Текст книги "Гулливер и его любовь"

8

Ему снится, что он все же признаётся доктору Эм, что безумно влюблен в Эль. И тогда в его сне доктор Эм спрашивает его:

“Если вы рассказываете мне об этом, то с какой целью? И что значит вся эта история в свете изначально наложенного по правилам этой игры табу, что никаких «таких» отношений между терапевтом и клиентом быть не может?”

И он отвечает ей (его словно бы озаряет), что вся эта история означает только то, что ему, увы, не сублимировать того самого загадочного русского ядра. Что, быть может, он и есть тот самый либо идеальный любовник, либо …

«Идеальный преступник», – заканчивает за него докторша, доброжелательно приближая свое пушистое иностранное лицо и поправляя очки.

И тогда он окончательно догадывается, зачем он рассказывал ей об этом.

Он спокойно достает пистолет (с некоторых пор он ведь всегда теперь носит его с собой) и, так же спокойно прицелившись, нажимает на спусковой крючок, с первого же выстрела попадая изумленной гештальтистке в переносицу. Дужка оправы разлетается вдребезги и разбитые велосипедные колеса повисают на ее розоватых ушах. Как и положено – выплескивается бесшумный фонтанчик крови. Крупное тело докторши оседает назад, и голова нелепо откидывается набок. В ее меркнущих зрачках отражается низенький потолок с тремя рожками какой-то дурацкой люстры.

Разумеется, у него хватает средств, чтобы замести и эти следы, сделать так, чтобы все осталось на своих местах, нетронутым и без отпечатков пальцев того, кто побывал здесь последним. И кто предусмотрительно забрал с собою блокнот, в котором близорукая докторша ставила галочки после фамилий клиентов, аккуратно подсчитывая эквивалент психологической помощи в баксах.

В кегельбане всего за три тысячи тех же самых зеленых он покупает себе алиби. Бармен, девушка, выдающая белые тапочки и какой-то извилистый, ухмыляющийся игрок получают поровну.

На следующий день Евгений невинно рассказывает этот свой сон Эль. Конечно же, она выслушивает с недвусмысленным интересом. Эль серьезно качает своей очаровательной головкой, собираясь с мыслями для интерпретаций. Уже искушенная в психотерапии, она, обращает внимание, что, согласно аксиоме гештальта, во сне, как, впрочем, и в любом проявлении бессознательного, сновидец есть не только сновидец, но и все персонажи его сна.

– Эль хочет сказать мне, что я также и бармен, и тот извилистый игрок…

– Эль хочет сказать, что ты также и доктор Эм.

Он озадачен и не знает, что ей ответить.

«В самом деле, кого же я тогда в себе убиваю?» – думает он, пригубливая коньяк.

Сегодня он приехал без машины с надеждой на алкоголь. Разумеется, презервативы (по-прежнему, фаллическим числом три) в боковом кармане, под сердцем.

В соседней комнате опять кричит попугайчик. Эль говорит, что какое-то время вводила ему воду через катетер. Ибо так определил ветеринар – или через катетер, или на кладбище.

«Ибо».

Сидя сейчас рядом с ней, он словно бы рассматривает это свое странное чувство, пытаясь отстраниться от себя самого. Ведь в роли терапевта он все больше узнает о ее слабостях. Он уже догадывается, что ей не так уж и хорошо в постели с мужчинами. Но чем больше он о ней узнает, тем все мучительнее его к ней тянет. Да, это ее болезненное несовершенство, в котором она признается ему на сессиях. Пустота и никчемность ее «я», которое теперь она пытается наполнить ценностью своей трагедии. Какой-то изначальный и все же бесценный порок. То, что буквально начинает сводить его с ума. Как будто он и есть тот самый «идеальный любовник»? Как будто он хочет упасть в эту ее пустоту и, наполнив своим наслаждением, так исчезнуть?

Вот и сейчас он не выдерживает и опять кладет руку ей на бедро (в конце концов, ведь это же она опять пригласила его к себе в гости). Но… Эль опять ускользает.

Она неожиданно говорит:

– Хочешь марихуаны?

Он смотрит на нее, а она на него. За окном зима и в квартире очень холодно. Даже коньяк не согревает.

– Ну, давай, – пожимает плечами он.

Она достает газетный пакет и рассеивает верхушки травы по обложке какого-то глянцевого журнала. Евгений вздыхает – по закону совпадений, это фотография Николь Кидман из его любимого фильма Кубрика «С широко закрытыми глазами». Эль перегибает лист и измельчает верхушки и зерна травы, раскатывает пустой бутылкой из-под пива и усмехается:

– Вот как они умеют трещать эти чертовы афганские бошки.

И он, так ненавидящий современность, ждет не дождется, чтобы вдохнуть в себя ее, этой современности, дым. Но ведь этот дым приготовит Эль.

Длинными пальцами она берет «беломорину» и ловко высыпает из нее табак, затем зажимает бумагу и насыпает марихуану. Утрамбовывает и натягивает папирус потуже:

– Вот, как презерватив!

Он слегка краснеет. А Эль уже запечатывает смесь и зализывает бумагу.

– Это называется «джойнт»? – спрашивает он, чтобы скрыть свое смущение.

– Не-а… «Джойнт» это когда скручивают целиком, а это называется «пионерка».

Она показывает ему, как затягиваться через кулак, держа «пионерку» между перстневым и мизинцем.

– Так и не горячо, и меньше вероятности заразиться… ну, когда мы курим в круг.

«Заразиться…»

Он вздрагивает бесшумно.

Какое-то время они курят молча, ожидая «прихода». Наконец под его ногами вдруг появляется разноцветный веселый пол. И, поддавшись беспричинному приступу смеха, он погружается вслед за Эль в голубую бездну ее кухни, дурачась со стиральной машиной, которую он пытается прицепить за спину как акваланг.

Он почти достигает этой импровизированной подводной пещеры (во всяком случае, его рука уже на внутренней стороне ее бедра, бедра Эль, и теперь она ее не убирает), как вдруг раздается телефонный звонок.

– Не бери, – говорит он с улыбкой. – Тебя же нет дома.

Но телефон звонит и звонит.

– Это может быть мама. Она в больнице, – неестественно говорит Эль и берет.

Это, конечно же, Григорий…

9

На этот раз он выбрасывает презервативы в окно пригородной электрички. Это уже похоже на ритуал – выбрасывать неиспользованные презервативы во имя совершенства любви. Конечно, он сам втягивается в свой фантазм, ведь для нее он всего лишь психотерапевт или по крайней мере тот, кто играет его роль. Как когда-то и Сирано для Роксаны, только на новый лад… Поэт Сирано, помогающий Кристиану и пишущий от его имени любовные письма для Роксаны. А теперь – вместо поэта психотерапевт?

Нереальный человек, он пытается представить себе лицо Григория. Какой он, Григорий? И вдруг, с каким-то ослепительным вдохновением, догадывается, что Григорий – это и есть он сам.

С этой сверкающей догадкой он застывает над раковиной. Он словно бы находит себя вновь. Он давно уже не в электричке, а ванной комнате. Стоит перед зеркалом, упершись руками в края этой раковины, инкрустированной опалом и яшмой. Таких в его особняке – с добрый десяток, и ему неудержимо хочется блевать. Конечно, для этого есть и объективная причина. Вчера он все-таки напился после своего ошеломительного открытия. Правда уже не с Эль, а один, вернувшись в одну из комнат своего особняка, быть может, и предназначенную для подобных догадок. Но сейчас блевать хочет не только тело, блевать хочет и сам субъект. Словно бы все его «я» хочет вывернуть свое нутро наизнанку и выбросить из себя эту гадость, рухнуть на унитаз и хорошенько прочиститься. Да, им-м-менно так! Закачивать в себя литрами дистиллированную воду и… чиститься, чиститься, чиститься.

И, наконец, в изнеможении упасть на кровать.

10

Все же теперь он – Григорий. И в качестве Григория ему не так уж трудно признаться, наконец, и докторше Эм.

– Какое же я дерьмо, – говорит он и добавляет, глядя ей в глаза, – мамочка.

Доктор Эм смотрит на него в изумлении:

– Как вы меня назвали?

Она даже и не догадывается, что именно в этот момент его озаряет, что он же всегда искал своего отца.

Где он, его отец? Все также покоится в одной из его ненайденных комнат? Все такой же призрачной, как дым… Попробуй коснись этой тени и он исчезнет. Но в чем же тогда его наследство? И Григорий ли начинает свой рассказ с обвинения всех и вся общественных организаций, из удушающих и заботливых рук которых он всегда с таким отчаянием вырывался?

Но разве это были не ее руки, не руки любящей его матери? Что мог он противопоставить ее чересчур озабоченной самою собой любви кроме завораживающих и разрушительных флюидов своих воображений? Разве не в этом и начала его магии? Она же видела в нем лишь свое продолжение. Она же хотела, чтобы он сдался ей, отдал ей все свои маленькие мужские поражения, она же питалась ими и только ими. Она отнимала у него поражения, не давая научиться побеждать. Становясь с ней снова маленьким и беззащитным, он словно бы получал отпущение грехов. Словно бы у нее на все был одинаковый ответ: «А потому что надо было слушаться воспитательницу…» При этом она, конечно, часто восхищалась своим сыночком, особенно в ванне. Позднее, в разборках с его отцом, она делала его своим союзником и защитником, он должен был утешать ее в ее бесконечных депрессиях, вырастающих на месте неудавшейся супружеской жизни. Он должен был научиться вместе с ней ненавидеть своего отца. В своих детских фантазмах и снах он непременно оборачивался то магом, то разбойником. И, измученный галлюцинациями, вновь возвращался назад, снова к ней. И опять повисал в пустоте. И не в силах выдержать этой бессмыслицы, снова соскальзывал в свои фантазмы.

Однажды он убежал из детского сада, он не сказал тогда своей матери почему. Что он так хотел, чтобы из детского сада его забирал отец… Побег и уход, наверное, больше ничего и не остается, он сам назначает себе роль аутсайдера. Как если бы жизнь представляла из себя лишь некий музыкальный инструмент. Втайне он, конечно, все еще ждет Руки Господа. Но полчища ученых давно уже навалились на другой конец рычага, и перевернули все с ног на голову. Обескураженный, он застревает где-то на границе, словно бы над бездной. Ученые, которые теперь «вверху», кричат ему: «Держись за стул!». И, словно бы приклеенный к сидению, он зависает головой вниз. «Над Господом»… Его магия – всего лишь граница?

В своем приговоре доктор Эм пытается быть одновременно и доброжелательной и объективной. Она хочет отстраниться от переполняющих ее чувств. Она говорит, не догадываясь, что ее выдает ее дрожащий голос. Но, в конце концов, приговор есть приговор.

– Дорогой Григорий, ваше супер-эго и в самом деле впитало в себя значительную часть материнского эго. Вот почему вы, несмотря на свой мужеский пол, представляете из себя… как бы это сказать… ну, скажем, несфокусированного в гендерном пространстве субъекта. Обратите внимание, что вы все время «бежите по кругу», не беря на себя ответственности деятельного, активного и, прежде всего, социального источника силы. Поэтому и зачарованы этой… м-мм… идеей убийства. Убийство для вас – как бы сказать – прерывание порочности возвращений. Но за это, как сказали бы в старые времена, вы будете наказаны судьбою. Ваша проблема в том, что вы, впрочем, подобно многим современным мужчинам…

«Хорошо, хоть, что не в единственном числе», – все же успевает усмехнуться он.

…как бы состоите из отсутствия и присутствия, одно в вас сменяет другое, как ноль единицу. Вы превращаетесь всего-навсего в некий информационный код, теряя свою изначальную природную гениальность. А женщины, которые, кстати, всегда были умнее вас…

«Блядь! Где ты, отец?!»

11

Вот так, рано или поздно он все же во второй раз просыпается в объятиях Эль. Ведь он же теперь Григорий. Накануне они немного перебрали, начали с травы, а закончили винтом. У него и теперь во рту этот яблочно-фиалковый привкус. Даже секс был чем-то схож с галлюцинацией, такой же грандиозный и фантастичный, словно бы он долго ебал звезду, в результате чего и сам стал звездою. В буквальном смысле.

Это утро. Он лежит в ее большой белоснежной двуспальной кровати, размышляя о своем «отсутствии». Но если это было между ними «еще один раз», то, значит… пружина смерти приведена в движение? Тот контракт об отсрочке, когда они не сделали этого, вернувшись к нему домой из театра… Присутствующая на кухне Эль уже заботливо варит свое черненькое молочко, напевая “Mutter”[16]16
  «Мать» (нем.).


[Закрыть] Раммштайн. Она предлагает выпить понемногу и успеть до “прихода” заскочить за продуктами в магазин. Он словно бы парализован воспоминанием о контракте и, переходя вместе с ней дорогу, покорно выслушивает ее объяснения, чем крек отличается от фенамина, а героин от кокаина. В его левом ухе сигналит автомобиль, а в правом шуршат названия. Грузовик зловеще проносится мимо.

«Значит, не сейчас».

Магазин развивается как магазин, пока вдруг их неожиданно не «прихватывает» чуть пораньше. Очевидно, Эль все же переборщила с дозой. Она сварила траву на козьем молочке и теперь, прежде всего на них набрасываются молочные, преимущественно козьи, продукты. Их начинает облизывать козий сыр, их пытается высосать козий кефир, козий хлеб с вимбильдановской полки нагло лезет им в рот, и самая сексапильная, самая козья из козьих бутылок кока-колы сама отвинчивает для них свою пробку, на пластмассовой изнанке которой вытеснен их «золотой миллион». В ужасе они выбегают из магазина. Огромные козьи небоскребы, хохоча, наступают на них.

– Бэд трип,[17]17
  Неудачное путешествие (нарк. сленг)


[Закрыть] Гришечка, весь этот мир – это просто бэд трип… – шепчет Эль.

– За что ты убиваешь меня, Чина?

12

Пустые холодные обои и этот холодный эйсид-джаз, монотонный и одинаковый, затягивающий в свой прохладный блестящий туннель, где мелькают новые и новейшие станции, где можно не останавливаться, не выходить, проносясь все дальше и дальше мимо огромных бильбордов, рассказывающих о голливудском семейном счастье, мимо колонн с указателями, мимо людей, мимо и мимо, во все ускоряющемся потоке… чего? непонятно чего, проходящего через, имеющего бесстрастные расширения – точка ком, точка коз или точка ру…

Эль затянулась, она лежала одна в своей белоснежной двуспальной кровати. Она думала о себе, как о некоем нечто, что существует только сейчас, чтобы не существовать ни вчера, ни завтра, как некий иллюзорный попкорн, заполняющий чей-то равнодушно жующий рот. Она усмехнулась. В конце концов, не все ли равно, пусть будет так – молодая и быстро стареющая девушка по имени Любовь. Девушка-старушка из модного депрессивного мультфильма с набитыми марихуаной козами, которые несутся вместе с ней в одном нарядном игрушечном поезде и машут в окошечко проносящимся мимо станциям.

Григорий, ее муж, модный веб-дизайнер, наверное, бодро входил сейчас в свою очередную жертву. Бодро входил и бодро выходил. То, натягивая до основания розоватую кожицу, то, при возвратно-поступательном движении, скукоживая ее опять. Картинное нарядное такое действо, разворачивающееся в прозрачной порнографической, так искусно истязающей ее, Эль, трубе. Модной трубе с яркой неоновой подсветкой. Розоватое с желтым и голубым…

Где-то высоко, на другом конце трубы, в небесах, он же, Григорий и в то же время и не Григорий, проплывал сейчас меж курчавящихся облаков на своем «тэвэгэ»,[18]18
  TVG – марка спортивного велосипеда.


[Закрыть] прыгал на каменный постамент и стоял на одном колесе, балансируя долго и искусно в лучах славы, стоял победно, разбив одной девочке жизнь, девочке по имени Эль, с которой сыграл недавно нарядную свадьбу, время от времени отлучаясь в туалет, чтобы спрятаться от торжественного скрежета своих предков, чтобы над этим элегантным унитазом, затягивающим в себя их непонятно зачем данную ему вечность, принять еще немножечко блистательной эфемерности, растворяя в ней свою архитипическую тоску, чтобы, как ни в чем не бывало протанцевать потом остаток этой брачной ночи. И на рассвете, добавив еще немножечко крэка, с захватывающим азартом устроить Эль и себе отчаянный спурт,[19]19
  финиш в велосипедных гонках.


[Закрыть] занавешивая радужными шторками оргазмических видений серое, как утро, лицо жены… Да, теперь уже жены… О, где же вы, мои mille e tre,[20]20
  Тысяча три (итал.)


[Закрыть] несущие радость побед своему странствующему через вас Казанове? Он проходит сквозь вас как сквозь сон, стремясь все дальше и дальше к одной единственной и идеальной возлюбленной…

Она затянулась, она лежала одна в своей белоснежной двуспальной кровати, вспоминая сейчас, как в ту брачную ночь, в те короткие два часа перед рассветом, когда удалось все же хоть немножко поспать, ей приснилась белая ночная рубашка, которую она так долго и тщательно выбирала в магазине свадебных принадлежностей, волшебную и воздушную ночную рубашку… которую она почему-то так и не решилась купить, словно бы сочтя себя в чем-то недостойной. И все эти два предрассветных часа беззвучно проплакала в своем сне, исполненном все той же невыразимой тоски и печали, пока ее не разбудило глянцевое и нарядное лицо ее мужа, теперь уже мужа. Уже громоздящегося на ней, и над ней и в ней. Отныне радостного веб-дизайнера ее жизни. Фиалково-яблочное дыхание и игрушечное лицо, не закрывающее теперь никогда над ней своих пустых глаз. Лицо Григория, являющееся частью его, Григория, тела, совершающего над телом ее, Эль, свои «сакральные» веб-дизайнерские операции… Изящно подтягивая теги… Ставя еще один постер… Вот так, дорогуша, вот так… Не беда, что тебе приходится еще немножечко потерпеть. Ведь терпишь же у дантиста, чтобы потом твоя улыбка была по-прежнему неотразима.

13

Отец умер в кресле, в одной из тех дальних комнат, где на стеллаже стояла гипсовая голова красавицы Райханы, когда-то привезенная им из индийского города Варанаси. Глаза джиннии были пусты. Евгений попросил брата отца пройти в комнату первым. В комнату, где должно было лежать тело покойного. Сам он не в силах был вынести этого своего последнего свидания наедине. Но брат отца всего лишь распахнул перед ним двери. Брат отца сказал, что распорядителем похорон отца может быть только он, Евгений. Эта анфилада комнат, которая движется и не движется, и через которую Евгений словно бы струится к этому своему последнему свиданию. Увидеть тело, взглянуть на эти навсегда окаменевшие черты, на эти отяжелевшие веки, прикрывшие навсегда его взор. Евгений движется и не движется. Ведь увидеть мертвое тело отца – это значит признать его смерть?

Евгений замер, он лежит в постели в спальне своего загородного особняка. Его глаза открыты, и он все еще во власти сна.

Кто отличит правду от вымысла, кто скажет ему, мертв он или нет? Кто скажет, осталась ли у него еще надежда?

Он закрывает глаза и трогает руками свое лицо – лоб, нос, щеки и губы. Наощупь оно, лицо, маленькое, и непонятно, как там, за его поверхностью, скрывается целая жизнь.

Как всегда он пробует начать с начала и теперь, искушенный в гештальте, словно бы тянется за своим сновидением. Он вспоминает маленькую гипсовую голову красавицы Райханы, она стояла на стеллаже в кабинете отца. И однажды он в нее выстрелил. Выстрелил из старого пневматического ружья, играя в охотника, когда отца не было дома. Пуля пробила гипс, и черная дырочка обезобразила ее висок. Отец занимался историей мусульманской Индии и позже рассказал ему, что Райхана была одной из наложниц самого пророка Мухаммада, она была единственной, из-за кого он чуть не забыл о своей миссии.

Судорожно пытаясь ее «воскресить», заклеивая отверстие кусочком тонкой бумаги и подкрашивая белилами, Евгений еще ничего не знал об исламе. Гипс был старый, и белое пятнышко все же выдавало выстрел. Он долго не мог попасть в тон, добавляя в белила «краплак» и «жженую кость». Но красное и черное плохо смешивалось с белым.

Почему он в нее выстрелил? Ведь часто, когда отца не было дома, он заходил в его кабинет и завороженно смотрел на этот бледный и прекрасный лик. Глаза джиннии казались слепыми, но он словно бы знал, что она все равно рано или поздно его найдет. Он боялся, что красота безжалостна?

14

Он сидит на стуле. Это круг. Иногда он думает, что его совершенство неизбежно. Слушая в который раз, как Нина не может удержаться над праздничной ватрушкой, как начальница обвиняет Катеньку в чрезмерном использовании карандашей, как Горбунов – орел на тумбочке – выиграл престижный конкурс караоке в подмосковном доме отдыха, Евгений вдруг испытывает нечто подобное благоговению. Принять этот мир и обрести безвольное безвластное просветление?

Он сидит на стуле и смотрит на Эль. Она ждет, когда же он, наконец, признается? В конце концов, мы живем в обществе и от этого никуда не деться. Другие нужны, чтобы понять – кто ты сам. Еще одно основание нашей самодостаточности?

Хищный тяжелый клюв незаметно отклоняется и в ожидании замирает. Алтарь, конечно же, ослепителен. И пружина бессмертного знания давно уже готова привести в действие священную гештальт-диаграмму. Ему надо только начать… Просто начать о себе…

О том, что когда-то, еще в университете, когда он познакомился с Борисом, у него почти не было увлечений. Разве что кроме чтения и музыки. Это сейчас он с горечью признает, что человек это в том числе и то, что он накапливает (или выигрывает?!) материально. Но тогда он еще ничего не коллекционировал, и издевался в душе над этими буржуазными мальчиками, над которыми Борис умел так артистично возноситься. Но они были и будут всегда, эти буржуазные мальчики, как и во все далекие времена, они всегда что-то собирают – камешки с побережья, дагерротипы, фотографии, видео, «эм пэ три», всевозможные значки, журналы, свои научные труды, прочитанные, написанные или изданные ими книги, награды, должности, регалии и фирмы, которыми они руководят, конечно же, приключения с женским полом, собак, охотничьи ружья, «мерседесы» и прежде всего деньги… А у него тогда был только Борис.

Рассказать о Борисе?

Как он возносился над всеми этими буржуа, забирая у них ту текучую магическую точку, из которой всегда мог, и в самом деле словно бы начинал расти, заполняя пространство собой и только собой? Частенько тут, кстати, не обходилось и без самых что ни на есть банальных анекдотов, которых он, Евгений, в отличие от Бориса, почему-то никогда не запоминал, предпочитая им мудрые мысли, вычитанные из книг. Но однажды Борис, усмехаясь, сказал ему, что дело не в анекдотах, а просто среди других всегда обостряется его чувство собственного «я», и он ярко ощущает, что не он присутствует для других, а они, эти другие, для него присутствуют. А анекдоты же лишь средство. Вместо анекдотов вполне могли бы быть и салаты, и мудрые мысли…

Рассказать о себе?

О Чине… О том, почему она ушла… Как он играл… О том, что он задумал, когда с квартирой в «форексе» было покончено… И почему он выбрал именно ее, именно Эль… И не забыть, что в своем послесмертии он все же выиграл благодаря ей.

Быть может, после его признания, она выйдет за него замуж. Разумеется, если он сделает ей предложение. И если только он ей признается, признается как Евгений, а не как Григорий. Признается и ей, и доктору Эм и всем им, замершим сейчас на своих прозрачных стульях в ожидании его признания. Замершим в своих прозрачных автомобилях, в своем прозрачном метро, в своих прозрачных самолетах, перед прозрачными экранами телевизоров, в прозрачных магазинах, на прозрачных улицах. Замершим в своих прозрачных домах, в своих прозрачных спальнях…

Признается… и тогда непризнанная им современность выйдет, наконец, за него замуж?

Начать с отца и рассказать им свой сон об отце. Чтобы они могли залезть в его сон с ногами. Залезть в это его последнее материнское тело, ибо согласно их науке, сновидение есть не что иное, как некий последний остаток, связывающий нас с телом матери, даже если это сновидение – об отце. Залезть и разрубить его на куски. И каждый из кусков затем безжалостно проинтерпретировать.

«Ассоциация, интерпретация, феминизация…»

Он погружен в поток своих мыслей и даже не замечает, как вместо него на «горячий стул» садится другой.

Это старый якут. Он в возрасте его отца. Он попал сюда случайно и завтра улетает к себе на родину. А сейчас сидит, скорчившись, опустив свои грузные плечи. Он почему-то начинает рассказывать про «Норд-Ост», и холодок пробегает у Евгения по спине. Когда это случилось, якут пытался выстроить длинный и узкий светящийся мост, мост из своего чума, он хотел воспользоваться телевидением, проникнуть за экран и по астральной трубке перенестись в тот ужасный мюзикл. Он хотел совместить несовместимое – телевизор и ясновидение, чтобы передать заложникам свою жизнь. Он хотел их спасти и готов был принести себя в жертву. Но у него ничего не вышло, и сейчас он плакал, этот старый несчастный старик, непонятно почему забредший именно сюда, на этот гештальт-семинар и именно здесь поведавший о бесполезности своего искусства.

Слушая его рассказ, Евгений еле сдерживает слезы. И когда старик уходит, он, чтобы не разрыдаться, смеется как сумасшедший.