Текст книги "Любовь – полиция 3:0"

Но это ещё не всё!

Минуло три месяца, и однажды в телефонной трубке раздался голос Марины:

– Шишликов, ты знал таких Машу и Лену?

– Да, знал.

– А не ты им помог свалить?

– Что значит свалить? Они попросили отвезти их в аэропорт. Я их проводил.

В трубке послышался насмешливый вздох, и Безлампадова с издёвкой произнесла:

– Поздравляю. Они мне остались должны: не всё отработали.

– И что?

– А то – с тебя два штукаря!

– Ты в своём уме?

– Я-то в своём, а вот ты мне теперь должен. Ты попал.

Шишликов не мог поверить, что Безлампадова говорит это серьёзно:

– Очень смешно.

– Это не шутки, Шишликов. Деньги гони.

Он предложил ей приехать, и она повесила трубку. Такое развитие Шишликову понравилось: «лихие» девяностые обошли его стороной, о них он знал только из рассказов и фильмов, а тут можно самому окунуться в атмосферу неправдоподобных понятий.

Марина Безлампадова не приехала ни в тот день, ни на следующий. Зато она раз за разом звонила в рабочее время и оставляла хулиганские сообщения на автоответчике. В сообщениях с угрозами просвечивалась обида униженной женщины. Шишликов понимал и жалел её, но поставить на место разбушевавшуюся барышню он не мог – номер её телефона на дисплее не высвечивался и перезвонить Марине было невозможно.

Возвращаясь с подработки домой, Шишликову приходилось вечером слушать ругань, на которую некуда было отвечать: «Шишликов, ты скрываешься? Ты боишься? Я тебя достану!»

Никто из знакомых не мог сказать ни её номера, ни адреса, и он ломал голову над тем, как прекратить её выходки. И, как обычно бывает, в непредсказуемой ситуации находятся непредсказуемые выходы – кончилось тем, что Шишликов сам наговорил на автоответчик следующую информацию:

«Госпожа сутенёрша Безлампадова. Накладываю на вас ежегодный налог в размере семи тысяч четыреста тридцати алтын за проживание в ганзейском городе и за ведение вашей гнусной деятельности. Эти деньги пойдут на реабилитацию девушек из российских городов и городов бывшего Советского Союза. Внештатный комиссар полиции Шишликов».

Результаты не заставили себя ждать. Уже на следующий вечер все сообщения от знакомых начинались и заканчивались одинаково: «Ой! Вот это жизнь!»

В те дни осень подходила к концу, и один предприимчивый латыш – Валдис – предложил Шишликову подработать на рождественском рынке. За год до этого Шишликов уже отстоял четыре недели подряд без выходных в едва отапливаемой деревянной будке, продавая головные уборы. Шапки, кепки, шляпы от самых простых до легендарных брендов были в его распоряжении. От монотонной работы Шишликов тогда перепробовал их все и даже обнаружил в себе страсть к классическим шляпам. Торговец из него был никудышный, и коллеги на других точках делали оборот, в три раза больший, чем он, но и опыта в торговле им было не занимать. Дневная выручка его составляла максимум четыреста алтын, сотня из которой уходила на ежедневную оплату собственного труда. А если учесть аренду места, затраты на электричество, монтажные работы и прочие издержки, то владельцу шляпной торговли его ларёк шёл в убыток. Чтобы хоть как-то избавиться от чувства долга и поднять прибыль, Шишликов приобрёл сам себе пару кепок и шикарную чёрную шляпу «Стетсон».

Тогда же (за год до описываемой истории про Марину) с Шишликовым случилась довольно странная, необъяснимая история. Ради этой истории придётся ненадолго отклониться от основного повествования.

Однообразие торговли быстро набивало оскомину. В торговых рядах непрерывно играла слащавая музыка. Рождественский репертуар был небогат, и десятки раз на дню сверлила мозг «Merry Сhristmas». Если покупатели приходили и уходили, то для продавца заезженная пластинка становилась пыткой, подобной пытке девятой симфонией Бетховена из фильма «Заводной апельсин». Музыка неслась сразу из нескольких разукрашенных ёлочными гирляндами ларьков, и единственным спасением от неё был уход в себя.

Шишликова, погрузившегося в чтение рекомендованного кем-то Сведенборга, отвлёк от сего занятия тонкий голос:

– Идёт мне эта шапка?

– Идёт, – недовольно буркнул он в ответ, даже не оторвав глаз от страниц труднодающейся книги.

– А эта? – продолжил тонкий голос.

– И эта! – передразнивая покупателя, бубнил занятый чтением Шишликов.

– А как вам эта шапка? Правда, она смотрится?

Шишликову пришлось оторваться от книги и взглянуть на назойливую муху. Перед вывешенным для примерки зеркалом стояла высокая белокурая блондинка в тонком пальто. На голове у неё очаровательно сидела чёрная шерстяная кепка. Девушка обращалась к нему открытым выжидательным взглядом. Она походила на хрупкую балерину, случайно забредшую на рынок, чтобы обменять последний перстень на буханку чёрного хлеба во время войны. Шишликов не торговал снедью, и весь образ голодающей танцовщицы он выстроил без оснований. Единственным поводом для превращения скромной студентки в изящную балерину послужила стройность девушки. Девушка видела его замешательство и доверительно улыбалась.

– Вам очень идёт! – проронил он.

– Вы правда так считаете?

– Вам всё идёт. Вас ничто не испортит!

Теперь девушка виделась ему на фоне тёплого моря. Вместо шерстяной кепки на ней соломенная шляпа с лентой. Вместо пальто ситцевое платье. Локоны и лента колышутся под дуновением лёгкого бриза. Шишликов – пятилетний ребёнок с раскрытым ртом – удивлён лёгкости, с которой девушка улыбается. Так на Земле не улыбаются. Скорее, где-то там – в горнем мире.

– Я недавно узнал, что женщины и мужчины – разные существа!

– Правда? А что вы читаете?

– «Небесные тайны», – замешкался он, – но это не в них.

Девушка ещё поулыбалась и со вздохом попрощалась:

– Ладно, всего хорошего.

– Постойте, а как же кепка? Вы её не возьмёте?

– Кепка прекрасная, но мне она не по карману.

Головной убор был действительно дорогим, но лишать его такой красивой хозяйки было преступно, и Шишликов нашёл правильное решение:

– Сегодня на неё семидесятипятипроцентная скидка – она стоит четверть начальной цены! – опустить цену ещё ниже было рискованно – девушка могла заподозрить его во вранье.

– Вы серьёзно? Тогда я, конечно, беру её.

Неторопливо они совершали акт купли-продажи, и тонкие руки тянулись через прилавок, переплетались, отдалялись и снова вытягивались навстречу. Хотелось смеяться – так легки были прикосновения. Пальцы касались друг друга и неохотно расставались. Время приличия закончилось, а она всё не спешила уходить. Шишликов решил было пригласить балерину на фильм «Чёрная кошка, белый кот», но проданная кепка стала вдруг препятствием: за шапку в кино не ходят. И это препятствие оказалось настолько непреодолимым, что он только стоял и смотрел.

– Ну, прощайте? – сказала она напоследок.

Нельзя ничего дарить и делать услуги девушке, с которой хочешь ближе познакомиться. Это очевидно. Любой подарок в начале отношений похож на попытку покупки того, что непродажно. И чем светлее человек, тем большим препятствием для развития отношений с ним становятся подарки, помощь и деньги. Тебе дарят что-то бесценное, а ты торопишься не остаться в долгу. Светлый человек – прежде всего свободный, и долг для него обременителен. Долг – оковы, и подарок – оковы. Дарящий – кредитор. Шишликов отчётливо понимал, как легко лишить себя доверия неосторожным подарком, но осознанно в ущерб себе продолжал этим заниматься. «Нет. Подарки тут ни при чём – настоящие подарки не обязывают и ничего не портят. Настоящее подарком не сломаешь!» – размышлял он.

Так вот в один из холодных дней, стоя в своём едва отапливаемом теремке со шляпами, он увидел на расстоянии двадцати метров надвигающиеся на него глаза. Пожилая полнотелая цыганка шла среди толпы по рынку прямо на Шишликова. «Этого ещё не хватало!» – успел он оценить ситуацию.

– Вот пять алтын, только проходи мимо! – потребовал Шишликов от остановившейся напротив прилавка бабки.

– Нет, я тебе должна сказать кое-что.

– Не надо. Я и сам всё знаю.

Бабка не обращала внимания на сопротивление и детский лепет. Она показала ему рукой на поясницу:

– У тебя тут болит.

«Тоже мне гадалка, – усмехнулся Шишликов, – должно быть, заметила, когда хватался за спину».

Цыганка продолжала атаку, смущая жертву новыми фактами:

– У тебя жена была. Не русская – туземка. И после неё была туземка.

– И после неё тоже туземка будет?

– От жены у тебя дочь. И живёт твоя дочь не с тобой, не с твоей женой, а с твоей тёщей.

Она читала его как раскрытую книгу, и он цепенел от изумления:

– Ну да, с тёщей.

Бабка смотрела в его глаза и продолжала вытаскивать из Шишликова все его сокровенные думы:

– У тебя будет ещё одна дочь.

Да, да. Он очень хотел вторую дочь – дочь, которую воспитывал бы сам: без тёщ и по-русски. Воспитывал бы так, чтобы она гордилась своими корнями и языком. Так, чтобы она чувствовала широту, вольность, высоту – всё, что включала в себя в его понимании русскость. Но это представлялось Шишликову почти невозможным: из русскоговорящего окружения практически не было людей, и тем более девушек, которые любили бы Родину и разделяли его любовь к деревне, сказкам, рекам и звёздным ночам. Если и можно было обнаружить влечение к ночам, то только к средиземноморским, южным, тропическим, а не к центрально-черноземным. Все окружавшие Шишликова соотечественники бежали с его Родины, обнаруживая в себе необходимые для этого гены. Они сильно отличались от потомков белоэмиграции, любовь к России у которых хоть и кладбищенская, но присутствовала. Шишликов избегал близких отношений с гражданами мира, как они себя называли: приятельствовал, дружил, но всегда сохранял невидимую дистанцию – не хотел быть своим среди чужих и даже не надеялся обзавестись новой семьёй.

И тут такое откровение: у него будет вторая дочь. Цыганка обещала ему это. Тут-то он не подведёт, не ошибётся, тут-то никто больше вмешиваться в его семью не будет.

– Ты должен решить, от кого ты хочешь эту дочь, – одёрнула его цыганка, – от первой жены или от второй.

Что? Только они? Почему такой выбор? Первая сама ушла от него, вторая – Эллен – совершенно не говорила по-русски.

– Бабушка, а можно какую-нибудь другую девушку?

– Нет. Выбирай. Первую или вторую?

– Русскую. Ещё неизвестную. Неизвестную третью!

– Раз не можешь решить сам. Скажи имя бывшей жены.

– Даниэла.

Женщина стала что-то шептать себе под нос, а Шишликов взмолился, да так отчаянно, что его молчаливый крик проникал во все слои неба: «Неизвестная третья! Неизвестная третья!» Когда цыганка закончила, он поторопился поблагодарить и выпроводить непрошеную гостью. Она перебила его:

– Не говори спасибо! Потом отблагодаришь. В течение трёх дней твоя жена напишет тебе или позвонит, а в пятницу я приду за подарком.

«Ещё и на подарок попал!» – едва удерживаемая улыбка вежливости сошла с лица.

Никаких контактов с бывшей женой, которую он давно записал в предатели, допускать не хотелось. Посему после окончания работы Шишликов не торопился домой и застревал у знакомых. У одной из них, обаятельной юной львицы, он ночевал две ночи подряд. На полу, в другом углу комнаты, пока львица не поставила ультиматум: «Или спишь на кровати, или ступай к себе!» Он вернулся к себе. Минули напряжённые три дня ожиданий. Ни одного оставленного сообщения на автоответчике и ни одного письма. В пятницу цыганка не пришла. Шишликов обрадовался: «Стыдно, небось, приходить за подарком – ничего не сбылось! Только как она об этом догадалась?» Вскоре он и вовсе забыл про неё.

Минули ещё три декабрьские недели, и перед рождественскими каникулами он позвонил тёще, чтобы на пару недель забрать к себе Сусанну.

К телефону подошла Даниэла:

– Привет! А ты разве моё письмо не получал?

– Какое письмо?

– Я тебе посылала в начале месяца. Не получал, значит.

– А что в нём?

– Теперь не важно! – бывшая жена больше не хотела говорить и позвала к трубке Сусанну.

Он беседовал с дочерью рассеянно – всё думал о загадочном письме и не мог сообразить: так, значит, было оно. Как цыганка и обещала. Из-за того, что он отверг его, оно затерялось в каком-то межгалактическом пространстве. Меж миров. Ему представлялось, как конверт плывёт между Млечным Путём и туманностью Андромеды. На одной стороне конверта иней. Первая же звезда превратит письмо в пепел. Скорей бы, скорей бы оно сгорело.

Эта цыганщина приключилась с Шишликовым за год до побега девушек из рук Безлампадовой. Теперь же он готовился на другом рождественском рынке продавать игрушки у того же предпринимателя, у которого продавал шляпы. Большей частью это были мягкие, шитые куклы на руку: петрушки, кулёмы, принцессы и короли. Увэ, многодетный торговец прикупил их оптом у провинциального театра и теперь не знал, как сбыть неходовой товар. До открытия рынка оставалась пара дней – шёл монтаж будок, гирлянд, украшений. Кто-то уже свозил и складывал внутри готовых ларьков товар, Шишликову же было поручено освежить внутренние стены своего домика краской.

Работа была в удовольствие. Новизна, особенно белая, отождествлялась с чистым началом. Он открыл ведро с густым акрилом, тщательно размешал его и окунул в краску новенький лохматый валик. Осторожно вынул, подождал, когда стечёт лишняя, тягучая, как сгущённое молоко, жидкость, и уже приготовился нанести на стену первое жирное пятно, как вдруг со стороны оконного проёма услышал знакомый голос:

– Шишликов, вот, значит, где ты скрываешься?

Он повернулся. Вся широкая створка окна заполнилась огромной фигурой Марины Безлампадовой. Волосы её были растрёпаны, глаза сверкали холодной решительностью, остальное тело покрывала серая искусственная шуба.

– Автоответчик слышала? – спросил Шишликов.

Он не знал, как быть дальше, стоял в будке.

– Слышала! Я тебе за него сейчас руки поотрываю. Забудешь, как писать, писатель.

С каждым словом Марина будила в себе негодование и распылялась. Шишликов переключился в другой режим бытия и вышел на улицу. Зрачки Безлампадовой стали совсем мелкими – не разглядеть. Она смотрела на Орфея обманутой Эвридикой, шипела и, как пантера, готовилась к прыжку.

«Почему я вынуждена жить в Аиде, а Маша и Лена нет?» – говорил весь её вид.

«Лена – это и есть ты, Эвридика. Это ты, только молодая. Я помог убежать тебе молодой от тебя взрослой!» – отвечал Орфей.

Марину спасать было поздно – не под силу Орфею. Она уже обжилась в преисподней, а Лена попала туда случайно.

Шишликов отчётливо понимал, что потасовки не миновать. Мелькнула ясная, простая мысль начать первым. В следующие мгновения он лишь наблюдал, как левая его рука вопреки рассудку провела валиком по восхищённому лицу Марины. Белое плотное пятно краски закрыло правую половину лица обезумевшей женщины. Глаз, щека, губы и нос исчезли под белоснежным слоем акрила. Лишь кончики ресниц и брови пробивались на поверхность. Второй Маринин глаз выражал изумление.

Воцарилась пауза. Вокруг греческих героев тут же образовалась толпа. Восторженные взоры были направлены на Орфея: «Ты что творишь?»

– Ты что творишь? Ты дурак? – очнулось белое лицо напротив: – Я сейчас полицию позову, идиот!

Эвридика схватила Шишликова за воротник. Он автоматически последовал её примеру и образовал скульптурную симметрию. Ещё через секунду пара выросших из-под земли полицейских кричала ему в ухо:

– Брось валик! Валик брось!

Голоса и звуки отдавали эхом – Шишликов пребывал не в себе. Ах да, валик. Валик был совершенно новый, липкий, бросать его было жаль. Ошарив взглядом обстановку и не найдя подходящего места, он отказался:

– Я здесь работаю!

– Брось валик!

С сожалением он опустил валик на грязный асфальт: «Теперь его не очистишь!» В этот момент белое лицо зарычало и накинулось на него. Стражи порядка едва сдерживали Марину. Шишликов стоял посреди возмущённой толпы и мало что соображал.

В руках у разъярённой Марины была чёрная бечёвка с двумя крестиками – крестиками с его шеи. Из уст её лились угрозы:

– Конец тебе, Шишликов! Албанцы тебе не только руки, но и ноги переломают.

– Я делаю на тебя заявление! – предупредил её очнувшийся Шишликов, а затем на туземном обратился к полицейским: – Я делаю заявление – она мне угрожает.

– Что ты делаешь? Какое заявление? Ты совсем дурак? У нас же дочери – ровесницы!

Безлампадова была права: лучше разобраться самим. Шишликов хмыкнул и сообщил держащим Эвридику за обе руки полицейским:

– Не надо заявления!

Полицейские ослабили хватку, и Марина вырвалась. Он выхватил у неё бечёвку. На ней оставался только один крест. Второй же, более важный, должно быть, слетел. Шишликов носил его за некрещёную дочку и дорожил им больше своего. Кресты были наделены и другим значением: один – от зарубежной церкви, второй – от Московской. Приходилось двигать полицейских, расталкивать зевак, но никак не получалось его найти. Марина стояла в стороне и вытиралась бумажной салфеткой. Она снова не сдержалась, и в адрес Шишликова посыпались проклятья. Познав на опыте, как отрезвляюще действует на невменяемых женщин обращение к органам власти, Шишликов снова повернулся к полицейским:

– Можно, я всё-таки сделаю заявление?

Стражи порядка уже догадались, что им отведена роль статистов в запутанных разборках, и торопились уйти:

– Так будете вы делать заявление или нет? – неохотно переспросили они.

– Достал уже всех своими заявлениями! – присоединилась к их возмущению женщина в белом.

– Не буду! – с одышкой произнёс Шишликов и добавил: – Но запишите, что если со мной что-то случится, то это она – Безлампадова.

Марина отряхнулась и потребовала:

– Шишликов, десять алтын на такси. Быстро! Я так домой не поеду.

Продавец игрушек машинально потянулся за портмоне, но вспомнил:

– Крестик маленький верни!

Безлампадова медленно растянулась в ухмылке и протянула ему кукиш – не удержалась хоть как-то отомстить Орфею за дурацкую выходку:

– Обойдёшься.

Толпа людей и полицейские стали расходиться. Прежде всех ушла Марина: зеваки беспрекословно расступились перед ней, образовав широкий людской коридор. Она удалялась в распахнутой настежь шубе с гордым видом оскорблённой богини. Во всём её облике читалась безудержная, необузданная властность.

Шишликов извинился перед полицейскими. Они указали ему на торчащую из защёлки оконной рамы отвёртку:

– Повезло тебе, парень!

Все разошлись, и Шишликов продолжил поиски серебряного крестика. За этим занятием его застал хозяин торговли, подошедший со всей бригадой нанятых работников. Среди них был и самодовольный Валдис.

– Ты что творишь? Ты зачем женщину покрасил? – негодовал Увэ.

– Не женщину, а сутенёра! – попытался объяснить Шишликов: – Валдис, ты же её привёл?

– Я думал, вы как люди поговорите, а вы как обычно! – отшутился латышский стрелок: – Увэ, я думал, они по-человечески побеседуют!

Увэ махнул рукой и удалился. В конце рабочего дня он выдал на руки Шишликову сто девятнадцать алтын. На один алтын меньше, чем остальным работникам.

– За драку! – улыбнулся шеф на его вопросительный взгляд.

Шишликову стало смешно и очень легко. Для полного счастья Валдис принёс ему потерянный крестик: Безлампадова, видимо, подобрела.

Дома ждало новое сообщение от неё: «Шишликов, я тебя не знаю, ты меня не знаешь. И сотри свою дурацкую запись на автоответчике!»

В приливе радости он тут же наговорил новое приветствие всем звонившим:

– Двадцать восьмое ноября. Война закончилась. Наступило время любви!

Галинословие III

Помнишь, я высказывал свои надежды, что когда-нибудь ты поменяешь своё отношение к моим ухаживаниям? Что лет через двадцать ты будешь мне благодарна за проявление внимания к тебе, потому что, даже когда не можешь ответить, важно всё-таки знать, что тебя любят. То есть любили, потому что прошлое безопасней настоящего, и признать любовь в прошлом легче.

Не совсем так я хотел сказать. А теперь и вовсе не так. В таких надеждах сквозит малодушие. Правда же? Это слишком малодушно с моей стороны, желать, чтобы ты потом оценила прошлое. Я вовсе не хочу этого теперь. Наоборот, я хочу, чтобы самое худшее в твоей жизни было связано со мной, чтобы я оставался пределом плохого, которое тебе доведётся в жизни испытать. Если это так, то я за тебя спокоен: у тебя впереди счастливая жизнь.

Но и здесь, Галя, проскальзывает лукавство: я всё время пытаюсь оказаться в твоей жизни. В твоём прошлом, настоящем и будущем. Еженедельно я бросаю в реку по пять бутылок с посланиями к тебе. Езжу к самому устью в час отлива. Река выносит мои письма в море, и волны разносят их по всему миру. Морская почта самая надёжная. Каждое послание обязательно найдёт тебя. Завтра или через пятьдесят лет. Дело не во времени. В моих обращениях тебе всегда 26. В среднем две бутылки в год будут вылавливаться и отправляться в музыкальную школу Койска, а из неё переправляться тебе. И так в течение полувека. Даже когда меня не будет, ты будешь получать мои письма. Если вначале они могут тебя огорчать, то с годами они начнут тебя радовать.

Ещё обнаружилась такая вещь: когда я отправляюсь в лес, по дороге открываются удивительные мысли. Они более обострённые, чем в городе, словно мысли, как насекомые, выбирают себе среду обитания. Начинаются они с тебя. С обращения к тебе. С оправдания перед тобой, с объяснений. Так вот: жизнь – явление совершенно потрясающее, неописуемое, необъяснимое, если жизнь вообще можно назвать явлением, потому что явления – моменты жизни, а не наоборот. И тратить жизнь не на осознание её, не на познание самой жизни, а на что-то другое как-то странно: жить, чтобы работать преступно. Главное в жизни – её осознание, а остальное прикладывается к разным её проявлениям и обстоятельствам. Можно осознанно жить, выпекая пироги, вытачивая детали за станком, засевая поля, играя на клавишах, защищая Родину. Всё это постижение мира. Где-то более широкое и поверхностное, а где-то более узкое и глубокое. Заниматься можно чем угодно, постигая жизнь. Преступно лишь забывать о самой жизни при этом.