Текст книги "Изгородь"

Порок сердца

Теплым июньским днем Вениамин Кузнецов вышел из дверей здравницы, держа в руке лист с заключением. А если точнее – с приговором. На листе, помимо регистрационных данных, в графе «Отклонения» значилось:

«Гипертрофия миокарда левого желудочка – начальные проявления.

Диастолическая функция левого желудочка нарушена по первому типу.

Двухстворчатый аортальный клапан».

Вениамин не знал, ни что такое диастолическая функция, ни чем страшна гипертрофия миокарда – его ошеломила последняя строчка.

Она бросилась ему в глаза сразу, едва он получил листок, – показалась бессмысленной, незаконченной. Вениамин набрался смелости и спросил у проводившего обследование специалиста:

– А что, простите, клапан?.. Вы не указали, что именно клапан…

– Я указал, – дежурно улыбнулся специалист. – Он у вас двухстворчатый.

– А должен?.. – сглотнул Вениамин. – Одно?..

– А должен быть трехстворчатым.

– Куда же делась… третья створка?.. – прошептал Вениамин.

– Никуда не делась. Ее у вас попросту никогда не было. Такой вот порок сердца. – Нечто похожее на сожаление промелькнуло в глазах специалиста, но тут же исчезло. – Проходите, не задерживайте очередь.

И теперь Вениамин брел по освещенной солнцем березовой аллее и никак не мог осознать, как это вышло, что дожив почти до сорока лет, он понятия не имел, что с его сердцем что-то не так? Ведь он постоянно проходил медицинские обследования, вел здоровый образ жизни, выполнял все указания Партии, и вообще – стремился быть достойным гражданином Страны!.. Впрочем, специалист здравницы сказал, что этот порок был у него всегда. И, скорее всего, какой образ жизни ни веди, отсутствующая створка не вырастет. А это значит… Вениамин судорожно сглотнул. …Это значит, что он не будет соответствовать новому постановлению Партии, в котором четко и недвусмысленно говорилось, что прогресс медицины в Стране дошел до максимальных вершин, и все ее граждане отныне избавлены от любых болезней, заболеваний и недугов.

Постановление вступало в силу с первого июля две тысячи восемьдесят четвертого года, до чего оставалось немногим больше недели. И если уж третья створка аортального клапана не выросла за тридцать девять лет, то за девять дней не отрастет точно. Да и гипертрофия миокарда с нарушением диастолической функции вряд ли за это время рассосутся. Об операции нечего и думать – записывать на них перестали месяц назад, когда был опубликован проект нового постановления Партии, поскольку все, кто знал о своих болячках, сразу же ринулись в здравницы. Вениамина же никогда не беспокоило сердце, поэтому до сегодняшнего дня он был абсолютно спокоен. Точнее, волновался, но так, по мелочам – насчет зубов, зрения… А в результате оказалось такое!..

Кстати, что все это значило на самом деле? Может, и переживать нет смысла? Может, ему осталось полгода-год, так не все ли тогда равно?..

Теоретически, узнать можно было в глобосети. Но информация в ней, следуя за указами и постановлениями Партии, менялась столь кардинально и стремительно, что доверять ей не хотелось. Вениамин невольно оглянулся, будто опасаясь, что его крамольные мысли могли подслушать.

Нет, лучше всего было поговорить на эту тему с двоюродной сестрой. Люба хоть и работала сейчас не по специальности, в свое время с отличием закончила медучилище.

Вениамин поднес к уху запястье, но тут же отдернул руку – звонить было опасно, на такую тему следовало поговорить с сестрой лично. Лучше всего на улице, в безлюдном месте. Он снова поднял к уху моблет и, стараясь говорить беззаботно, пригласил Любу на прогулку.

Двоюродная сестра была умной женщиной и неестественность в голосе брата расслышала сразу. Она тут же подстроилась под его тон и радостно воскликнула, что просто мечтает подышать свежим воздухом.

Встретиться договорились в парке возле озера. Собственно, «парковыми» там были только присыпанные клинцом дорожки – в остальном же по одному берегу небольшого круглого озера тянулись остатки настоящего, не попавшего еще под городские застройки леса. Вряд ли в стволы сосен и берез встроили микрофоны, во всяком случае, уж точно не во все.

Люба пришла быстро, минут через десять. Глаза ее блестели тревогой. Не здороваясь, не говоря ни слова, Вениамин протянул сестре лист заключения. Люба читала недолго. Тревожные морщины на ее лбу быстро разгладились.

– Ничего страшного, – с облегчением выдохнула она. – Возрастные изменения. Скорее всего, следствия имеющегося атеросклеротического кардиосклероза. Больше гуляй, двигайся…

– Двухстворчатый клапан – тоже возрастное?!.. – забыв об осторожности, воскликнул Вениамин.

– Ах, вот ты о чем! – улыбнувшись, взяла его под руку Люба и прижала к себе. – Испугался уж-ж-жасной патологии, большой трусливый мальчишка? Двухстворчатый клапан – всего лишь вариант развития, с этим живут всю жизнь, даже не подозревая, что у них что-то не так.

– Вот и я не подозревал, – буркнул Вениамин. – Но я не понимаю, чему ты радуешься. «Всей жизни» у меня осталось девять дней, до первого июля.

Люба ахнула, отпустила его локоть и зажала ладонями рот. Лицо ее стремительно побелело.

– Я забыла…

Вениамин хмуро уставился на сбитые носки ботинок. Новые можно будет купить лишь через год, надо быть аккуратней с обувью. Впрочем, на девять дней их хватит точно.

– А если операцию?.. – пробормотала Люба. – Я могла бы попробовать договориться по старым связям…

– Даже не вздумай! – поднял он взгляд на сестру. – Загремишь. А мне операция все равно не поможет.

– Почему? Это не очень сложная опе…

– Да какая разница, – раздраженно отмахнулся Вениамин. – Даже если разрезать меня сегодня – что, за девять дней швы заживут?

– Нет, конечно.

– Значит, первого июля мое состояние все равно не будет соответствовать постановлению Партии.

– Погоди-ка… – Люба подошла вдруг к стволу упавшей березы, села и опустила лицо в ладони.

– Тебе плохо? – подскочил к сестре Вениамин.

– Подожди, – смахнула с плеча его руку Люба, – я кое-что вспомнила, дай подумать.

В душе Вениамина вспыхнула надежда. Чтобы не спугнуть мысли двоюродной сестры, он отошел подальше. Очень захотелось курить. Но Партия одним из указов еще семь лет назад заклеймила это извращенное преступление против личности, так что безопасней для здоровья было пойти и утопиться в озере. К тому же, табака вряд ли нашлось бы во всей Стране и на одну затяжку.

– Не знаю… – Люба подошла к нему сзади столь тихо, что Вениамин вздрогнул. – Не знаю, стоит ли вообще говорить об этом…

– Раз начала, говори, – повернулся он к сестре.

– Это… глупо, и вообще… – Люба покрутила ладонью. – Лично я в это не верю.

Вениамин подошел к стволу упавшей березы, на котором сидела до этого сестра, и уселся сам, всем своим видом показывая, что готов выслушать все Любины соображения и, покуда не выслушает, не встанет. Сестра поняла это и пристроилась рядом.

– Помнишь Титовку? – спросила она.

Вопрос был риторическим. Конечно же, Вениамин помнил Титовку. В этой глухой вологодской деревне жила их с Любой бабушка. Тетя Вера, Любина мама, лет тридцать назад забрала бабушку к себе, в большое село Истоцкое, где та вскоре и умерла. В детстве Вениамин проводил в Титовке почти каждое лето. Когда же он был там в последний раз? Да как раз перед бабушкиным переездом, когда закончил школу и готовился поступать в институт. Уже тогда в деревне доживали свой век всего две-три старушки, сейчас от Титовки вообще вряд ли что-то осталось.

Вениамин кивнул.

– А Рафашку-отшельника помнишь?

В памяти при звуках необычного имени что-то трепыхнулось, но дальше дело не пошло. Люба, видимо, уловила это по его мимике и сказала:

– Я тоже его самого плохо помню, но бабушка и мама потом про него рассказывали. Короче говоря, в Титовке когда-то жил мужчина. Обычный, как все. Работал на тракторе, выпивал, играл на гармошке… Только имя у него было необычное, совсем не вологодское – Рафаил. А потом с ним вдруг что-то случилось, мужика будто подменили. Замкнулся, забросил гармошку, даже пить перестал. Зато начал лечить людей – кому зубную боль заговорит, кому грыжу вправит… А еще предсказывать принялся. За это его многие невзлюбили, стали называть колдуном…

– Вспомнил! – хлопнул по лбу Вениамин. – Это же его дом стоял возле самого леса? Бабушка еще подходить к нему близко запрещала. Только сам этот Рафашка там, мне помнится, уже не жил, он ведь куда-то в лес перебрался.

– Ну да, он ушел на Кочкаревское болото, поставил там сруб, а в Титовке появлялся редко, обменять грибы-ягоды на кой-какие продукты – хлеб, картошку…

– И ты предлагаешь мне поехать к нему? – Вениамин понял, к чему клонит двоюродная сестра и не выдержал, рассмеялся. А потом резко оборвал смех и буркнул: – Так я и так к нему скоро приеду.

Люба недоуменно глянула на него, и Вениамин пояснил:

– Он ведь уже помер давно, лет-то прошло сколько.

– А вот и нет, – замотала головой сестра. – Во-первых, он ведь был совсем молодой, когда ушел на болото. Ну, пусть даже ему было тридцать, хотя, думаю, еще меньше. С тех пор прошло лет сорок. Так что ему сейчас никак не больше семидесяти.

Люба задумалась и Вениамин ее «подтолкнул»:

– А во-вторых?..

– А во-вторых, когда я ездила прошлым летом к маме, она мне про него говорила. С той стороны реки, где была Титовка, жилых деревень уже не осталось, и Рафашка пару раз в год стал появляться в Истоцком – затариться в магазине солью, сахаром, спичками…

– Сахаром? – переспросил Вениамин. – В Истоцком продается сахар?

– Ну, сейчас, конечно, вряд ли, но раньше-то продавался, Рафаил давно туда наведывается.

– Где же он берет деньги? С тех пор, как отменили пенсии, дензнаки поменялись, и даже если он что-то скопил…

– Какая тебе разница? – отмахнулась Люба. – Главное, что Рафашка жив-здоров и продолжает лечить. Да еще как! Мама рассказывала, что лет двадцать назад от поднял на ноги парализованную, так она из благодарности ушла с ним жить на болото. Через год, правда, вернулась.

– Постой, – вспомнил кое-что Вениамин. – Но ты ведь сама только что говорила, что в это не веришь!

Двоюродная сестра смутилась.

– Если честно, не верю. Про излечение парализованной точно не верю. Видимо, у нее было нечто иное, не столь критичное… Но все-таки что-то он может, я думаю. Дыма без огня не бывает.

– Ерунда. – Вениамин поморщился и махнул рукой. – Третью створку в клапане он мне точно не вырастит. Да и все остальное…

– И что теперь, сдаться?! – выкрикнула, вскочив на ноги, Люба. – Пусть этот шанс почти нулевой, но ведь просто сидеть и ждать…

– …еще хуже, – закончил за примолкшую сестру Вениамин. – Но…

«Но» заключалось в том, что принять решение было мало. Уехать из города – вот в чем состояла главная трудность. И раньше-то можно было куда-то поехать лишь по командировочному удостоверению, или раз в три года – в двухнедельный отпуск с точным указанием координат пребывания. Разрешали еще съездить на похороны близкого родственника.

До отпуска Вениамину оставалось почти два года, никто из родственников у него, к счастью, в эти дни не умер, командировка тоже не предвиделась. К тому же, любые поездки до принятия нового постановления Партии вообще запретили – кроме неотложных по долгу службы. Да и те лишь в том случае, если работник успевал вернуться к месту прописки до первого июля.

О попытке уехать нелегально можно было забыть сразу. Пешком до Вологды он бы не дошел не то что за девять дней, но и за девять недель, а с учетом, что идти бы пришлось лесами, таясь и скрываясь, это вообще представлялось невозможным. А любой вид транспорта исключался сразу – из-за скрупулезных многочисленных проверок.

В счастливый случай, во всяком случае, применительно к себе, Вениамин не верил с детства. И когда тот ему все-таки выпал, он решил, что пора переосмыслить некоторые свои взгляды. В частности, религиозные, или, в более широком смысле, эзотерические. Потому что не могло просто так, без вмешательства высших сил, получиться, чтобы уже на следующий день на Предприятии образовался Груз-200, и чтобы его требовалось сопровождать не куда-нибудь, а именно в Вологду!

Конечно, называть счастливым случаем чью-то смерть было кощунственным, но несчастному вологодскому парню, погибшему от излучения при ремонте аварийного реактора, все равно не стало от этого ни холоднее, ни жарче. Кстати, то, что погиб тот от большой дозы радиации, тоже оказалось на руку Вениамину. В ином случае, слетать в другой город за чужой счет желающих было бы хоть отбавляй. Сейчас же таковых не имелось – труп, хоть и запаянный в цинковый гроб, наверняка немилосердно «фонил».

Вениамин вызвался сам. Возможно, кому-то из руководства это и показалось подозрительным, но своей инициативой он снимал с начальственных голов лишнюю головную боль, и докапываться до истинных причин его поступка не стали.

В вологодском аэропорту, как и планировалось, борт поджидала «труповозка». По-идее, Вениамин должен был сдать груз встречающим и вернуться этим же рейсом, что в его планы, конечно же, не входило. Но и придумать что-либо путное у него не получалось – убегать по летному полю казалось вопиющей глупостью. Впору было расплакаться от досады.

Но счастливый случай, как оказалось, и не думал с ним расставаться. С «труповозкой» прибыл только водитель. По его словам, хоть и достаточно туманным, выходило, что у санитаров городского морга в последнее время случился жестокий цейтнот, а поскольку сопровождающий у Груза-200 имелся, решили, что привлекать для переноски гроба и без того по уши занятых людей будет слишком жирно – он, на пару с водителем, с этим вполне справится.

Вениамин едва не пустился от радости в пляс, что возле гроба выглядело бы весьма специфично. С трудом сдерживая улыбку, он для порядка пробурчал что-то насчет хитрых и ленивых вологжан, но, узрев красноречивый прищур водителя, быстро заткнулся. Они погрузили гроб в закрытый душный кузов «труповозки», где Вениамин и обливался потом следующие полчаса, отбивая зад о траурный цинк.

В морге воняло так, что он едва не упал в обморок. Холодильные установки не справлялись с работой из-за жары и обилия «клиентов». Но и это оказалось ему на руку – окна были распахнуты и, пока водитель ходил отмечать путевку, в одно из них Вениамин и выпрыгнул. Он быстро миновал больничные ворота, на ходу сдирая с запястья моблет, шмякнул его об асфальт, растоптал для надежности и принялся петлять по городским закоулкам, то и дело норовя перейти с шага на бег, что выглядело бы чересчур подозрительным в привыкшей к неспешному укладу Вологде.

Немного успокоившись и убедившись, что за ним нет погони, Вениамин зашел в магазин одежды. Ему нужна была всего лишь кепка, на которую не требовалось талонов. Перед этим он сорвал с шеи и выбросил галстук, снял и вывалял в дорожной пыли пиджак и потерся брюками о ржавый остов какой-то машины. Новую кепку он тоже измазал пылью, хорошенько помял ее в руках и надорвал с одной стороны козырек. Грязной ладонью он провел по лицу и, прежде чем надеть обновку, тщательно взъерошил волосы. Теперь он ничуть не походил на благополучного служащего и уже не выделялся среди редких в будний день прохожих. Правда, о подозрительном покупателе могла сообщить куда следует продавец магазина, но и искать бы его стали в первую очередь по новой кепке… К тому же, свернув на противоправную дорожку, глупо было рассчитывать на полное отсутствие риска.

Теперь нужно было добраться до Истоцкого. При иных обстоятельствах Вениамин бы пошел на автостанцию и отправился туда на автобусе. Сейчас этот вариант не годился. Но и топать пешком более сотни километров не входило в его планы. Поэтому сперва он решил выйти из города. Вокруг Вологды было разбросано множество сел и деревень, оттого идущий по трассе неприметного вида путник не вызвал ничьего подозрения – в городе подрабатывали многие сельские жители.

Когда он оставил Вологду позади, уже начинало смеркаться. Вениамин заночевал в стогу сена, с трудом заснув от пережитых волнений и урчания в пустом животе. Хорошо еще, что удалось вволю напиться из пробегавшего рядом ручья.

К счастью, Вениамин хорошо помнил здешние названия, поэтому наутро ему удалось остановить подводу и уговорить возницу подбросить его до одной из ближайших деревень. Он так и решил двигаться дальше – где пешком, где набиваясь в недолгие попутчики. Главное было не наглеть, иначе можно было вызвать излишнее любопытство – мало кто нынче ездил на дальние расстояния, да еще вот так, «автостопом». В одном из сел, где был магазин, удалось купить хлеба и наконец-то наполнить желудок. Идти стало веселее и легче.

К Истоцкому он вышел в середине следующего дня. Его так и подмывало завернуть в село и повидаться с тетей Верой, но Вениамин прекрасно понимал, что если его ищут, то начали именно отсюда, да и вообще, появиться в Истоцком – значило подставить тетушку. И он, вздохнув, свернул направо, к лугу, за которым синела лента реки.

На берегу он сделал короткий привал: для начала искупался – от пота и въевшейся пыли чесались даже уши; затем напился – от души, через «не могу», про запас; потом доел остатки хлеба – даже вывернул карманы и вытряс в ладонь крошки.

Не одеваясь, подняв над головой связанную в пиджак одежду и обувь, Вениамин перебрел реку, поразившись, насколько она обмелела. А может быть, в детстве и юности река лишь казалась ему глубже, как многое в начале жизни кажется глубже и значительней, чем оно представляется позже.

Теперь надо было идти к Титовке, а уже оттуда добираться до Кочкаревского болота. Вениамин хорошо помнил дорогу к милым его порочному сердцу местам, но проблема состояла в том, что никакой дороги больше не было. Трудно вообразить, что всего за пару-тройку десятков лет природа может восстановить то, что с таким трудом пытался отвоевать у нее человек! Но она это смогла, практически полностью. От бывшей грунтовки не осталось и следа. Трава доходила порой Вениамину до пояса. Он брел почти наугад, восстанавливая в памяти нужное направление, но без привычных ориентиров совсем не был уверен в его правильности.

Он пересек ручей и, вспомнив, что тот действительно протекал возле Титовки, воодушевился, но после забрел в непролазный кустарник и, мучительно долго из него выбираясь, исцарапал лицо и руки, порвал пиджак и потерял кепку.

И все-таки он отыскал Титовку. Возможно, так и прошел бы мимо, не разглядев в тусклом свете опускающегося вечера заросшие крапивой и бурьяном развалины сгнивших, обвалившихся изб, но помог стоявший с краю деревни амбар – точнее, половина его стены, торчащая на фоне закатного неба щербатым черным обелиском.

Остатки бабушкиного дома Вениамин нашел уже в густых сумерках, скорее интуитивно, нежели благодаря зрению. Да так и рухнул, точно пьяный, возле гнилых бревен и досок в заросли бурьяна, вымотанный донельзя, не соображающий уже ничего, с одной лишь затухающей мыслью: спать, спать, спа…

Проснулся он оттого, что кто-то тормошил его за плечо. Вениамин разлепил веки и уперся взглядом в пару мокрых сапог.

– Вставай, – услышал он. – Пошли.

Вениамин собрался вскочить, но занемевшие мышцы лишь позволили сесть. От резкого движения потемнело в глазах, уши наполнились звоном. Но и когда в голове прояснилось, он понял, что рассвет еще не наступил, хотя ночь уже почти кончилась. Но вялой яркости предутреннего неба вполне хватило, чтобы рассмотреть стоявшего перед ним человека.

Это была женщина, совсем молодая, хотя в первый момент Вениамин не смог определить ее возраст; сбивала с толку одежда – длинная, спускающаяся на голенища сапог темная юбка, коричневый, подпоясанный веревкой бесформенный, широкий жакет и серый, по-старушечьи обмотанный вокруг головы платок. О том, что это юная девушка, совсем еще девчонка, говорила лишь матовая гладкость ее лица и лучащееся из больших черных глаз любопытство, которое незнакомка тщетно пыталась скрыть.

– Пошли, – повторила она. – Вставай давай!

Вениамин провел по сырой траве ладонями и обтер росою лицо. Неспешно, морщась от пронзивших начавшее отходить тело иголок, поднялся, прокашлялся и спросил:

– А куда? И кто ты такая?

– Какая-никакая, – буркнула девчонка и в третий раз сказала: – Пошли!

Она развернулась и по-мужичьи размашисто зашагала в сторону близкого леса.

– Эй! – не трогаясь с места, окликнул ее Вениамин. – Я никуда с тобой не пойду. – Он вдруг почувствовал, что его начинает трясти. Одежда пропиталась зябкой росой, да и вообще утро было нежарким, но едва ли один только холод стал причиной той дрожи. Вениамину было откровенно не по себе. Вспомнились вдруг слышанные в детстве сказки о русалках, кикиморах и прочей нечисти, старающейся заманить доверчивого путника то в речные глубины, то в лесные чащобы… Последнее подходило к ситуации – лучше некуда.

«Кикимора» остановилась. Обернулась, нахмурила красивые черные брови и сердито притопнула:

– А ну-ко иди за мной, кому говорят! Батя ждет.

Девчонка отчаянно, по-вологодски «окала», и это почему-то успокоило Вениамина, хотя, если уж на то пошло, отчего бы точно так не разговаривать и местной нечисти? Но главное – в голову мигом плеснулась догадка:

– Батя? Рафаил?..

– Кто еще-то? Ты к кому шел?

Девушка опять повернулась к лесу и зашагала, бухая сапогами. Теперь и Вениамин бросился за ней следом. Догнав девчонку, он, отдуваясь, спросил:

– А как он узнал, что я здесь?

Девушка только фыркнула, даже не повернув головы.

– Ну хорошо, скажи хоть, как тебя зовут.

– Ну, Нинка.

– Нунинка? – деланно хохотнул Вениамин. – А я…

– Ты – Венька-балденька! Будешь дразниться – стукну.

– Я не драз… – Он начал было оправдываться, но вдруг поперхнулся. – А как?.. А откуда ты знаешь…

– Ты и правда балда, – повернула наконец голову Нинка и впервые улыбнулась. – Если уж батя знал, что ты пришел, то наверное знал, и кто ты такой, как думаешь?

Лес казался совсем незнакомым, хоть в детстве он не раз ходил сюда по грибы-ягоды с бабушкой. Хорошо хоть проклюнувшее наконец солнце окрасило верхушки деревьев, иначе от дремучей лесной мрачности – таинственно-тихой, настороженно-внимательной – хотелось ухватиться за Нинкину ладошку, словно он вновь превратился в маленького, напуганного природным величием мальчика.

– Не трусь, – угадала его состояние девушка, – уже скоро.

Он услышал вдруг крик петуха. Сначала подумал, что ослышался – скрипнуло дерево, – но крик повторился, на сей раз отчетливо-ясно. И создалось впечатление, что теперь, отвечая первому, кукарекал другой петух.

Не успел Вениамин как следует удивиться, как деревья раздвинулись, открывая перед ним большую, окруженную высокой изгородью поляну – скорее, вырубку, – широкую и длинную, уходящую дальним концом в светлую глубь – вероятно, в то самое Кочкаревское болото. И удивляться по-настоящему пришлось именно теперь: вдоль просеки в два ряда тянулись… дома!.. Впрочем, приглядевшись, Вениамин понял, что не все из открывшихся его взору построек можно было в полной мере назвать домами. Наряду с полноценными избами, крытыми, правда, не шифером, а дранкой, стояли тут и более примитивные хижины, некоторые больше похожие на шалаши, а то и вовсе бугрились невысокими накатами землянки. Почти изо всех жилищ струился аппетитный дымок, и у Вениамина так заурчало в животе, что это услышала даже Нинка.

– Ничо, – сказала она, – пришли уже. Сейчас накормим.

Накормили и впрямь неплохо. На столе была каша, грибы и овощи. Угостили киселем и даже налили… молока!.. Но ел Вениамин машинально, почти не замечая вкуса пищи, все его внимание было поглощено восседающим во главе стола хозяином дома – Рафашкой-отшельником. Тот был и в самом деле не очень стар, по крайней мере, не выглядел старым. Худой и жилистый, с острым длинным лицом, обрамленным седой аккуратной бородкой, он походил на пожилого, но энергичного врача, кем он, по сути и являлся. Тем более, врачей после очередного, не столь давнего указа Партии стали именовать здравниками, что подходило ему еще лучше.

За все время завтрака Рафаил не обронил ни слова, лишь кивнул Вениамину, когда тот вошел, и пригласил жестом к столу. Поев же, и дождавшись, пока Нина уберет со стола, сказал, будто продолжая прерванный разговор:

– Сердце мне твое не вылечить.

– И… как мне теперь?.. – чувствуя, как сжалось то самое сердце, спросил Вениамин.

– А что «как»? Тебе же сестра сказала: ничо страшного, живут и с таким.

– Но как же… постановление Партии?..

– Какой-такой партии? – поднял брови Рафашка.

– Что значит «какой»? – заморгал и невольно понизил голос Вениамин. – У нас одна Партия. Единственная.

– У кого «у нас»?

– У… Страны…

– Эх, тяжко с тобой разговаривать, – хмыкнув, покачал головой отшельник. – Но спрошу, ладно уж: у какой-такой страны?

Вениамину почудилось, что он еще не проснулся. Даже тело слегка занемело, будто он все еще лежал на твердой земле.

– Страна тоже одна… – совсем тихо ответил он.

– Единственная? – лукаво подмигнул Рафаил.

Вениамин кивнул, изо всех сил пытаясь проснуться.

– А как ты понял, что и страна единственная, и что партия у ней какая-то есть? – не желал уходить из нелепого сна Рафашка-отшельник.

– Но ведь… Но как же?.. – замахал руками Вениамин. – Вы шутите, да? Смеетесь? Какие могут быть еще страны, где они? И как у Страны не может быть Партии?! Кто же ею руководит, кто издает указы и постановления, кто решает, как жить гражданам?!..

– И зачем, – сказал Рафаил.

– Что «зачем»?.. – опять заморгал совершенно сбитый с толку Вениамин.

– Зачем жить гражданам.

– Ну, да… То есть, что значит «зачем»?..

– А что значит «решает, как жить»? Разве ты сам не знаешь, как тебе жить? Разве это не твое дело? Вот, ты же сам решил – взял да ко мне приехал. – Рафаил вдруг опять подмигнул и заговорщицки, явно дурачась, зашептал: – А партию свою ты видел, что ль? Может, я те указы пишу, чтобы такие как ты ко мне ехали?

– Вы? Зачем?.. Вы опять шутите?

– Может, шучу, а может и нет. – Отшельник вдруг стал очень серьезным. – Порок-то и впрямь уж не вылечить. Не только у тебя, – махнул он рукой, увидев, как дернулся Вениамин, – у всех. Страшный порок, гиблый. Корни сгнили, ветки сохнут, одни стволы торчат, да и те скоро рухнут. И лечить поздно, и рубить некому. Да и ни к чему уже. Новый лес сажать надо, пока саженцы имеются. Мало их, но есть еще.

– Где сажать? На этом вот болоте? – махнул в сторону окна начавший что-то понимать Вениамин.

– А вот оно-то как раз не единственное, – опять усмехнулся Рафашка. – Чего-чего, а болот у нас хватает. Потому я тебя и позвал.

– Вы позвали?..

– А кто ж? Я тебя еще пацаненком приметил. И так решил: коль доберешься сюда – стало быть, я не ошибся. И прав оказался, есть в тебе жилка, удача тебя любит. И Нинка вон – тоже.

– Батя! – заскочила в комнату Нина, гремевшая до этого посудой за стеной.

– Брысь отседа! – неожиданно громко рявкнул отшельник. – Не с тобой говорят! – И продолжил в прежнем тоне, спокойно, слегка насмешливо: – Решать все одно тебе, но решений тех у тебя немного, покуда лишь два только. Либо назад ехать, либо тут оставаться. Останешься – Нинку за тебя отдам. – Грохнула за стенкой посуда, Рафашка поморщился, но продолжил, как ни в чем не бывало: – Жить у меня будете, пока не отстроитесь или пока на другое болото не съедете.

– На другое болото?.. – Вениамину почему-то уже расхотелось просыпаться. – Сажать новый лес?

– Теперь точно вижу, что не ошибся, – улыбнулся Рафаил. – Неволить я тебя, конечно, не стану, в том проку не будет. Но коли сам решишься, обучу тебя всему, что знаю, все расскажу-покажу. А дальше уж – как сумеешь, как сердце подскажет. Нет у тебя в нем никакого порока, не в клапанах со створками там порок-то бывает…

– А где же брать… саженцы?

– Сами найдутся. У меня, вон, уже три десятка, да пятеро новых взошло. Так что и у тебя появятся, если правильно себя покажешь. Чай, постановление у той партии не последнее было. Лучше бы, кабы последнее, да не насосались еще пауки, и сосать пока есть откуда. Вишь, от старых и больных уже избавились, теперь кровушки им меньше стало, зато слаще она, да и шевелиться почти не надо.

– Но почему они не трогают вас? Ведь знают же, наверняка знают! Тем более, вы говорите, таких болот хватает…

– А зачем нас трогать? Напрягаться только. Мы ведь никому не мешаем. Наоборот – считай, санитары.

– И все-таки не понимаю я, – помотал головой Вениамин. – Не все понимаю, не могу понять… Объясните!

– Э, нет, – твердо и вновь очень серьезно сказал Рафашка-отшельник. – Знахарской науке я тебя обучу, а остальное ты сам понять должен. Тебе, вон, сколько лет уже объясняли – пошло это впрок? Самого-то главного у каждого и должно быть всего две вещи: голова да сердце. Сердцем слушай, головой думай – вот и будет тебе единственная партия.

Рафаил поднялся из-за стола и направился уже к двери, когда Вениамин вспомнил, что еще его недавно удивило.

– А откуда у вас молоко?

– Коз держим.

– Коз? А как же волки?

– С этими волками куда проще ужиться, – усмехнулся Рафашка и вышел.

– Только на новом болоте – никаких коз! – послышалось из-за стены. – Ненавижу доить.