Текст книги "Из былого. Военно-морские истории"

Старший лейтенант Степан Трезвенков с довольной ухмылкой во всё лицо встал за управляющую колонку и начал потихоньку поворачивать её на инспектора. Артустановка с характерным жужжанием послушно стала разворачиваться в ту же сторону. Стёпа для вящей убедительности и лучшей наглядности немного поводил стволами вверх-вниз и оставил их направленными на катер. Конечно, снаряды на линию досылки поданы не были, а спокойно лежали на своих штатных местах в артпогребе. Но шустрый инспектор-то этого не знал. А выглядит спаренная артустановка калибра 57 мм вполне убедительно.

Увиденная картина произвела на капитана инспекторского катера неизгладимое впечатление: он почему-то вдруг резко присел, спрятавшись за обвес мостика, а катер круто забрал вправо и начал разворот на обратный курс, от нас. А на УКВ и по громкоговорящей в наш адрес полетели весьма нелестные высказывания и местные смысловые идиомы.

Так что рыбалка для военных моряков всегда связана с приятными во всех отношениях воспоминаниями.

Но вернёмся к нашему «Альбатросу». Примерно через 110 минут, снизив ход до малого, корабль входил в бухту. Справа, на отвесных скалах небольшого полуострова, на мысе Зелёный мелькнул знакомый маячок. Штурман включил эхолот. Заранее выбрали удобную песчаную банку (некоторое возвышение дна) с глубиной в 15 м, расположенную недалеко от устья речки Вилюча… Вошли… Залился знакомыми трелями звонок аврала, и по корабельной трансляции разнеслось:

– Баковым на бак! По местам стоять, на якорь становиться! Правый якорь к отдаче изготовить!

На ГКП поднялся командир:

– Штурман, сколько до точки?

– Три кабельтова, – ответил тот от экрана РЛС.

Ход снизили до самого малого.

– До точки два кабельтова… Один…

Застопорили ход, двигались на инерции.

– В точке!

– Обе машины назад! Отдать правый якорь!.. Стоп машины!.. На клюз 75 метров!

Боцман на баке отследил, как корабль на инерции заднего хода вытянул из цепного ящика 75 метров якорь-цепи, затем задержал шпиль и доложил на мостик:

– На клюзе 75.

– Есть. Стопора наложить!

Всё, встали. Можно готовиться к рыбалке.

В конечном счёте в шлюпку взяли пару сетей, соль, чистые мешки под рыбу и ёмкость для икры, сухой паёк, топор, переносную радиостанцию, охотничье ружьё 12-го калибра с боезапасом, два автомата АКМ и шесть набитых рожков к ним. На Камчатке, товарищи дорогие, водятся медведи; а встреча с ними ничего хорошего не сулит и в планы моряков вовсе не входила. Кому она нужна, такая встреча, да ещё во время рыбалки? Мишки ведь тоже горбушу любят! И кижуча, и кету. И если придётся, всегда готовы подраться за неё.

На берегу предстояло переночевать, с раннего утра наловить рыбы, выпотрошить её, посолить, а затем к ужину, ещё засветло, вернуться с уловом на борт. Во избежание всяких неприятных случайностей каждый час надлежало выходить с кораблём на связь.

Гребцами отрядили четверых крепких, хорошо обученных гребле матросов. За старшину шлюпки пошёл боцман – мичман Лихобаб. В качестве пассажира взяли ещё баталёра – мичмана Казакова, он должен был заниматься выловленной рыбой. Ему и по должности-то положено. Командиром шлюпки согласно корабельному расписанию пошёл старпом – Сергей Чернецкий.

От борта отвалили примерно в 16 часов. Ходу до берега было минут двадцать пять. Высаживаться решили левее устья. В лоции было сказано, что камней в этой части бухты нет, а береговая черта представляет собою песчаный пляж. Таким образом, высадка на берег представлялась несложной, даже чем-то обыденной операцией. Можно и не волноваться.

Старпом уверенно правил к берегу. И только с дистанции примерно в два кабельтова (370 м) он заметил вдоль берега белую полосу пены, а затем услышал и характерный отдалённый гул. Та-а-ак… Значит, у береговой полосы идёт накат (довольно большие океанские волны). Видимо, с моря заходили остатки зыби. Это открытие никак нельзя было назвать приятным. Дрека в шлюпке не было… Ладно, доберёмся. Не в таких переделках бывали… Надо только крепче руль держать и править перпендикулярно берегу.

Старлей скомандовал гребцам:

– А ну, ребята, навались! Надо скорость поднабрать, там накат идёт. Смотрите, чтобы шлюпку бортом к волне не поставило.

Подошли ближе… Ещё ближе… Рёв прибоя звучал вполне отчётливо и весьма грозно. Придётся ноги замочить, на такой волне сухим остаться невозможно.

– Приготовиться к высадке!

И тут под самый конец, когда до берега оставалось всего-то два-три корпуса, шлюпку всё-таки развернуло. Резко пошла бортовая качка, шлюпку валило с борта на борт, гребцы послетали со своих мест, брошенные вёсла вертело в уключинах на все 360°. Но что самое страшное – шлюпка обоими бортами стала черпать воду с песком. За полминуты её залило почти на треть. Старпом понял: ещё минута, и шлюпку замоет по самый планширь. Он взревел в полную мощь своих лёгких:

– Всем из шлюпки! Взяться за борта, развернуть её кормой к волне! Пошли! Так-растак и этак на жвака-галсе!

Моряков как ветром вынесло наружу: кто угодил в воду по колено, а кто – и по пояс. Ноги вязли в мокром песке… Схватились за планширь, поднатужились, начали разворачивать… Ещё немного… Пошла, родная… А вокруг ревела морская вода пополам со взвёрнутым со дна песком. Она то отступала, то налетала вновь, поддавая во все мыслимые и немыслимые места крепких морских организмов. Облегчённую шлюпку заливало уже не так сильно.

– А теперь дёрнули её на берег! Давай-давай! Зароет – не на чем назад идти будет! А ну, взяли! Трам-па-пам, дохлых крабов нам на ужин!

Да, товарищи дорогие, в такой ситуации, хочешь ты или не хочешь, а дело делать надо. Никуда не денешься! Выдернули они «четвёрку» вместе со всем скарбом. На набежавшей волне выдернули.

Не знаю, не могу сказать точно, сколько весила тогда их «четвёрка», но на одну треть она была полна песком и до половины – водой. Моряки стояли рядом с нею, мокрые по ноздри; сапоги их были полны водой и песком; песок намыло даже в карманы. Они всё никак не могли вздышаться. Смотрели и не понимали, как они её так лихо и так далеко от воды дёрнули. Как сил-то хватило?

Но стояли они уже на берегу. И рядом с ними стояла их шлюпка. Не побитая. Успели.

С очисткой плавсредства пришлось повозиться. Но это уже не страшно, это уже на суше. Главное – шлюпка цела, сами целы. А сушиться морякам не привыкать. Как в той пословице: лишь бы кости были целы, мясо нарастёт. Достали из заначки завёрнутые в полиэтилен спички, натаскали дров да запалили костёр побольше; через час все были более или менее сухими. Ну а мелочи не считаются.

Сходили на разведку к речушке, даже поставили сеть ненадолго, для пробы. Влетело штук пять горбуш и один хороший кижуч. На ужин хватит. Рекогносцировку Вилючи произвели. Теперь можно и к ночёвке готовиться.

А что нужно для такой ночёвки? В первую очередь, товарищи дорогие, нужны дрова для костра. И нужно их столько, чтобы на всю ночь хватило. А ещё лучше – и с небольшим запасом. Куда мишка точно не сунется, так это к большому костру. Довольно быстро натаскали от прибрежных кустов необходимое количество толстых сучьев да выкинутого прибоем, подсохшего топляка на берегу насобирали.

Следующий вопрос возникает: на чём спать? Или спать стоя, как лошади?

На Камчатке есть уникальное растение – стелющийся кедр. Нигде больше такого нет. Этот кедрач растёт не вверх, а в стороны, наподобие кустов. Высотой он чуть больше роста человека, а вширь – густой и плотный. Кедр – растение очень хрупкое, ломается довольно просто. Вот он и приспособился здесь к дурным камчатским ветрам. Орешки (и шишки, соответственно) у него чуть поменьше сибирских, но тоже вкусные, хорошие; их тоже на ура собирают. Сам когда-то собирал. Интересная вещь: ни высоко на дерево влезать не надо, ни по стволу дубиной стучать. Даже непривычно сначала – вот они, на уровне лица покачиваются.

Песок там, кстати, тоже особенный – тёмного, почти чёрного цвета. Это из-за близости вулканов. Его так и называют: вулканический песок.

Так вот, на охапке сосновых или кедровых лап можно выспаться ничуть не хуже, чем на пуховой перине. Ну, насчёт перины я, конечно, чуток приукрасил, но спать можно. Бока, во всяком случае, от земли не мёрзнут. И достаточно мягко. Наломали кедрового лапника, подтащили к костру. А гнездо каждый сам себе устроит.

Пока готовились к ночёвке, баталёр вместе с приставленным к нему в помощники матросом выпотрошил рыбу, засолил икру-пятиминутку, сварил ухи и чаю, приготовил кижуча к запеканию на угольях. Так что ужин получился отменным.

За разговорами и планами на завтра не заметили, как стало смеркаться. Стемнело резко, вдруг. Что вы хотите – кругом сопки. Ночь навалилась сразу и очень густо. Казалось, что эту темноту можно ощутить, прикоснувшись. Костёр освещал круг радиусом метра в два-три; за ним не было видно ничего. То есть вообще ничего. Ночная темнота на уровне земли была практически абсолютной. Но вместе с этим было хорошо видно ясное звёздное небо. Был виден и стоящий на рейде корабль; на нём включили палубное освещение, и он смотрелся вдалеке этаким раскоряченным светлым пауком. Слева приветливо мигал зелёным огоньком маячок на одноимённом мысе, справа белым светился знак мыса Раздельного. Славно трещали дрова в огне костра, текла, плавно меняя тему за темой, неторопливая беседа. Мерцали огоньки папирос, кто-то прихлёбывал крепкий, настоявшийся чай…

Завтра – опять в море, опять закрутится боевая подготовка… А пока – отдыхайте, товарищи военные моряки.

Но для человека, захотевшего размять ноги и рискнувшего шагнуть за границу освещённого пространства, очарование этой картины сразу же слетало, как слетает пена с вершины штормовой волны под ударом шквалистого ветра. Стоило только отойти от костра всего лишь на семь-восемь шагов, как глаза, привыкшие к свету огня, уже ничего не видели впереди. Ухо же улавливало массу незнакомых, а потому опасно беспокоящих звуков. Нас всегда страшит невидимое, неясное, непонятное. Сердце в тот момент невольно сжималось в маленький тугой комочек, нервно вздрагивая где-то в районе горла. И хотя сзади всё так же ярко горел костёр, а вокруг него сидели твои боевые товарищи, хотя плечо тебе успокаивающе оттягивал родной АКМ, там, вдали от огня, в ночной первозданной темноте становилось вдруг совершенно отчётливо понятно: ты ничто и никто в сравнении с силой и могуществом природы. Всей своей печенью ты понимал: жив ты до сих пор только потому, что природа тебя или не тронула, или тронула очень слабо, потихоньку, пожалев в последний момент. И становилось абсолютно ясно, что эту природу – чёрный песок, кедровый стланик, сопки, речушку, море – нужно уважать и любить.

Впрочем, мы немного отвлеклись.

Старпом назначил на ночь вахтенных, всем выпало стоять по часу. Самое главное за время вахты было не проспать костёр. Подниматься надлежало с рассветом. Все покрутились, покряхтели немного, устраиваясь поудобнее, и наконец заснули. И только вахтенный прихлёбывал потихоньку остывший чай да подкладывал в костёр запасённые ветки…

Утром славно порыбачили, плотно поели, выпотрошили и подсолили рыбу, хорошо уложили икру и стали собираться домой, на корабль. Накат за ночь и полдня почти стих. Всё уложили в шлюпку, закрепили, встали по бортам, поднатужились, ухнули, разом стянули её в воду, без всяких приключений отошли от берега и вернулись на корабль.

В тот день у экипажа был праздник живота.

Ночью оперативный дежурный дал команду выходить в район, готовиться к работе – «летуны» были на подходе.

Те случаи, о которых мы сегодня с вами беседовали, закончились более или менее благополучно – никто не был покалечен и тем более никто не погиб. Моряки сумели в трудную минуту собраться, правильно сработать и выйти из сложной переделки целыми. Честно говоря, это тоже надо суметь. Но, к сожалению, далеко не всегда подобные и более серьёзные вещи – аварийные ситуации, как их называют, – заканчивались настолько благополучно. А ситуаций таких при штормовании, буксировках, погрузочно-разгрузочных операциях, стрельбах, водолазных спусках возникает вполне достаточно, поверьте профессионалу. Я уж не говорю про службу на подводных лодках.

Когда-то бывший главком ВМФ СССР, адмирал флота СССР Горшков Сергей Георгиевич сказал следующее:

– Нет аварийности оправданной и неизбежной. Аварийность и условия её возникновения создают люди своей неорганизованностью, безграмотностью и крайней безответственностью.

Хорошие слова. Правильные. Если кто хочет в море работать или служить, запомните эти слова покрепче.

Сентябрь 2006 года

6. К вопросу о курсантах и практикантах – 1

Ну вот и добрались мы с вами плавно и незаметно до тех, кто решил связать свою жизнь с флотом, но пока ещё только учится этому особенному ремеслу, а именно – до курсантов и практикантов.

Кто же они такие?

Курсанты – это молодые люди, которые проходят курс обучения в каком-либо училище. Например, в лётном. Или в танковом. Училищ достаточно много, и самого разного профиля. Но мы с вами ведём разговор о тех ребятах, что принадлежат флоту, стало быть, о тех, кто учится в морских, военно-морских и речных училищах.

Ну а практикантами называют тех курсантов, которые, отзанимавшись учебный год в аудиториях, проходят практику на кораблях и судах.

Ранее мы с вами вели речь о том, как флотский юмор проявляет себя среди взрослых, уже вполне самостоятельных моряков. Но, поверьте моему слову, и среди курсантов – будущего командного состава кораблей и судов – происходит столько самых занятных вещей, что просто уму непостижимо.

Курсантами мы сталкивались с понятием «флотский юмор» в лице наших командиров и преподавателей уже буквально на первом курсе. В подавляющем большинстве своём это были пришедшие с флота, из плавсостава, специалисты-практики – настоящие морские волки. Они отходили в рейсах не один год и не одну тысячу миль и «от души нахлебались солёной воды обеими ноздрями», как сами они о себе говорили. И это очень правильно, что именно таким людям доверяли наше обучение и воспитание. Береговых, сухопутных, так сказать, специалистов в наших училищах было крайне мало. Им, этим обветренным и просоленным офицерам, на собственном своём опыте познавшим, что такое хорошая морская практика, было что нам рассказать, даже и помимо учебных занятий. У них мы учились специальности, а заодно – и флотскому юмору. Учиться юмору получалось как-то само собою. Стоило их только послушать.

Чего, например, стоит такой вот небольшой разнос за некачественную подготовку к строевому смотру, который устроил нам наш командир роты:

– Ну как вы ходите? Как вы ходите? Вы же на ходу сами себе на подвески наступаете! Разве это строй? Ведь это про вас в песне поётся: «Мы летим, ковыляя, во мгле». О чём вы думаете? А думаете вы только о том, чтобы съесть за обедом котлету 46-го размера, а вовсе не о строевом смотре!

Или вот ещё для примера: разнос за плохую подготовку к зачёту:

– Что, сосиски, обоср…сь? Завалили зачёт? Товарищи курсанты, пора браться за ум! Хватит шланговать!

Недоумённые взгляды курсантов.

– Вы знаете, кто такой шланг?

Вообще-то мы, конечно, знали, что такое шланг. Но речь шла явно не о пожарных рукавах.

– Никак нет, товарищ командир…

– Объясняю. Приходит курсант сдавать экзамен. А в предмете он полный ноль. Так вот, пока ещё он стоит в дверях аудитории, он ноль. А как только дошёл до стола экзаменатора, он шланг. Почему? Потому что шланг – это траектория нуля!

Итак, немного – о флотском юморе и о практикантах.

У курсантов военно-морских училищ каждое лето по окончании весенней сессии проходит плавательская практика на кораблях того или иного класса, ранга и назначения. В силу этого непреложного закона оказались и мы, курсанты штурманского факультета, успешно сдавшие очередные экзамены и перешедшие с 3-го на 4-й курс, в бухте Новик, где проходила наша катерная практика. Здесь нам предстояло в течение 30 суток на катерах типа «Ярославец» практически отработать то, что теоретически мы уже познали на занятиях по морской практике в аудиториях училища: швартовные операции, постановку на якорь и съёмку с него, взятие на буксир и буксировку соседнего катера, связь в море светом с помощью морзянки, связь флажным семафором и много кое-чего ещё. По очереди мы должны были выступать в должности рулевых, сигнальщиков, вахтенных офицеров и командиров катеров. Именно на такой практике впервые в жизни ощущали мы своими ладонями – в буквальном смысле этого слова, – куда движется ведомый и управляемый тобою корабль. И пусть пока ещё это были не миноносцы и тем более не крейсера или подводные лодки, а всего лишь небольшие юркие катера, но это было именно пока.

Жили мы в старых, царских ещё времён постройки казармах. Сложены они были из тёмно-красного, кое-где даже покрытого мхом кирпича. Здесь же, в этих же зданиях располагались наши учебные классы; а недалеко от них на песчаном берегу бухты стояли, терпеливо ожидая нас, работяги-катера. Ошвартованные у старого деревянного пирса, они тихонько покачивались на волне, потирая друг другу натруженные бока. Поскрипывали доски пирса под ногой проходившего человека, поскрипывали швартовные концы на кнехтах и в киповых планках, поскрипывали кранцы – старые автомобильные скаты, вложенные между привальными брусьями катеров. За бортом стоял тёплый солнечный август 197… года.

С погодой на этой практике нам, надо сказать, крупно повезло – лето выдалось тёплым и малодождливым. Помимо учебных занятий и отработки практических задач непосредственно на катерах нам регулярно удавалось искупаться и позагорать. Вода в бухте была тёплой и прозрачной, чистый светлый песок устилал её дно, а глубины были небольшими. Так что, набрав в лёгкие побольше воздуха и нырнув, можно было разглядеть на дне и даже потрогать руками водную растительность, морских звёзд и небольшого размера шустрых крабов.

Иногда, в субботу или воскресенье, мы могли позволить себе сбегать в посёлок на танцы, которые проходили в ДОФ – Доме офицеров флота. Некоторые из нас даже успевали познакомиться с девчатами, погулять с ними, проводить их до дому. Местные ребята трогать нас остерегались, помня о том, что существует флотская взаимовыручка.

Ну а теперь я позволю себе пару слов и о наших катерах. Честно говоря, били мы их нещадно. Но не по злому умыслу, а из-за неумения ими управлять. На то и практика эта организована была. Чтобы потом на флоте мы настоящие боевые корабли не уродовали. Чего греха таить, бывало и такое, что при заходе на швартовку молодой неопытный лейтенант на ходовом мостике уже отдавшего якорь и пятящегося кормой к пирсу корабля вдруг начинал в суматохе и волнении дёргать ручки машинного телеграфа, заставляя дизеля заходиться в реверсах. Такая швартовка, как правило, заканчивалась помятою кормой и разбитым пирсом. Так вот, чтобы подобного не происходило, и гоняли мы после 3-го курса эти бедные «Ярославцы», что называется, в хвост и в гриву.

Всё это, вполне естественно, для катеров бесследно не проходило. Более всего страдал так называемый привальный брус – деревянный брус или металлическая конструкция в виде бруса, идущая вдоль наружного борта судна в наиболее широкой его части, выше уровня ватерлинии. Служит он для смягчения ударов корпуса корабля о корпус соседа, о пирс или причал при швартовке бортом (лагом) и принимает на себя эти удары. Соответственно, самая помятая и побитая часть корабля – привальник. Достаточно часто приходится его выправлять, наваривать, надставлять, а затем, естественно, – красить. Красят его, как правило, чернью. По состоянию и внешнему виду привального бруса корабля можно судить о том, насколько чисто швартуются его командир и офицеры, иными словами – насколько хорошей морской практикой они обладают.

Вот так и приобретали мы это бесценное сокровище, которое невозможно выразить в денежном эквиваленте, но которое от этого ничуть не теряет своей значимости, – практические навыки и умение, практический опыт. Но помимо управления катерами мы вполне успешно занимались ещё их чисткой, покраской, производили осмотры, смазку и даже несложный ремонт их устройств – швартовного, буксирного, рулевого, якорного.

Однажды наш руководитель практики, седой преподаватель в чине капитана 1-го ранга, велел нам достать из форпика (носового отсека) и уложить на палубе у шпиля деревянные бруски толщиною в руку и длиною чуть меньше нашего роста. Это были вымбовки – рычаги для вращения шпиля при выборке якоря вручную. Их нужно было вставить в специальные гнёзда в голове шпиля – шпильгаты, упереться изо всех сил в вымбовки руками и животом и начать вращать шпиль, двигаясь друг за другом по кругу и выбирая при этом якорь-цепь. Именно там, именно тогда мы поняли практически, почему эту работу называют «выхаживать якорь» и насколько это трудно – выбрать якорь вручную.

А ведь наши «Ярославцы» имели значительно меньшее водоизмещение, чем, например, морской тральщик или большой противолодочный корабль. Соответственно и шпиль у нас был значительно меньшего размера. На больших же кораблях к большим вымбовкам, вставленным в большие шпили, вставали по семь-восемь человек. И упирались они уже не животом, а грудью.

У английских моряков с незапамятных времён, с парусного ещё флота, в ходу были особые, специальные монотонные ритмичные песни – шанти. Их пели в такт при выполнении тяжёлых корабельных работ, в том числе и при выборке якоря. Можно вспомнить и до боли знакомое: «Эх, дубинушка, ухнем!» Да и наверняка любой служивший или работавший в море человек на всю свою жизнь запомнил и эти слова: «А ну, ребята, взяли! Ещё раз – взяли! Ещё – взяли!.. Пошла, пошла родная!» Такие команды, как правило, подавали под «ух!» и на выдохе.

Да, какой только работы не переделали руки моряков! Каких только историй в море не происходило! Чего только не насмотрелись и не испробовали – есть что вспомнить!

Обычно шпили работают от электромоторов. Но в бою, в результате попадания вражеского снаряда корабль может быть обесточен. А как сняться с якоря без электропитания? Ведь корабль на якоре, без хода – отличная мишень для комендоров супостата. Вот и станут тогда военные моряки выхаживать якорь. Боевой корабль должен выполнить свою задачу в любой обстановке: есть бортовое электропитание – снимаемся с якоря, ведём бой, уничтожаем противника; нет электропитания – делаем то же самое. Недаром на кораблях предусмотрено дублирование практически всех систем и устройств в аварийной ситуации – возможность управления ими, использование их вручную, чисто механически. Впрочем, сегодня техника шагает вперёд уже семимильными шагами, и продублировать в ручном режиме все корабельные системы, конечно, уже нельзя.

Но давайте закончим это историко-лирическое отступление и вновь вернёмся в бухту Новик.

В один из тёплых солнечных дней нашему отделению было поручено смазать и расходить якорное устройство катера, на котором мы практиковались, а также выкрасить чернью его недавно отремонтированный привальный брус. Основные силы, конечно, были брошены на работу со шпилём и стопорами. Красить же привальник было поручено одному из нас, а именно Шуре Басейкину.

Шура был личностью достаточно неординарной – он писал стихи о нашей курсантской жизни, о море, о службе и ещё много о чём. Он был бессменным членом редколлегии нашей роты; ни одна стенная газета, ни один боевой листок никогда не обходились без его поэтических шедевров.

До сих пор помню я его стихи, которые он посвятил тому, как мы попали в свой первый настоящий шторм. Было это на плавбазе «Бахмут» во время практики по окончании второго курса. Не вспомню уже, сколько баллов в тот раз было море, но бак нашей плавбазы заливало полностью. Укачало всех тогда в ноль, и травили курсанты на ура. Начальство приказало выдать нам немерено жестяных банок с сухарями, и грызли мы их – сухари, естественно, а не банки – днём и ночью, чтобы хоть как-то унять тошноту. Да не в кубриках больше торчали, а на верхней палубе, где свежий ветер пополам с солёными брызгами хорошо продувал мозги. Если на своей первой штормовке уляжешься в койку и, боясь приступов тошноты, не будешь есть, то к качке не привыкнешь никогда.

Наши преподаватели, старые морские волки, учили нас:

– Ребятки, в свой первый шторм ни в коем случае не ложитесь. Делайте что хотите, но оставайтесь на ногах. Запомните: на верхней палубе, когда вы видите линию горизонта, укачивает меньше, чем во внутренних помещениях. И обязательно ешьте, хотя и нет аппетита. Тошнит? Ничего страшного! Всех по первоначалу тошнит. Поели, сходили потравить, если надо. Потом опять поешьте. И так до тех пор, пока еда в желудке не приживётся.

Морскую болезнь можно победить, только проявляя насилие над собою. Иного пути нет. Правда, говорят, в аптеках продают таблетки от укачивания, но это для нежных девочек, что за большие деньги путешествуют на круизных лайнерах. Ну а нам пришлось привыкать к болтанке, как и всем морякам.

Мы тогда вышли из бухты Де-Кастри и направлялись на юг (по направлению – вниз, если смотреть на морской навигационной карте), к проливу Лаперуза и порту Корсаков.

Вот эти стихи, может быть, и вам будет интересно:

 
Путь лежал наш из Де-Кастри, как выходишь – сразу вниз.
Вдруг нас встретил, по несчастью, моря бурного сюрприз.
Штиль нам душу успокоил, нам казалось – ерунда,
Если волны вдруг завоют, мы не сдрейфим никогда.
Только вдруг корабль качнуло набежавшею волной.
Пищевод перевернуло… Что же это? Боже мой!
И в позиции нескромной, выставляя тощий зад,
Сухарей запас огромный из желудка прёт назад.
Море стихло, нас не мутит, мы весёлые опять.
Сидит заяц на шкафуте, раз-два-три-четыре-пять.
 

В дополнение к своим способностям Шура имел внешность тоже достаточно выдающуюся. Был он огненно-рыж и весьма волосат. Руки его покрывала золотая поросль от самых ладоней и до плеч. А между тельником и подбородком густо выбивались – пардон – такие же рыжие завитки. В довершение ко всему носил он роскошные, пшеничного цвета усы и бакенбарды, за что (особенно за бакенбарды) ему не раз влетало от начальников, и он был вынужден периодически аккуратно их подстригать.

Так вот, в тот самый день спустили мы Шуре под борт катера тузик (самая маленькая, для двух парных вёсел шлюпка; ещё её называют яликом), с которого он должен был красить привальник, а сами занялись на баке шпилём. Погода стояла тёплая, даже, можно сказать, жаркая. Поэтому мы сняли голландки и тельники, оставшись лишь в брюках робы. Шура растелешился точно так же. Его огненное природное покрытие весьма импозантно выглядело в ярком солнечном свете. На фоне светлоголубой водной поверхности смотрелся он очень эффектно, на него просто невозможно было не обратить внимание.

Поэт налил из фляги в банку черни, взял кисть, разместил всё это на краю верхней палубы рядом с привальником, который ему предстояло обновить, и перелез с катера в ялик. Придерживаясь за ватервейс (невысокий металлический выступ, идущий вдоль всего борта по краю верхней палубы), он протянулся на руках в нос катера и начал покраску. Левой рукой он держался за ватервейс, а правой красил привальник. Банка с чернью стояла рядом, на палубе катера.

Мы занимались своим делом, Шура – своим; работа шла по плану. Все были заняты. Обстановка была тихой, спокойной, даже несколько умиротворённой. Впереди неотвратимо маячил обед, а после него нам обычно разрешали купание.

Борт катера в носовой части был самым высоким, постепенно снижаясь к его кормовой оконечности. Сначала Шура махал кистью где-то вверху, что было не очень удобно. Но в процессе покраски он постепенно перетягивался ближе к корме, а борт и вместе с ним привальный брус становились всё ниже. Покрасил – протянулся, покрасил – протянулся.

И вот Басейкин достиг точки, когда красил он уже на уровне груди. Видимо, тут наш герой несколько расслабился. А может быть, новую поэму мысленно сочинял, не знаю. Но только, протягиваясь в очередной раз вдоль катера, он допустил ошибку: Шура сильно упёрся руками в борт. И, естественно, если руки Шуры сильно упёрлись в борт катера, то ноги его с тою же силою упёрлись в дно шлюпки. А шлюпка-то – тузик, стало быть, маленькая и очень лёгкая. Тот, кто служил на флоте, сразу поймёт, к чему это привело.

Правильно, привело это к весьма предсказуемым последствиям: ялик отошёл от борта катера. А вместе с яликом от борта отошли и ноги поэта.

Шура, судорожно вцепившись в ватервейс, попытался подтянуть шлюпку обратно к борту, чтобы вновь занять устойчивое вертикальное положение. Но если со стихами у него был полный порядок, то зачёты по отжиманию и подтягиванию на кафедре физподготовки он сдавал с большим трудом – перекладина и брусья отнюдь не были его любимыми спортивными снарядами. Бегал он хорошо, а вот отжиматься и подтягиваться – извините! Так и сдавал он экзамены по ФП – за счёт бега получал общих три или даже четыре «шара». Но в данной ситуации бегать не нужно было.

С первого раза подтянуться к борту не получилось. Передохнул немного, попробовал ещё раз. Результат – тот же самый. Басейкин повис на руках между катером и тузиком. Силы уходили, долго так висеть он, конечно же, не смог бы.

Росту Шура был под метр восемьдесят, весил соответствующе; ялик в результате всех этих эволюций отошёл от борта катера метра на полтора. Желающие могут с помощью несложных математических выкладок самостоятельно рассчитать, какой угол наклона составляло провисшее в области живота тело самодеятельного поэта с горизонталью водной поверхности бухты Новик.

Мы, занятые работой, ничего не замечали. Басейкин продолжал висеть. Прошло с минуту времени. Я могу представить себе, в какие годы растянулись для Шуры эти 60 секунд. Впереди у него вполне ясно определялись только два выхода из этой глупой ситуации:

а) первый – позвать на помощь своих боевых товарищей;

б) второй – отпустить онемевшие руки и рухнуть в воду.

Первое реализовывать не хотелось – засмеют. И поэтому Шура упорно молчал. А был он, надо сказать, весьма упрямым человеком.

Конечно, можно было разжать пальцы и искупаться в тёплой воде. Но плавать в брюках тоже не очень хотелось. Да и опять же – засмеют. И смеху в этом случае получится больше.

Шура молча продолжал висеть, изредка безуспешно пытаясь подтянуться.

Рядом со мною на баке работал мой товарищ Валера Бережков. Мы с ним расхаживали винтовой стопор якорь-цепи. Вдруг он поднял голову, резко встал и побежал на шкафут, туда, где боролся с гравитацией и страдал в процессе этой борьбы Басейкин. Может быть, Бережков случайно бросил туда взгляд, может быть, услышал кряхтенье и сопение, не знаю. Только он побежал. Мы автоматически повернули головы вслед ему, затем увидели всю эту весьма живописную картину и стали с улыбками наблюдать за происходящим в полной уверенности, что Валера бросился на помощь поэту. Шура, увидев приближающегося Бережкова, позволил себе перевести дух.