, трудно сказать, благонамеренная или нет. Версия состоит в том, что Каракозов промахнулся не потому, что ему помешали, а попросту от волнения и от банального неумения стрелять. Выстрелил он, не попал и кинулся бежать (опять же, есть две версии – что он бросил револьвер и что не бросил). Вот тогда-то неведомый мещанин и показал пустившимся в погоню казакам и жандармам, куда побежал неизвестный…

В общем, темная это история… Чему верить, совершенно неизвестно. В любом случае, что бы ни стояло за происшествием, эта история была раздута как защита государя с риском для жизни.

За свой верноподданнический подвиг мещанин Осип Комиссаров стал дворянином под фамилией Комиссаров-Костромской (поскольку родом он из Костромы). Газеты восхваляли Комиссарова, а если и не восхваляли, то всячески трепали его имя, «все общество», включая его самые что ни на есть верхи, жаждало его видеть. Великое множество раз дворянин Комисаров-Костромской рассказывал умиленно всхлипывающим барыням, как со страшным риском повязал огромного и страшного Каракозова, великое множество раз наполнялся его бокал… И, забегая вперед, скажу – прожил он недолго, жил бесславно и как-то зимой попросту замерз пьяный в канаве. В общем, новый дворянский род Комиссаровых-Костромских как-то так и не состоялся.

Покушение имело место быть 4 апреля, а 13 мая 1866 года губернатор Приенисейского края получил телеграмму о том, что надо освободить отца этого новоиспеченного дворянина, И. А. Комиссарова, который вместе с женой отбывает ссылку за уголовное преступление в селе Назарово Ачинского округа. Наверное, имеет смысл уточнить – папа дворянина Комиссарова «сидел» за вульгарное мошенничество, а его жена – отнюдь не мама Осипа Комиссарова. Вообще непонятно, обвенчана ли она со стариком.

В это время в Приенисейском крае губернатором был первый военный губернатор, Павел Николаевич Замятнин (1805–1879).

М. А. Бутаков, известный красноярский поэт и публицист, откликнулся на его назначение в 1862 году:

 
Дождались мы давно жданного
Генерала красноштанного.
Он оратор неприветливый,
Губернатор зато сметливый.
 

Интеллигенты могли зубоскалить сколько угодно, но именно в губернаторство Замятнина в Енисейской губернии открылось 77 школ, а в Красноярске – мужская и женская гимназии. Он ходатайствовал о зачислении Василия Сурикова в число учеников Академии художеств, а его дочь Варвара вышла замуж за командира Енисейского городового казачьего конного полка Ивана Ивановича Корха. Молодая семья снимала квартиру на втором этаже усадьбы семьи Суриковых. В годы губернаторства Замятнина по Енисею пошли пароходы, начали работать телеграфная станция и фотосалон. В общем, никак не «враг прогресса».

Единственный его конфликт с городской думой и вообще с обществом Красноярска возник по вине редкостного смутьяна и путаника, некого Михаила Васильевича Петрашевского, иногда называемого и Буташевичем-Петрашевским (1821–1866). В советское время этого нелепого человека именовали «мыслителем» и «общественным деятелем». Мыслительная деятельность Петрашевского мало известна, потому что не нашла отражения ни в книгах, ни в лекционных курсах, ни в каких-то осмысленных идеях. Как будто был он поклонником социалистов, и особенно Фурье.

Общественная же деятельность сводилась к созданию кружка, на котором его члены, среди всего прочего, размышляли о свержении существующего в Российской империи строя и введении социализма. В своем докладе Иван Павлович Липранди характеризовал эту «общественную деятельность» так: «Члены общества предполагали идти путем пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, чиновников против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии, где умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченки (!). Из всего этого я извлек убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения».

Арестовав около сорока человек, правительство приговорило к смертной казни и тут же помиловало 24 человека. Те, кто участвовал в работе кружка, но не собирался свергать правительство и поднимать революцию, были освобождены без всяких последствий.

Сам же Петрашевский был сослан в каторгу. В 1856 году – ссыльнопоселение в Иркутске. Там Струве характеризовал его так: «Буташевич-Петрашевский и в ссылке оказался таким же, каким я его знал в Петербурге, т. е. человеком крайне неделикатным, тщеславным, желающим только везде играть роль, чтобы на него указывали, не имеющим в существе никакой серьезной цели».

Сосланный из Иркутска в Шушенское, он именно Замятниным переведен в Красноярск. Здесь он тут же начал яростно интриговать, чем и занимался с декабря 1860 по март 1864 года. Когда выяснилось, что ни члены городской думы не говорили о губернаторе приписанных им гадостей, ни губернатор не собирался отнимать их имущество, его сперва выслали обратно в Шушенское Минусинского округа, а 2 мая 1866 года перевели в село Бельское Енисейского округа. В советское время сообщалось, что там он умер в своем доме от инсульта. Вранье. Буташевич-Петрашевский угорел по пьяной лавочке.

Замятнин же полностью примирился с красноярскими купцами.

Вместе с тем был Замятнин человек военный… чем сказано многое. Порой даже лучшие начинания приобретали у него какой-то жуткий оттенок. Когда после Польского восстания 1863 года в Красноярск потянулся ручеек ссыльных, он выслал в сельские районы из Красноярска всех французов «как опасных врагов женской добродетели». Вскоре приказ отменили, но веселья возникло немало.

По-видимому, из истории Комиссарова Замятнин хотел устроить некое «патриотическое шоу»… а может быть, попросту, как человек военный, истово выполнял приказ Петербурга.

Во всяком случае, губернатор лично поехал в Назарово, привез старика в Красноярск, дал в его честь торжественный обед и с помпой отправил его в Петербург. Как себя чувствовал при этом Комиссаров-старший, как он использовал внезапно свалившуюся на него благодать, мы не знаем. Поговаривали, что одна из купчих после торжественного обеда недосчиталась лисьей шапки, но в это верится слабо: во-первых, Комиссаров-старший за обедом напился до потери способности сидеть вертикально и управлять естественными функциями организма. Во-вторых, спереть такую малость ему не было уже ни малейшей необходимости. Или все-таки сработали подавляемые до сих пор инстинкты? Не знаю…

Портрет же Осипа Комиссарова, писанный маслом, губернатор повелел повесить в Благородном собрании и в мужской гимназии. Где висел портрет в мужской гимназии, мне не удалось установить. А вот в Благородном собрании он висел как раз на том самом месте, где появляется и до сих пор… Или, по крайней мере, где он появлялся еще в 1970-е годы.