Текст книги "Нано и порно"

Глава четвертая

Для строгости процедуры (а психоанализ безусловно является процедурой строгой) в первую очередь нужен черный костюм, потом – белая рубашка и, в третьих, – темный, желательно в клеточку, галстук. Кроме того нужны блестящие хорошо начищенные ботинки, так, чтобы настольная лампа безукоризненно отражалась в их носах. Курительная трубка не обязательна. Хотя, если воспользоваться метафорой моряка, то она, конечно же, придает анализирующему очень и очень даже капитанский вид. Фуражку также одевать ни к чему, потому что фуражки обычно носят милиционеры.

Смысл же самой процедуры, как мы уже говорили, состоит в уязвлении. В уязвлении строгом, хотя и болезненном. Это целебное уязвление заключается в том, чего клиент, сука, никак не хочет сам по себе признать. А именно – если он, например, мужчина, то он, сука, должен признать в себе женщину. А если он, скажем, женщина, то, опять же, сука, должна признать, наконец, в себе мужчину! Естественно без насилия. Ибо признать – это значит признаться. Да-с! Раз признался, например, мужчина, что он женщина, то пусть теперь и живет себе спокойно как женщина. И наоборот – раз призналась баба, что она мужик, то пусть и живет себе с этим спокойно и в ус не дует. Потому как излечить никого и никогда невозможно. Все равно этот мир, эх…

Альберт Рафаилович поковырял в своем громадном носу и облачился в строгий черный костюм. Для пущей строгости процедуры он осторожно подклеил себе под нос мохнатые черные усы. И лишь после этого с удовлетворением посмотрелся в зеркало. Быть может, из зазеркалья на него взглянул не кто иной, как сам Зигмунд Фрейд! Теперь можно и набить трубочку, и, чиркнув спичкой, неторопливо затянуться. И, наконец, картинно даже и проговорить:

– Ну же, что же? Здрасте, здрасте, Алексей Петрович добро пожаловать. С чаво начнем-с?

Острый и черный шпиль университета, если скользить по нему взглядом снизу вверх против солнца, как будто бы разрезает глаз. А на самой вершине его, в пронзительно голубом небе, раскрывается черная звезда. Учение же психоанализа не зависит, как известно, от пола как клиента, так, и его аналитика. Потому что в учении психоанализа, как и в каждом учении, важен прежде всего его смысл. И никакие усы тут, разумеется, ни при чем. Ибо важны, прежде всего, не усы, а сны. Какие же усы, пардон, сны, снятся самим аналитикам, опять же не столь важно. Ибо анализируются не усы аналитиков, а сны их клиентов. Но вот когда сами аналитики становятся клиентами, то тогда – да, тогда уже совсем другое дело. Хотя для анализа самих аналитиков нужны, конечно, гораздо более глубокие разрезы. Потому как увертки и нежелание признаваться искушенных в анализе клиентов гораздо более коварны и искусны. Но если разрез удается, то он непременно будет увенчан звездою. А если продолжить процедуру разрезов до самого, так сказать, конца, то тогда можно выдвинуть утверждение, что окончательно проанализировать всю психоаналитическую цепочку смог бы только сам духовный отец-основатель сей процедуры, великий Зигмунд Фрейд. Но, к сожалению, он давно умер. И потому аналитики часто пренебрегают другими аналитиками и «разрезают» сами себя, ссылаясь на своего духовного отца, который, как известно, исследовал прежде всего именно свое бессознательное. Но разве то не была дорога для великого слона? И разве не таковы все великие слоны, которые сами ходят своими дорогами?

Итак, Алексей Петрович подходил к увенчанному шпилем университету все ближе и ближе. И был он, прямо скажем, в сомнениях. Смысл анализа, после того, как он принес в жертву угря, показался ему вдруг бессмысленным. Смысл, конечно же, оставался, его место не занимала бессмыслица. Но смысл анализа теперь был бессмысленным, вот-с!

В голубом небе зияла черная вырезанная звезда, из которой сквозил неведомый космос. Впрочем, могло показаться, что это все та же звезда, венчающая университетский шпиль, она заслонила собою солнце, образуя своеобразный эффект солнечного затмения. Но, поскольку инструментов, позволяющих немедленно это проверить, у Алексея Петровича не было, то он предпочел довериться субъективности своих ощущений. И, кто знает, может быть, он был прав. Потому как именно как субъект своих ощущений он намеревался вступить в схватку со своим «злорадным оппонентом».

«Да-с! Ухватиться за этот надменный нос и нанести ему метафизический разрез! А то чего он, сука, все пинает да пинает тебя твоей мамочкой. Да еще путает твою мамочку с твоей Котенькой», – произнес в самом сердце Алексея Петровича демоний.

«Что в результате я и остался без Котеньки. Нет, сука, пусть он попробует сам выбросить своего угря!»

Несмотря на свою звезду, Алексей Петрович выглядел как совсем обычный скромный человек. Да и друзья его, тот же, например, Муклачев всегда говорили, что он отличался скромностью. Но, скажите мне на милость, а какой из великих слонов не отличается скромностью?

А вот слон ты сам или не слон может, конечно, решить только твой личный, подлинный выброс угря.

Был уже полдень, Альберт Рафаилович чистил ноготки в ожидании Алексея Петровича. Тут надо, однако, добавить, что грязь под ногтями не всегда есть признак нечистоплотности. Грязь под ногтями может быть и у министров, ведь в силу нехватки времени министры стригут их редко. Ногти, правда, сами напоминают о себе. Ногти вдруг неожиданно щелкают и ломаются (очевидно, из-за нехватки кальция в организмах министров). И тогда беднягам приходится незаметно их обгрызать. Делают это министры обычно в министерских туалетах, в отдельных кабинках. После чего, конечно же, стирают неровности ногтей о специальные зарифленные полотенца, заботливо повешенные тщательно проверенным персоналом. Хотя грязь (так громко хрустящую при обгрызании, что сей бдительный персонал даже с тревогой заглядывает в монитор) лучше выскребывать и выковыривать заранее. Да и выковыривать впрочем гораздо проще, чем обгрызать. Ведь для чистки ногтей – вот именно что! – достаточно собственных же ногтей. Сидишь себе, допустим, на заседании. Опустил незаметно руки под парту и шуруешь там ногтями, глядя на других министров ясными и светлыми глазами. Даром, что и у них тоже руки под партами.

Альберт Рафаилович министром, конечно, не был. Но в чистке ногтей, так же как и в ковырянии в носу, толк знал. И, благо Алексей Петрович почему-то опаздывал, Альберт Рафаилович так дунул на свои ногти, очищая их окончательно от грязи, что тут даже возьми и отклейся его усы.

И, как назло, в самый этот неудачный момент в дверь и вошел Осинин.

Вид болтающихся под носом усов и дующего, что есть силы, на свои длинные ногти Альберта Рафаиловича так его поразил, что он даже отступил назад, прикрывая опять дверь.

«Тотем! – промелькнуло в мозгах. – Тотемом гипнотизирует, гад. Двоит тотем!»

Демоний, как назло, не подсказывал, что надо делать.

Но Алексей Петрович все же и сам собрался с духом и с грохотом снова распахнул дверь.

Альберт Рафаилович извиняющее заворчал, быстро манипулируя пальцами под носом, водружая мохнатые усы обратно.

– Здравствуйте, уважаемый! – сконфуженно продудел наконец он.

Усы невозмутимо блистали из-под носа.

Алексей Петрович замер. К нему возвращался бессмысленный смысл.

«Приклеил, сука».

Словно бы и не своя – но все же безусловно своя! – выдвинулась откуда-то снизу рука. Она потянулась к фальшивым усам. Алексей Петрович потянулся за истинностью руки.

– Э-э… Вы чего это? – поежился Альберт Рафаилович и зашевелил усами. – Бр-р! Бр-р!!

Подхватив тлеющую трубку, он быстро затянулся и выдул навстречу руке Алексея Петровича облако табачного дыма. Но рука продолжала невозмутимо протягиваться и протягиваться сквозь дым.

– О, Боже! – воскликнул тогда Альберт Рафаилович.

Надгубье его искривилось, и проклятые усы отскочили вдруг с каким-то глупым щелчком.

– Что это? – ледяным тоном сказал Алексей Петрович.

– Э-это?.. Усы.

– Усы?

– Да, усы.

Альберт Рафаилович как-то по-бабьи заморгал, и нос его покраснел.

– А зачем они вам? – тихо спросил тогда Алексей Петрович.

Перед ним все еще был не просто Альберт Рафаилович, а грозный Навуходоносор, знаток его душевных секретов – при галстуке, в пиджаке и с крупным малиновым носом. Настольная лампа по-прежнему сияла в начищенных до блеска ботинках, а по икрам поднимались черные и безжалостные носки. О, это все еще был Навуходоносор! Хоть бы и с отклеившимися усами.

Альберт Рафаилович тяжело задышал, готовясь к самому худшему.

– Они… мне? Да они… это, – он вдруг засмеялся, воровато оглядываясь. Вокруг молчаливо и грозно высились парты. – Да мне их… подарили на день рождения!

А Алексей Петрович уже медленно готовился к прыжку.

– А, может быть, на день смерти?

– Мне сказали, что мне это идет!

Альберт Рафаилович отступал, пытаясь мягко втиснуть свои полноватые формы в пустые парты и протиснуться между ними к двери.

– А зачем? – вкрадчиво улыбаясь, спросил Алексей Петрович.

– На… на пользу анализа.

– Какого еще анализа?

Алексей Петрович замер. Сквозь щели в бессмысленности смысла он наблюдал. Наблюдал, разумеется, не он один. Наблюдал и его демоний. Оставалась секунда, может быть две.

– Психоанализа!

– Да чё ты меня все дуришь с этим своим психоанализом! – страшно закричал тут Алексей Петрович. – Что же это за психоанализ такой, если я в результате твоего анализа теряю жену?!

– Эт-то не моего. Эт-то оригинальное учение Зигмунда Фрейда…

– Оригинальное? Да врешь ты все, жопа еврейская! А как же майевтики Сократа?

– Сократ? Но он ведь, как известно, был одержим демоном…

– Демонием!

– Ну хорошо, пусть демонием…

– Который есть у каждой человеческой души! А от сократовского пошла вся новейшая философия! В том числе и твой психоанализ!

– Ах вот вы куда? – рассмеялся тут Альберт Рафаилович. – Опять за свое, опять за чудо?

Он поправил усы, вновь задирая откровенно малиновый нос. Но было уже поздно. Осинин изогнулся и прыгнул, принимая в полете почти горизонтальное положение. Невидимая сила уже несла его вперед к носу его аналитика. Мышцы Алексея Петровича эластично растягивались, чтобы в момент соприкосновения с носом Альберта Рафаиловича сократиться (да, именно, что, сократиться). И нанести ему сильнейший аналитический разрез. И не только из-за личной мести. А потому что…

«Мир, блядь, спасать нужно!»

Дуга полета уже заворачивала вниз. Глядя на приближающийся кулак, Альберт Рафаилович закричал. Наступало мгновение, когда наитончайшее, отделяясь от тонкого, становилось собой и только собой. Альберт Рафаилович отпрыгнул, пытаясь принять каратистскую стойку, но, увы, споткнулся о ножку парты и опрокинулся назад. И удар, предназначенный его носу, со всей своей стремительной силой пришелся по… причинному месту.

Глава пятая

Молодой уролог Иван Иванович Иванов, которого посетил наш герой сразу после разборки с психоаналитиком был в хорошей, правильной форме. Хотя в глубине души Иван Иванович почему-то считал себя человеком без фаллоса. От вопроса же, что это была за глубина и кто там, в этой глубине так считал (что за этакий за счетовод) Иван Иванович предпочитал отмахиваться. Пенис, конечно же, у Иванова был. А вот фаллоса, как полагал этот таинственный счетовод, и не было. Конечно же, как каждый интеллигентный человек, Иван Иванович знал, чем отличается пенис от фаллоса. Пенис – это, так сказать, всего лишь член, которым так любит поиграться в детстве каждый мальчик. А вот фаллос… – это, господа, совсем другое дело. Святое это дело, господа. И оно крепнет и растет вместе с нашим драгоценным мужским «Я»!

Кстати сказать, пенис у Ивана Ивановича был маленький и формы, если уж честно, не очень-то и правильной. Ну, как орех, скажем, грецкий или инжир.

Зато лицо у нашего молодого уролога было тонкое и с рыжими волосинками. А когда он прятал верхнюю губу за нижнюю, то это придавало его лицу очень даже глубокомысленный вид. Когда же при этом Иван Иванович еще и натягивал надгубье (при этом у него слегка приподнимались и кончики ушей) и взглядывал на своего пациента через узкие модные очки, то действовало это, надо сказать, очень и очень даже отрезвляюще.

За пределами поликлиники Иванов был милый в общем-то и тонкий человек, знаток Баха и Шумана, человек интеллигентнейший во всех отношениях, любитель литератур-ры. И почему он пошел в урологи многим было не совсем понятно. Когда же его деликатно об этом спрашивали, то он обычно как-то загадочно икал.

Зато с каким же упоением на последнем курсе института он оперировал на мертвецах простату. С каким удовольствием ампутировал он у покойников фаллосы («Да пенисы, пенисы, а не фаллосы!» – бывалыча кричал на него институтский педагог), срезал их и впрямь, как грибы, в местном институтском морге. Увы, на выпускной экзаменационной операции черт все же дернул Ивана Ивановича ошибиться и увести разрез куда-то не туда, отчего отрезанный член нечаянно выскользнул из его рук и шлепнулся на пол, так что экзаменатор (надо сказать, известнейший профессор) ну никак не мог оставить Иванова на кафедре. И распределил его в поликлинику. Правда, с «возможностью возможности» перераспределения.

Формулу эту про «возможность возможности» старый профессор вычитал у итальянского философа Аббаньяно и часто цитировал своим студентам на операциях. О, старый либерал обожал эти утонченные итальянские формулы – «не универсум, а плюроверсум», «человек может жить подлинной жизнью и быть самим собой»… Немудрено, что Аббаньяно стал также и любимейшим философом Ивана Ивановича.

Может быть, с тех самых пор он и полюбил этот утонченный «гуманистический оптимизм» с его возможностью возможности?

Кстати сказать, разглядывая и разминая в пальцах фаллосы («Да не фаллосы, блядь, а пенисы!») своих пациентов, Иванов как-то так сразу и определял, а тот ли это пациент пыхтит сейчас перед ним со спущенными трусами или не тот. Выбирает ли он из всех возможностей ту, что является «основой здорового и устойчивого существования»?

«А если не выбирает, то, значит…»

Значит, Иван Иванович делал ему пальцем в известном месте и в известном смысле гораздо… гораздо, скажем так, невозможнее.

И вот как-то в среду Иванову пригрезился один из его недавних пациентов. Он приходил к нему на прием с неделю назад, проконсультироваться насчет возможности бесплодия. Тогда волею случая Ивану Ивановичу пришлось слегка поспорить с пациентом о плюроверсуме, так же как и о возможности возможности бесплодия. И теперь фаллос этого пациента («Да не фаллос, еб твою, а пенис, пенис!») как-то так загадочно и надо даже сказать мстительно блестел перед внутренним взором Ивана Ивановича. И блестел, надо сказать, стоя!

Иванов напряг мозг и даже припомнил имя и отчество пациента.

«Алексей Петрович… Да-с!»

Напряг и еще, но фамилию вспомнить так и не смог.

«Не то У…, не то Ы…»

Пенис (будем все же точны в названии) у Алексея Петровича был чистый и белый, античный какой-то, как, быть может, выразился бы господин Аббаньяно. И вошел он в душу Ивана Ивановича глубоко. Вошел, конечно же, не сам пенис, а его образ. Просто, так сказать, чудовищная провинциальность русского языка и его засоренность имперскими канцеляризмами не позволяла Ивану Ивановичу яснее сформулировать смысл и идею того, что он переживал. Хотя, говори он и думай на языке английском, было бы сделать это ему гораздо сподручнее.

Фаллос же, однако, продолжал там потихоньку произрастать. Или, выражаясь яснее, proizrastat’ tam prodoljal obraz fallosa.

«Образ фаллоса Алексея Петровича У или Алексея Петровича Ы».

В полдень медицинская сестра Капиталина принесла Ивану Ивановичу анализы пациента. Доктор как раз уплетал булку с маслом, запивая ее чаем. Был он в это время подвержен чувству вины, в чем, разумеется, себе не признавался, бессознательно подсыпая в чай еще одну (четвертую) ложечку сахара.

Чувство же вины Ивана Ивановича заключалось в том, что он, так сказать, с досады продиагностировал господину «не то У, не то Ы» простатит, и научно объяснил ему, что это и есть причина бесплодия. Да-с, безо всякой возможности возмозможности. После чего прописал господину «не то У, не то Ы» самые большие по размеру свечи. Конечно же, чтобы за что-то такое отомстить. Ведь если уж Ивану Ивановичу, любителю Баха и Шумана, быть честным перед собой, то никакого простатита при тщательном ощупывании не наблюдалось.

Результаты анализов были вписаны каллиграфическим почерком в желтую карточку пациента.

«Ну, конечно же, О! Осинина! А не У и не Ы!»

И результаты анализов привели Ивана Ивановича в неожиданный восторг. Рыжие волосинки его даже слегка затопорщились, создавая вокруг лица пушистую рыжеватую ауру. Иван Иванович весь как-то заклубился лицом. Он словно бы приподнялся из-за стола в облаке своей ауры. Держа перед собой карточку на вытянутой руке, он произнес всего лишь одно короткое и восхитительное слово. Слово это было и впрямь невероятно. Слово это было, прямо скажем, чудовищно. Пунцовое, красное, с шевелящимися клешнями и усами оно уже выпучивало черненькие глазки, выползая из широко раскрытого рта молодого уролога.

– РАК!!

Вот именно, что рак!

И словно бы уже на цыпочках побежали смычковые, а за ними на пятках – бум-бум! – басы, и затрубила во все горло труба. И снова смычковые, настигая и настигая. О, Иван Иванович музыку любил. Как немногие, он знал толк в смычковых классических пьесах. Да-с, Иван Иванович обожал смычки! Он обожал Шопена, Баха и Шумана. Еще в детстве в деревенской избе (а родился Иван Иванович тоже, как и другой наш персонаж, в деревне) он слушал тайком эти смычковые пьесы, пока на клубном дворе местные мерзавцы, подонки и уголовники пинали мяч со звериными выкриками. Бедняги даже и не догадывались, что в это время Иван Иванович порол их на конюшне смычками. Вместе с Шопеном, Бахом и Шуманом порол он их…

Глава шестая

Ольга Степановна Осинина – красивая девочка в синеньком платьице из ситца. Солнце обрамляет пирамидальные тополя. С большака поднимается пыль. Юг…

Она нашла в старом сарае свою любимую куклу. Мальвина ждала ее тысячу лет, но она совсем не состарилась. Лишь слегка запылились льняные кудри, да кое-где отлепилась краска и… и вот почему-то пробит живот. Но она совсем не состарилась. Мальвина будет плакать вместе с Ольгой Степановной над ее разбитой жизнью. И повторять вместе с ней: «О, зачем!»

В глубине сарая повзрослевшая Оля находит и свой старый аккордеон. Она обтирает ладошкой пыльный футляр и вспоминает молодую одноногую учительницу из музыкальной школы. Бедняжка учила ее незаметно приподнимать колени при раскладывании аккордеона, чтобы воздух быстрее входил в меха. Ольга Степановна высвобождает из-под старой ржавой коляски футляр, скрывающий божественный инструмент. С аккордеоном она выходит на жаркий полдень и как когда-то присаживается на крылечко, чтобы сыграть старую, рвущую душу, песню:

 
Вот кто-то с горочки спустился
Наверно, милый мой идет…
 

Разве он не услышит и не приедет за ней? На повороте и в самом деле показывается раздолбанный грузовик, он спускается с горки, подпрыгивая на ухабах, его расхлябанные борта скрипят, как дедушкин сапог…

А что такое любовь?

Автомобиль поднимает за собой тучу пыли. Ольга Степановна опускает колени и сжимает аккордеон. Слезы навертываются ей на глаза… Однажды один молодой человек, похожий на мальчика, приехал из Москвы на каникулы. Он спросил, где здесь озеро. Она ехала на велосипеде и от восторга чуть не упала в кусты. Через три дня она уже смешно плевала на червяка, а молодой человек, улыбаясь, насаживал его на крючок и закидывал удочку. Еще они катались на папином мотоцикле, она научила его собирать грибы. Еще он ходил с ее братом на поляну и играл там в футбол. Через три месяца Оля уехала с Алексеем в Москву, а еще через месяц вышла за него замуж. В Москве она устроилась на работу, сначала на почту, а потом, освоив компьютер, – оператором в аэропорт. Алексей Петрович научил ее пользоваться косметикой и покупать новую одежду. Он был для нее как магический кристалл, в котором она всегда могла прочесть собственные мысли. В эти медовые месяцы он начал писать и метафизический труд, на который потом почему-то плюнул. Но тогда он еще был, как пчелиный логос, и в поте лица своего добывал свой мед. Поначалу строго и слегка поскрипывая, а потом, когда улей размягчался и теплел, то – уже переставая быть принципиальным и становясь все более и более естественным. О, Алексей Петрович умел любить!.. Ольга Степановна уронила аккордеон и заплакала. Странная логическая мысль пронзила ей мозг. «Билет!» – вот какова была мысль. В подтверждение закивали на клумбе розы. Ольга Степановна решила, что заберет их с собой, обернув срезанные концы мокрой тряпкой. Может быть, они дотерпят и не умрут. И в Москве будут все такими же свежими.

– Иди кашу есть, дура! – заорал из глубины горницы отец. – Я те говорил, шо нечего было напяливаться. Нашла себе столичную штучку, вот и расхлебывай.

Ольга Степановна вошла в низкую горницу и зажгла лампадку под образа. Лампадка замигала и закадила. Побежали по окладу светляки. Но Лик оставался строг.

«Как Ты захочешь, так пусть и будет!» – с жаром сказала Ольга Степановна.

Она не попросила Лик, чтобы все было хорошо, чтобы случайно не разгневать Его своею своекорыстною просьбой. Ведь она привыкла заботиться о чужом удовольствии. И уже не было горницы с низким закопченным потолком, с жалкими прошлогодними липучками для мух, с вечно законопаченными окнами и со старой черноватой ватой между стеклами. Не стало вдруг и самой хибарки с пристроенным к ней сарайчиком. Пропала Мальвина и аккордеон. Исчезли и пирамидальные тополя с пробирающимся между ними по ухабистой дороге грузовиком. И уже улыбался за окошком Алексей Петрович, он бежал по перрону, догоняя тормозящий поезд и счастливо заглядывал на бегу…

– Каша стынет! – строго повторило из глубины кухни и раскашлялось.

Задребезжали стекла и от испуга в вате проснулись мухи. Хибарка вдруг зажужжала и сама, но вместо медоносной пчелы в горницу ворвался огромный и наглый слепень. Пружинисто отскакивая от стекол, он стал метаться по комнате. Наконец, где-то невидимо затих и вдруг больно ужалил Ольгу Степановну под лопатку.

– Каша, чай, не из топора! Кхарк-кхарк… А не хочешь есть… Кхарк-кхарк… Иди миски мыть!

Степан безусловно любил свою дочь и часто брал ее с собой маленькую в постель. Было это, правда, давно-давно. Мама Оли умерла сразу после родов.