Текст книги "Любовь – полиция 3:0"

Галинословие II

Ты замечала за собой недовольство героями того или иного прочитанного романа? Особенно русского. Они бывают очень доверчивы и слепы к злодеям, и порой их наивность доходит до такой глупости, что они даже теряют долю симпатии к себе.

«Сам виноват!» – проскальзывает голос возмущения слишком добрым персонажем.

«Какая же она дура!» – расстраиваешься ты очевидной ошибкой благородной героини.

Раньше я списывал это на умысел автора, который вынужден позволить произойти злодейству, дать подлости и коварству зелёный свет. Ради сюжета, испытаний, накала страстей: злодейство – необходимая часть повествования, и попускалось оно через наивность самих героев.

Затем я увидел такую же доходившую до глупости доверчивость и у России: моя Родина позволяла безнаказанно оскорблять себя. Что сейчас, что в советском детстве Родина оправдывается перед наглыми врагами и взывает к благоразумию. На хрупкую беззащитную девушку похожа она.

На честь её посягали, и я скрежетал зубами, ища способ мести вражеским странам и трусливым властям. Я представлял себя огромным летящим соколом, несущим в когтях охапку визжащих от страха наполеонов. Числа им не было предела – за одними исчезнувшими бонапартами появлялись новые и новые. Я вырывал их из кресел, постелей, бассейнов со всего мира, приносил на Красную площадь и бросал в большую клетку на обозрение честному люду. Власть имущие ужасались последствиям дипломатического скандала, но не могли их вызволить оттуда. Более половины заключённых в клетке были из самой России. Они и сами себя не считали русскими, и я видел в них более отвратительного врага, чем в чужеземцах. Самое жуткое в том, что ненавидящих собственную страну было пруд пруди, и такое положение дел, следуя официальной истории, длилось веками.

Иной раз я видел себя беспристрастным небесным всадником, опаляющим огненным кнутом залгавшихся правителей. Обещанный писаниями день гнева не наступал, момент истины не приходил, и я сам творил суд.

На большее мне не хватало сил – никто сверху не предлагал мне ни меча-кладенца, ни другого чудо-орудия. А волшебную щуку в далёком детстве я не отпустил, а отдал кошкам. Не тянул я ни на богатыря, ни на Емелю.

Так вот зло, казалось мне, является попущением автора, иногда взваливающим вину за него на глупость самих героев. И если у героев и персонажей автор был известен, то у России явного автора не было. За Россией может быть лишь Творец. И граница, где заканчивалась Родина и начинался Творец-Вседержитель, была настолько размыта, что я позволял себе совсем нецерковную мысль: Россия и есть Бог. По крайней мере, самое сакральное из всех осознаваемых мной образов было Русью.

Но я даже не об этом, Галюша. Я о том, что доверчивость, доходящяя до глупости, вдруг увиделась мне неизбежной чертой божественности. Глупостью доверчивость мог назвать только далёкий от Бога человек. Только хитрец, который пользуется чужой доверчивостью и зрит её с практической стороны, считает её слабостью. А на самом деле доверчивость не глупость и не слабость, а другое. Благородные герой и героиня не могут не довериться даже и самому явному злу, они зло оттолкнуть не вправе – у добра другие мерки и весы. Вот и вся тайна.

* * *

Судебное решение вступило в силу, общение с Галей прервалось на полгода, и этот срок придётся заполнить фрагментами из прошлого Шишликова, о котором в силу его общительности автору известно куда больше, чем о прошлом и настоящем Гали. Как ни интересна и симпатична Шишликову и автору сама Галя, остаётся лишь развести руками и следующую треть повествования посвятить осуждённому.

Мефистофель

Галине Сергеевне было всего восемь лет от роду, когда у Шишликова появился приятель из совершенно незнакомого ему мира. Познакомились они через одну экзальтированную театральную актрису из Приодессья. Дочь Шишликова и дочь актрисы были ровесницами и близкими подругами. Скромность одной и раскованность другой, как два пазла, дополняли друг друга, и из-за взаимной привязанности детей Шишликов незаметно вошёл в доверие и оказался поверенным актрисы во многих её романах. Общение с ней было лёгким, проникновенным и непритязательным. Ему невольно приходилось наблюдать за тем, как она ловко управляла полудюжиной ухажёров, то сталкивая их носами, то задвигая их, как надоевших кукол, в дальний ящик. На глазах Шишликова разыгрывались целые драмы с рогами, боданиями и бесконечными водевилями. На авансцене античные Элиасы сменяли малороссийских Вить, тех затмевали Чингисханы и зеленоглазые Мурады. Каждый из них в фокусе актрисы выглядел яркой и неординарной личностью, и со многими из них Шишликов впоследствии заводил дружбу. Жизнь актрисы походила на танго. Она и была танцовщицей танго, менявшей партнёров как туфли. Шишликов, нянчась с обеими девочками, зарубил себе на носу никогда не влюбляться в танцовщиц.

Егор был на десяток лет старше Шишликова и появился на горизонте в качестве очередного ухажёра ветреной актрисы. Когда он только начал приударять за своей пассией, то принял Шишликова за соперника, но ему хватило пары встреч, чтобы понять, что Шишликов ему не конкурент. Ещё пару месяцев хватило Егору, чтобы самому потерять интерес к «танцу вампиров». Из категории женихов он добровольно перекочевал в категорию друзей актрисы и оказался в одной лодке с Шишликовым. Беглое знакомство за пару лет переросло в тесную дружбу.

Особенной чертой в облике Егора были острый нос и такой же острый подбородок. Глубоко посаженные орлиные глаза были проницательны и с хитрецой. С хитрецой, для Шишликова совершенно безобидной: устремления Егора при всей приземлённости его быта простирались в настолько неземную плоскость, что сразу внушали Шишликову доверие: делить друзьям на Земле было абсолютно нечего. Ещё Егор любил женскую красоту. По-настоящему: не жадно, а обходительно и внимательно. Ещё кухарить. Ещё чистоту, порядок, нарды, вино и природу. Главной его чертой была внимательность. Он замечал такие детали, которые от Шишликова ускользали. А ускользало от Шишликова многое: вкус еды, женские приёмы манипуляций, домашний комфорт, и Егор становился чуть ли не учителем в этом вопросе.

– Запомни: порядок в доме наводится один раз. А потом он только поддерживается! – говаривал Егор, когда Шишликов оказывался в очередном его пристанище.

– Мне некогда: я редко дома бываю.

– Именно поэтому ты дома редко бываешь. Было бы у тебя уютно, ты бы дома сидел. А притчи твои я девчонкам дал почитать. И Эллен твоя красивая. Повезло тебе с ней.

Временное жильё человека без прописки было идеально вылизанным и обжитым: на полу лоснилась шкура медведя, на комоде игрались аквариумные рыбки, а с кухни доносился запах укропа и жареной картошки. Когда и как успевал обустроиться Егор с мизерным бюджетом на новом месте, было для Шишликова загадкой. Да и сам Егор оставался загадкой. Чёрная шевелюра больше походила на шерсть, чем на волосы, а маленькая козлиная бородка вообще превращала его в что-то среднее между Иоанном Грозным и Мефистофелем. Он и сам себя порой признавал чёртом. На нелегальном положении он перепробовал много разных профессий от моряка на рыбацком траулере до уборщика в борделе. И во время описываемых событий он был уборщиком в борделе. Как он там оказался – совсем другая история.

До встречи Шишликова с Галей было ещё целых пятнадцать лет. Возможно, в это время она навсегда прощалась с коротким детством и родительским домом, отправляясь с сестрой на учёбу в музыкальный интернат Харькова. Возможно, из глаз её текли горькие слёзы, а разлука с мамой пульсировала глубокой раной в её груди. Оттуда ветер классической музыки будет уносить её всё дальше и дальше. Как сказочную Элли в страну Оз. Из детского Славянска во взрослую жизнь. Можно только догадываться о внутренней драме девочки. О шраме, оставленном ранним расставанием с семьёй, можно лишь предполагать. Вот, она провожает взглядом уезжающих родителей, слёзы давно выплаканы, и она стоит на пороге музыкального интерната с комком в горле и холодными полярными глазами. Гале не позавидуешь. И вместе с тем именно ранняя разлука с семьёй привела к тому, что они встретятся. Шишликов не мог и не хотел менять прошлое. Ни своё, ни Галино.

К моменту описываемой истории Егор уже несколько раз исчезал на месяцы и, объявляясь в городе, снова давал о себе знать. Остановился он у одного маленького меланхоличного скрипача. Жилище их было большим и просторным, но находилось ниже уровня земли на цокольном этаже. Из окон кухни и комнат была видна лишь обувь прохожих, а звуковым фоном в подземелье был шорох шагов. Это придавало обстановке потусторонность. Сама дверь в подвал казалась Шишликову порталом из привычного светлого мира в мир тёмный.

Именно контраст миров заставлял Шишликова забегать к Егору чуть ли не ежедневно. Был у него и другой круг общения: студенты, танцы, выставки и фестивали. Но по харизме, искренности и прямоте Егору не было равных. Любое начало разговора слово за слово уносило собеседников в беспредельные просторы мироздания. Они раскладывали нарды, Егор уступал Шишликову играть белыми, и за стаканом красного вина начинались неторопливые дискуссии.

– Знаешь, где можно встретить настоящего чёрта? – заговаривал оппоненту зубы Егор.

– Ну где? – без энтузиазма спрашивал тот.

– Любишь же ты нукать! – вздыхал Егор, выкидывая костяшками две шестёрки: – На базаре! На базаре всегда чёрт. Там его место. Возле бочки с квашеными огурцами.

От его слов веяло диканьковщиной. Даже родом Егор был с улицы Колодезной, 13. «Уж не Гоголь ли со мной играет?» – вздрагивал от подозрений Шишликов. Он вспомнил о городской карте, которую уже с месяц как одолжил Николаю Васильевичу:

– Пригодилась? Нашёл адрес, который искал?

– Потерял я твою карту. Не хотел говорить, пока новую не подарю.

– Не надо ничего дарить! Она потрёпанная была. Многих улиц на ней уже нет.

– Нет. Я подарю тебе карту! – настаивал Егор.

– Да не нужен мне план города. Я его с закрытыми глазами знаю. Тогда уж карту звёздного неба.

– Ого! На земле нас больше ничего не держит?

Во всех дискуссиях Егор великодушно уступал Шишликову сторону добра и света. Делал он это насмешливо, словно с барского плеча, а сам брал роль весёлого искусителя.

– Зачем тебе дома две кровати? – спрашивал он.

– Одна для дочери.

– А ты на какой спишь?

– У окна. А когда Сусанна приезжает, то у стенки.

– А что не всегда у стенки? – допытывался он.

Над изголовьем второй кровати висела массивная трёхкилограммовая икона. Эллен рисовала её для съёмок русского фильма, а потом подарила Шишликову. Шишликов освятил «Рождество Богородицы» в зарубежном храме и сам соорудил для неё деревянный угол под потолком.

– У меня икона слабо держится. Если упадёт…

– Ба! Да ты от иконы умереть боишься?

Шишликов смутился:

– Нет. Как? Я же сплю под ней часто. Я верю, что она не упадёт.

– Ба! Да у тебя икона на вере держится! – восклицал Егор.

И так во всём: для Егора не составляло труда открывать Шишликову обычные вещи с новых сторон. Он как заправский софист без труда жонглировал гранями вещей, выворачивал смысл наизнанку, и привычная картина мира становилась менее устойчивой и понятной. Добро становилось защитной формой слабости, а зло – вынужденным и благородным. Добро и зло легко менялись местами. Брошюрное Евангелие от Матфея у Мефистофеля было всё в заметках и перечёркиваниях. «Тут Он не прав. И тут тоже. Не могут нищие духом быть блаженными!» – делился он прочитанным. Шишликов дома заново перечитывал обсуждаемые места, чтобы понять всё самому, без наваждений.

В церковь Шишликов тогда не ходил, но она оказывалась всегда между его домом и очередным пристанищем Егора. По дороге из гостей он постоянно натыкался на белый храм. Шишликов пытался пару раз отстоять службу, но терпения хватало минут на десять. Стоять тихо и креститься было нетрудно. Смущало Шишликова коллективное падание на колени и общая вслух молитва: раз, и все головой на полу, и только ты как столб среди сгорбленных спин. Чувство не из приятных. Это потом падание на колени превратилось в условный рефлекс, а тогда он выходил из храма со вздохом большого облегчения: нет, это не для него.

В один из вечеров после ужина с бокалом вина за партией в нарды Егор неторопливо заявил:

– Ко мне Безлампадова должна подселить двух девчонок. Попросила, чтобы у меня пожили. Обещала, что будут оплачивать жильё.

– Как? Ты знаком с Безлампадовой?

– Да. Заходила в наше заведение пристраивать молоденьких жриц любви.

– То есть она настоящий сутенёр? – удивился Шишликов.

– Так ты её тоже знаешь?

С Мариной Безлампадовой Шишликову довелось познакомиться двумя годами ранее. Крепкая образованная тридцатилетняя женщина с необузданным нравом появилась в городе с шумом и скандалом. Из семи разрешённых местным законодательством браков за её спиной числилось уже шесть, и она без тени сомнений шла на рекорд, наметив себе в качестве последнего мужа местного адвоката. На выставках и вечеринках о ней говорили с тихим ужасом, и пару раз заинтригованный Шишликов в большой компании оказывался в её съёмной квартире. Жилище её походило на круглосуточно открытое посольство весёлой банановой республики. Разного толка общества потоком неслись сквозь него, превращая жизнь обитателей квартиры в Ниагарский водопад. Жильцами, помимо Безлампадовой, числились молодая грустная девушка, очень привязанная к Марине, восьмилетняя дочь Марины и интеллигентного вида очкарик Савва. Безлампадова своей огромностью и размахом напоминала китовую акулу, на бока которой то и дело нависали рыбы прилипалы. Марина не была безобидной, питающейся планктоном вегетарианкой: и она сама, и посетители её от криминала до консульских сотрудников были хищниками разного калибра. Но магнетизм, которым обладала Безлампадова, действовал и на совершенно милых травоядных особ.

Печальная девушка с длинными прямыми чёрными волосами, следовавшая за Мариной повсюду, имела белое выразительное лицо, чёлку и детское обаяние. Приблизиться к ней Марина никому не позволяла. Так же трепетно Безлампадова окружала заботой рассеянного Савву. Хоть тот и казался самостоятельным человеком, обращалась она к нему как к ребёнку. Дочь же её была вольна делать всё, что захочет. В свои восемь лет она общалась со взрослыми на равных, а часто и свысока.

Спустя полгода по многочисленным жалобам соседей Безлампадову выселили, и она позвонила Шишликову:

– Мне тут жить негде. Говорят, только ты примешь, пока я себе новую хату не найду! – безапелляционно заявила она.

– Кто говорит?

– Все.

Шишликов вёл уединённый образ жизни и не собирался делать из дома проходной двор. Периодами у него останавливались авантюристы от гастролирующих музыкантов до выгнанных жёнами предпринимателей. Иногда доходило до абсурда: предприниматель в течение месяца находил себе новую квартиру и уже сам выгонял из неё любовницу. Любовница переезжала к Шишликову, а за ней к нему переселялся и предприниматель. На протяжении недель примиряющаяся пара жила у Шишликова, не желая возвращаться в собственное пустующее жильё. Ежедневные звонки от жены предпринимателя и его компаньонов вынудили Шишликова передать домашний телефон в полное распоряжение квартирантов.

Вспомнив усвоенную однажды мысль, что нормальных людей не бывает, Шишликов обнаружил, что у него нет серьёзного повода отказать Безлампадовой. Он согласился приютить её в своей однокомнатной квартире, надеясь, что от скуки она быстро убежит восвояси. Заселилась она к нему в тот же день вместе с Саввой, отправив дочь в Петербург к первому своему мужу, а грустную девушку – на противоположный берег города. Первые дни показали, что все опасения Шишликова по поводу проходного двора оказались напрасны: вела себя Безлампадова пристойно, и дом стал походить на Цветочный Город, а сами они на безобидных развесёлых коротышек: Савва с рассеянным из-под очков взглядом – на Знайку, Шишликов – на взбалмошного Незнайку, а Марина – на заботливую кухарку, для сравнения которой подходящего персонажа не нашлось. Ни гулянок, ни скандалов, ни криминальных визитёров не было и в помине. Вместо тусовок комплексные обеды и лёгкие задания по хозяйству:

– Мальчики, вы кашу с маслом или с мёдом будете?

– Манку или овсянку?

– Овсянку. За манкой в магазин бежать придётся.

Шишликов быстро привык к квартирантам и даже привязался к ним. Но незаметно пролетел месяц, и в один из дней он нашёл на столе записку:

«Шишликов, пишу тебе с чувством, будто с мужем прощаюсь. Благодарю за приют. Нашла новое жильё…».

Читать тёплые слова благодарности было приятно. Буквально за четыре недели Безлампадова из Мурки преобразилась в обычную домохозяйку. И то, что она переезжала, тоже было Шишликову приятно.

«…А ключи я тебе не отдам. Буду приходить сюда, когда придавит. Марина».

Шишликов никак не мог понять пункта про ключи. Как не отдаст? Как будет приходить? Разве у него пансионат? Он терпеть не мог, когда создавал впечатление мягкого беспринципного мещанина. Ни телефона, ни нового адреса Безлампадова не оставила. Просто исчезла с ключами от жилища. Когда Шишликов оказывался в подобных ситуациях – в роли мягкотелого добряка, – от возмущения реагировал быстро и неадекватно. В груди вспыхивал бескомпромиссный гнев, готовый пролиться на любого, возомнившего о себе. Всё в нём загоралось и требовало расплаты. Потратив на поиски полдня, Шишликов отыскал Безлампадову в гостях у общей знакомой и с порога потребовал вернуть ключи.

– А «здрасьте» вас не учили говорить? – распустила пальцы веером поднаторевшая в разборках Безлампадова.

Сбивая тон на свою волну, она как удав попыталась усмирить взбунтовавшегося кролика. Шишликов уже видел, как она обводила вокруг пальца и ставила на место быков, кроликом себя не считал и желал сатисфакции. Беседовать по-блатному он не умел, и даже лаконично у него не получалось, а в разговоре с такими людьми требовались жёсткие и немногословные команды. Поэтому он молча взял со стола её мобильный телефон и направился к выходу.

– Всё! Всё! Какие мы грозные! На! – протянула Безлампадова ему связку ключей.

– Трубу верну, когда телефонный счёт оплатишь.

– А ты не обнаглел? Заплачу тебе на следующей неделе.

– Извини, Лен! – обратился он к обомлевшей хозяйке и вышел.

На улице чужая телефонная трубка разрывалась от звонков. На третий раз ему пришлось принять вызов.

– Шишликов, ты больной? Мне важные люди звонить должны.

Он холодно повторил, что трубку она получит, когда оплатит счета за международные переговоры.

– Шишликов, ты хотя бы на звонки отвечай – объясняй людям, что я сама подойти не могу.

– Ладно.

На следующий день они встретились, и после соблюдения всех договорённостей их пути разошлись.

– Я её хорошо знаю. Непредсказуема, без тормозов. Аферистка! – поделился Шишликов с Егором, передвигая белые шашечки по лакированной доске нард.

– Точно. Такой она мне и показалась: интересная женщина.

Через пару дней Шишликов застал у Егора двух девятнадцатилетних девушек из Петербурга. Они обустраивались в одной из трёх комнат полуподвального пристанища, часто появлялись на кухне, что-то робко спрашивали и вновь исчезали в коридоре.

В стеклянных стаканах дымился крепкий чай. Игра в нарды не клеилась. Шишликов делал нелепые ошибки, Егор подшучивал над его невнимательностью, но и сам отвлекался. Девушки были заметно смущены обстановкой, мужским обществом, полной своей беззащитностью. Всякий раз заходя на кухню, они пристально изучали незнакомые взгляды. Их настороженность зарядила весь воздух напряжённым недоверием, и Егору едва удавалось разряжать обстановку прибаутками.

Шишликов не был обделён женским вниманием, но мог годами оставаться один, избегая случайных, ненужных связей. От некоторых из них он ускользал в самый последний момент, и, видя, к чему приводят неосторожные нарушения границ, сторонился напрасной близости. Не будучи связанным никакими обязательствами в длинных промежутках между отношениями, он имел полную свободу для изучения красоты. К ней он имел особое чутьё, если красота – сама по себе не особое чувство.

Красивы ли поселившиеся у друга девушки, он не разобрал – печать испуга доминировала на лицах юных квартиранток. Только из вежливости он согласился с Егором, что их можно назвать красивыми:

– Но не настолько, чтобы влюбиться.

– В куртизанку, по-твоему, влюбиться нельзя?

Для любви, по рассуждению Шишликова, была потребна открытость и своя, и чужая: – Эдакие окна, двери для слияния двух вселенных. Если открытости нет, то необходимо наличие ключа к дверям другого человека, необходимо распечатывание его – вселенные должны соприкасаться. В состоянии болезни, нужды, трудностей влюбиться невозможно. Это только кажется, что любовь приходит не вовремя и некстати. На самом деле она единственная вовремя и единственная кстати. Любовь только для тех, у кого всё остальное в порядке. Любовь – это знак: у меня всё в порядке.

– А может, ты сам поставил на нуждающихся в средствах барышнях печать? Им же выживать надо.

– Несчастливый человек любить не может.

– Егор, а одеяло и простыни где взять? – перебила их статная блондинка.

– Сейчас, сейчас, милые. Сейчас всё будет! – убегал Егор в свою комнату, оставляя девчонок с Шишликовым на кухне.

– Лена, – протянула ему руку девушка, – а это Маша!

Маша кивнула в знак приветствия, пугливо оставаясь в дверях.

– Шишликов.

Егор шнырял туда-сюда, помогая девчонкам, Шишликов почувствовал себя посторонним и быстро ушёл домой. Прошла целая неделя, пока он решился снова навестить Мефистофеля.

Девушек дома не было, зато Шишликов застал саму Безлампадову. Она была навеселе и уплетала за столом жареную картошку. На Шишликова она не отреагировала и продолжала жаловаться Егору:

– А я их продам потом. Албанцам продам. Столько в них денег вложила, что они нескоро окупятся. На месяц они приехали! Я им покажу на месяц! Ничего! Сперва отработают по полной, а потом я их продам.

Вместо ответа Егор наполнял собеседнице очередную стопку и ухмылялся.

– Ох, что-то мне нехорошо, душно как-то! – ёрзала на стуле Марина.

– А давай-ка я тебе пиявок поставлю! – предложил Егор.

– А ты Дуримар? Похож! – захохотала она. – Они что, помогают?

Егор вытащил из холодильника литровую банку с плавающими в воде бурыми червями:

– Олежка ими лечится от депрессии.

Шишликову стало дурно: Егор предлагал Безлампадовой пиявок грустного соседа. Марина загорелась попробовать старинное средство и, посмеиваясь, отправилась вслед за Егором в комнату. Шишликову вдруг очень захотелось домой.

В следующие дни он заходил часто. Иногда заставал девчонок дома. На кухонном столе появились сорванные с клумб цветы. Егор, посвистывая, готовил на гостя и квартиранток картошку с грибами. Ужинали вместе. Самой общительной из девиц оставалась Лена, а тёмно-русая Маша в разговорах почти не участвовала. Могла лишь кратко ответить на вопрос и делала это неохотно. Марину девушки боялись и жаловались на её угрозы. Попытки убедить их в беспочвенности страхов успеха не имели. Когда же девушки уходили к себе, Шишликов обращался к другу:

– Пусть они едут домой.

Егор пожимал плечами:

– Это не нам решать, у них свои договорённости.

– Албанцам русских девушек продать позволишь?

Домашняя жизнь одинокого малороссийского скрипача превращалась в неконтролируемую карусель: в квартире стали появляться новые незнакомые лица. Некоторых приводила Безлампадова посмотреть на девчонок, и полуподвал становился местом паломничества всякого полукриминального сброда. Хмурые со шрамами лица вальяжно рассаживались на кухне и в ожидании девиц пытались раскрутить Егора на закуску. Скрипач запирался у себя в комнате, Егор с трудом выпроваживал постороннюю компанию:

– Нету девушек! Нету!

– А где они? Когда будут?

– Бог дал, бог забрал!

– Чего забрал?

– Девушек забрал.

Шишликов ожидал, что после подобных сцен скрипач выгонит на улицу всех квартирантов, но Олежек остро нуждался в деньгах и вместо упрёков в адрес Егора вздыхал:

– Приехала искушать. Разбила мне сердце.

– Это он о ком? – удивлялся Шишликов.

– О Лене бредит! – ухмылялся Мефистофель: – Стрела Амура!

Шишликов хватался за голову: книги, прочитанные в школе, годились на макулатуру. Учителя, лозунги, командиры, армейские товарищи жили в другом – правильном, но выдуманном – мире. То, чему он был свидетелем, было перевёртышем и мясокомбинатом. Каких-нибудь четыре тысячи дней назад Машу и Лену в белых фартуках и с бантами молодые родители вели на первый звонок, а теперь вчерашние дети работали в одном подвале, жили в другом подвале, и лица, их окружавшие, принадлежали не учёным, не инженерам светлого будущего, а мелким хищникам. Даже скрипач, играющий Моцарта, не стеснялся открыто говорить о своих вожделениях. Где их отец и мать? Догадываются ли они, на каком дне их ангелочки? Если даже мелкие хищники смотрят на белокурых детей как на товар, то что делают с ними крупные хищники?

– Пусть они домой едут!

– Посмотрим! – Егор переводил беседу на другие рельсы и подсмеивался над Олежкиными страданиями: – Придёт грустный, подавленный. Пиявок из банки себе приложит. Ждёт, ждёт, а всё напрасно – сыты уже.

– Фу! Не хочу это слушать! – говорил Шишликов и хлопал дверью преисподней.

Егор девушек в обиду не давал, Олежку от них отпугивал, а Безлампадовских гостей не жаловал – вежливо, но настойчиво выпроваживал. Девушки незаметно расположились к нему. По вечерам он накрывал для них стол, украшал его самыми простенькими цветами, вёл с ними просветительские беседы. Его отношения к ним всё больше походили на отцовскую заботу, и в облике затворника Шишликов едва узнавал привычные черты Мефистофеля.

Неделю Шишликов провёл с дочерью у бывшей тёщи, а по возвращении получил звонок:

– Приезжай и забирай девок. Завтра у них самолёт. Пусть у тебя переночуют. А я ничего не знаю. Понял?

– Понял. Сейчас заберу.

– Никому не болтай, понял? Мне неприятности не нужны.

Это была маленькая победа. Никакого рабства нет. Преисподняя долго не продержалась. Дверь в неё Шишликову открыла Мария:

– Мы уже готовы.

Он прошёл по длинному коридору на кухню. Вещи были упакованы в два чемодана, и девушки волновались и хотели быстрей покинуть жильё, в котором их в любой момент могла застать Безлампадова. В наэлектризованном воздухе был почти осязаем их страх. Присутствовало и ещё одно захватывающее чувство – упоительное предвкушение побега. Шишликов, к недоумению Маши, предложил присесть на дорожку.

– Зачем? Идёмте скорей! – волновалась она.

В этот момент послышался скрип входной двери, и в коридоре образовался скрипач. В глазах тяжёлая подавленность: страсть к прекрасной Елене не получила никакого выхода, и он явно страдал.

– Попрощайся с ним! – попросил Шишликов Лену.

Она подошла к Олежке и, возвышаясь на целую голову, холодно произнесла:

– Пока!

Затем Лена торопливо вылетела на белый свет вслед за Машей. Шишликов прошёл мимо скрипача, сочувственно пожимая плечами. На улице его обдало пьянящей волной победы: в отличие от Орфея, ему удалось вывести из Аида девушек. Двух! Русских!

Дома Шишликов усадил их на одну из кроватей и собрался спуститься в магазин за продуктами:

– Вам на обед что-нибудь конкретное?

– Водки! – одновременно произнесли обе.

Их трясло от неуверенности и страха.

– Да не бойтесь вы! Никто вас никому не отдаст. Здесь страна хоть и скучная, зато есть закон.

Через час девушки освоились и осмелели. Стали открывать чемоданы и рыться в них, поочерёдно вытаскивая кофты, блузки, бельё, приобретённые в бутиках.

Расставили снятые со стен зеркала. Устроили примерку и показ мод.

– А камера у тебя есть?

– Только компьютерная.

– Ой, давай!

Обе позировали перед монитором и щёлкались. От страха не осталось и следа: Маша строила глазки, Лена вытягивала губы. Кривлялись, смеялись, обсуждали получившиеся снимки. Обе были похожи на задаренных подарками детей, радующихся каждой безделушке.

Наигравшись, девушки зашептались, Лена повернулась в сторону Шишликова, подалась вперёд и томно произнесла:

– Давай мы тебя отблагодарим!

– Да, – подтвердила Маша, – мы тебя отблагодарим.

На него вопросительно и ласково уставились две пары серых глаз.

– Нет! Нет!

– Давай же! – повторяла Лена.

Волосы её распущены, зрачки глаз большие. Шишликов смутился. Лена красива. Очень красива.

– Нет.

Чтобы перевести разговор в сторону, он стал объяснять, что такое мировая компьютерная сеть, показывать новостные и форумные страницы, предлагал им пообщаться в чатах. Ему требовалось переключить внимание – прежде всего своё – на что-то безобидное.

Маше всё интересно, глаза её сияли от любопытства, она печатала слова и охала. Лена же сидела совсем рядом в неглиже и глубоко дышала. Она наблюдала за Шишликовым, понимала, что нравится ему, и чувствовала себя Клеопатрой, получившей отказ от конюха.

Вскоре Маша уснула, они остались вдвоём. На шее у Лены, задравшей в пучок светлые волосы, зияло фиолетовое пятно от мужского укуса.

– Один клиент постарался! – пожала плечами Лена. – Что я мужу завтра скажу?

– У тебя есть муж? – удивился Шишликов.

– Да. Он думает, что я за престарелыми здесь ухаживаю. А я вон как зарабатываю.

Лена сидела на дальней кровати возле широкого окна, изучающе рассматривала Шишликова и расчёсывала волосы. Стекло с царившей по ту сторону мглой отражало комнату: спящую с длинными оголёнными ногами Марию, полураздетую Лену и зависшего в космосе тридцатилетнего мальчишку. Тишину подчёркивало шуршание струящихся сквозь расчёску золотых локонов.

Шишликову захотелось обнять Лену, но…

«Хочешь быть героем?» – спрашивал его непонятно кто.

«Хочу!» – отвечал он непонятно кому.

«Тогда не трожь её!»

«Почему?»

«Потому что иначе будешь хуже албанского сутенёра!»

– Хочешь, я с тобой лягу?

– Не надо, Лен.

Полночи Шишликов не смыкал глаз. Иногда приподымался и смотрел на двух залётных красавиц, распластавших руки, ноги и волосы на соседней кровати. Один вечер с ними только подчеркнул скрываемое от всех одиночество.

Утром в такси все молчали. Сидели и смотрели в окна вплоть до самого аэропорта. Сдали багаж, получили посадочные талоны. Лена уступила Маше попрощаться первой, потом сделала шаг навстречу и секунд пять пристально смотрела Шишликову в глаза. Вместо поцелуя медленно провела ногтем указательного пальца по его груди. От яремной ямки до солнечного сплетения оставляла след на ткани. Ещё раз взглянула на него большими глазами и ушла.

Вечером Егор, Шишликов и меланхоличный скрипач распивали бутылку красного вина на кухне. В окне изредка мелькали чьи-то ноги, стучали каблуки и шуршали велосипедные колёса. Говорить никому не хотелось.