Текст книги "Собиратель костей"

Говорить было нечего, да и незачем. Настало время действовать.

Если в меня и вселился демон, то звали его Габриэль. Наверное, что-то произошло с моим лицом. Во всяком случае, охранники явно почуяли опасность. Один из них, несмотря на свои габариты, по-кошачьи мягко спрыгнул вниз и оказался прямо передо мной, а другой плавно заскользил на краю поля зрения, стремясь зайти справа и сзади… Но я уже знал, что все это ни к чему. Оба были обречены, начиная с того самого момента, когда их выбрала Сила.

Мой рассудок помутился. Это было похоже на быстрое погружение в пучину мрака, в котором тем не менее существовало невидимое солнце, центр притяжения. А то, что двигалось рядом, уже не было человеком, чем-то одушевлённым, живым; оно вообще не имело названия. Какие-то коконы, наполненные враждебной силой, распустили белесые вибрирующие нити, которые непостижимым образом проникали всюду и проходили сквозь меня. Энергия перетекала в этих полых нитях в обоих направлениях; её накопление или истечение определяло ритмы механических движений и сокращений. Борьба с этими слепыми осьминогами в вязкой темноте заняла лишь несколько незаметно промелькнувших секунд.

Кажется, мне даже удалось впервые в жизни применить ХИМЕРУ – я будто сунул руку в потусторонний гадючник, схватил за хвост чахлого тамошнего змеёныша, сам едва не обделался, однако отправил ХИМЕРУ по назначению. Первый опыт получился беспорядочным, почти случайным и страшноватым. Впрочем, результат меня удовлетворил.

Когда я снова обрёл обычное зрение, то увидел, что возле моих ног копошатся двое. И что-то в них было нарушено – может быть, ничтожная часть мозга, но это внешне незаметное изменение превратило охранников в слюнявых полуидиотов.

У меня же отчего-то была вывихнута рука в запястье и распухли костяшки пальцев. Кучер сбежал. Свидетели пятились в темноту. На бледных лицах я прочёл печальное свидетельство того, что перестал быть одним из них. Но разве я не хотел этого, разве не верил втайне в свою исключительность?!

Габриэль неслышно подошёл сзади и похлопал меня по плечу:

– Неплохо, Санчо. Ты делаешь успехи, сопляк.

Я и вправду был доволен собой, несмотря на то что оказался куклой, исполнившей простейшую роль, а кукловод вертел мною, как хотел. Но, может быть, когда-нибудь и я узнаю, за какие ниточки надо дёргать… Мне представлялось, что для этого требуется не столь уж многое – внутренняя безмятежность, равновесие, контроль.

Хозяин осмотрел мою руку и внезапно дёрнул так, что я зашипел от резкой боли. Габриэль осклабился:

– Ничего, заживёт. Поедешь со мной.

Я не мог править. Но, как выяснилось, кучеру не удалось уйти далеко. Дьявольский «луч» Габриэля настиг его и заставил притащиться обратно, словно шелудивого пса с верёвкой на шее. Он возник из темноты, бессмысленно вращая глазами и бормоча бессвязные ругательства. Однако привычную работу он делал исправно, чем напомнил мне куклу-автомат из отцовской коллекции. Заведённая кукла могла, например, исполнять цыганские романсы, а её клешни в это время сновали, передвигая шахматные фигуры или взбивая коктейли для гостей…

В общем, вскоре я развалился в уютном полумраке, утопая в таких мягких подушках, на которых мой огрубевший зад давно не сиживал. Карета катилась чрезвычайно мягко и плавно покачивалась, будто гондола, плывущая по каналам-улицам в слезящемся сиянии фонарей венецианского городского ландшафта.

Физически я чувствовал себя препаршиво и понял, что за каждый контакт с Силой придётся дорого расплачиваться здоровьем и временем жизни. Впрочем, жизнь без Силы уже казалась мне пресной и слишком безнадёжной. А тут во мраке словно забрезжил слабенький свет, к которому стоило брести хоть тысячу лет, чтобы в конце концов слегка отогреться. Я получил намёк на иное, посмертное существование, пусть даже и в нечеловеческой форме. Все-таки лучше, чем ничего.

В экипаже неизвестного толстосума имелся бар, набитый бутылками с разнообразным пойлом, которое, конечно, по всем статьям уступало божественному коньяку Габриэля (и не пробуждало воспоминаний), но тем не менее было дорогим и хорошо очищенным. Я налил хозяину лучшей водки в хрустальную рюмку, после чего наполнил собственный бокал. Этот финальный удар мог свалить меня с ног, и, кажется, я сам этого хотел.

Габриэль ловко опрокинул предложенную рюмку, одобрительно крякнул и выбросил рюмку в окно. Я поступил со своим бокалом так же, заново привыкая к широким жестам, совершаемым под старым девизом «После меня – хоть потоп!». Не так легко демонстрировать расточительство после многих лет нищеты, но я старался (а вдруг пригодится?), хотя не до конца вытравленный из меня эстет протестующе вопил.

Кроме выпивки, я нашёл в баре ящик с сигарами, чем не преминул воспользоваться. Отрезав кончик золотыми ножничками, прикурив от золотой зажигалки, вдоволь напившись ароматного дыма и стряхнув сигарный прах в инкрустированную малахитовую пепельницу, я начал думать, что судьба смилостивилась надо мной и решила компенсировать мне былые лишения. И даже ноющая рука не слишком донимала. Хозяин мог бы избавить меня от боли так же быстро, как раненого мальчишку, но почему-то не спешил это делать.

Я растёкся на подушках, расслабился совершенно, поддался ритму плавной качки, и все-таки глубоко внутри торчала малюсенькая заноза – я ожидал минуты, когда Габриэль снова окунёт меня в дерьмо с головой. Но тот, казалось, был целиком поглощён своими мыслями. Хозяин курил сигару и глядел на ночной город в узкую щель между кичливыми черно-золотыми занавесочками с гербами. По части знатности я мог бы дать сто очков вперёд любому из местных баронов, чьи предки покупали себе титулы в эпоху Великой Смуты. Но кем стали они? Солью земли. И кем стал я? Отщепенцем…

Мысль об этом раньше огорчила бы меня, а сейчас просто позабавила, потому что давно обесценилось все, ложно считавшееся важным. Я ничем не владел, но, кажется, чуть ли не впервые попытался обрести самого себя. Чужой экипаж вёз меня через чужой город; я уже находился вне закона; рядом сидел подручный сатаны, и собранные им кости мертвецов постукивали в темноте. А впереди меня ждала неизвестность. И значение приобретали не мелкая монета, вшивая постель и жалкий ужин, а жизнь, смерть и Сила. То есть все наконец возвращалось на свои исконные места.

* * *

…В ту ночь я и увидел с балкона гостиницы кобылу Габриэля, которая притащилась оттуда, откуда обычно нет возврата.

6

Я думал, что теперь мы будем вести себя тихо и постараемся не попадаться на глаза Миротворцам. Ничуть не бывало! Габриэль кутил вовсю, будто наступил канун конца света. И никто не посмел ему мешать. Все сходило ему с рук, даже угон кареты. А я начинал презирать себя за робкий способ жить. Хозяин давал мне неоценимые уроки, и плата за это – служба и слепая преданность – вскоре казалась мне весьма скромной.

* * *

Когда-то Рита слыла красавицей, но её редкостная красота обладала свойством губить и разрушать. Недаром ещё в цветущей молодости Риту окрестили Чёрной Вдовой. Всех своих мужей и многих любовников она свела в могилу, совмещая приятное с полезным. В результате она стала одной из богатейших женщин провинции. Она плевала на титулы, её интересовали только деньги и та власть, которая приобретается вместе с ними. Шёпот был последним в её списке добровольных жертв. На нем она поставила точку и вскоре после его смерти удалилась в монастырь. Впрочем, кое-кто до сих пор считал это мистификацией. «Не похоже на бешеную Риту, – говорили те, кто близко знал её. – Такие не успокаиваются, пока не окажутся в гостях у дьявола…»

Но я верил в радикальные перемены, потому что был свидетелем и более странных метаморфоз. Иногда жизнь срывала с человека маску, и под нею обнаруживалась… другая маска, о существовании которой не подозревал даже сам обладатель…

А вот куда делись немалые денежки Чёрной Вдовы, так и осталось неизвестным. Возможно, жрецы-чакланы согласились принять от неё этот скромный дар в обмен на отпущение грехов.

* * *

Напасть на след ещё живого человека несложно. Для этого надо только выбрать забегаловку погнуснее. Желателен также промозглый вечерок, когда даже тёплое пиво идёт нарасхват. И любопытствующему остаётся сидеть среди опустившихся пьянчужек, угощать направо и налево, развесить уши и слушать.

Я выбрал бар под символическим названием «Титаник». Похоже, заведение уже давно опустилось на самое дно. Навесом над его малопривлекательной дверью служила корма морского катера, взявшегося невесть откуда – ведь до ближайшего берега моря было не меньше двухсот миль. Как ни смешно, эта уродливая ржавая посудина действительно носила имя легендарного лайнера, о чем свидетельствовала полустёршаяся надпись. Круглые, засиженные мухами и залитые коричневой грязью иллюминаторы были похожи на вытаращенные глаза пропойцы. Внутри, в полуподвальном помещении, когда-то были воздвигнуты деревянные перегородки, разделявшие «трюм» на «каюты», но теперь все они оказались проломленными – преимущественно телами и головами самих клиентов, – и в сизом табачном дыму при свете керосиновых ламп возникало впечатление, что пьянка происходит на поле боя.

В тот вечер шёл противный моросящий дождик. Габриэль, разнообразию вкусов которого я не переставал удивляться, развлекался у себя в номере с двумя уличными девками, подобранными неподалёку в подворотне, – невероятно грязными и к тому же, кажется, больными. Но не думаю, что его брала какая-нибудь обычная зараза… Короче говоря, я отправился в «Титаник» добывать сведения о Рите.

Я сидел, подавляя отвращение, слушал, прикидывался пьяным, заказывал выпивку, бросал время от времени соответствующие словечки и ближе к полуночи сам захмелел настолько, что даже перестал замечать запахи, исходившие от моих случайных собеседников. От самого полезного из них несло устойчивым козлиным духом, и он употреблял блестящие образные выражения типа «самая глубокая задница зимы». Именно в эту пору, по его утверждению, вдовушка Рита постриглась в монахини. Значит, это произошло в конце года, в последнюю декаду декабря. Женский монастырь, в котором она решила похоронить себя заживо, назывался «Такома».

Я знал, что сия бесславная обитель расположена где-то на южной окраине Боунсвилля и на самом деле является бывшим заброшенным мотелем, переоборудованным в монастырь около полувека назад. До него было всего три-четыре часа пути.

За пятой кружкой пива старый лупоглазый греховодник с готовностью поведал мне о том, что нужно делать, чтобы «трахнуть монашку», поскольку, очевидно, решил, что это и является моей основной целью. Я его не разубеждал. В ожидании полезной информации мне пришлось выслушать длинный перечень его любовных приключений и побед, изобиловавший натуралистическими подробностями. Потом он наконец добрался до главного.

– Топай вдоль «зеленой линии», от конечной станции направо, – посоветовал пьяный сатир, плюясь кусочками кислой капусты. – Это будет чуток длиннее, зато точно не заблудишься… Да оно того стоит! – заявил он, возбуждаясь. – Представь себе: сотня баб, которым даже огурцы дают нарезанными!..

Мне не всегда удавалось удачно увернуться от его плевков, и потому я частенько утирался. Монашкам я искренне посочувствовал, а старому козлу поставил ещё пару кружек, чтобы свалить его с ног и стереть из памяти наш задушевный разговор. Результатом своей вылазки я остался доволен. Вечер не пропал зря.

«Зелёная линия» – это был прекрасный ориентир. Так в городе называли старую ветку надземки с полуразрушенным полотном.

* * *

Габриэль выслушал мой доклад, лёжа в постели. Обе девицы грели его своими малопривлекательными телесами – примерно так же, как по северному дикому обычаю собаки греют пастухов холодными ночами. Я посмотрел в глаза шлюшек и увидел в них пепел. Готов побиться об заклад, что девки не услышали ни одного моего слова…

Потом я удовлетворил свою похоть с менее уродливой и уже не боялся подхватить «французский насморк». Она была ласкова, податлива и словно забыла своё ремесло. Заставив её забыть, хозяин вернул ей утраченную свежесть. Он протёр грязное зеркало, но теперь оно отражало только желания тех, кто находился поблизости.

7

На следующее утро мы отправились в путь. Шлюшонки исчезли из номера ещё до того, как я проснулся. У входа в гостиницу нас поджидал экипаж. Бедняга кучер заметно исхудал, поскольку пару дней питался одними химерами. Я подозревал, что ему недолго осталось. По его лицу пробегали тени, будто быстрые птицы мелькали над головой, заслоняя крыльями солнце. Но не было ни солнца, ни птиц.

День выдался пасмурный. Небо выцвело и приобрело вид застиранного занавеса, который зацепился за что-то и никак не упадёт, чтобы обозначить финал чересчур затянувшегося спектакля.

С похмелья трещала голова. Оказавшись за дверью, я с жадностью нахлебался прохладного воздуха, который казался чистой речной водой по сравнению с затхлой и тёплой стоячей жижей внутри гостиницы. Настроение было приподнятое – до тех пор, пока меня не окликнули, произнеся имя, которым я назвался в Боунсвилле.

Я обернулся. «Бог ты мой!» – промелькнуло в голове, но это был пока кое-кто рангом пониже. Передо мной стоял Господин Исповедник. Безупречный и безгрешный. Все как положено, все при нем – чёрный поповский мундир с жетоном на лацкане, до блеска начищенные сапоги, фуражка с длинным козырьком, повязка со свастикой и погон с золотым плетением, означавшим, что его обладатель был духовником самого принца крови. Единственное, что мне не нравилось, а теперь просто раздражало, это привычка подкрадываться незамеченным и заставать людей врасплох в самые для них неудобные моменты. Впрочем, особого неудобства я не почувствовал – влияние господина Исповедника к тому времени заметно ослабело.

– Ай-ай-ай, – сказал поп елейным тоном. – До чего ты дошёл, мой мальчик! Пьянство, разврат, азартные игры. Теперь вот ещё грабёж и запрещённые магические действия. Нехорошо… И дома ты не появляешься. Что скажет квартальный? И что прикажешь делать мне?..

Я скосил глаза вправо, пытаясь определить реакцию Габриэля. Тот наблюдал за нами со снисходительной ухмылочкой, очевидно, предоставляя растерявшемуся пёсику право самому решать, как ему быть дальше – оставаться жить на цепи в удобной конуре или превратиться в дикую собаку.

– Смотри мне в глаза! – рявкнул Господин Исповедник, обладавший недюжинной психической силой.

Я подчинился. Смотреть ему в глаза было неприятно – все равно что падать лицом на два направленных на меня чёрных штопора. Хотелось зажмуриться и отвернуться. Но я свой выбор сделал.

– Плевать мне на то, что скажет квартальный, – ответил я, приходя в тихий восторг от собственной наглости. – И на вас мне тоже плевать.

Господин Исповедник всего лишь поднял брови. Эта безобидная гримаса означала у него высшую степень озабоченности. Должно быть, состояние моих нервов и души внушило ему серьёзную тревогу. Он ещё не дошёл до того, чтобы вызывать Миротворцев и тащить меня к себе в исповедальню для принудительного промывания мозгов, однако явно был близок к этому.

Прежде он решил испробовать другие, менее радикальные методы. Я понял, что «терапия» уже имеет место, только тогда, когда внезапно ослеп и почувствовал, как мои глазные яблоки становятся чем-то вроде пробок. И затем кто-то начал их медленно вытаскивать с целью добраться до содержимого тыквы, в которую превратилась моя голова.

Я попытался держать себя в руках и сопротивлялся, как мог. Я даже не обращал внимания на ГОЛОСА, хотя в их зловещем хоре были отчётливо слышны жалобные пассажи моей мамочки, взывавшей ко мне с того света, душераздирающие стоны папочки и, что было страшнее всего, тихий шёпот Эрики – голос заживо зарытой в землю, от которого мороз продирал по коже…

Почему слова живых – только шорох сухостоя в темноте, а слова мёртвых приобретают такую власть над нами? Пытаясь заглушить их, мы сочиняем эпитафии для надгробий и делаем сами надгробия тяжёлыми, очень тяжёлыми, словно пытаемся забаррикадировать дверь… Кого мы боимся? Кого мы не хотим впустить? Кто может ВЕРНУТЬСЯ?..

Но хуже всего непроизнесенные завещания тех, кто умер по нашей вине…

Да, Господин Исповедник вскоре понял, что теряет в моем лице клиента, пациента и прихожанина. Поэтому он обрушил на меня всю свою немалую мощь. Он стремился «излечить» меня со страстностью фанатика, слепо преданного идеалам веры и порядка. Но мне не нужна была ни его вера, ни его порядок. И я терпел – даже тогда, когда «пробки» оказались вынутыми, «сосуд» откупорен и тончайшие скальпели, больше похожие на лучи безжалостного света, принялись терзать сначала нервные волокна, а затем моё многострадальное серое вещество…

Конец этой пытке внезапно положил Габриэль. Спасибо ему, благодетелю, – ведь я не знаю, чем бы все закончилось. Не уверен, что Господин Исповедник не получил бы в своё полное распоряжение ещё одного трудолюбивого идиота…

Голос хозяина легко проткнул сотканный вокруг меня кокон морока, и тотчас же другие голоса отступили, стихли вопли мертвецов, а иллюзии рассеялись без следа. Я снова торчал перед человеком в чёрной форме; за спиной – гостиничная дверь, слева – экипаж; с моими глазами и головой все было в порядке.

– Ступай за мной! – приказал Господин Исповедник и достал из кармана «поводок» – рыболовный крючок, привязанный к леске, намереваясь всадить его мне в одно из наиболее чувствительных мест, после чего я превратился бы в покорную скотину. Однако было поздно.

– Неплохая может получиться шутка, – задумчиво проговорил Габриэль, будто беседовал с самим собой. – Главное, полезная. Мы ведь отправляемся в женский монастырь, не так ли? Наряжу-ка я тебя попом, Санчо!.. Эй, ты! – обратился он к Исповеднику, который до сих пор его демонстративно игнорировал. – Раздевайся!

Я думал, что после этого стану свидетелем настоящей схватки. Господин Исповедник выглядел достойным соперником и был не ровня всяким там Малюткам и бродячим собирателям костей, хотя до уровня чаклана ещё не дотягивал. Однако все произошло на удивление обыденно и быстро. По прошествии нескольких ничем не примечательных секунд Господин Исповедник начал раздеваться – аккуратно и деловито, будто находился в раздевалке общественной бани.

Я осторожно поглядел по сторонам. За нами наблюдали – пока что издали. Сценка и впрямь получилась феноменальная. Не думаю, что в Боунсвилле видели такое за последние лет пятьдесят. И почти наверняка не увидят ещё столько же…

Господин Исповедник снял с себя все, даже нижнее бельё, оказавшееся очень тонким, мягким и отличного качества. Его сморщенный пенис выглядел жалко и изгибался в виде вопросительного знака. Взгляд у попа стал каким-то мечтательным и теперь не внушал мне ни малейшего трепета. Не знаю, о чем грезил наш святоша в минуту своего невиданного позора, но меня это уже мало интересовало. Я собрал сложенные на ступенях гостиницы поповские шмотки (дотрагиваться до тёплого, словно только что снятого со свежего покойника белья было омерзительно) и юркнул в карету с посторонних глаз долой. Трусливые безликие свидетели – самые опасные. Я твёрдо усвоил это, изучая историю дворцовых переворотов.

Габриэль устроился напротив меня. Без всяких видимых причин наш кучер-лунатик очнулся от спячки, дико заорал, тронул упряжку, и мы помчались по улице в сторону южной окраины, распугивая кур и бродячих собак.

* * *

В черте города экипаж останавливался всего дважды. Первый раз это случилось в одном тёмном переулке, имевшем весьма дурную славу. Переулок был очень узким; по обе стороны – высокие каменные дома, а сверху нависали крытые переходы, отчего на тротуаре даже в самый яркий полдень царили полумрак и прохлада погреба. То был район убогих ночлежек, сомнительных контор по найму дешёвой рабочей силы, публичных домов, сиротских приютов и муниципальных больниц. Докторишки, лишённые лицензии, делали здесь подпольные аборты. Коновалы вырезали опухоли и вырывали зубы тем, кто мог заплатить за это лишь жалкие гроши. Нищие студенты анатомировали неоприходованные трупы, и мутные воды местного канала наряду с околевшими кошками, объедками и мусором, нередко уносили части человеческих тел. Добавьте сюда драки, поножовщину, убийства проституток, «случайные» падения из окон и с крыш, и вы поймёте, в какое место мы попали.

У меня с этим переулком были связаны крайне неприятные воспоминания. Опиум лечил мою душу, но рано или поздно приходилось расплачиваться за все. Наши ближние неистощимы на выдумку, когда речь идёт об изобретении новых пыток…

Снова очутившись здесь, я начал сомневаться, стоило ли цивилизации совершать многовековой путь, чтобы в конце концов люди вернулись к пещерному существованию в городах-лабиринтах и почти каннибальским нравам.

Приличные экипажи появлялись здесь нечасто, и калеки, сидевшие на панели, посылали нам вслед проклятия. Потом мы въехали под угрюмые арки переходов, и мои зрачки не сразу адаптировались к темноте. Некоторое время мне казалось, что мы вслепую несёмся сквозь туннель, уводящий куда-то в глубь горы. Лишь изредка сверху, через проёмы квадратных колодцев, падал дневной свет. В этих неярких вспышках была видна улыбка Габриэля – тёмные растянутые губы, а между ними идеальные, почти голубые зубы. Мне снова пришло в голову, что они слишком хороши для настоящих. Тогда что же в нем было настоящим? Этого я не понял и спустя несколько лет…

Карета резко остановилась. Справа темнел грот проходного двора, слева был подъезд, казавшийся прислонённой к стене чёрной плитой. Все произошло быстро, словно было рассчитано заранее с точностью до секунды. Я не разглядел лица человека, выступившего из подъезда. Зато разглядел его руку, которую он просунул между шторками. Это была огромная лапища с обломанными ногтями, державшая пистолет. Я узнал и оружие, и руку. Приступ тошноты был внезапным, но скоротечным. После мимолётной встречи с кобылой Габриэля меня уже ничто не поражало слишком сильно.

Габриэль принял пистолет из руки Малютки Лоха – мраморно-белой раздувшейся руки, кожа на которой едва не лопалась, – после чего карета сразу же тронулась с места. Я бросил быстрый взгляд в узкое заднее окно, но увидел лишь грузный силуэт человека, в движениях которого была какая-то несогласованность. Он перемещался так, будто пытался танцевать, по горло погрузившись в цементный раствор, и при этом правая и левая половины его тела двигались независимо друг от друга.

Вторая остановка получилась гораздо более продолжительной. Дав кучеру необходимые указания, я решил немного отдохнуть. После нескольких не самых спокойных ночей я задремал бы даже в седле, не говоря уже о комфортабельном экипаже. Когда рядом что-то бабахнуло, я только поморщился. На нашего одержимого кучера выстрелы в воздух тоже вряд ли могли подействовать, однако кто-то, очевидно, нашёл более веские аргументы.

Карета остановилась. Я высунулся в окно и увидел, что мы находимся на унылой окраине, которую слегка приукрашивали опоры той самой «зеленой линии» и облезлая, но прочная церковь.

На дороге, тянувшейся вдоль церковного забора, стояли шестеро Миротворцев. Пять карабинов стволами вверх и уже знакомый мне револьвер в кобуре. Капитан разглядывал рекламный щит на церковном фасаде, зазывавший в лавку индульгенций, и жевал спичку. Но что-то (может быть, напряжённость позы) подсказывало мне, что на этот раз его равнодушие – деланное.

Тем временем Габриэль вылез из кареты и отошёл в сторону на пару шагов. Очевидно, для того, чтобы пули случайно не задели лошадей. Он был настолько уверен в себе, что оставил раку в экипаже.

Я наблюдал за происходящим в каком-то оцепенении и не знал, как вести себя, если стороны не договорятся и впрямь начнётся пальба. Против шестерых, по моему скудному разумению, у хозяина было маловато шансов. Правда, по его виду никто этого бы не сказал. Он выглядел посланцем с того света, приносящим живым дурные вести. Багровый плащ трепетал у него за плечами, словно сложенные крылья окровавленного ангела. Свежий западный ветер пригнул поля чёрной шляпы, и глаза приобрели тусклый оттенок бутылочного стекла. Хоть убейте, не могу припомнить, чем при этом были заняты его руки. Такое впечатление, что некоторые детали остались за гранью восприятия. И, как показали дальнейшие события, не только моего.

– Какого черта ты нас задерживаешь? – спросил Габриэль, и казалось, что ветер растягивает его слова, относя их в сторону.

– Сам знаешь, – ответил капитан, выплюнув спичку. – Чужие лошади, чужой экипаж…

– Это компенсация за убитую кобылу. С хозяином я договорился.

– Не сомневаюсь, но так не пойдёт. Тут живут по закону, я тебя предупреждал.

– Если дело только в этом, то мы прогуляемся пешком.

Габриэль проявил неожиданную уступчивость, но даже мне было понятно, что это слишком похоже на игру кошки с обречённой мышкой.

– Дело не только в этом, – сказал капитан и расстегнул пару верхних пуговиц на своём мундире. Стал виден неприятный шрам поперёк горла, а ниже, на безволосой груди, блеснула пятиконечная звезда.

Чип!

Впору было рассмеяться. В последнее время мне что-то везло на замаскировавшихся чакланов. Если когда-нибудь узнаю, что сами Лорды тоже являются сектантами, это не будет для меня сногсшибательной новостью…

Лицо хозяина прорезала улыбка, похожая на рану. Теперь стало ясно, что его обычные штучки в данном случае бесполезны.

– Я не могу позволить тебе зайти ещё дальше, – сказал капитан с абсолютной убеждённостью, очевидно, имея в виду не только расстояние. Чувствовалось, что он хорошо подготовился к смерти.

– Тогда попробуй остановить меня, – проговорил Габриэль.

Стволы карабинов уже были направлены на него, однако он не шелохнулся. Солдаты для него не существовали. Возникла гнетущая пауза, на протяжении которой я ощущал нараставшую резь в низу живота…

– Прошу тебя, отступись! – неожиданно мягко попросил капитан. Я поразился тому, что в голосе этого сурового человека прозвучали почти умоляющие нотки. И просил-то ведь он не за себя – ему уже ничто не могло помочь!

– Поздно, – с издёвкой сказал Габриэль.

– Ещё нет. Братья помогут тебе. Ты знаешь, что для этого нужно…

– Прочь с дороги, раб! – рявкнул Габриэль.

Я никогда не видел хозяина таким страшным. В его физиономии и раньше было нечто жутковатое, но сейчас она превратилось в маску разъярённого демона. С ближайшего дерева снялась воронья стая и поднималась вверх с шумом, похожим на аплодисменты. Отдельные птицы были словно клочья рваной чёрной бумаги, подхваченные и уносимые ветром.

(Это мне что-то напоминало. Чьи-то жалкие попытки расторгнуть сделку. Бумага, пепел, сожжённый договор…)

Капитан пожал плечами, видимо, сожалея о том, что исчерпал разумные доводы. При этом он мало изменился в лице. На него легла только серая тень сожаления. О чем же он сожалел? Или о ком? Мои догадки казались примитивными, но и от них хотелось завыть.

Капитан спокойно застегнул пуговицы мундира. Он был из тех людей, которые бреются перед казнью или безнадёжным, заведомо проигранным боем.

Солдаты замерли в неподвижности, как истуканы. Ни я, ни они не принимали участия в разыгрываемом представлении. Отчего-то я был уверен, что ни один из них не сумеет выстрелить. Во всяком случае, я не мог шевельнуться. Меня сдавливал со всех сторон незримый панцирь, а дыхание становилось затруднённым. При этом я сохранял неизменную позу, словно моё тело было погружено в застывающий цементный раствор.

Пожалуй, даже влияние Господина Исповедника было менее кошмарным – тот стремился превратить меня в примитивное и довольное жизнью существо, а физическая боль, которой сопровождались его «уроки», никогда не казалась мне предсмертной, невыносимой…

Потом мои муки закончились. Цемент был взломан. Душа моя выпорхнула, словно бабочка из куколки, а тело вывалилось из панциря, как цыплёнок из расколовшегося яйца. Я обнаружил, что просто дышать без затруднения – это великолепно. Мир был бы намного лучше, если бы каждую секунду мы могли выздоравливать или воскресать. Так вот и я, освободившись из удушливого плена, оценил обнажённую прелесть жизни, однако счастливое состояние продолжалось недолго.

В руке Габриэля появилась пушка. Бах, бах, бах, бах, бах, бах – чёрное дело было завершено быстро. И ещё один тяжкий грех был внесён в Книгу Смерти.

Капитан не успел даже выхватить револьвер. И умер он раньше, чем ударился спиной о землю. После мгновенной вспышки боли. Без мучений… Его глаза уставились в низкое небо и наполнились льющимся сверху дармовым светом вечности.

Все шесть выстрелов Габриэля были точными. Он спрятал пушку и подошёл к трупу капитана. Затем достал нож, нагнулся и выковырял у того из груди чакланскую звезду.

Не думаю, что он собирал боевые трофеи на манер дикаря, носящего клыки или когти убитых зверей. Вместо тёмных предрассудков у него в изобилии водились тёмные намерения.

– Он остался должен, – произнёс Габриэль, выпрямившись.

Такова была непонятная мне эпитафия, зачитанная над трупом Миротворца, неупокоенного в могиле. А кости капитана, по-видимому, ни черта не стоили.

– Неплохо начинается дальняя дорога. Правда, Санчо? – спросил хозяин с хитрой усмешкой.

Я сглотнул слюну и кивнул. Если раньше у меня и были небольшие сомнения в его сверхъестественных возможностях, то теперь они развеялись окончательно. Мне выпало сопровождать Чёрного Ангела, хоть и был он одет преимущественно в красное и лиловое. От осознания этого простого факта пробирала дрожь и захватывало дух, как при падении в безвидную глубину колодца. И что ожидало там – лёд Коцита, мгновенная смерть или легендарный рай Внутренней Земли?..

Мы сели в карету и двинулись дальше. Солнце поднималось выше, пробивалось сквозь облака; день расцветал. Мы ползли по корявой поверхности слишком маленького шарика, а слепая душа моя блуждала во мраке, где слышны были только оглушительные вопли демонов-искусителей, жалобы невинно убиенных и тихий, почти неразличимый шёпот Бога, зачем-то давшего дьяволу напрокат свои любимые игрушки…