Текст книги "Обрученные войной. Записки из семейного архива двух фронтовиков"

Пребывание в резерве было недолгим. 6 октября дивизия и наш полк заняли оборону по восточным берегам Оки и Угры. Фронт растянулся на 48 километров. Из-под Ельни дивизия ушла «под натиском превосходящих сил противника» в Калужскую область. Оставлены отбитые деревни Сафроновка, Вязовка, Садки. От страшного котла под Вязьмой нас спасло то, что полк успели отвести под Серпухов.

На земле Калужской

Немцы рвались к Москве по плану операции «Тайфун», а у нас, в Калужской области, линия фронта проходила по реке Угре, и немцы здесь явно выжидали.

Штаб нашего полка и музвзвод расположились в деревне Глазово, километрах в десяти от города на Оке. Под постой нам выделили довольно просторную крепкую избу. Первым делом разместили инструменты. Их надо было спасать от мороза, особенно флейты, кларнеты, фагот, барабаны. У медных труб подмерзали клапаны, и наш старшина добыл где-то немного спирта, который частично ушел на протирку труб, а в основном для согрева музыкантов. Разумеется, мы не забывали после каждой игры сливать из ствола инструмента скопившуюся жидкость, продувать его. Слюна богата кальцием, который скапливается внутри ствола, попадает на механические части вентилей. Скопившийся кальций на внутренних стенках ствола и трубок может влиять на интонацию и тембр инструмента. Поэтому валторнисты, басисты и прочие трубачи разбирали вентили, смазывали поршни и бочонки негустым вентильным маслом или прокапывали его через кроны в вентиль. С деревянными инструментами было еще больше хлопот. Они особенно чувствительны к перепаду температур, даже тепло ладоней влияет на их строй. Да и клапаны у них были более нежными и требовали специального вентильного масла. Поверх футляров флейт и кларнетов мы натягивали еще и самодельные чехлы из шинельного сукна. Берегли матчасть, понимали, другую не дадут.

А еще столь же рачительно надо было чистить винтовки.

А я мечтал служить в кавалерии. Да хоть тем же музыкантом, только в кавалерии, где все музыканты назывались «трубачами». В пехоте – музвзвод, а в коннице – трубвзвод. Сидишь в седле, едешь верхом на коне и играешь. Красиво, но нелегко и даже опасно. Служил в нашем полковом оркестре трубачом сверхсрочник по прозвищу Клапан – у него на все случаи жизни поговорка была «наше дело трехклапанное». Он еще до революции в конном полку играл. Рассказывал Клапан, как однажды у них на параде погиб один музыкант: лошадь резко вскинула голову и ударила в кларнет. Инструмент так и вошел в гортань кларнетиста. Жуткая смерть. Но меня все равно тянуло к коням, в кавалерию… Клапан надо мной посмеивался: «У нас в кавалерии команда была: «Замыть копыта, хвосты и гривы!» Видя мой интерес к его былой службе, он обучил меня кавалерийским сигналам: сигнал «Огонь» сопровождался про себя словами – «Собака в солому заройся!», сигнал «Отбой» – «Вынь патрон, перестань стрелять!»; седловка – «Всадники быстро в поход собирайтесь!». Ну и конечно же сигнал «На обед!» – «Бери ложку, бери бак, хлеба нету, шамай так». Кавалерийская сигнальная труба в отличие от пехотной имела два витка, поэтому звук у нее был певучее. Да и туба в кавалерии тоже была иной – надевалась через плечо и называлась «бас-геликон».

* * *

Хозяева перебрались в баньку. А мы, набросав соломы на пол, укладывались на ночь кто где мог. Лучшее место – на печной лежанке, разумеется, было отведено командиру, старшина и несколько старослужащих трубачей улеглись на лавках, остальные – на широких дубовых половицах. Понизу тянуло холодом, поэтому прижимались спинами друг к дружке и коротали зимнюю ночь. Но мне, сибиряку, морозы были не в новинку. Но ложится впроголодь на холодный пол и мне невмоготу. Только смертельная усталость спасает тебя от голода и холода – засыпаешь, и все муки превращаются в сон. Правда, и сны в таком случае ужасные.

Только первый сон начал смотреть, вдруг крик: «Подъем!» «Что случилось?!» – «Кухня приехала!» О, радость – такая долгожданная и все же нежданная. Гремим котелками, выбегаем во двор. Точно, стоит полевая кухня, дым из трубы валит, а главное – аромат гречневой – «грешной» – каши из приоткрытого котла расплывается головокружительными волнами. И дебелый повар в белом фартуке поверх белого полушубка уже отмеривает своим черпаком горячее благоухающее варево. Есть в жизни счастье! Уносим полные котелки в дом, и кажется, в избе заметно потеплело, и не от печурки, а от горячих котелков, от распаренных от удовольствия физиономий, от полноты бытия…

…Есть хотелось всегда, в любое время дня и ночи. И не столько физиологически, сколько психологически. В подсознании жил постоянный страх, что еды не хватит, что ее не доставят, что опять и в который раз придется добывать съестное где только можно. У тыловиков всегда было железное оправдание: не нашли полк, или попали под бомбежку, или не получили продукты, или и т. д. словца без конца. Однажды после двухсуточного голодания нашли в лесу зайца, разорванного миной. Собрали его по частям в два котелка, добавили корней одуванчика и немного хвои и сварили бульон. У кого-то сохранилась пара сухарей – накрошили в варево, и получилось роскошное блюдо. Жаль, досталось всем помалу. «Хорош зайчишка, да мала крышка», – шутили бойцы. Крышка, имелось в виду, от котелка.

От голода, точнее, от авитаминоза у многих развилась «куриная слепота». На передовой – опасное явление. Если ты в сумерках начинаешь слепнуть, то противник возьмет тебя голыми руками. В соседнем батальоне командир роты узнал народный способ лечения «куриной слепоты»: надо съесть собачью печенку. Сказано – сделано, пристрелили пса, сварили печенку и разложили с кашей по котелкам. Не знаю, помогло народное средство или нет, а вот командир роты был вызван в особый отдел, ему вменялась попытка отравления личного состава, вредительство и все такое прочее. Сняли с должности, понизили в звании. Кличка до конца войны приклеилась: Курослеп. Хотя лично мне его было жалко: наверное, я бы тоже так поступил, если бы знал средство от «куриной слепоты».

Зато какой это наступал праздник, когда клятая-переклятая полевая кухня появлялась наконец в расположении роты и из раскрытого котла валил ароматный пар самого вкусного в мире блюда – гречневой каши с тушенкой…

* * *

…Разглядываю старую фотографию. Ее прислал мне в 1985 году Леня Трухин. Первое фото оркестра на фронте. На ней весь наш музвзвод, точнее, то, что уцелело от кадрового состава оркестра из сорока человек. Снимок сделан в октябре 1941 года в деревне Глазово под Серпуховом.

1-й ряд (слева направо): С. Васильев (сын полка), П.М. Уваров (капельмейстер), Зильберберг, В. Данилин, И. Блинов.

2-й ряд: Г. Полегошка, А. Худяев. А. Черкашин, В. Шимилов, Г. Мусохранов (сын полка), Л. Трухин и М. Тимченко (сыны полка).

3-й ряд: В. Сачков (сын полка), Г. Коржев, П. Голубев, Н. Паршков, неизвестный, В. Кравченко, Андреев.

В недолгое затишье мы готовились к боям. И они не замедлили статься…

«Тайфун» повернули на запад

Итак, в декабре 1941 года началось великое московское контрнаступление. Именно оно решало теперь, быть или не быть немцам в Москве, да, пожалуй, и исход всей войны решался «в белоснежных полях под Москвой». Мы находились на левом крыле Западного фронта, прикрывая Москву с юго-запада. Наша Калужская наступательная операция (как часть общемосковского контрнаступления) началась 17 декабря и не утихала аж до 5 января 1942 года.

Цель операции – разгромить противостоявшие нам силы 2-й танковой и 4-й армии группы армий «Центр» и развивать наступление на города Калугу, Лихвин, Сухиничи… Разумеется, мы, рядовые красноармейцы, не были посвящены в оперативные планы высшего командования, но каждый из нас, нутром понимал: началось нечто небывалое. Не немцы, а мы напирали на противника, теснили его, хоть и медленно, но все же успешно. Хваленый вермахт отходил на запад, оставляя деревню за деревней, высоту за высотой. К самому новогодью мы освободили Калугу. Немцы на нашем направлении откатились на 120–130 километров на запад. Это была победа покруче наступления под Ельней. Но Ельня была первой…

Новый 1942 год встречали вовсе не с елочными хлопушками, а под взрывы гранат. Наш полк вел бои за калужские деревни Алешково, Башмаковка, Кондрово, Карловка, Предача… Бои продолжались весь январь, и шли они с переменным успехом. То мы отбивали деревушку у немцев, то они вытесняли нас…

Вспоминал последний мирный Новый год – я встречал его в Барнауле 31 декабря 1940 года. Теперь он казался праздником, который проходил на другой планете: елка на плацу и в солдатском клубе, подарки от шефов, танцы с девушками… Правда, мы, музыканты, с девушками не танцевали – играли вальсы и мазурки. А так хотелось отложить кларнет и пригласить на танец кого-нибудь из барнаульских красавиц, нарядных, как никогда… Эх, все это было в другой жизни…

В это новогодье нам выдали двойную «наркомовскую» порцию водки и хлеб с салом. А вместо подарков доставили гранаты и дополнительные боеприпасы…

Правда, подарки были потом, после боя – от москвичей и москвичек: вязаные перчатки, расшивные кисеты, мундштуки, почтовые наборы – кому что достанется.

* * *

Замело… Все смешалось в белой пурге. Мы и немцы стояли так близко друг от друга, что однажды под Серпуховом во время раздачи ужина к нам вышел заблудившийся немецкий солдат. Он встал в общую очередь к кухне и тут с ужасом обнаружил, что находится среди русских солдат. Над ним потом потешались:

– Ну, обнаглела немчура! Даже на кухне объесть норовит!

Не знаю, удалось ли ему отведать нашей каши, но уж в плен угодил, как кур в ощип.

Немцы не умели воевать в условиях суровых зим. Все свои громкие победы они одерживали летом или ранней осенью. Летом они разгромили Францию. Сентябрь ушел на Польшу. Летом они разгромили приграничные войска РККА и захватили Прибалтику, Белоруссию и почти всю Украину. Но как только наступали зимы, они пасовали. В зиму 1941 года они откатились от Москвы. В зиму 1942 года вермахт оказался в окружении под Сталинградом. Не было у них ни толкового зимнего обмундирования, ни морозостойких масел и горючего.

У нас был свежий опыт ведения боев в снегах и морозах. Всего лишь год, как закончилась суровая Зимняя война в Финляндии. На горьком опыте познали наши войска, что такое воевать в стужу. Потому и успели благодаря монгольским-тувинским поставкам переодеть многих бойцов под Москвой в овчинные тулупы и валенки. Не всех, конечно, но достаточное количество для мощного контрнаступления. Шинель хороша осенью. Ее «рыбий мех» спасает от ветра и легких морозцев. А вот в трескучие морозы только овчина спасает от обморожений и замерзаний. Полушубки нашему полку не перепали, а вот валенки с галошами выручали здорово. Не без злорадства мы разглядывали соломенные «лапти-утеплители», которые немцы надевали на свои сапоги. И не подозревали при этом, что эту «обувку» плели для них наши военнопленные. Немцы натягивали на уши летние пилотки, обматывая головы бабьими платками и всем, что попадется под руку. У нас же были добротные цигейковые зимние шапки-ушанки, которые тоже появились в войсках после Финской. Кстати, само слово «цигейка» немецкое: «циге» – коза. Была такая порода овец – цыгайская. Шапки наши поначалу были из крашеного стриженого козьего или овечьего меха. Правда, потом появилась искусственная цигейка. Но в лютую зиму 41-го мы благодарили тех, кто шил эти шапки.

ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИКА

С 1936 года шапка-финка официально стала зимним головным убором начсостава войск НКВД СССР. Что касается армейского зимнего головного убора, то для подавляющего большинства личного состава им являлся шлем-будёновка. Советско-финляндская война 1939–1940 гг. показала, что в зимних полевых условиях он весьма непрактичен. Приказом НКО СССР от 5 июля 1940 года № 187 вместо шлема-будёновки были введены шапки-ушанки, сохранившие практически свой покрой и внешний вид по сей день.

Так, в сентябре 1941 года ввиду острого дефицита искусственного меха ряду фабрик был разрешён пошив ушанок рядового состава из ворсованной полушерстяной ткани – бобрика. Они плохо защищали от холода даже при увеличении количества вкладываемой ваты. Поэтому такие шапки старались направлять на снабжение тыловых частей, а также на южные участки советско-германского фронта. Эти ушанки «на рыбьем меху» оставались в обиходе ещё и в 60-е годы XX века.

* * *

«Передок» – это не только огневые позиции взвода или роты, но еще и некая жилая зона, худо-бедно приспособленная для всех главных житейских потребностей: приема пищи, сна, отправления естественных нужд.

Хорошо, если в ближнем тылу переднего края был овраг или лесная опушка. Тут можно было держать оборону с некоторым комфортом: вырыть в склоне оврага «лисью нору», оборудовать место для приема раненых, вырыть блиндаж, а также ровик для отхожего места…

Я ночевал в «лисьей норе» всегда головой к выходу, хотя в боковой нише было теплее. Очень боялся, что ночью земля обвалится от сотрясения снарядного взрыва и меня заживо завалит. А так есть шанс выбраться из-под завала. Смерть под завалом земли казалась мне самой страшной из всех возможных на войне.

Артиллерия подлейший вид оружия. Тебя гвоздят из недосягаемого далека, а ты даже выстрелом на выстрел на ответишь. По атакующему самолету можно стрелять, и даже сбивали машину. А тут остается только вжаться в землю и считать взрывы: мимо, мимо, опять мимо… И отдаешь себя и своих людей на произвол слепого рока. Только и надежда, вдруг ответит за нас за всех своя артиллерия, начнется контрбатарейная борьба. И как тут не вспомнить добрым солдатским словом замечательные строки Твардовского:

 
Не расскажешь, не опишешь,
Что за жизнь, когда в бою
За чужим огнем расслышишь
Артиллерию свою!
Воздух круто завивая,
С недалекой огневой
Ахнет, ахнет полковая,
Запоет над головой.
А с позиций отдаленных
Сразу будто бы не в лад
Ухнет вдруг дивизионной
Доброй матушки снаряд…
 

Бой за полотняный завод

Этот невеликий старинный городок на реке Суходрев нужен был обеим сторонам. Немцы основательно укрепились в этом опорном пункте и, конечно же, не хотели его терять и как ключевое звено в системе обороны этого рубежа вдоль русла Суходрева, и как благоустроенное зимовье. Но самое главное – через Полотняный Завод по железной дороге со стороны Вязьмы немцы питали свою калужскую группировку. Железная дорога шла через Мятлево, где она пересекалась с Варшавкой. В случае падения Кондрова и Полотняного Завода открывалась прямая дорога на Мятлево. Там противник держал крупную группировку своих войск, отошедших с подмосковных рубежей. Там он вел перегруппировку. Оттуда на опорные пункты и узлы сопротивления поступало пополнение, оттуда производился подвоз всего необходимого.

А нашим нужно было исполнять приказ Западного фронта. Жуков торопил командующего 49-й армией генерала Захаркина идти вперед, к Юхнову, к Мятлеву, к Варшавскому шоссе. Еще в начале наступательной операции, когда 49-я стояла на Оке и Протве, а в штабах разрабатывались планы предстоящего наступления, Полотняный Завод был намечен в качестве «дальнейших рубежей» в случае, если наступление пойдет успешно. В список «дальнейших рубежей» входили Калуга, Медынь и Полотняный Завод.

ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИКА

Проводя операцию по штурму Полотняного Завода, 49-я армия, пожалуй, впервые попыталась действовать охватом группировки противника, которая держала прочную оборону в крупном опорном пункте. И эта операция после первых неудач в конце концов увенчалась успехом. Противник потерял много солдат, техники, вооружения и другого армейского имущества и снаряжения. К тому же захват Полотняного Завода нарушил многие планы штаба 4-й полевой армии вермахта. О том, что немцы не хотели оставлять Полотняный Завод и весь рубеж от Никольского до Кондрова и далее до Матова и Большой Рудни, свидетельствует тот факт, что в разгар боев за Полотняный Завод, когда их оборона затрещала, они срочно начали окапываться, закрепляться в районе высоты южнее Полотняного Завода. По всей вероятности, разрешения на отход части, оборонявшие этот рубеж, не получили.

В ночь с 17 на 18 января 1942 года Полотняный Завод атаковали сразу несколько наших дивизий: 133-я – 521-м полком, 173-я – 1313-м и 1315-м полками и 238-я, неделю назад яростно дравшаяся на рубеже старой Калужской дороги за деревеньку Мызги, – 843-м полком. Потери были огромными. К примеру, стрелковый полк 133-й дивизии, который атаковал на правом фланге охвата, с севера, потерял убитыми и ранеными полнокровный батальон, то есть треть своего состава. В ночном бою вместе с бойцами 173-й стрелковой дивизии, атаковавшей в центре, участвовал 122-й лыжный батальон.

Бои в районе Недельного, Ерденева и старой Калужской дороги обескровили дивизии и стрелковые бригады 49-й армии. В полках не набиралось и роты активных штыков, батальоны сводили в роты и взводы. 8 января 1942 года, еще до прорыва к Полотняному Заводу и Кондрову, полковник Верхолович докладывал в штаб Западного фронта: «173 СД (…) В дивизии к исходу 7.1.42 осталось активных штыков: 1313 СП – 80, 1315 СП – 121; станковых пулеметов – 2, ручн. пулеметов – 7, орудий ПТО – 1». Вот такими были советские дивизии в самый разгар московского наступления. Они сгорали в боях как порох.

Бой за Полотняный Завод затянулся за полночь. Убит командир взвода, помкомвзвода ранен. Мы залегли. Понимаю – долго на таком морозе в снегу не пролежим, померзнем. Какую смерть выбрать – холодную в снегу или горячую в атаке? Не знаю, какая сила меня подняла с земли, а только приподнялся на колено и крикнул: «Принимаю командование на себя! Взвод, слушай мою команду: «За Родину! За Землю Русскую – вперед!» Поднялся в полный рост, оглянулся, и другие поднялись. Пошли вперед. Немцы дрогнули. Воевать ночью они не любили.

Мы ворвались в ночные улочки заснеженного города. Тяжело дыша от бега по глубокому снегу, преследуя отходящих немцев. Какие же они длинные для такого маленького городка… Выстрелы гремели повсюду. Несмотря на перекаты русского «Ура!», немцы отчаянно огрызались. Где-то на втором перекрестке мы залегли – нас встретил плотный огонь из многих автоматов. Но теперь мы не лежали, уткнувшись носом в снег, теперь мы укрывались за столбами, бревнами, воротами…

Полотняный Завод остался за нами! Всегда буду помнить – именно здесь я принял свое командирское крещение.

Я командовал взводом, от которого осталось человек пятнадцать, целых два дня. Потом пришло пополнение. Пришел лейтенант, которому я передал взвод или то, что от него осталось.

Но комбат меня заметил. Вызвал в штаб батальона. Расспрашивали вдвоем с комиссаром:

– Черкашин, откуда родом?

– Из Иркутска.

– Комсомолец?

– Так точно.

– С какого года служишь?

– С тридцать девятого.

– Образование?

– Восемь классов ФЗУ.

– Награды есть?

– Медаль «За отвагу».

– Кем был до армии?

– Слесарем-разметчиком.

Комбат и комиссар подвели итоги:

– По всем параметрам подходит… Хотим тебя сержантом сделать. А может, командиром хочешь стать? А? Пойдешь на курсы лейтенантов?

– Пойду!

На том и порешили. Но до учебы дело дошло не сразу. Пошли затяжные упорные бои, и я почти забыл об этом разговоре. Наверное, и начальство забыло.

ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИКА

В заснеженных полях под Кременками, Недельным и Полотняным Заводом приходило умение воевать. Именно под Детчином, Кондровом и Полотняным Заводом на Юхновском направлении 49-я армия, учтя ошибки и просчеты прошедших боев, а также следуя указаниям Жукова, начала успешно применять тактику обходов, неожиданных прорывов на флангах. Тактика лобовых атак постепенно уходила в прошлое.

Наступление на Москву являлось, по сути дела, битвой за дороги. Летом они служили жизненно важными для армии артериями, по которым поступали боеприпасы и снабженческие грузы. Но теперь с наступлением осенней грязи, когда все проселки, не говоря уж о бездорожье, превратились в непролазное месиво, от дорог зависели не только поставки всего необходимого для передовых частей, но и сами действия танкистов и пехоты.

Ненависть – сила сама по себе разрушительная. Но ненависть к врагу во время освободительной войны – сила, которая рождает героев и окрыляет многотысячные рати на праведный бой во имя жизни. Когда читаешь передовицы периода битвы за Москву и тексты «боевых листков» подразделений первого эшелона, понимаешь, что высокий их стиль и пафос – это не просто пропаганда политруков. Партийный налет и глянец зашлифованных лозунгов будто спал со знакомых и привычных слов, и они засияли тем первоначальным смыслом, который в него вкладывала душа бойца, всем своим напряженным существом стремящегося к победе. Хотя бы в одном маленьком бою. Хотя бы в этом поле. В этом лесу. Хотя бы освободить одну деревню. Один город. Победить. Одолеть врага. Смерть немецким оккупантам! И поэтому НЕМЕЦКОЕ УМЕНИЕ ВОЕВАТЬ ВДРУГ ОКАЗАЛОСЬ СЛАБЕЕ РУССКОГО УМЕНИЯ НЕНАВИДЕТЬ ВРАГА и прогнать его с родной земли.

Порой некоторые современные публицисты, строя свои идеологические комбинации, чтобы в очередной раз швырнуться грязью в русский народ, в Красную армию, в Сталина и Жукова, говорят: вот, мол, немецкая рота на равных дралась с советской дивизией, да еще и контратаковала… В немецкой роте было куда больше штыков, чем в советской дивизии образца января 42-го, потрепанной в бесконечных боях и измученной бесконечными маршами, морозами и метелями. Внимательно читая сводки, видишь, что немцы во время январских боев сидели в теплых домах, в деревнях, а наши дивизии, числом едва дотягивающие до двух полнокровных рот, занимали свои позиции в лучшем случае на опушке леса, а то и в чистом поле, насквозь продуваемом калеными ветрами.

* * *

ПРИМЕЧАНИЕ СОСТАВИТЕЛЯ

Именно здесь, под Юхновом, воевала и рота обер-лейтенанта Армина Шейдебауэра. Ровесник Андрея Черкашина, он пришел вместе со своей дивизией на древнюю калужскую землю, чтобы завоевать ее, и не только ее. Они встретились как противоборцы. Они не знали друг друга. Но спустя много лет оставили свои записи о тех суровых боях. Вот выдержка из книги Шейдебауэра:

«Я поспал несколько часов. К полудню дали что-то поесть, а потом был показ кинофильма. В то время когда фильм «Великая тень» еще шел, батальонный адъютант крикнул: «Тревога!» Не прошло и пяти минут, как батальон уже был в готовности к маршу. Когда прибыла армейская автоколонна, нас немедленно погрузили на машины. Нам было сказано, что русские прорвались у Юхнова и что нас бросают в образовавшийся прорыв.

Передвижение через пустынную местность, только изредка пересеченную кустарниками и лесом, было не особенно приятным. Мы ехали стоя, сидя на корточках или на ящиках с боеприпасами. «Старики», которые принимали участие и в летнем наступлении, и в зимнем отходе на запад, говорили, что нас ожидает серьезное дело. Мы, которые помоложе, «брошенные в это дерьмо», действительно чувствовали висящее над всеми напряжение. Это можно было заметить и по лицам офицеров. Но это было скорее любопытство, чем страх, с которым мы ожидали, чем закончится задание, полученное нашей «пожарной командой».

Возле деревни Савенки, примерно в тридцати километрах к северо-западу от Медыни, нас выгрузили. Сразу же силами одного взвода было выставлено боевое охранение в сторону противника. Вместе со своим отделением я залег возле дороги, которая вела к противнику. Предполагалось, что где-то впереди еще должны были находиться немецкие войска. Больше никто ничего не знал. Сзади к нам подъехал мотоцикл с коляской. Из нее выбрался незнакомый офицер. На мой доклад он отозвался с удивлением: «Бог ты мой, 7-й пехотный, значит, он задействован!» Для меня это прозвучало так, словно он определил, что теперь ничего уже случиться не может и что русский прорыв будет обязательно ликвидирован.

Как только мы поспешно окопались, появился связной и передал приказ батальонного командира срочно прибыть к нему. Он приказал мне и моему отделению провести разведку лесистой местности, расположенной примерно в двух километрах перед нами. Надо было выяснить, не занята ли она противником. Это был мой первый выход в разведку. Здесь было уже что-то настоящее, активное начало моей стажировки на фронте. От ее успешного завершения зависел результат устремлений всей моей жизни! Я проинструктировал людей, и мы отправились на задание.

Становились заметны первые признаки приближавшихся сумерек, когда мы дошли до леса. Мы шли шеренгой, на большом расстоянии друг от друга, но никаких следов присутствия противника не обнаружили. Потом пересекли участок леса. Все это время я, как меня научили во время подготовки в Лотарингии, сверял наш маршрут по компасу. Наконец мы описали длинный полукруг налево к дороге и повернули назад. На полпути мы встретились с нашим батальоном. За это время они получили приказ занять позиции на опушке леса фронтом к противнику. Тот выступ леса, который мы только что пересекли, был краем крупного лесного массива, который тянулся вправо. Это давало русским возможность беспрепятственно зайти нам в тыл. Была предпринята попытка парировать эту опасность, разместив 7-ю роту на позициях вдоль линии, проходившей почти под прямым углом к выдвинутым вперед позициям 5-й и 6-й рот.

К моему разочарованию, мое отделение держали в резерве. Нам пришлось окапываться снова, но на полностью открытой местности. К тому времени наступила ночь, и мне показалось, что на этой позиции мы будем оставаться недолго. Я приказал своим людям копать неглубокие окопы, просто чтобы было достаточно для нескольких часов сна с достаточной защитой от снарядных осколков. Окоп, который я вырыл для себя, едва доходил до колен, так, чтобы только лежащее на прутьях кустарника тело не выступало над уровнем земли. Меня сразу же охватило неприятное ощущение, будто бы я лежал в каком-то гробу.

Ночь прошла, и наступило утро. Противник, как было сказано, готовился атаковать. Из своего «гроба» я с беспокойством наблюдал за тем, как правее участка 7-й роты, в 300–400 метрах от нас, отдельные коричневые фигуры перепрыгивали через маленький просвет в подлеске. Судя по направлению их движения, они явно старались пробраться в лесной выступ, который находился теперь в тылу батальона. Русские демонстрировали свою опробованную тактику «просачивания». Можно было догадаться, сколько времени понадобится для того, чтобы рота или еще более крупное подразделение собрались в лесу позади нас. Об этих передвижениях было доложено в батальон.

Затем пришел приказ, которого я ждал. Со своим отделением я должен был занять позицию в густом лесу на крайнем фланге 7-й роты, лицом на запад. Сектора обстрела практически не было. Местами он простирался только на пять – десять метров. Слева от меня располагалось отделение Краклера, нашего старого знакомого. Справа никаких соседей не было совсем. Когда Краклер и я увидели друг друга, то никто из нас не подумал о нашем совместно проведенном времени, времени, когда из нас делали солдат. Мы просто обменялись рукопожатиями и сказали, как в один голос: «Да, парень, попали мы в заваруху!»

Еще раз началась старая история с рытьем окопов. Когда мы с этим покончили, начался дождь. Тонкие, непрерывные струйки воды лились с неба. Рано или поздно мы должны были промокнуть насквозь. О противнике не было слышно ничего. Мы могли только подозревать, что русские должны были находиться где-то «перед» нами в лесу и что их было много. Укрывшись ветками и брезентовыми накидками, мы пытались защититься от дождя, который пошел еще сильнее. Вскоре вода стала накапливаться в окопах. Шли часы. Дождь так и не кончился. Шум ветра и дождя и темнота надвигавшейся ночи почти заставили нас забыть, что мы находились на фронте и должны были остерегаться противника. После того как я назначил дозор, я попытался, сидя в окопной луже на перевернутой каске, обрести хоть какую-то степень комфорта.

Из прохладной дремоты меня вытряхнул приказ взять двух солдат и отправиться в лес на разведку. Надо было найти, где находились русские. Мне это показалось бессмысленным. Дождь становился еще сильнее. Сплошная темнота. Была уже полночь. Я считал эту задачу почти невыполнимой. Я бы или не нашел совсем ничего, или проскочил прямо через окопы, которые вырыли для себя русские. Я мог заблудиться, несмотря на наличие компаса, или даже случайно попасть в русский окоп. В любом из этих случаев разведка, которую мне приказали провести, не принесла бы удовлетворительных результатов. Я выбрал двух добровольцев, и мы пошли. Было так темно, что время от времени каждый из нас должен был хвататься за другого, чтобы не разделиться. Снова и снова мы останавливались и приседали, чтобы прислушаться. Темнота лесных зарослей и шум дождя не позволяли нам ничего слышать или видеть. С автоматом в руках я нащупывал путь и пробирался вперед, с пальцем на спусковом крючке, постоянно ожидая, что по мне внезапно откроют огонь из темноты, что я натолкнусь на русского или по крайней мере на дерево.

Потом в просвете, который мы скорее почувствовали, нежели увидели, раздался выпадавший из «симфонии» ливня звук. Мы сразу бросились на землю и увидели, как группа русских, шесть или восемь человек, пересекала поляну. Я видел их силуэты и очертания простых русских касок старого образца, выделявшихся на фоне неба. Они подошли довольно близко к нам, прошли мимо и растворились в темноте. Двое моих людей, опытные обер-ефрейторы, и не думали выдавать себя. Но что касается меня, то мое сердце замерло. Я затаил дыхание и нажал на спусковой крючок. Затвор автомата рванулся вперед, но выстрела не последовало. Заклинило. Несмотря на это злоключение, ничего не произошло. В шуме дождя и ветра русские ничего не услышали! Мы развернулись и с помощью компаса, отыскивая и нащупывая дорогу, вышли к нашим позициям. Я доложил о своих наблюдениях».

* * *

Немцы воевали превосходно. Умели отходить, эффективно прикрываясь арьергардами, «группами автоматчиков», иногда усиленных пулеметными расчетами. Умели неожиданно контратаковать. Но Красная армия в этот период была сильнее. И прежде всего сильна она была не вооружением и не количеством дивизий (группа армий «Центр» в этот период имела численное превосходство примерно 1: 1,5), а духом. Лозунг «Смерть немецким оккупантам!», под которым началось декабрьское наступление под Москвой, оказался очень удачным лозунгом.

Говорят, привыкнуть можно к чему угодно, но только не к холоду. Оказывается, и к холоду можно привыкнуть, то есть заставить себя не замечать его. На 23 февраля нам прислали подарки трудящихся. Мне досталось настоящее сокровище – пара шерстяных носков и вязаные перчатки с отдельной вывязкой для указательного – спускового – пальца. Только благодаря этой заботе неведомых мне женщин я спас свои ступни и кисти от обморожения. Встретил бы их, поклонился в пояс.