Текст книги "Обрученные войной. Записки из семейного архива двух фронтовиков"

Не всем так повезло. Даже коренных сибиряков отправляли в госпиталь с диагнозом обморожение 1-й степени. С каждым боем моих земляков в дивизии становилось все меньше и меньше.

«У нас, фронтовиков, – вспоминал Маршал Советского Союза Родион Малиновский, – укоренилось глубокое уважение к питомцам Урала и безбрежной Сибири. Это уважение и глубокая военная любовь к уральцам и сибирякам установились потому, что лучших воинов, чем сибиряк и уралец, бесспорно, мало в мире. Оба они такие родные и настолько овеяны славой, что их трудно разделить. Оба они представляют одно целое – самого лучшего, самого храброго, упорного, самого ловкого и меткого бойца».

После освобождения Полотняного Завода наша сильно поредевшая рота была отведена в ближний тыл для пополнения и краткого отдыха. Ближним тылом оказалась сожженная деревушка в пяти километрах от городка. Семь печных труб сиротливо торчали из занесенных снегом пепелищ. Вот эти печи и распределили между взводами. Нам досталась довольно большая печь с широкой лежанкой. Но толку-то от этих печей под открытым небом. Однако не зря русский солдат славился своей смекалкой. Над печью соорудили из уцелевших жердей изгороди нечто вроде чума, накрыли его лапником, каким-то тряпьем и плащ-палатками. Насовали в печь недогоревших головешек и хвороста, бересты – затопили. Печь нагрелась не скоро. На плиту поставили котелки с водой для чая. Кроме чая нам ничего в тот вечер не светило: полевая кухня пропала без вести. Стали шарить по вещмешкам. Я извлек брикет горохового супа, припасенный на черный день. И день этот, похоже, наступил. Кто-то пожертвовал в общий котел ржаные сухари, а самый расторопный – пулеметчик из города Шуи вместе со своим вторым номером перекопали огород. Картофельные гряды еще не промерзли как следует, и они накопали с десяток среднего размера картошек. Нашли в горелой рухляди чугунок и в нем сварили горохово-картофельный кондёр. Жаль, без мяса. Но горох! Царь горох. В солдатском рационе он и в самом деле был царем, разделяя трон разве что с царицей гречкой, королевой армейской кулинарии. Гороховый концентрат, который легко и быстро превращался в котелке в густую гороховую похлебку, был любимым во всех родах войск – от пехоты до авиации. Гречневая каша с тушенкой – песня! Из овощей – лук, от семи недуг! Картошка само собой, второй хлеб. Ну и свиная тушенка, свиное сало. Без свиной подмоги врага бы точно не одолели.

Из напитков самые фронтовые – чай и водка. Чай же не водка, много не выпьешь…

Разобрали на дрова горелые бревна. Под ними обнаружили лаз в погреб. Но погребок оказался совершенно пустым. Лишь в дальнем уголке нашли полбутылки подсолнечного масла. Но оно оказалось горьким, решили, что испортилось, и хотели вылить. Но тут масло попробовал парень из Белоруссии – красноармеец Васеня. Он-то и объявил нам, что масло льняное и потому горчит. И есть его можно. Вот этим льняным маслом и заправили свое варево. А еще я нашел в погребе туесок с солеными груздями. Отличная закуска под водку. Но ребята с большим сомнением отнеслись к моей находке, они таких грибов не знали. Мне бы к ним прислушаться… Кто ж знал, сколько эти грибы простояли в туеске? Короче, прихватило меня так, что затрясло в ознобе. Меня хотели отправить в госпиталь, но я, как и многие, считал, что в госпиталь можно отправляться только с ранением, а все прочие болезни – это увиливание от боя. Меня трясло и корежило, хотя я сидел перед самой топкой, грел руки. Тогда меня уложили на прогревшуюся лежанку и укрыли двумя шинелями. Перед этим дали древесного угля с крепким чаем. Кто-то предложил запить щепоть пороха водкой. Но от этого лекарства я отказался. Лежал на печи, как отдающий душу столетний дед – стонал и охал. Вспоминал свою недолгую жизнь. Увидел в бреду и свою покойную бабушку Дарью Фирсовну, известную в Иркутске народную целительницу.

– А вот никогда не бери чужого! – наставляла она меня.

– Так это же брошенное, ничье, – слабо возражал я.

– Ничье, значит, Богово. Надо было сначала у Господа разрешения попросить да с молитовкой употребить. А так – страдай теперь.

– Да уж сил никаких нет! Помираю…

– Ладно, помолюсь за тебя, Андрюша…

И исчезла. Что это было? Бредовое видение или явление с того света? Но мне вдруг и в самом деле полегчало. Отпустило. Позорно от грибов на печи помереть, а не пасть в бою, как полагается бойцу. Нет, я солдат еще живой! Еще повоюем!

Много позже я взял на вооружение три замечательные фразы, которые всегда помогали мне одолеть недуги: «Я солдат еще живой!» – это из Твардовского, «Ничто не вышибет нас из седла» – из Симонова, и из песенки фронтового шофера – «А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!»…

Обеты и заветы

Наше прозябание возле печи, принакрытой обгорелыми досками наподобие чума-шалаша, отдыхом не назовешь. Но все же это был отдых. Но все же пули над ухом не свистели, мины не рвались – и то хорошо. Для нервов передышка.

Поутру к нашей печи пришли хозяева сгоревшего дома: древняя старуха с весьма немолодым сыном-учителем с седой бородкой. Они старательно разбирали свое пепелище. Нашли уцелевшую чудом тарелку, с полдюжины ложек. А главное, что обрадовало сына – груда не сгоревших до конца книг. Он открыл обуглившийся томик Тютчева и стал читать вслух:

 
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
 

Только тут до меня стало доходить, что мы воюем не за безымянные высотки и не за Ольховки с Садками – мы спасаем от вражеского нашествия и свою культуру, духовное наследие. Тютчева, Пушкина спасаем. Я спросил деда про Полотняный Завод:

– Весь город прошли, а нигде никакой ткацкой фабрики так и не увидел. Может, немцы сожгли?

Старик улыбнулся:

– Очень давно ткали здесь полотна для парусов петровского флота. Так царь распорядился. А потом завод стал собственностью прадеда жены Пушкина – Гончарова. И Пушкин не раз приезжал сюда к своей будущей жене. Наталью Николаевну не сразу за него выдали. И Кутузов здесь со своим штабом стоял в войну 1812 года. А теперь только руины усадьбы Гончаровых остались. Храм-то еще раньше взорвали – в 1919 году.

Послушал я его, послушал, и стало обидно, что так мало знаю. Нам бы в ФЗУ такого учителя! Уж литературу с историей знали бы, как надо знать русскому человеку.

И дал себе зарок – если не убьют, выживу, сяду за книги, узнаю все и про Полотняный Завод, и про Пушкина, и про Кутузова!

И вот еще одно чудо на моих глазах совершилась. Хозяйка сожженного дома извлекла из груды древесного угля, в которую превратилась одна из стен дома, уцелевшую икону Божией Матери «Купина Неопалимая». Я мало что смыслил тогда в иконах. Но эту запомнил, по названию «Неопалимая». Она действительно была не тронута огнем! Не опалилась при пожаре. И старушка показывала нам эту икону, целовала ее и тоже радовалась, как будто обрела свой дом в целости и сохранности. Изображение на деревянной доске, слегка почерневшей по краям, был похоже на орден с восьмью лучами. Мы все подержали ее в руках, чтобы убедиться, что красочный слой ничуть не пострадал. И это удивляло всех: икона не спасла дом от гибели в огне, но уцелела сама. Быть может, кто-то из нас обрел в тот день веру в Бога. Но у меня из головы не выходил томик Пушкина. И перед «Купиной Неопалимой» я и твердил свой зарок – останусь жив, всю жизнь буду учиться, изучать историю наших предков, полководцев, поэтов.

«А мы с тобой, брат, из пехоты. А летом лучше, чем зимой…» Только пехотинец может знать, насколько «летом лучше, чем зимой», поночевав под открытым небом в сугробах и окопах, в сожженных деревнях, постояв на часах в пургу и морозы…

Из всех предметов амуниции фляжка, пожалуй, самый любимый среди бойцов. Глоток воды из фляжки прибавляет сил. А если посчастливилось заправить фляжку водкой, то ею и рану можно промыть, и в мороз согреться. Фляжка воистину сосуд жизни. Фляжку берегут, иногда ее подписывают, выцарапывают адрес, и тогда она становится еще и твоим опознавательным знаком, по которому всегда узнают о твоей судьбе.

Мне как-то попалась в руки немецкая фляжка, оклеенная деревянным шпоном. Такие сосуды для воды делались для солдат вермахта в Северной Африке. Вообще, немецкие фляги несли на себе отпечаток немецкой приверженности к комфорту. Немецкие алюминиевые фляги снабжались стаканчиками, которые крепились поверх пробок. Обшивались сукном, которое либо сохраняло тепло напитка, либо, будучи смоченным, слегка охлаждало воду в жару. Наши фляги были проще, без затей, помещались в брезентовые чехлы, но от этого были любимы не меньше. Из-за острейшей нехватки алюминия фляжки изготавливались из литого стекла разных цветов – были фляжки белые, светло-зеленые, темно-зеленые, синие, светло-синие, фиолетовые, коричневые и даже красные. В качестве пробки применялась простая резиновая затычка. Оплетка из толстого брезента частично предохраняла фляжку от ударов. Стеклянные фляжки выпускались и на Алтае – в поселке Акутиха Быстроистокского района.

Вторым по ценности среди армейской амуниции идет МПЛ – малая пехотная лопатка. Бывалый солдат никогда с ней не расстанется. Это твоя защита в бою и в походе. В рукопашной схватке малая лопатка – подручное оружие. Под обстрелом она поможет тебе быстрее зарыться в землю, спрятаться даже в мелком окопчике для стрельбы лежа. Ну а на привале ею можно нарубить лапник для костра и ложа и даже поджарить на ней что-нибудь из еды, как на сковороде.

То, что котелок и ложка у солдата тоже на особом счету, это понятно. Но наши круглые котелки были не очень удобны в упаковке, да и могли иногда предательски греметь. Предпочитали пользоваться трофейными вогнутыми котелками с отделяющейся крышкой.

Третье место на шкале солдатских ценностей разделит с котелком и ложкой шинельная скатка, шинель. Вещь в принципе бесценная, особенно в холода. Шинель – она и покров от погодных невзгод, и постель: на одну полу лег, другой накрылся, рукава под голову… На шинели тебя, раненного, с поля боя утащат и в медсанбат приволокут.

Ну и, конечно, не зря таскает с собой боец вещмешок – сидор. В котором весь ближний тыл солдата: смена белья, полотенце, мыло, продзапас, если сохранился, медицинский индивидуальный пакет, если выдали, кружка – у запасливого, кисет с запасом махорки – у курильщика, фотографии девушки и родственников, завернутые в клеенку, да мало ли что может угодить на дно «бездонного» сидора. Главное, чтобы не мешал в походе. А уж на привале – лучше подушки, чем вещмешок, не найдешь.

ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИКА

4 октября 1941 года в районе Мценска, в полосе Брянского фронта, распоряжением Ставки ВГК были спешно сосредоточены резервные соединения и части, из которых был сформирован 1-й гвардейский стрелковый корпус, в состав которого вошла и наша 5-я гвардейская дивизия.

9 октября 1941 года дивизия вступила в бой на реке Угре в районе деревни Плетенёвка. В ночь с 9 на 10 октября 1941 года дивизия получила приказ упорно оборонять рубеж река Угра, река Ока на фронте Дворец, Плетенёвка, Корекозево, Гремячево. Занятие оборонительного района дивизия должна была закончить к утру 10 октября. Дивизия почти трое суток с 10 по 12 октября 1941 года держала рубеж на широком фронте в районе Калуги. Ей пришлось отражать фланговые удары танков и мотопехоты, вести борьбу с прорвавшимися в тыл в районе Староскаковское, Плетенёвка автоматчиками противника. Воины дивизии подбили и сожгли около тридцати вражеских танков. Но вышли все снаряды, и, как ни было тяжело, дивизии пришлось отойти. 12 октября дивизия с боями отошла на рубеж Лобаново, Калуга. Дивизия попала в окружение в пригороде Калуги Турынино, но благодаря помощи 238-й стрелковой дивизии смогла выйти из него, отойдя на рубеж 14 км восточнее Калуги.

Бой за Юхнов

В связи с обострением обстановки на Западном фронте в этот же день дивизия была переподчинена 49-й армии, и её эшелоны направлены через Горбачёво на Сухиничи. 5 октября началось выдвижение дивизии к Медыни для нанесения удара в направлении Юхнова.

Небольшой древний русский городок на реке Угре близ границы Калужской и Смоленской областей, со всех сторон окруженный лесами и болотами. Юхнов известен с XV века, с основания на берегу Угры Юхновского Казанского мужского монастыря (Юхновская пустынь). В 1611 году разрушен поляками, восстановлен в 1633 году.

18 февраля 1942 года в боях за город Юхнов я был ранен в левую руку. Осколок мины вонзился в предплечье, на кость не повредил. «Ну вот и пролил свою кровь за Родину», – думал я, глядя, как снег под моими ногами становится красным…

Наш полк больше месяца (с 6 февраля по 10 марта) пытался выбить немцев из деревень Савино, Конопля, Питомник, Стрекалино, Красная Горка, Митино, Городец, стоявших вдоль Угры. Угру форсировали только в середине марта.

Сохранился 9-минутный ролик, снятый фронтовым оператором, об освобождении Юхнова в марте 1942 года. Среди мелькающих бойцов мне казались знакомыми лица, казалось, что и я попал в кадр.

Много позже я узнал, что за Юхнов геройски сражался мой земляк из Бурят-Монголии майор-десантник Иван Старчак. Сила духа на войне великая вещь. Майор Старчак с 400 бойцами без орудий и противотанковых ружей остановили под Юхновом немецкие танки. Голыми руками остановили! Даже представить трудно, как это им удалось сделать. Но остановили!

ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИКА

В начале октября 1941 года на Варшавском шоссе сводный отряд десантников под командованием майора И.Г. Старчака держал героически оборону у моста через реку Угру, и в 20 км восточнее, на реке Изверь, ведя кровопролитные бои с превосходящими силами 57-го моторизованного корпуса вермахта. 6 октября на помощь десантникам подошло подкрепление – рота подольских курсантов и батарея 76-мм пушек.

9 октября 1941 года значительно поредевший за время боёв отряд Старчака сменили части 17-й танковой бригады под командованием майора Н.Я. Клыпина.

Доклад майора И.Г. Старчака о боевых действиях отдельного парашютно-десантного батальона:

«Может быть, с точки зрения здравого смысла попытка сдержать небольшим отрядом наступление вражеских колонн казалась дерзкой и бессмысленной, но я считал и считаю, что излишняя осторожность и благоразумие не всегда приносят успех в военном деле…»

Своими героическими действиями старчаковцы сорвали план быстрого захвата Малоярославца, и тем самым помогли выиграть необходимое время для организации обороны на подступах к Москве. На западной окраине города на месте боёв парашютистов и курсантов подольских военных училищ возведён курган Славы. Одна из улиц Юхнова названа «Десантной», а И.Г. Старчаку было присвоено звание почётного гражданина Юхнова.

* * *

Три дня провалялся в санбате, а потом побыстрее вернулся в свою родную часть. Главное, не потерять ее, от своих не отстать. Каждый солдат знает, как тяжело вливаться в чужое подразделение, как трудно быть новичком. Теперь те, с кем начинал службу в Барнауле, провоевал почти год, казались почти родными братьями. Жаль, что с каждым боем их становилось все меньше и меньше.

К тому времени 17-й гвардейский стрелковый полк по-прежнему вел бои на Угре за Юхнов, Красную Горку, деревни Питомник и Борисенки. И лишь в апреле 1942 года всю нашу 5-ю гвардейскую дивизию, изрядно потрепанную в непрерывных многомесячных боях, вывели на отдых и пополнение. Перебросили нас на смоленскую землю в район Гжатска и Медыни.

Передышка

Отдых в прифронтовой полосе отнюдь не курорт. Но все же весна и лето здорово скрашивали нашу жизнь. Морозы и стужи, ночной зубовный стук, холод, ползущий за шиворот тощей шинельки, лисьи норы, мечта о теплом ночлеге – все это позади вместе с минными полями, коварством снайперов, штыковыми атаками, артобстрелами и бомбежками. Можно отоспаться, можно писать письма и читать газеты, которые доставляет в роту политрук и боец-письмоносец. Да и ротная кухня всегда в расположении, не пропадает сутками невесть где. А тут еще и концертная бригада московских артистов в гости пожаловала. Забыли на час про войну – уже счастье. Смотрели и слушали этих нарядных людей из забытой жизни. Смотрели и верили, что жизнь за нашими спинами продолжается: где-то в городах цветут клумбы, ездят трамваи и расхаживают молодые, красиво одетые женщины…

Впервые в нашу роту доставили почту. Я получил сразу три письма, одно из Улан-Удэ – от мамы и младшей сестры Вали, другое от старшего брата Виктора – из Воркуты. От отца – ни строчки. Его угнали в Трудармию куда-то в Якутию, и письма оттуда не приходили. За что он туда угодил, можно было только догадываться. Дома об этом вслух не говорили. Знали только мама и старший брат Виктор. Скорее всего, в НКВД дознались, что отец, сибирский казак, родом из Красноярска, в свою бытность в Иркутске, служил в казачьих частях вооруженных сил Колчака. Именно тогда я и родился – в июне 1919 года. После воцарения большевиков отец перебрался на станцию Зима, где работал в местном станционном буфете. А потом и вовсе от греха подальше, забрал жену и двух сыновей и переселился в Верхнеудинск, ныне Улан-Удэ. С началом войны на фронт его не взяли по возрасту, но отправили в Трудармию, которая хоть и не являлась лагерем, но работала на самых трудных работах. А ее «бойцы» находились на положении расконвоированных зэков. В анкетах я писал, что отец живет в Улан-Удэ.

* * *

Весной 1942 года на фронтах установилось относительное затишье, однако немецкая армия сохранила преимущество в численности войск и вооружении. Было ясно, что летом противник предпримет активные наступательные операции.

3 мая 1942 года наша «алтайская» дивизия за героизм, проявленный личным составом в битве под Москвой, была награждена орденом Красного Знамени. А я теперь смог украсить свою гимнастерку не только знаком «Гвардия», но и двумя нашивками: красной – за ранение, желтой – за контузию.

В резерве мы простояли весь апрель, май, июнь и июль. Дивизия принимала пополнение, новое вооружение и проводила боевое слаживание в городе Медынь. Пополнение прибыло разношерстное – были тут и сельские мужики, и городские ребята, большей частью русские и украинцы, но было немало татар, казахов и киргизов. Киргизы плохо знали русский язык, из всех воинских команд быстро усвоили только две: «обед» и «отбой». Они не умели окапываться, не умели применяться к местности, бросать гранаты, много чего не умели. Всю эту воинскую науку они должны были пройти за три месяца в наших боевых, а не учебных частях. Как могли, учили их всему этому на пустырях и лесных полянах – и младшие командиры, и мы, старослужащие, обстрелянные бывалые солдаты. Мне поручили троих киргизов. Запомнил имя только одного из них – Батыр, что в переводе означало «богатырь». Худенький паренек никак не соответствовал своему имени. Зато отменно ползал по-пластунски, змеей пролезал под натянутой над землей колючей проволокой.

К восточным людям я относился с пониманием. Наверное, сказывалось детство и юность, прошедшие в Улан-Удэ, городе, где жило немало бурят. Я даже понимал бурятскую речь и мог худо-бедно объясниться. Но киргизы – тюрки, их язык был мне совершенно непонятен. Но восточный менталитет оставался тем же: на добро они отвечали добром, признавали дружбу за братство. Но не зря говорят: «Восток – дело тонкое». Я бы добавил – и необязательное. Необязательное по части добросовестного выполнения приказов и собственных обещаний.

В июне бойцам нашего полка вручали только что отчеканенные знаки «Гвардия». Было торжественное построение. Новый командир полка подполковник Иван Григорьевич Ноша объявил, что мы будем принимать «клятву гвардейца». Весь полк, привстав на одно колено, хором произносил слова, от которых щемило в груди:

«Мы клянемся своим гвардейским именем и своей гвардейской честью – пока видят наши глаза и пока бьется сердце, пока руки сжимают оружие, беспощадно мстить фашистским злодеям, оскверняющим нашу любимую Родину, заливающим кровью священную русскую землю… Мы не сложим свое оружие, пока не будет уничтожен последний немецкий солдат».

Возможно, сегодня эти слова воспринимаются как пафос, но тогда мы произносили их со слезами на глазах. Тем более что из сибиряков в полку остались разве что одни повозочные. Потери среди них были минимальные, не то что в батальонах и ротах. Земляков-алтайцев я знал почти всех наперечет в лицо. Говорили, что для гвардейских частей будут введены погоны. Но это случилось лишь через год, когда погоны были введены вместо петлиц для всей армии. А тогда мы радовались тяжелому латунному знаку «Гвардия», как ордену.

К нам в полк привезли ящики с новенькими автоматами. Это были ППШ. Они поступали прежде всего в гвардейские части. Я при первой возможности сумел сменить свою трехлинейку на автомат. Весили они почти одинаково, но скорострельность несравнимо выше. А в ближнем бою скорострельность важнейшая вещь.

ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИКА

Высокая скорострельность, с одной стороны, приводила к большому расходу боеприпасов (за что ПП получил прозвище «пожиратель патронов») и быстрому перегреву ствола, с другой – обеспечивала высокую плотность огня, что давало преимущество в ближнем бою».

При прицельной дальности 500 м (у раннего варианта) действительная дальность огня очередями составляет около 200 м – показатель, ощутимо превосходящий средний уровень оружия этого класса. Кроме того, благодаря использованию патрона 7,62 × 25 мм ТТ, в отличие от 9 × 19 мм парабеллум (используемых в зарубежных ПП), а также сравнительно длинному стволу, была достигнута значительно большая дульная скорость пули (500 м/с против 380 м/с у МП-40 и 280–290 м/с у пистолета-пулемёта Томпсона), давшая лучшую настильность траектории, что позволяло одиночным огнём уверенно поражать цель на дистанциях до 200–250 м, а также вести огонь на большее – вплоть до 300 и более метров – расстояние, компенсируя понижение точности большей скорострельностью или сосредоточенным огнём нескольких стрелков.

Живучесть ППШ, в особенности с коробчатым магазином, весьма высока. Чистый и смазанный ППШ является надёжным оружием. Неподвижно закреплённый боёк является причиной задержек стрельбы при загрязнении чашечки затвора копотью или попадании пыли на загустевшую смазку: по воспоминаниям ветеранов Великой Отечественной, при передвижении в открытых автомашинах или на броне по грязным дорогам ППШ почти всегда прятали под плащ-палатку. К недостаткам можно отнести сравнительно большие размеры и массу, сложность замены и снаряжения барабанного магазина, недостаточно надёжный предохранитель, а также возможность самопроизвольного выстрела при падении на твёрдую поверхность, что нередко приводило к несчастным случаям…

Преимущества ППШ: большая ёмкость барабанного магазина (71 патрон) по сравнению с МП-40 (32 патрона), но большее количество патронов значительно увеличивало вес и габариты оружия, а надёжность барабанного магазина была сравнительно невысока. Коробчатый магазин был легче и надёжнее, однако снаряжение его патронами представляло большую сложность из-за перестроения патронов на выходе из двух рядов в один: очередной патрон нужно было подвести под губки движением вниз-назад. Для облегчения снаряжения коробчатых магазинов ППШ существовало специальное приспособление.

* * *

5 июня старший политрук собрал всех бойцов, охранявших и обслуживающих штаб полка, и музыкантов в том числе на политинформацию. Сообщил о боях в Крыму, о положении на фронтах и в мире. А потом поднял меня с места (мы сидели на стволах поваленной рощицы) и поздравил с днем рождения. А я совсем про него забыл!

День рождения… Мне стукнуло 23 года. Может быть, это последний день рождения в моей жизни. Мне повезло – прожил целых 23 года. Кому-то выпало еще меньше… Что успел за это время? Успел закончить семилетку и ФЗУ, стал классным слесарем-разметчиком. Когда на наш паровозоремонтный завод приехал нарком путей сообщения тов. Каганович, меня представили ему как разметчика, который без транспортира может отложить любой угол. Тот прищурился и задал задачу:

– Двадцать два градуса!

Я отметил на листе металла 22 градуса. Каганович проверил, покачал головой: точно 22.

– А теперь 54 градуса.

Я отметил. После еще трех заданий нарком пожал мне руку. Мне – 18-летнему пацану!

К своим 23 годам я успел стать музыкантом, освоив два инструмента – кларнет и саксофон. Стал спортсменом-разрядником по вольной борьбе. Стал стрелком и санитаром. В итоге: слесарь-разметчик, музыкант, спортсмен, стрелок, санитар… Немало. Но ведь можно было добиться и большего. Подучиться бы посерьезнее…

Из запоздалой почты пришло поздравление от мамы и Валюшки. Даже из немыслимо далекой Бурят-Монголии долетели до меня нежные слова!

В один прекрасный день все уцелевшие музыканты нашего растасованного по ротам полкового оркестра собрались у обозной повозки, где лежали, упакованные в брезентовые чехлы, наши духовые инструменты. Созвал нас наш новый командир – гвардии техник-интендант 2-го ранга Уваров Петр Максимович, свой человек – сибиряк, родом из Барнаула.

Старшина оркестра сумел собрать всего восемнадцать человек из былого состава, примерно половина из полного штата. Остальные либо погибли, либо угодили с ранениями в госпитали, либо пропали без вести, либо осели в других батальонах.

Конечно, можно было играть и в таком составе: кларнет, флейта, две трубы, альт, тенор, два баритона, бас, большой барабан. Но без дирижера, без прежней сыгранности наша музыка звучала весьма нестройно. Мои же пальцы и вовсе огрубели настолько, что я с трудом перебирал клавиши инструмента.

В жаркие июльские дни мы все жадно искали в газетах новости о Севастополе. Знали, что там идет яростная оборона, немцы давят. И, конечно же, с горечью читали сводку Информбюро о том, что войска Приморской армии оставили Севастополь 1 июля. Я с детства мечтал об этом замечательном городе. И даже пытался сбежать туда из дома. Но нас с приятелем сняли с поезда еще в Иркутске. Теперь же душа рвалась в Севастополь с новой силой. Хотелось бы, чтобы нашу гвардейскую и теперь уже краснознаменную дивизию перебросили в Крым, а уж там мы бы задали немцам жару. Но начальство и не помышляло об этом. Мы защищали Москву, перекрывали немцам кратчайшее направление на столицу, и это было еще более важным делом, чем оборона Крыма.

Читали в «Красной звезде» статьи Эренбурга. Он побывал на нашем фронте, проехал от Малоярославца через Калугу – Перемышль – Сухиничи.

«Проезжал города и села и увидел: там, где были дома, – крапива, чертополох и, как сорняки, немецкие шлемы, скелеты машин, снаряды… Красавица Калуга с древними церквями на крутом берегу Оки она покалечена…» Встретился с жителями и запомнил: женщина в селе Маклаки спокойно говорит: «Дом взорвали. Мужа увели. Дочку испортили». Это – спокойствие большого горя…»

Все это мы видели на каждом шагу на калужской и смоленской земле.

Вот что еще интересно. Командир отделения у нас был алтайский немец младший сержант Гисбрехт. Спокойный почти флегматичный человек. Иногда мы его подкалывали:

– Вальтер, а как это ты против своих воюешь?

– Какие они мне свои? Это гитлеровцы.

– Ну все равно, вы же на одном языке говорите.

– По-твоему, если я говорю на китайском языке, значит я китаец?

– А то нет?! – заводили мы его.

– Мой прадед, дед и отец – все родились под Бийском. И никто из них никогда не был в Германии, – распалялся Гисбрехт. – Не были и не тянет.

Как и в каждой роте, у нас был свой балагур-весельчак, свой Василий Теркин. Звали его Иван Дорох, но для нас он был Ваня Порох. Он прекрасно играл сразу на трех инструментах – валторне, корнете-а-пистоне, тромбоне и мог бы выступать в цирке в качестве музыкального эксцентрика. Но выступал он у нас во взводе при каждом удобном случае.

К сожалению, большинство его шуток было построено на неприличных созвучиях, но народ веселился, отвлекался от мрачных дум. Помню его частушки, которые он пел под мой кларнет:

 
На березе сидит Гитлер,
Та береза гнется.
Посмотри, любимый Сталин,
Как он нае…нется!
 

И еще одна припевка, которая почему-то не выветрилась из памяти:

 
Эх, бей боты,
Да разбивай боты,
А командир роты
Да купит новы боты!
 

Как-то я ему сказал, что его нужно назначить на должность заместителя командира роты по части веселья – замповесом. Он тут же подхватил эту мысль:

– Тогда нужно вводить должность замповып, то есть зам по выпивке, и зампобаб. А замкомпоморде уже существует.

– Как существует?

– Заместитель командующего по морским делам.

Наш замповес Ваня Порох погиб в новогодние бои за город Юхнов. Его вакансия долгое время была свободна. Не хватало нам такого человека.

А еще у Уварова в вещмешке была книжка с афоризмами Козьмы Пруткова. Она быстро пошла по рукам, а острые словечки – по языкам:

 
«Что рота на взводы разделяется,
В этом никто не сомневается».
Плохо, когда в дивизии
Недостает провизии.
Примечание: «А в полку еще хуже».
От себя: «А про роту и говорить нечего…»
«Не всякому офицеру мундир к лицу».
 

* * *

Как-то идет Ваня Порох по траншее, натыкается на меня.

– Почему не брит? Только покойники не бреются…

Бритье в окопе непросто: обтираешь щеки горячим чаем из кружки, намыливаешь, скребешь тупой бритвой щеки, потом снегом растираешь. Бритье – процесс жизнеутверждающий. Особенно если рядом стоит и комментирует твои действия Ваня Порох.

Ну вот вроде бы и побрился!

Военный писатель, хорошо знавший фронтовую жизнь Константин Симонов отмечал в своем дневнике:

«Уже третий год люди живут в крайнем напряжении. И, как ни странно, помогают быт, житейские привычки. Если все время думать и помнить о войне, человек не выдержал бы на ней не только года, но и двух недель».

И это чистая правда.

* * *

В конце июля нам зачитали приказ Верховного главнокомандующего № 227: «Ни шагу назад!» Вводились жестокие наказания за отступление без приказа свыше. Позади войск стали располагать заградительные части НКВД. Но за гвардейцами заградотряды не ставили.

Иногда, оставшись наедине с самим собой – в карауле или в окопе, я пытался понять, как так получилось, что немцы в считаные месяцы оказались под Москвой и вот уже второй год мы никак не можем отогнать их дальше Смоленска. И не находил ответа. Иногда толковали меж собой, но очень осторожно. За такие «разговорчики» можно было залететь в штрафбат. И все же бросалось в глаза то, что предвоенное жесткое насаждение марксистских формулировок и ленинских лозунгов, которые, по мнению политработников, должны были дать ответы на любые вопросы, сменилось на более понятные и близкие темы. Политруки перестали требовать настырного изучения ленинских работ. Заговорили о русском духе, об Александре Невском, о Суворове, о Кутузове, о Багратионе… Сухая партийная догматика убивала дух армии. Сталин это понял и вовремя сменил регистр.