Текст книги "Обрученные войной. Записки из семейного архива двух фронтовиков"

Магазин на 8 патронов, но при необходимости в него можно было загнать и 9-й патрон. Говорили, что были модификации на 12 патронов, но я таких не видел.

Очень легкая схема сборки-разборки, безотказность в любых условиях и относительно малый вес – чуть меньше килограмма. Но довольно чувствительная отдача.

Был у меня и наган, найденный на поле боя еще под Ельней. Многие командиры предпочитали наган ТТ, за его более легкий вес, за проверенную войнами точность и кучность боя. За еще большую безотказность. Но ТТ мне понравился больше.

ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИКА

В «Наставлении по стрелковому делу» говорилось: «Пистолет обр. 1933 г. служит для нападения и защиты на коротких расстояниях (до 50 м) и в рукопашной схватке». Как показал опыт, при стрельбе на такой дистанции попадания в каждой из 10 серий по 10 выстрелов укладывались в круг радиусом 15 см.

Пистолет ТТ отличается простотой конструкции и в силу этого – невысокой себестоимостью производства и лёгкостью в обслуживании. Нетипичный для пистолетов очень мощный патрон обеспечивает необычно высокую проникающую способность и дульную энергию около 500 Дж. Пистолет обладает коротким лёгким спуском и обеспечивает значительную точность стрельбы, опытный стрелок способен поразить цель на дистанциях более 50 метров. Пистолет плоский и достаточно компактный, что удобно для скрытого ношения. Однако в ходе эксплуатации проявились и недостатки. Не имея предохранителя, ТТ ставился в безопасное положение так называемым полувзводом курка, а это усложняло приведение в боевое положение пистолета. Были зафиксированы непроизвольные случаи самострела. В конечном итоге уставом было прямо запрещено носить пистолет с патроном в патроннике, что ещё увеличило время приведения пистолета в боевое положение.

В вермахте оценили достоинства ТТ. Трофейные ТТ под наименованием Pistole 615(r) поступали на вооружение вермахта, СС и иных военизированных формирований нацистской Германии и ее сателлитов.

За годы войны пистолетов ТТ было выпущено около 1,7 миллиона. Выпускался до 1952 года, когда на смену пришел ПМ – пистолет Макарова.

Командир взвода вовсе не полководец (если только он не действует в отрыве от своей части). Это проводник воли ротного командира. Поэтому нас иногда так и называли – «погоняло». Присутствие среди солдат офицера имеет скорее морально-психологическое значение, нежели тактическое. У взводного нет своего укрытия, он всегда среди солдат – и в окопах, и на марше, и в атаке. Поэтому получить пулю или осколок для него столь же вероятно, сколь и для любого из его солдат. К тому же снайперы выцеливают и выбивают прежде всего командиров. И тут взводного не спасут ни защитного цвета кокарда, ни защитного цвета погоны. Снайпер легко определит его по активным телодвижениям, по взмахам рук и прочим приметам. Потому век взводного командира столь недолог: полторы, максимум две недели на передовой. Как хорошо сказал Александр Твардовский:

 
Я знаю: никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они – кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же…
 

Командир взвода – офицер, который ближе всего стоит к солдатам и чаще всего делит с ними свою судьбу. «Ванька-взводный» и спит вместе со своими бойцами где ни попадя, и щи с ними хлебает. Тут очень важно, чтобы не стиралась грань между тобой, командиром, и твоими подчиненными. Чтобы не впасть в панибратство. Но и отрываться нельзя. И всегда надо помнить, ты командир, хоть и маленького подразделения, но командир, и ты в первую очередь защищаешь своих людей перед вышестоящим начальством. Начнешь выслуживаться перед ротным или батальонным начальством, солдаты это сразу почувствуют, и ты для них сразу никто – чужак, погоняло, шкура. И в бою они тебя не прикроют, а то еще при случае и в спину пальнут. Такое тоже бывало. Вот и крутись между молотом и наковальней.

Мне было немного легче, чем остальным взводным, особенно тем, кто пришел с училищной скамьи. У меня за плечами были четыре года солдатской службы, была Ельня – то еще горнило, была медаль «За отвагу» и редкий по тем временам гвардейский знак. Побывав в шкуре рядового красноармейца, я хорошо знал, что нужно солдату во фронтовой жизни. Главное – хорошо выспаться и плотно поесть. Бодрый и сытый солдат горы свернет.

Именно этим я и руководствовался. Однажды в наш взвод не доставили термосы с горячей едой. Соседям принесли, а нам нет. Пошел разбираться на полевую кухню. Повар-сержант сказал, что три термоса были пробиты при обстреле кухни с самолета. Он даже показал мне дырки в них. Они были ровные, круглые. Тогда я подобрал сосновые сучки по диаметру (как-никак, а по гражданской специальности был слесарем-разметчиком), обмотал их лоскутами полотенца и забил дырки. Даже борщ не пролился из отремонтированного термоса, не говоря уже о пшенной каше.

А еще был случай, когда моему взводу пришлось ночевать в ельнике под дождем. Все и так промокли, продрогли. А завтра трудный ратный день. Сверху же все сыплет и сыплет. Что делать? Поначалу приказал рубить малыми пехотными лопатками лапник, делать шалаши. Но едва только тронешь ель, как сверху обрушивается холодный душ. И тут я заметил, что под самими елями, особенно у которых развесистые нижние лапы, сухо. На хвойной подстилке можно лежать, как в юрте на кошме. Через пять минут весь взвод, кроме боевого охранения, укрылся под елями. Бойцы, накрывшись шинелями, даром что мокрыми, блаженно выспались. Да и сам я свои триста минут отдыха, как у Христа за пазухой. До сих пор вспоминаю тот лесной ночлег как одну из самых больших удач в жизни.

Пришел ротный «Капитан Копейкин». Я доложил ему как положено:

– Третий взвод накапливает силы для предстоящих боев.

– Опять дрыхнете? Смотри, лейтенант, идешь на поводу у личного состава. Плохо кончишь!

– Им сейчас никакие наставления в голову не полезут. Вымотались до предела.

– Гранаты получили?

– Так точно.

– Учебные гранаты есть?

– Никак нет. Только боевые.

– Плохо. На, держи учебную. – Ротный протянул мне «лимонку». – Не потеряй. Потом вернешь. Проведи занятия по гранатометанию. И строго-настрого закажи своим, чтобы гранаты за кольцо на ремень не вешали.

Раз такая установка, значит, где-то уже подорвались. Я и сам знал, как велик соблазн подвесить гранату за кольцо. А за что еще? Носить гранаты полагалось в специальных подсумках, да кто их в глаза видел? Крайне неудобно было носить с собой Ф-1. В карманах – неудобно, отвисают карманы. За ремень не засунешь… Рассовывали в противогазные сумки.

На курсах учили проведению занятий по метанию гранат. Учебное метание – опаснее, чем боевое. В азарте боя хватаешь эту гранату и бросаешь, ни о чем не думая. А в учебном окопе иные бойцы впадают в ступор: сожмет гранату в руке и держит. А то еще хуже – выронит. Сколько таких случаев было, когда офицеру, который проводит занятие, приходилось своим телом накрывать гранату, чтобы уберечь остальных от осколков?! И сколько после войны таких трагедий было?

На передовой тебя преследует неотвязный страх внезапной смерти. Но прежде чем тебя разорвет снаряд или снайперская пуля пробьет череп, прежде чем ты героически упадешь в атаке на поле боя, ты пройдешь через множество унизительных испытаний от окопного быта: тебя будут есть вши и донимать простудные фурункулы, ты обалдеешь от чудовищного недосыпа, и тебе станет в конце концов все равно: разорвет ли тебя прямым попаданием мины или прострочат твою грудь пулеметной очередью… Нет никакой романтики на войне. Только грязный быт, тяжкий труд и ужас от того, что твой товарищ превратился вдруг в груду окровавленного мяса.

К взрывам, свисту пуль рано или поздно привыкаешь. Взорвался снаряд, это где-то там, а раз ты слышишь взрыв, значит, ты не убит. В бою эта привычка к орудиям смерти помогает воевать, преодолевать страх – мол, это все где-то там, мимо тебя, в тебя не попадут. А потом, после боя приходит запоздалый страх – а ведь могли и в меня попасть. Я же не заговоренный. А так хотелось верить в волшебные слова охранных заговоров. Моя бабушка заговаривала словами рожу на ноге, была народным лекарем, к ней шли. Может быть, и за меня сейчас словечко замолвила, но нет ее уже давно…

Иногда перед атакой мы подсовывали под ремень книгу. Бумажные листы смягчали удар пули, а иногда и предохраняли от тяжелого ранения в живот. Я подсовывал томик Пушкина. Ведь пуля уже однажды попала в поэта. Может быть, во второй раз в него не попадет? Честное слово, с Пушкиным за пазухой я чувствовал себе уверенней. Как будто он сам прикрывал меня.

Когда убивает кого-то из нового пополнения, не так горько, когда гибнет кто-то из своих, с кем уже изрядно повоевал, кого знаешь, кто так или иначе запал в душу. А таких становится во взводе все меньше и меньше. И все больше чужих, незнакомых лиц.

Бой на болоте

В середине апреля ротный приказал мне выдвинуться со взводом в сторону деревни Рябки и оседлать проселок, который выходил на главную дорогу к Смоленску. Но приказ был отдан с опозданием и без точных разведданных – в Рябках уже были немцы. Мы нарвались на целую роту. Пришлось по-быстрому отступить в ближайший лес. Немцы пошли следом, развернувшись для захода во фланги. Попытались окружить и окружили. Точнее, сначала нас окружили болота – топь, совершенно не проходимая. По старой гати мы вышли на сухой островок и там заняли оборону. Но один из моих солдат, фамилию не помню и помнить не хочу, успел перебежать к немцам. Он сообщил им все, что знал про меня и про взвод. И теперь кто-то на ломаном русском языке кричал в рупор: «Лейтенант Черкашин, пожалейте своих солдат! Сдавайтесь! Вы окружены!». Это, конечно, действует на нервы, когда противник обращается к тебе по имени. Но на все призывные крики мы отвечали огнем.

Что такое бой на болоте, лучше Александра Твардовского не скажешь:

 
Бой в лесу, в кустах, в болоте,
Где война стелила путь,
Где вода была пехоте
По колено, грязь – по грудь.
 

Немцы гвоздили нас из миномета, пройти по гати они не могли, так как мы держали ее под перекрестным огнем ручного пулемета и трех автоматов. Остальных бойцов я рассредоточил по окружности островка, чтобы наблюдали за противником – мало ли где просочится. Островок был размером с треть футбольного поля, но в густых зарослях, которые спасали нас от прицельного огня. Стали зарываться в землю, но на глубине штыковой лопаты уже проступала грунтовая вода. Так и лежали в болотной жиже, укрываясь от осколков мин. Все же трех бойцов они положили, еще троих – ранили. Всего нас было человек семнадцать вместе со мной. Я вспомнил свой санитарный опыт и сам перевязывал бойцов. Я тоже получил небольшой осколок под лопатку. Ранку мне перевязали. Правда, повязка довольно скоро пропиталась торфяной жижей. Но в общем-то было не до царапин. Ситуация складывалась серьезная. Я не знал, что делать. Связного за подмогой не пошлешь и самим не прорваться – немцы тоже гать пристреляли. Мы зарывались в грунт, лежали в коричневой жиже, проклиная болото, судьбу, немцев.

А из глубины леса настырно твердили: «Лейтенант Черкашин, не обрекайте своих солдат на верную смерть. Пожалейте себя и их!»

А потом снова завыли мины. Они уходили в торф и взрывались камуфлетом – под землей. Осколки летели только в одну сторону. Хорошо, что не снарядами били. И снова все как у поэта:

И противник по болоту,

 
По траншейкам торфяным
Садит вновь из миномета —
Что ты хочешь делай с ним.
Адреса разведал точно,
Шлет посылки спешной почтой,
И лежишь ты, адресат,
Изнывая, ждешь за кочкой,
Скоро ль мина влепит в зад.
 

Мы продержались до ночи. А утром немцы сняли осаду. То ли надоело комаров кормить, то ли более важное задание получили, то ли решили, что всех нас перебили. Утром по двое-трое мы осторожно перебрались по гати в лес и вернулись к своим.

Интересная штука – память, как глубоко она прячет все мрачное и страшное. И я бы никогда не стал вспоминать этот эпизод, если бы не «Книга про бойца» и глава «Бой на болоте». Ну ведь прямо про нас написано:

 
Где в трясине, в ржавой каше,
Безответно – счет, не в счет —
Шли, ползли, лежали наши
Днем и ночью напролет.
 

Этот случай спаял людей в одно целое. Вот почему так не хотелось расставаться со своим маленьким подразделением, со своими бойцами. Но на войне нельзя ни к кому, ни к чему привыкать. Привыкнул к другу – убили друга, привыкнул к взводу – принимай новое назначение, расставайся…

А мне нравится слово «взвод» – старинное русское слово, звучит весьма по-боевому – взвод курка. На самом деле взводом называли тех бойцов, которых возводили на стену крепости. Из дальней нашей старины только два исконно русских слова, обозначающих войсковое деление, и осталось: «взвод» да «полк», остальные – «батальоны», «бригады», дивизии», «корпуса», «армии» – все иноземное, все Петр привнес. А ведь было и свое, родное: взвод, сотня, дружина, полк, рать, войско… Меня всегда тянуло к истории. Очень остро почувствовал эту тягу в сорок втором, когда мы освобождали калужскую землю и выбили немцев из Полотняного Завода. Помнил и того старичка книгочея, и нашу с ним беседу:

– Папаша, а где ж этот завод, который полотно делает?» Старик улыбнулся:

– Эх, солдатик, да это ж когда было? В пушкинские времена.

– А почему в пушкинские?

– Да потому что здесь жена его родилась и воспитывалась – Наталья Николаевна Гончарова. Вот и дворец чудом уцелел…

Ничего я не знал ни про Наталью Николаевну, да и про Пушкина тоже толком ничего не знал. Что там, в фабрично-заводской школе, могли дать… Помнил я и свой зарок: если живым останусь, изучу всю историю России. Если только пуля пощадит…

Ординарцы

Ординарец – это боец, который всегда рядом с тобой, всегда под рукой. Он же – связной, посыльный, он же твой телохранитель, он же коновод, если у тебя есть конь; ординарец и гимнастерку твою постирает, и лучшее место для ночлега «забьет», и котелок с борщом принесет, и не потому, что тебе лень, а потому, что ты, командир, во время обеда можешь быть занят другими служебными делами. Совершенно необходимый человек во фронтовой жизни для командира любого ранга. Ты отвечаешь за всех, он отвечает за тебя.

Моим первым ординарцем был мой ровесник и земляк, таежный охотник из глухоманного забайкальского села с простым и удобным именем – Кеша. «Кеша, ко мне!», «Кеша, за мной!», «Кеша, лети к ротному!», «Кеша, где мой сидор? «Кеша, бегом за почтой». Его рыжий ёжик, на котором с трудом держалась слишком маленькая пилотка, мелькал повсюду. Кеша был отменным стрелком, бил белку в глаз, а немца и подавно. Лучшего ординарца-вестового у меня не было за всю последующую службу.

Кеша погиб в одной из атак за номерную, безымянную высоту под Смоленском. Я не сразу понял, что его нет в цепи. Но седьмым чувством ощутил непривычную пустоту за спиной. Потом, когда с поля боя стали собирать своих, нашли и Кешу. Пуля вошла ему между глаз. Видимо, снайпер стрелял, охотник против охотника. До сих пор не оставляет сомнение, что целили все-таки в меня… Все, что я мог сделать для Кеши, так это написать его родителям в деревню, чтобы хоть как-то скрасить горечь стандартной «похоронки».

Вместо Кеши взял себе алтайского немца Теодора Майера, солдаты звали его «майор Федя». Майор Федя, лесоруб из Горно-Алтайска, знал толк в травах и всегда сдабривал казенный харч сухими приправами, а в чай добавлял сушеные листья бадана, которые хранил вместо табака в кисете. Чай от этого приобретал особый вкус, терпкость и крепость.

Улучив минуту, я брал у Феди Майера «уроки немецкого» (надо было знать язык врага).

– Федя, а как будет по-немецки «хлеб», «вода», «котелок»?

И Майер отвечал: «брот», «вассер», «мелон». Отвечал вполголоса, чтобы никто особо не слышал. Очень опасался, что его заберут в «особенный отдел» как «немецкого шпиона» и очень надеялся, что я, как офицер, заступлюсь за него. К счастью, до этого дело не дошло. Особисты нас на «передке» не жаловали, находили шпионов у себя под боком. Да и где им быть, как не в тылу?

Все поручения красноармеец Майер выполнял с истинным немецким тщанием и точностью. Когда я уезжал на курсы усовершенствования офсостава, мы тепло с ним распрощались, я подарил ему трофейную губную гармошку.

С легкой руки Кеши к нашему взводу прибилась черная косматая дворняжка, ростом с кошку. Солдаты поставили ее на «котловое довольствие» и нарекли Пулькой. Собачонка с лихвой отрабатывала свой хлеб, не покидая нас ни на марше, ни в боевой обстановке. Даже в атаку с нами ходила, то есть бегала. Маленькая, шустрая, казалось, что она легко уворачивается от пуль. Бойцы шутили:

– Ну, Гитлер, хана тебе – Пулька в атаку пошла. Все штаны фюреру порвет.

Пулька выбрала себе хозяином моего ординарца и спала в ногах только у него. Единственное, чего она боялась, так это взрывов минометных мин – забивалась в воронку к какому-нибудь бойцу и мелко-мелко дрожала. Ну и мы их боялись, разве что мелко не дрожали.

Как сложилась судьба собачонки, не знаю, поскольку убыл в апреле на тушинские курсы.

Ванька-взводный или гвардии Андрюшка

…Таких командиров, как капитан Белоконь, техник-интендант 2-го ранга Колесников, майор Носевич, полковник Миронов, генерал Жуков, было очень мало. Не хочу чернить других офицеров, но попадались такие уроды, что только диву давался, кто им доверил людьми командовать, решать их судьбы. Командир нашей роты, назову его капитаном Ивановым, заслужил среди солдат кличку Капитан Копейкин. Так подчиненные оценили его морально-боевые качества – Копейкин. Его никогда не видели впереди атакующей цепи. Он управлял ротой, не командовал, а именно управлял из ближайшего тыла. При всем при том был крайне несдержанным и грубым. Мог в присутствии подчиненных распекать их начальника, материть офицера перед его солдатами.

Много лет спустя я прочитал слова маршала Константина Рокоссовского: «Нет худшего в Красной армии преступления, кроме измены и отказа от службы, как рукоприкладство, матерщина и грубость, то есть случаи унижения достоинства человека». Честно и точно сказано. За четверть века службы насмотрелся всякого. Но сам всегда старался придерживаться этого правила: не унижать подчиненных, тех, кто в силу дисциплинарных запретов не может ответить тебе на равных.

Командир взвода, Ванька-взводный всегда между молотом и наковальней. Наковальня – твой взвод почти полусотня людей, за которых ты в ответе, молот – вся иерархия твоего прямого начальства – от ротного до комдива и выше. Тут есть два стиля поведения. Первый: если ты хочешь сделать военную карьеру – смотри в рот ротному и выполняй, как Каштанка, все его распоряжения, даже самые нелепые, хотя приказы, как известно, не обсуждают. Но ротный и все прочие командиры хорошо чувствуют степень твоей личной преданности и верноподданническую, если не сказать холуйскую, исполнительность. И взвод твой тоже это чувствует, и ты для своих солдат в таком случае просто погонялка, надсмотрщик, а не отец-командир. А если бойцы дадут тебе прозвище «шкура», если ты перейдешь некий предел в ревностном дублировании воли ротного, то можешь и пулю в бою схлопотать – в спину.

Второй стиль поведения: ты горой стоишь за своих людей, ты атаман, хоть и маленькой ватаги, под названием «взвод». Твои солдаты – это т в о и люди, ты стоишь на страже их весьма скромных интересов, ты бережешь их от бессмысленных потерь. Но и тут есть своя крайность: нельзя сближаться до панибратства.

Я не собирался делать военную карьеру, я видел себя после войны (если выживу) музыкантом. И потому выбрал для себя второй путь. Тем более что он вполне соответствовал суворовским заветам: береги солдата. Конечно же, ротный очень быстро почувствовал мой выбор.

Однажды Капитан Копейкин наехал на меня:

– Черкашин, почему твои лайдаки устроили лежбище котиков?! Почему – мать твою кочергой! – занятия не организованы?

Дело было на отдыхе после передовой, бойцы всю ночь шагали по лесу, устали так, что с ног валились.

– Товарищ командир, люди вымотались, они в себя придут, мы всю науку превзойдем.

– Для тебя что, суточный план не писан? Добреньким хочешь быть? Так я тебе так скажу: сколько ты солдата ни целуй, а все равно в ж… попадешь!

– Я не добреньким хочу быть. Я как Суворов учил…

– Ах, он Суворов, а я хрен с бугра?! Думаешь, если красный значок нацепил, то тебе все по колено?!

Тут я взорвался:

– Во-первых, это не красный значок, а знак гвардии. Под Ельней дивизии легли, чтобы этот «значок» заработать. А во-вторых, этот «значок» утвердил лично сам товарищ Сталин.

Имя Сталина сработало как надо: ротный махнул рукой и от меня отстал. Зато эта перепалка понравилась моим бойцам. Но вот что удивительно, эта стычка совершенно неожиданно способствовала моей карьере. Чтобы избавиться от строптивого лейтенанта, который «шибко много о себе понимает», Копейкин отправил меня на… курсы усовершенствования командного состава 31-й армии! На курсах готовили командиров рот и военные знания давали до уровня командиров батальона. Так 30 апреля 1943 года я сдал взвод снова сержанту Олейнику и отправился в Смоленск, где размещались курсы. И, наверное, очень вовремя, так как кто-то подсчитал, что командиры взводов на передовой долго не живут: в среднем 15–20 дней. Так это или не так, но я почти вдвое перекрыл отпущенный мне срок. Наверное, мама в далеком Улан-Удэ за меня сильно молилась.

Честно говоря, мне было жаль расставаться со своим взводом. Ведь мы уже успели побывать в одной опаснейшей переделке.