Текст книги "Из былого. Военно-морские истории"

Но наши улыбки сменились дружным хохотом, когда мы поняли, что именно собирался делать Валера. Подбежав к Басейкину, он первым делом вынул из его руки покрасочную кисть. Шура с некоторым недоумением в глазах посмотрел на боевого товарища. Затем Валера макнул кисть в банку с чернью и аккуратно начал красить Басейкину правую руку. Краска красиво и прочно ложилась поверх сверкавших на солнце золотых завитков естественной поросли поэта.

Шура поднял голову и крепко выругался. Но убрать руку он при всём своём желании не мог – висеть он мог только на двух руках. Ялик заходил под его ногами. Он вынужден был вновь опустить глаза долу, контролируя своё положение.

Бережков продолжал покрасочные работы и уже перешёл на другую руку. Басейкин опять поднял голову… Ялик вновь закачался… Опять опустил… Непечатная лексика привольно и свободно лилась из его уст широкой рекой.

Валера достаточно быстро закончил покраску обеих рук по самые локти, опустил кисть в банку с чернью и затем подхватил Шуру под плечо, помогая ему подтянуться. Тут подбежали и мы. Поэт был спасён. Спасён-то спасён. Но вот передние конечности…

Пока обмякший от напряжения и усталости Басейкин влезал на катер, «спасатель» перескочил на пирс и начал ускоренное движение в сторону наших казарм. Подходило время обеда.

Когда Шура вернулся с катера с такими руками, хохоту и шуткам конца не было… Ну вы сами понимаете.

От проявивших интерес к этой проблеме товарищей отбою не было. Кто-то советовал ему отчищать чернь французскими духами «Шанель № 7», непременно номером седьмым – хорошо берёт, мол. Кто-то рекомендовал спалить краску прямо на руках вместе с шерстью, чтобы в следующий раз отмываться было значительно легче. Другие предлагали отдраить горловину топливной цистерны на одном из катеров и опустить туда окрашенные руки до момента полного растворения краски. Или попытаться отмыть чернь раствором из морской воды, каустической соды, пенообразователя, рассола от солёных огурцов и двух бутылок вина «Солнцедар». Знатоков практической химии оказалось много – рецепты сыпались как из рога изобилия. А на будущее Шуре советовали брить не только лицо, но и сами руки по локоть. Даже поступило предложение создать контрольную комиссию из состава нашего взвода, которая на утренних осмотрах регулярно проверяла бы, насколько чисто побрил свои военно-морские клешни Басейкин.

Чтобы не провоцировать новые рассуждения по поводу своих рук, Шура вынужден был выслушивать всё это молча. Полностью отмыться он смог только через двое суток.

Всё оставшееся время катерной практики Бережков расходился с нашим поэтом на дистанции не менее кабельтова (185,2 м).

А вот что рассказал мне мой сын, когда был он перед самым выпуском из училища на своей последней практике. Передаю его рассказ близко к тексту.

«Здравствуй, отец. Рейс? Да нормально. Отпустили на трое суток. Куда потом пойдём? Не знаю ещё, куда зафрахтуют. Как практика? Нормально. Судно, капитан и команда – хорошие. Но был за последний месяц один денёк – сплошные приключения. Понедельник. На всю жизнь запомню. Ты ведь знаешь, что такое «день не задался»?

Я с самого детства помню твой тельник и твои рассказы про море и про то, что там происходит иной раз. Выражения твои помню, словечки, манеру говорить. Вот из-за них-то, из-за этих рассказов, и меня в училище понесло. Жалею об этом? Нет, не жалею ничуть. Не переживай. Ведь мы штурмана, интеллигенция флота. Как ты там говорил, помнишь? Мы государевы люди. Мы работаем на Родину и этим гордимся.

Так вот, однажды ты рассказывал, как в крепкий шторм на качке для того, чтобы уменьшить чувство тошноты и дискомфорт в области желудка, ты наелся солёных огурцов, потому что тараньки у вас не было. Помнишь? И прохватила тогда тебя др… Вон, дверь хлопнула. А-а, мать с работы пришла… Здравствуй, мама!.. Нормально, всё хорошо… На трое суток. Мы тут с отцом сидим, беседуем про неудачные дни в истории человечества вообще и некоторых его представителей в частности.

Так вот, прохватила тогда тебя… Как это сказать-то по научному?.. Так точно, диспепсия. Спасибо, мама. А ты как догадалась?.. Да, действительно, что нас ещё прохватить может?.. Да-да, и ты тоже знаешь все его байки. Я помню, отец, как ты рассказывал, что в тот день порою не знал, куда бежать прежде: на шкафут травить или в гальюн…

Вот и у меня тогда… Нет, не прохватило. Сейчас расскажу. Началось всё с чечётки.

Дня за два-три до того понедельника стояли мы у причала, ждали груз. Погода была тихая, ясная, солнце вовсю палило. Вышли мы на верхнюю палубу после обеда да “травили баланду”. Разговор как-то перекинулся на флотские традиции, и “старики” вспомнили, что прежде на флоте многие били чечётку. Ну я и встрял, сказал, что тоже могу.

Стармех попросил:

– А ну, сбацай.

Я сбацал. От души. Минут пять. Даже самому понравилось. Ты ведь знаешь, как может звенеть металлическая палуба в хороший день. Сам же меня чечётку бить учил. А на мне в тот день как раз кстати новые туфли были надеты.

Нашим всем понравилось. Но не только нашим; в это время на причале стоял солидный мужик в костюме и при галстуке. Ему тоже понравилось. Как потом оказалось, это был председатель профкома порта Кучкин Спиридон Артурович. А ему в то время в добровольно-принудительном порядке срочно нужно было найти самородков-артистов и организовать ко Дню флота концерт “художественной самогонодеятельности”. Он заметил меня и наше судно.

Ну а теперь – про сам понедельник. Не задался он с самого утра. Вечером должны были сниматься в рейс. Утром же вынесла меня нелёгкая на верхнюю палубу в фураге. Решил 10–15 минут попринимать солнечные и воздушные ванны. Одет был в соответствующую случаю форму одежды: фурага, трусы да шлёпанцы на ногах.

Всё бы ничего, да вот чайки… Сам понимаешь, летают они, заразы, парят в воздухе над нами. Практически сразу же прилетело мне сверху прямо на белый чехол. Даже позагорать не успел. Ещё Конецкий Виктор Викторович писал, что химия у них, у чаек, стало быть, очень въедливая. Ничего не поделаешь, пришлось идти в каюту, стираться. Через полчаса я должен был заступать на вахту. А злость и досада на всю эту летающе-водоплавающую братию прямо через ноздри у меня в тот момент выплескивалась. Ну надо же – именно мне, и так смачно! Снял чехол, почистил, постирал, опять натянул на фурагу.

И тут слышу, как в коридоре незнакомый голос упоминает меня, и причём весьма громко. Кому я там ещё понадобился? Вышел из каюты. Фурага в руках. Смотрю, стоит Кучкин, меня зачем-то ищет. Увидал, прямо-таки обрадовался:

– Товарищ курсант, вы, как выпускник и практически готовый судоводитель, непременно должны принять участие в нашем концерте! Ведь День флота – и ваш праздник.

Да, конечно! Только этого мне и не хватало для полноты счастья. Всю свою сознательную жизнь я мечтал именно об этом выступлении! С досады я фурагу на голову надел. Но как ему объяснить-то? С одной стороны – вроде бы и не начальник он мне. А с другой – всё-таки предпрофкома, а не вахтёр на проходной порта.

А тот поёт дальше:

– Я видел ваше оригинальное исполнение чечётки. Это уже почти утраченное искусство. Вы обладаете уникальными способностями. Ваш талант должен служить людям!

И тут, как назло, захлопнулась дверь в мою каюту. А ключ остался там, внутри, на столике. Как она захлопнулась – просто уму непостижимо. Просто мистика какая-то. Так что остался я в коридоре, будучи одетым в трусы и шлёпанцы, с форменной фуражкой на голове. Занятная получалась картина.

Вот тут-то я разозлился окончательно. Чтобы проникнуть в каюту, надо было вскрывать лючок в нижней части двери, ты же знаешь. Для этого нужны время, отвёртка и пассатижи. Боцман потом будет ворчать по поводу поцарапанной краски и неаккуратности некоторых практикантов. К тому же через 10 минут я должен был заступать на вахту. А за 10 минут дверь точно не вскроешь.

Хохочешь? Но это ещё не всё. Совсем смешно случилось чуть позже. Я отнекивался от концерта, предпрофкома меня сначала уговаривал, потом стал грозить. Наша задушевная, даже можно сказать, лирическая в некотором роде беседа на темы культуры и эстетики плавно и незаметно как-то сама собою понемногу перерастала в словесную баталию. И вот именно в этот момент совершенно для меня неожиданно коридор нашей надстройки стал наполняться весёлыми студентками.

Ты когда-нибудь видел, чтобы студентки-медички посещали с ознакомительными экскурсиями стоящие в порту суда? Не пассажирские, заметь, суда, а грузовые. До того понедельника я тоже не видел. Чего их в порт понесло? Ходили бы себе по больницам да поликлиникам. Посетили бы филармонию в крайнем случае. Или картинную галерею, например. Познакомились бы с шедеврами мирового музыкального и изобразительного искусства, повысили бы свой идейный и культурный уровень. Так нет же…

Как потом выяснилось, на эту экскурсию студенток из медицинского училища сагитировал всё тот же неутомимый Спиридон Артурович. Шефские связи налаживал. И на наше судно он же их притащил.

А я стоял в тот развесёлый день перед этими хохотушками в весьма импозантном виде; они же разглядывали меня во все глаза, пряча улыбочки. И тут наш профорг не нашёл ничего лучшего, как представить меня им. Он назвал меня, мою должность… Девчата от смеха прыскали в кулачки, мне же пришлось стоять, как на витрине флотского универмага.

Ну ладно. После обеда снялись, пошли. Нужно было отбуксировать к причалу баржу с песком. Подошли, стали швартоваться. Ты же знаешь, как на этих баржах концы принимают: бегает один матросик с носа в корму, пытается всё успеть один. Кормовой он принял, завёл, а нос наш в это время помаленьку отходить начал, ветер отжимной был. Ещё чуток – и некрасиво получится. Я как раз на баке работал. Что делать? Перелез через наш фальшборт, решил прыгнуть на баржу и сам швартов завести, пока не снесло. Да поскользнулся и в воду шлёпнулся между бортами. Ты понимаешь, что такое на швартовке между бортами угодить. Мне говорили потом, что капитан в этот момент побледнел.

Всё обошлось. Ошвартовались. Но мне-то каково? Весь, “от киля до клотика”, мокрый, неудобно перед командой. Так вляпался. Ну прямо как салажонок.

Опоздал на ужин, пришёл самым последним. На душе противно, аппетита нет.

Кое-как поел. С какой-то дури решил за собою стакан из-под компота сполоснуть. Сполоснул. Знаешь, как иногда воду с вымытого стакана стряхивают? Держишь его зажатым в руке и машешь сверху вниз. Вот и я так пару раз махнуть успел. А потом в кают-компанию повариха зашла. Я на неё глянул – и на третий взмах стакан у меня из руки выскользнул. Прямо на глазах у входящей поварихи. Предыдущих моих действий она, естественно, видеть не могла, а видела только то, как я со всего размаху грохнул стакан об палубу. Стакан разлетелся на 724 мелких осколка. Повариха странно посмотрела на меня и, ни слова не говоря, стала собирать со стола посуду. Могу себе представить, что она подумала, увидев бьющего вдребезги стаканы практиканта.

Ночью я стоял “собачью вахту” – с нуля до четырёх. Сам знаешь, на камбузе к смене этой вахты всегда готовят что-нибудь перекусить. Зашёл я после смены в кают-компанию, налил себе чаю, намазал бутерброд. Насыпал в стакан сахару и решил сахарницу толкануть чуть в сторону, на середину стола. Да силу не рассчитал, перекинул – сахарница поехала с большей, чем я рассчитывал, скоростью и слетела со стола. И опять же, как на грех, именно в этот момент вошла повариха. На этот раз она увидела, что от моей руки вдоль стола летит и рушится на палубу фарфоровая сахарница. Как и в прошлый раз, всё вдребезги, сахар рассыпался. Опять она ничего не сказала и вновь очень странно посмотрела на меня.

Я тоже смолчал. А что мне было говорить? Что я объяснить смог бы?

И только через пару дней первый штурман спросил меня:

– Слушай, а чего это повариха тебя убийцей стаканов называет?

Честно говоря, я немного стушевался тогда, пробормотал что-то невнятное и постарался перевести разговор на другую тему.

Вот так и прошёл у меня тогда тот понедельник.

А у тебя было что-нибудь подобное? Ну да, я знаю, у тебя своё было…»

Да… Шефские связи… Студентки… В том числе и студентки-медички… Интересный они во всех отношениях народ. Пожалуй, любому курсанту всё это знакомо до боли. Столько воспоминаний с этим связано…

Ну и коль скоро мы об этих девчатах вспомнили, сейчас я расскажу вам совершенно уникальный случай, в котором в своё время принимали участие студентки В-ского государственного медицинского института.

Ну да, не только они принимали, но и курсанты тоже. Конечно. Раз уж мы тут с вами о курсантах речь ведём. Правда, случилось это только с одним курсантом и было не совсем на практике. Или совсем не на практике. Происходило это всё в 197. году.

Был у меня в училище хороший товарищ – Лёшка Тигалёв. И угораздило же его на пятом (!) курсе заболеть дизентерией.

На первом, в учебном отряде на острове, у нас слегли от этого дела человек семьдесят. Но там другие условия были: пресной питьевой воды было крайне мало, только на камбуз возили машины-водовозки. А пить хотелось страшно. Умывались опреснённой водой, пробовали и её пить, опреснённую. Может быть, от этого и понесло многих из нас.

Очень интересно рассказывал нам, проводя разъяснительную беседу, об этом заболевании старый, седой, много чего повидавший на своём веку флотский подполковник медицинской службы. Вот уж где радовал слух, искрился и переливался всеми цветами радуги настоящий стодвухпроцентный флотский юмор. Вот за кем можно было записывать! Жаль, что не помню я его речь дословно.

Он говорил примерно следующее:

– Ребятки, я вам сейчас скажу вещь, простую до безобразия. Но помните, что всё гениальное просто. Товарищи курсанты, перед едой обязательно нужно мыть руки. Я не академик, я простой практикующий хирург. Если сложить вместе, одну за другой, все отрезанные мною когда-то части молодых и глупых военно-морских организмов – ушей, пальцев, рук и ног, ушитых грыж и аппендиксов, то получится цепочка до звезды альфа Центавра. Или до Солнца. Или как минимум до Луны. Поэтому говорить с вами я буду просто и доходчиво, чтобы вам всё по этому поводу было предельно ясно.

Больных дизентерией на флоте называют «пулемётчиками». Почему – думаю, вам должно быть абсолютно понятно. Дизентерийщики – это самые несчастные люди. Они не имеют возможности гулять с девочками по Океанскому проспекту или по улице Ленинской, посещать картинные галереи, театры, рестораны и другие заведения культуры, что весьма негативно сказывается на развитии их интеллекта. Дело в том, что эта гнусная болезнь может проявить себя ещё и после излечения, без всяких видимых к тому причин и достаточно неожиданно. И те, кто был ею болен, должны всегда иметь с собою про запас салфетки или комочек ваты. Они в любой момент должны быть готовы к немедленным действиям. Эти бедняги знают расположение и режим работы всех гальюнов в городе.

Кстати, глупый и ленивый курсант, съевший что-либо грязными руками и заболевший дизентерией, может даже умереть. В этом случае умирают от обезвоживания организма. Как в пустыне Сахара, например. Или Кара-Кум, что к нам значительно ближе и, может быть, вам будет несколько понятнее.

Так что, ребятки, повторяю ещё раз: мойте руки перед каждым приёмом пищи и не пейте воду из неисследованных источников! Лечить «пулемётчиков» я буду максимально просто и эффективно, а значит – болезненно и неприятно. Уж извините! Я вам не мама, возиться мне с вами некогда. Я обязан поставить вас в строй в самые сжатые сроки. Вы не в койках сейчас должны валяться, а маршировать на плацу, ходить на шлюпках, бегать марш-броски по сопкам, и по спине вас должен нежно похлопывать родной АКМ. И при взгляде на вас у людей не слёзы жалости на глаза навёртываться должны, а улыбки радости на лицах появляться.

Так – или примерно так – наставлял нас тогда старый военврач, пряча в углах рта отеческую улыбку.

Так вот, Лёшка умудрился подцепить это удовольствие в конце пятого курса, весной, когда поют птички и распускаются листья на деревьях, а девочки начинают переодеваться в лёгкие летние платьица. Мы тогда уже писали дипломы. И загремел он с этим делом во флотский гарнизонный госпиталь. Хотя доктора из этого славного заведения родного здравоохранения шевронов не имеют, но носят они ту же самую форму чёрного цвета, что и все моряки. А стало быть, во флотском юморе эти самые доктора тоже разбираются неплохо. Только юмор у них, вполне естественно, – с некоторым специфическим уклоном. Военно-морской медицинский, я бы сказал.

Вот что поведал нам Тигалёв о своём пребывании в этой гостеприимной, навеки незабываемой организации:

– Да, ребята, вылечили меня лихо. За те полторы недели я получил столько уколов, что не мог не то что сидеть, но даже просто лежать на спине. Хотя, чего уж греха таить, прихватило меня крепко. Маршрут из палаты до гальюна – все курсы, точки поворотов, контрольные пеленга и курсовые углы на приметные ориентиры – до сих пор могу проложить с закрытыми глазами с точностью до полуметра.

В палате я был назначен старшим; поэтому доктора, а за ними и медсёстры, называли меня не иначе как «командир пулемётного взвода». Но это ещё ничего. Это ещё можно было пережить. А вот то, что они устроили мне в последний день, наши драгоценные специалисты и передовики санитарно-гигиенического труда, я не забуду до того самого момента, как наденут на меня деревянный бушлат.

Короче говоря, запланировали они в последний день, перед самой выпиской, вставить мне телевизор. Ну, так положено. Всем так делают. Чтобы эти эскулапы, эти Пироговы наших дней ещё изнутри смогли убедиться, насколько прочно они излечили человека. И вот этой обязательной процедуры покорно ожидал и я.

Но почему-то именно в моём случае эти варвары в белых халатах решили совместить приятное с полезным. Для них, конечно, приятное и полезное, а вовсе не для меня. Один юморист в погонах майора медицинской службы – мой лечащий врач – надумал пригласить на это интересное во всех отношениях мероприятие группу студенток мединститута. Для наглядности. У них, у этих студенток, в госпитале практика тогда проходила: то ли по проктологии, то ли по инфекциям. Я же в эти их преступные планы, естественно, посвящён не был и ровным счётом ничего об их коварных замыслах и намерениях не знал.

И вот приводят меня утречком в процедурную; я, в принципе, вполне отчётливо представляю себе, что меня здесь сейчас ожидает. Ребята рассказывали, объясняли достаточно подробно, даже в деталях и лицах, используя метод Станиславского. Рассказы их, надо сказать, были весьма красочными. Как в той пословице: претерпел сам – просвети товарища. Чтобы тому не скучно было.

Естественно, немного волнуюсь. Даже, может быть, и не так уж немного. Соображаю, честно говоря, через раз, а то и через два раза. Почему-то всё время хочется обернуться и убежать отсюда. А они эту жуткую аппаратуру свою настраивают. Прямо в моём присутствии. Не могли чуть пораньше, без меня этого сделать.

Чувствую, пот на спине почему-то выступил, в ногах появилась какая-то недостойная слабость, а визуальное изображение этого отвратительного кабинета начинает у меня в глазах понемногу покачиваться. Собрал я всю свою волю в кулак и думал тогда только об одном: как бы тут без сознания не рухнуть. А то они, улучив момент и используя моё бессознательное состояние, не только телевизор вставить могут. Кто их знает, на какие ещё варварские эксперименты над живым человеком они в такой благоприятной для себя обстановке решатся?

А майор взглянул на меня и успокаивает:

– Чего это ты такой бледный? Боишься, что ли? Не надо, не бойся. Не ты первый, не ты последний. Смотри, какой телевизор короткий – ни изо рта, ни из ушей не вылезет. Не стоит и беспокоиться.

Это он шутит так.

– Давай-ка, – говорит, – влезай, курсант, на этот стол.

И показывает рукой на довольно высокую приспособу посреди процедурной. Что-то меня тут сомнение взяло. Ребята говорили, что обычно производят всё это весёлое мероприятие на кушетке, которая стояла в углу, у стенки.

– Почему на стол, а не на кушетку, – спрашиваю автоматически, для порядка.

А у самого в душе постепенно начинает накапливаться непонятная тревога. Хотя в этот момент я совершенно отчётливо понимал, что если им понадобится, то они без лишних разговоров втащат меня не только на этот стол, но и куда им нужно будет. Или даже подвесят, как лампочку Ильича.

А этот Аркадий Райкин в погонах сделал умное лицо и ответствует без тени смущения:

– Сегодня мы испытываем немного усовершенствованную технику, тебя тут заземлить надо. Давай влезай, тебе говорят. И можешь меня не благодарить.

Медсестра отвернулась, пряча улыбочку, а мне не до этого. Не до размышлений, честно говоря. Но раз эта гнусная процедура неотвратима, как выпуск из училища, надо её побыстрее заканчивать. Я так подумал.

Влез я на стол. Встал на четыре точки опоры, как было указано. Сдёрнули эти живодёры с меня моё госпитальное бельишко и… Ну, сами понимаете. Я и «мама» сказать не успел, только замер на вдохе. Глаза от этих жутких ощущений сами собою из орбит наружу полезли, хоть руками их назад вправляй, чтобы они из глазниц не повылетали и на полу этом кафельном не побились. Но руки-то заняты, я же на них опираюсь. Так что придержать шары нечем было. И остался я стоять так – с вытаращенными, как у того лемура или даже долгопята, глазами. Наверное, со стороны вполне могло показаться, что я очень удивляюсь всему здесь происходящему.

И тут майор, этот военно-морской популяризатор медицинской науки, вдруг объявляет:

– Девочки, заходите!

Сначала я ничего не понял. Вернее, я никак не ожидал, что они способны на такое наглое и изощрённое коварство по отношению ко мне.

Но двери распахнулись, и процедурная постепенно наполнилась очаровательными студентками в белых халатиках, которые с улыбочками и весёлым щебетанием принялись во все глаза меня рассматривать. Ну прямо как знаменитую скульптуру Давида всемирно известного ваятеля Микеланджело Буонарроти. Где она там стоит, во Флоренции, что ли? А я вот – тут, на столе в процедурной, в этом портовом городе. Ну и одеты мы с тем изваянием были примерно одинаково. Ладно хоть пальцами они на меня не показывали, хотя о чём-то перешёптывались на ушко друг с другом. Воспитанные, наверное, были девицы.

Ребята, вы только попробуйте представить себе всю эту жуткую живописную картину.

Доктор очень правильно рассчитал момент: в этом положении я был абсолютно лишён мобильности. Я был не в состоянии не то что слезть со стола, надеть штаны и удалиться, я и пошевелиться-то толком не мог.

И стоял я так на этом столе: на четвереньках, с выпученными глазами, кряхтел, краснел и потел. А изувер-доктор на полную катушку и со всех сторон моего организма использовал меня как наглядное пособие.

Всех, кроме, естественно, вашего покорного слуги, эта картина весьма занимала. Всем было интересно. Конечно! Им в институте такое не каждый день показывают, я думаю.

И тут майор сказал:

– А ну-ка, открой рот.

Я сдуру и открыл.

– Вот молодец. Пошире открой, так лучше видно. А то с закрытым ртом свету мало. Смотрите, девочки, что значит естественная подсветка. Держи рот так, не закрывай пока.

Рот-то я, конечно закрыл. Сообразил всё-таки, что к чему. Но было поздно. Девчата и медсестра стояли с трудом – их просто качало от смеха. Хохотали они, как в цирке, не в силах удержаться. Хотя они уже и не сдерживались, это было просто невозможно. Я бы, наверное, и сам повеселился, если бы на столе кто-нибудь другой стоял…

Да, ребята. Конечно, мы можем подначить кого угодно. Но как умеют подначивать морские медики!.. Лучше им ни в руки, ни на язык не попадаться. По себе знаю.

Я уже упоминал как-то, что в 80-х годах на флот призывали отслужить в офицерских должностях выпускников гражданских вузов, в которых были военные кафедры. Именно так попал к нам на противолодочный корабль типа «Альбатрос» Юра Лукашенко. В своё время он закончил судоводительский факультет Дальрыбвтуза в славном городе Владивостоке и успел отработать на рыбаках лет шесть. Дослужился он до второго помощника капитана БМРТ (большой морозильный рыболовный траулер), ловил рыбу по всей акватории Тихого океана, не один раз успел побывать и в загранке. Юра был хорошим моряком и опытным специалистом. Назначен к нам он был на должность командира БЧ-1 – штурмана, стало быть.

И рассказал он однажды такую историю.

– Случилось мне, мужики, попасть после третьего курса на практику на сухогруз. Шли мы тогда рейсом из Владика на Сингапур. Что везли, уже не помню. Команда была неплохая, в коллектив я вжился быстро и без особых проблем.

Но, как пишет Конецкий, «у каждого – свой бзик». Был такой бзик и у нашего стармеха. Дед до дрожи в коленках любил поохотиться. У него в каюте на переборке всегда висело заряженное ружьё. Этот новоявленный Вильгельм Телль готов был стрелять во что угодно и когда угодно. В любое время суток. Мастер (капитан) не возражал: дед был человеком вполне спокойным, уравновешенным и к тому же дело своё знал туго. В машине у него мотористы блюли стерильную чистоту, а главные, вспомогачи и все прочие механизмы работали, как хорошо отлаженный хронометр.

И вот однажды стоял я на руле «собачью вахту» с чифом (старпом) и третьим помощником. Обстановка была идеальная: штиль, море как зеркало, вовсю палила полная луна. Встречных целей пока не было; слева по борту проблёскивали огни маяков на империалистическом острове Хонсю. Время – что-то около двух часов.

Вдруг откуда-то с носовых курсовых углов вывернул здоровенный баклан, зашёл на посадку и уселся на наш носовой трюм. По-моему, он даже язык вывалил от усталости, так запыхался, бедный. Бродит потихоньку вразвалочку по крышке трюма, башкой трясёт. Третий увидал его и говорит мне:

– Студент, позвони деду, скажи, что утка на трюме сидит. Пусть подстрелит. Повариха к обеду, может быть, чего-нибудь приготовит.

– Так ночь же…

– Ничего-ничего, – вмешался в разговор старпом. – Стармех ради такого дела вскочит, как кот за мышью. Звони давай!

Я включил авторулевой, подошёл к телефону, позвонил деду. К моему великому удивлению, он сказал, что сейчас придёт. Ну придёт так придёт. Я снова к рулю встал.

И действительно, минут через пять на баке появился стармех в трусах, тапочках и с ружьём в руках. Правда, утка к этому времени уже улетела. Отдохнула, видать.

Дед прошёлся по палубе, цель, естественно, не обнаружил, вернулся к надстройке и маячит нам что-то. Старпом опустил переднее окно и высунулся наружу:

– Чего тебе?

– Где утка-то? – вопрошает дед.

– Так улетела уже.

– Ну ладно. Киньте прикурить.

Во рту у механика торчала незажжённая папироса. Чиф бросил ему коробок спичек; дед поймал, закурил. Ружьё взял в положение «на ремень», стоит, покуривает.

И вдруг третий говорит:

– Мужики, сейчас будет смешно.

Затем снимает трубку телефона, звонит в машину и говорит вахтенному мотористу примерно следующие вещи:

– Вахтенный, ты будь там поосторожней… Да-да, поосторожней. Похоже, дед тронулся. Бродит, полусонный, по судну в трусах и шлёпанцах, в руках – ружьё. И бормочет, что застрелит вахтенного моториста… Да не вру я!.. Ну смотри, я тебя предупредил.

Затем он высунулся в окно и крикнул наслаждавшемуся тишиной, свежим воздухом и хорошей погодой механику:

– Иван Трофимыч! Вас что-то вахтенный моторист в машину просил спуститься.

– Случилось что?

– Да нет. Чего-то он у вас спросить хотел.

– Добро. Сейчас докурю и спущусь.

Через пару минут механик выбросил с подветренного борта окурок и ушёл.

А ещё через пять минут на юте грохнула, откинувшись, крышка запасного люка машинного отделения, из него вылез моторист и стремглав кинулся к нам, на мостик. Махом взлетел он по трапу надстройки, ворвался в рубку и заорал в голос:

– Быстрее звоните капитану! Пусть просыпается, берёт пистолет и идёт сюда! Стармеха надо ловить, он с ума сошёл! Дострелялся, старый! Теперь меня убить хочет! Я же нечаянно вчера его китель соляркой облил! Я же не хотел!

Был он бледен, как тень отца Гамлета, волосы у него на голове стояли дыбом, руки тряслись, как у алкаша с похмелья, а глаза занимали половину всей площади лица. У любого стороннего наблюдателя сразу сложилось бы впечатление, что парень был сильно напуган.

– Да успокойся ты. Объясни толком, что случилось, – с совершенно непробиваемым лицом спрашивает его третий.

Моторист аж взвизгнул:

– Ты же сам мне звонил! Я-то, дурак, сначала не поверил. А потом гляжу: на трапе в машину голые ноги в тапках показались. Потом – трусы в цветочках, как у того волка из «Ну, погоди». А потом – и сам стармех. Мама родная, точно – с ружьём. Я за компрессор спрятаться успел. Сижу. А он по машине бродит, ну точно как вурдалак, и меня каким-то утробным голосом зовёт: «Моторист… Моторист… Где ты?» Я уж не стал ждать, когда найдёт, и – за дизелями, за дизелями, да к запасному выходу. Потом к вам. Звони давай капитану!

Ну, мастера будить мы, конечно, не стали. Вы сами понимаете. А смеялись долго. Минут десять.

Моторист же то за сердце хватался, то за телефон. Всё кричал, что механика непременно нужно поймать и посадить в цепной ящик, а то он всю команду перестреляет. Не готов, оказывается, человек был поверить сначала в то, что дед сумасшедший, а потом – что всё нормально. Оказалось, что мозг его не был способен выдержать такие крутые виражи информации. Ну да ничего, всё обошлось. Правда, потом этот моторист недели две немного заикался и весь рейс деда десятой стороной обходил. Насколько это на судне возможно, конечно.

Вот так, мужики, иногда бывает…

Да… Для того чтобы написать рассказ или даже повесть о море и о том, что там иной раз происходит, профессионалу не нужно ничего придумывать. Надо просто взять бумагу и ручку, налить в бокал крепкого морского чаю, сесть за стол и начать вспоминать. А воспоминания эти записывать. Придумать такое невозможно. Как правило, слог человека, фактически ходившего в море, отличается от слога сухопутного сочинителя. Его, этот слог, невозможно подделать. Существуют сотни нюансов: специальные термины, которые должны быть правильно применены, чисто флотские выражения, знание традиций и правил поведения на корабле, ситуации, которые можно увидеть только воочию. Да мало ли что ещё! Надо всё это испытать на собственной шкуре, самому побывать в таких переделках. И наконец, читающий ясно должен уловить, почувствовать сам дух флота, суровое дыхание моря.

Хотя не бывает правил без исключения. Имеется исключение и в нашем случае – Жюль Верн. Но, как говорят, всякое исключение только подтверждает правило.