Текст книги "Собиратель костей"

10

На закате мы сделали привал. Нас окружала совершенно дикая природа. Нигде не было и намёка на человеческое присутствие, хотя однажды мне показалось, что я слышу гудок «Западного экспресса» – одинокий вопль, расколовший хрусталь вечернего неподвижного воздуха и поразивший меня своей затерянностью…

– Ты ещё не передумал, малыш? – спросил Габриэль ласковее, чем обычно, когда мы сидели возле костра.

– О чем вы? – Я очнулся от лёгкого транса, в который ввело меня созерцание танцующего огня.

Давно наступила ночь. Огонь пожирал сучья, и древесина превращалась в дым. Дым поднимался вверх; его зыбкая пелена искажала рисунок созвездий. Мне было совсем неплохо, пока хозяин не нарушил молчания.

– Я спрашиваю, ты ещё не изменил своего намерения дожить до нового Потопа?

Неужели началось?! Я молчал, не спешил заглатывать наживку. Откровенно говоря, не думал, что начало будет ТАКИМ. И эта вкрадчивость в его голосе… Я был почти уверен, что он снова насмехается надо мной.

Я кивнул – на всякий случай. Если это очередная издевательская шутка, то я ничего не теряю.

– Тогда отправляйся на охоту! Добудь себе тело.

– Какое ещё тело? – тупо спросил я, чувствуя, как из темноты, окружавшей нас, дохнуло сырым страхом.

– Желательно человеческое, – ядовито сказал Габриэль. – Если, конечно, ты не собираешься наслаждаться остатком вечности, превратившись в собаку или осла. Впрочем, ты и так осел…

– Можно, я пойду? – с готовностью встряла Двуликая.

– Молчать! – приказал Габриэль. Потом протянул руку и потрепал девушку по изуродованной щеке. – Сколько тебе говорить, назойливая ты стерва, что эта отметина – знак Его особого расположения? Не спеши избавляться от неё! Извлеки максимум из страдания, детка! Испей чашечку до дна. Конечно, это горькое лекарство, но зато оно излечивает от всех иллюзий. «Больше горя – ближе рай» – так, кажется, утверждают ваши идиоты-попы? Ха-ха-ха!

Отсмеявшись, он отвернулся от неё и брезгливо повёл тонким носом:

– Тут запахло дерьмецом, или мне только кажется? Что, кишка тонка, друг мой Санчо? И дерьмо-то жидковато!..

Он нахмурился:

– Думаешь, я буду всюду водить тебя за руку, как несмышлёное дитя? Наверное, я ошибся на твой счёт…

– Нет-нет! – поспешно возразил я. – Со мной все в порядке. Просто это как-то… неожиданно.

– Любой настоящий подарок – неожиданность, – назидательно сказал Габриэль. – А я делаю тебе бесценный подарок, дурак! Слыхал про Ритуал Джонаса?

Тонкая струйка страха, текущая из темноты и похожая на омерзительный сквозняк, превратилась в мощный поток, пронзивший меня насквозь. Чуть ли не впервые я ощутил страх, как нечто, приходящее извне. И чем тогда оказывался ужас? Только неудачным стечением обстоятельств! А моё дрожащее тело – жалкое препятствие на пути того, что излучает чужой мозг. И препятствие постепенно растворяется, истончается, превращается в дым…

– Это не то, на что я рассчитывал, – проговорил я, пытаясь преодолеть липкий морок.

– Ха! А мне плевать! Я собираюсь сделать это с тобой. Коротенькая жизнь взаймы – для начала. Вот увидишь, тебе понравится. Ты и так у меня по уши в долгу… Что-то ты стал бледен, приятель! Впрочем, ты всегда бледен. Значит, сойдёшь за покойника. Знаешь, зачем? Нет? В самом деле, откуда тебе знать!.. Да не трясись ты так, ублюдок! Я буду с тобой. Рядом, внутри. Вроде сиамского близнеца, только ближе, ГОРАЗДО БЛИЖЕ. Покатаешь меня, ладно? Сольёмся теснее, чем любовнички…

Он захохотал, запрокинув голову, – как смеялся всегда, оскорбляя своим смехом небеса.

«Что-то он слишком много болтает», – успел подумать я, прежде чем осознал, что уже не слышу его жизнерадостного ржания. Страх, который я испытывал минуту назад, показался всего лишь лёгкой испариной по сравнению со зловонной трясиной, вязко плескавшейся где-то в желудке.

Габриэль по-прежнему сидел напротив; нас разделяли пляшущие языки костра; я видел изменчивые, но отчётливые тени, скользившие по его лицу, – и однако же я одновременно ощущал присутствие хозяина ВНУТРИ меня, я быстро утрачивал контроль над своим телом, мыслями, желаниями… Последние его слова на самом деле не были никем произнесены; может быть, их придумал мой двойник, издевавшийся над худшей половиной… Но это не диалог. И хозяин прав: это даже не спор сиамских близнецов, не поделивших сердце. Это какое-то безнадёжное бегство от собственной тени, как в кошмаре…

И ещё одно: после «слияния» я сразу же стал видеть то, что раньше скрывала темнота, хоть пламя костра и слепило меня. Возникла болезненная и непривычная резь в глазах. Я мгновенно отвернулся.

О Господи, что это?! Звериное зрение? Или таким видят мир Чёрные Ангелы? Но где тогда они скрываются днём, при ярких лучах солнца? Ах да, они же созданы для света, для того, чтобы нести свет, – однако он слепит их, превращает в летучих мышей с испорченными локаторами…

Бред, бред… Сумеречный, пепельный, призрачный пейзаж. Нагая природа, раздевшаяся под пологом ночи. Волшебство, время луны, сомнамбулические ландшафты… Истлевшая красота, предчувствие которой давно жило во мне… Спасибо, Габриэль!

«Пожалуйста, сынок! Но это ещё не все… Видишь чёрного пса? Его зовут Ад. Возьмём и его к себе, покатаем?..»

Не надо, хозяин!!!

«Шучу, шучу! Зачем нам третий, правда? Нам так хорошо вдвоём! Ад останется СНАРУЖИ… Тебе нравится эта игра, Санчо? Чтобы ты принял её всерьёз, установим правила. Для начала потрогай своё лицо. Чувствуешь?»

Морщины!

«Да…»

Язвы!!!

«Да…»

Боль!!! Боль от прикосновений! Боль при малейшем движении!

«Да. Ты стар и смертельно болен. Правда смешно?! У тебя остаётся совсем мало времени. Кто добежит до финиша первым – я или ты?..»

И я вдруг понял: сейчас или никогда. Надо решаться. Пускай для него это всего лишь ещё одна игра, в которой он может продемонстрировать своё безграничное превосходство, но для меня это жизнь, со всем её нелепым трагизмом и глумливыми ужимками судьбы.

Я действительно почувствовал себя приговорённым к смерти. Чисто количественная разница между относительно молодым недоумком, не знающим, как убить время (и потому ОНО убивает!), и загнанным в угол стариком, стоящим одной ногой в могиле, внезапно исчезла, развеялась, испарилась. Разделявшие их годы пропали, как сон.

Это подстёгивало лучше любой плети. Раньше я принял бы такой приговор с достоинством и, уж конечно, не стал бы дрессированным шутом Габриэля. Но его яд уже отравил мою душу, вызвал неизлечимую лихорадку, в которой забилось новое, суетливое существо, не задающее вопросов, не отягощённое моралью и озабоченное лишь одним: продержаться подольше…

Мне казалось, что тьма, обступавшая поляну, сделалась ещё гуще – опустился непроницаемый, плотный занавес, почти саван, выкрашенный изнутри в чёрное. Невидимый лес отзывался шорохами листьев и перестуком сучьев; ветер гулял поверху, цепляясь за кроны деревьев, и уносил дым костра к звёздам.

Ожидание и обещание – в ту ночь это были не пустые слова. Прекрасная ночь – таинственная и неповторимая. Ночь, в которую Габриэль неожиданно показал мне изнанку вещей.

* * *

(С тех пор я часто ощущал его присутствие внутри себя. Это порождало странные зыбкие образы: я был заброшенным тёмным отелем, по коридорам которого бродил незнакомец. Он заглядывал в номера, где давно уже никто не жил. Отель хранил множество страшных тайн и смешных воспоминаний. Тут любили, изменяли, умирали, заключали сделки, рожали, прятались, убивали, крали, сходили с ума, принимали наркотики, лгали, исповедовались, пытали, молились и глотали снотворные пилюли. Незнакомцу все это было неинтересно. Он искал тайные комнаты, не имеющие окон и очевидных дверей. Ему нравилось находить сейфы, пусть даже пустые или разграбленные. Он открывал их, не опасаясь угодить в ловушку. Он был неуязвим…)

– Куда вы посылаете меня, хозяин? – спросил я, словно монах, смиренно принимающий епитимью.

– Безразлично, мой храбрый дохляк Санчо! Помнишь, что сказала Клара? «Подарки разосланы в шесть сторон света»!

С этими словами он вытащил из-под полы фонарь с арабской надписью на шторке. И опять жесты балаганного фокусника! Я молча ждал, оплёванный его сарказмом.

– Это Волшебный Фонарь Габриэля! – объявил он и подмигнул Двуликой. Потом достал из костра тонкую горящую ветку и сунул её за отодвинутую шторку. Наверное, внутри корпуса было параболическое зеркало, но даже если так, то луч, ударивший из Фонаря, оказался чересчур ярким и немигающим. Ровный розоватый свет, похожий на лунное сияние, пробивающееся сквозь витражное стёклышко… Стоило посмотреть туда, куда падал этот свет.

Не знаю, случайно или нет, но луч выхватил из окружавшей поляну темноты ствол старого дуба, покрытый корявой корой. И в пределах освещённого пятна кора постепенно стала невидимой, а ствол превратился в прозрачный столб, внутри которого было заключено жуткое существо. Его рот был разинут – оно беззвучно кричало уже добрую сотню лет…

Габриэль не дал мне как следует разглядеть это создание – луч быстро переместился вверх. Мы с Двуликой одновременно запрокинули головы. Что греха таить – превращения завораживали…

Луч не рассеивался в воздухе, как положено, но «вырезал» в небе аккуратный пятак. Внутри его не было звёзд. Абсолютная тьма, бездонный колодец, коридор из обсидиана, прорытый сквозь пространство. Вокруг него сиял ледяным светом разорванный Млечный Путь. В его отстранённом великолепном блеске было что-то жуткое…

А потом в «колодец» заглянул гигантский глаз – с ТОЙ стороны. Этот взгляд придавил меня к земле. Зрачок существа размерами в несколько миллионов световых лет рассматривал нас, будто микробов на стёклышке микроскопа. Впрочем, конечно же, не нас. Вероятно, вся наша Вселенная была для этого существа только изнанкой теннисного шарика, в котором Волшебный Фонарь Габриэля проделал дыру иглой своего луча.

И опять я не успел осознать до конца малость и случайность существования моего обманчиво устойчивого мирка. Хозяин направил луч ниже, превращая по пути летучих мышей в птеродактилей, а стаю гусей – в ведьм, которые спешили на шабаш. Они промелькнули слишком быстро.

С моим восприятием нечего было делать во всех этих зыбких мирах, скользящих рядом, словно изменчивые тени – с разной скоростью, – и в каждый момент времени либо навсегда обгоняющих нас, либо невозвратимо отстающих. Но их поток бесконечен – я совершенно убедился в этом, ощутил множественность нутром; этот прекрасный и зловещий рой рядом, готовый похитить и утащить с собой слабый человеческий разум, и все лишь потому, что я привык плыть в одной-единственной лодке по реке времени…

Луч вырвал из темноты следующую «жертву» преображения. Но, может быть, и не жертву, если даже я начинал видеть жизнь, законсервированную в мёртвой материи.

Мне казалось, что нашу карету я знал до мельчайших деталей, помнил слабый запах кожи, который хранил роскошный салон, нежное шуршание занавесок, мягкий звук, с которым открывалась дверца бара, скрип рессор и шероховатость каждой из тщательно отделанных поверхностей.

Однако сейчас передо мной возникло нечто совершенно другое, целый пейзаж под нездешней луной, похожий на гравюру. Слепая белая кляча тянула за собой кладбищенские дроги. Самое удивительное, что и лошадь с выпирающими рёбрами, и почерневшая телега ДВИГАЛИСЬ, смещались относительно белых крестов, замаячивших за ними. Кресты? Или стволы облетевших осин? Или виселицы?..

Не было времени разобраться в этом скользившем мимо видении, зато я очень хорошо разглядел лицо мертвеца, брошенного в телеге. Он лежал навзничь, его голова была свёрнута набок, и стеклянные глаза уставились прямо на меня. Слишком знакомое лицо, хоть и почерневшее, застывшее, обезображенное вывалившимся языком. Короче говоря, лицо человека, вынутого из петли.

На мгновение меня пронзила радость – это было похоже на удар ножа, обрывающий страдания. Удар милосердия…

Итак, что же я видел? Вернее, что ПРИОТКРЫЛОСЬ мне? Пройденная развилка судьбы, миновавшая угроза прошлого – или будущее? Или то, чего никогда не случится здесь, на этой земле? Незнакомая форма оракула Фебы[4]4
  Феба считалась основательницей храма в Дельфах, подаренного затем Аполлону.


[Закрыть]? Нет, я был не настолько наивен…

Казнённый висельник… Помните – «только стиль имеет значение»? А вся эта бессмысленная затея с волшебным фонарём была вполне в блестящем, но пустом стиле Габриэля. Беспощадные, красивые, убегающие от разума, однако больно царапающие сердце призраки. Иногда они издают вдобавок противоестественные звуки – как стоны или перестук костей внутри детской погремушки. Эти призраки казались ещё более жуткими от того, что любой другой на моем месте мог облечь их в плоть, скармливая им свой страх и свою надежду. (Тут голос хозяина вкрадчиво подсказывает: «Санчо и Двуликая – не в счёт. Эта парочка – мой личный бродячий цирк. Цирк, в котором никто, кроме меня, не смеётся. А если смеётся, то смех похож на рыдание. Ох уж эти людишки!..»)

Но у меня не осталось надежды, а что касается страха… Страх был словно моросящий дождь – вечный, вездесущий, ледяной (холод, ползущий за воротник, зябнущее тело, стынущие ноги, плохо сгибающиеся пальцы), – но, в конце концов, это всего лишь дождь. Он неизбежен, он намочит независимо от того, иду я или стою. Его надо переждать…

А Габриэль водил лучом своего Фонаря с маниакальной ухмылкой и чертовски напоминал сейчас мальчишку, дорвавшегося до любимой игрушки. Однако у меня было стойкое ощущение, что эта «игрушка» может запросто отправить на тот свет – кого угодно и что угодно. Трудно даже вообразить, что случится, если он направит луч, скажем, на меня. Не хотел бы я превратиться в… В кого? Вот это и пугало до смерти! И даже Двуликую я не хотел бы увидеть в истинном свете – независимо от того, предстала бы она тогда ангелом или самой Костлявой.

Все-таки проговорился – «в истинном свете». Истина… Кому нужна непрошеная истина, за которую не расплатился плотью или частицей души? И кому нужно брошенное в пыль откровение?

* * *

(И даже по ночам я не находил желаемого покоя. Тень Габриэля, жившая во мне, отлетала и воссоединялась с ним, забирая с собой и частицу меня самого. Это не было сновидениями, и это не было сомнамбулическими путешествиями. Скорее – пребыванием в двух местах одновременно.

Вероятно, он находил в таких играх особое изощрённое удовольствие – впустить кого-либо в себя, втолкнуть в чёрный хаос своей души и захлопнуть дверь раньше, чем жертва успеет как следует испугаться. А потом уже было поздно да и невозможно сопротивляться – ангел взмахивал крыльями и отправлялся в полет… Рискованная забава – ведь мы с ним попеременно становились марионетками, обтянутыми чужой плотью, но он развлекался добровольно; я же пытался не свихнуться, когда власть временно переходила ко мне. И Габриэль посмеивался внутри, словно шептал: «Твой ход, малыш!»

Я знал, что он предлагал мне быть его соперником в заведомо проигранной партии, и хотел бы отказаться, но от этого ничего не изменилось бы. Я просто был тем, кто находился по другую сторону доски. А он двигал фигурами по им же самим придуманным правилам.)

* * *

…И вот моё тело спит, а пленённый призрак становится свидетелем того, как за много миль от костра хозяин развлекается происходящим. Я уже не вполне понимаю, кому нужно новое тело – мне или ему, – однако неопределённость тоже является частью этой игры. Во что он превратил меня, проклятый искуситель?!

И мысли о самом худшем не удаётся избежать даже во сне – что, если он, посланник ада, навсегда останется со мной?

* * *

Кто рассказывает с этой минуты – я или Габриэль? Не знаю. Началась кошмарная пьеса, в которой перепутаны все роли. У меня были воспоминания о другой жизни – долгой, бродяжьей, ночной, вульгарной, примитивной, наполненной магическими ритуалами и проникнутой пещерным мистицизмом. Мог ли я существовать в двух мирах одновременно? Наверное. Ведь снились же мне невероятные сны… Да, та самая «жизнь взаймы». В этом хозяин не обманывал.

Иногда мне кажется, что я – всего лишь одна из его ХИМЕР. «Я», «я», «я»!.. От этого проклятого «я» никуда не деться. Слишком много болтаю о себе. Однако о себе ли? Сомневаюсь. Я обещал говорить из тени, но, кажется, уже сам превратился в тень Габриэля. Он водит моей рукой, пока я вывожу эти строки на полях старинной Библии. Я вовсе не осквернитель; мне просто больше не на чем писать. Конопляная бумага прекрасно сохранилась – особенно если учесть, сколько времени прошло с тех пор, как эти листы переплели.

И вот я пишу эти неоконченные «Страсти по Габриэлю». Надеюсь, они никогда и не будут окончены. Ведь такого рода «литература» – самообвинение. Даже хуже – суд. Тут и прокуроры, и адвокаты, и свидетели, и присяжные. Все в одном лице, но одержимы разными демонами. И пока я продолжаю писать, вынесение приговора постоянно откладывается. Но верёвка тем не менее противно щекочет шею…

Да, надеюсь, что конца этому не будет. Длинные романы с «нравоучительным» содержанием – для спящих эпох, беременных ренессансом. Короткие хлёсткие «селлеры», «дайджесты», «быстрая еда» – для поколений-спринтеров, сжигающих кислород в своих ненасытных лёгких (страх не успеть – их главное проклятие, однако на тот свет успевают все). Но если уж взялся выстраивать буквы на бумаге, то единственная стоящая форма – история без начала и без конца, без морали и смысла, без героев и богов. Каждый персонаж занят мистическим поиском отнятых у него пространства и времени; сверхъестественна только смерть; допустимы идолы и воображаемые демоны локального ада. Правила следующие: пустота безоговорочна, абсолютна и самодовлеюща; никому из действующих лиц не давать ни единого шанса уцелеть, не оставлять ни малейшей щели для веры или надежды на спасение, а также лазейки, в которую пишущий или читающий может ускользнуть от неприглядной правды о самом себе; любовь – всегда короче жизни; «ТОЛЬКО СТИЛЬ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ»; доминирующая нота – усталость; ничего не принимать за чистую монету, в том числе ложь; все, что считается истинным сегодня, спустя сотню лет станет смешным заблуждением; прошлого и будущего не существует; настоящее – расширяющаяся Вселенная; мгновения и события разбегаются друг от друга, следовательно, я проживу в них до очередной «кальпы».

Оконченная книга – пример бессилия, символ поражения в стычке со временем, постыдное свидетельство все той же гнусной, убогой, мизерабельной фобии – боязни ОПОЗДАТЬ. Признать врага реальным – значит уже проиграть. Враг, пробуждённый мною к жизни, непобедим…

Меня не покидает стойкое предчувствие, что за все придётся платить. Не только за секунды счастья, сладость любви, радость совершения греха или минуты наслаждений, но даже за недолгие часы покоя и относительной безопасности. Впрочем, мне уже безразлично, потому что я понял: в этом заключена не то чтобы справедливость – ведь «справедливость» была слишком человеческим понятием, некоей абстракцией, расплывчатым миражом, – скорее часть природного равновесия и круговорота веществ: цветёшь и пахнешь в течение недолгого сезона, а затем будь любезен удобрить почву! Но для кого? Ничто уже не вырастет на этих костях. Они абсолютно бесплодны…

Для чего я записываю все это? Казалось бы, высшая, предельная бессмыслица – ведь мои воспоминания точно никто не прочтёт. Именно поэтому! Иллюзия, что я обладаю достаточной свободой воли хотя бы для того, чтобы ВСПОМИНАТЬ, по-прежнему сильна. И только что-то вздрагивает у меня внутри (глубоко внутри), когда думаю о себе в третьем лице… Но разве так уж важно, КТО вспоминает и кто действительно прожил ту изломанную жизнь, если я надеюсь остаться ПОСЛЕДНИМ?

В любом случае я обрёл то, за чем меня послал Габриэль.

Силу и Вечность.

* * *

Это снова я, Санчо per se[5]5
  Per se – как таковой, сам по себе (лат.).


[Закрыть], так сказать, в «чистом виде». Надеюсь, вы слышите мой робкий голос? Я ведь тоже шепчу с этих страниц, как шепчут те, другие, – из глубины веков. Надеюсь, слова, записанные на бумаге, это свидетельство того, что я временами выходил из тени Большого Человека. По крайней мере оттуда высовывалась моя рука…

Кто разберёт мои каракули? Кто отличит их от иероглифов или клинописи Габриэля? Он оставляет этот птичий помёт, дурача тех, кого уже не будет. Просто так, на всякий случай. Шифры без разгадки… Главное, чтобы я сам мог разобрать впоследствии свои записи. Ха, они похожи на знаки, которые оставляешь, погружаясь в глубь невообразимо сложного лабиринта. Впереди нет выхода; единственная надежда – найти когда-нибудь дорогу к самому себе. К тому человечку, которого сотни земных лет назад оставил дрожащим у входа…

Но что это? Мягкий свет, мягкая музыка, прикосновения мягких рук… Шикарное местечко. Кажется, массажный салон. Габриэль лежит, расслабившись, с полотенцем на чреслах; над ним склоняются две полуобнажённые девушки с миндалевидными глазами и пухлыми губами. Азиатки.

А перед ним – Двуликая. Мне жаль её. За то время, пока мы путешествуем вместе, пятно у неё лице ещё немного увеличилось в размерах. Теперь уголок рта оттянут к уху, и она не вполне чётко произносит слова. Кроме того, кажется, что она постоянно криво улыбается. Но когда она поворачивается в профиль, я вижу печального ангела, которого мог бы полюбить.

Неизвестно почему я вдруг вспомнил: «Дверь отпирается словом любви и смерти…» Всего одна фраза из бреда ясновидящей. Однако в ту минуту я почувствовал, что эта дверь действительно существует. Разделяющая навеки или способная соединить. За нею – счастье и страдание… Я боюсь даже прикасаться к ней. Впрочем, контакта и не требуется, а слово может быть брошено случайно. Например, Габриэлем.

– Войди в меня, стань мною… – шепчет Двуликая.

Просит.

Умоляет.

Я знаю, что похоть тут ни при чем. Она хочет, чтобы он проделал с нею то же самое, что и со мной. Она хочет стать ТРЕТЬЕЙ в противоестественном союзе наших душ.

Меня продирает озноб, будто под загрубевшей шкурой хозяина есть ещё один слой – тонкая цыплячья кожа. Моя кожа… Я боюсь проникновения Двуликой и слияния с нею. Я боюсь запачкаться её чистотой. Мне не хватало только пережить кошмары изуродованной женщины как свои собственные. «Нет!» – ору я, но лицо Габриэля остаётся безмятежным. Я спрятан слишком глубоко; мой страх – что-то вроде приятной щекотки, лёгкое возбуждение на периферии сознания, заменитель сигары или рюмки коньяку…

– Почему? – с болью во взгляде спрашивает Двуликая.

Чёрный Ангел гладит её по щеке.

– Подожди ещё немного, – говорит он.

* * *

Вчера я впервые переспал с Двуликой. Габриэль велел мне сделать это. Вернее, деликатно предложил. «Вручаю тебе твою Еву», – сказал он с издевательской торжественностью, держа девушку за руку. Она скромно потупила взор, который я тщетно пытался перехватить.

И я взял её. Она была покорна и ласкова. Я чувствовал нечто большее, чем непродолжительное слияние тел. Порой я снова слышал её шёпот: «ВОЙДИ В МЕНЯ, СТАНЬ МНОЮ…» Иногда у неё был хрипловатый голос Эрики, иногда – проникновенный баритон Габриэля. И теперь я уже не боялся слияния. Сила освободила меня от одиночества, а её – от кошмаров…

Среди ночи мне отчего-то приснилась Клара в компании верного рыцаря Ричарда, Заворожённого Смертью. Они сидели на кушетке в её салоне; стрелка часов двигалась в обратном направлении, и ослепшая ясновидящая шептала шершавым голосом Ржавого Короля: «Кости… Мне нравилось откапывать их. Это занятие было сродни поискам сокровищ. Я находила белые твёрдые предметы в чёрной рыхлой земле, ивлекала их и складывала одной мне ведомым способом. Возникали странные для непосвящённого идеограммы. Я очищала кости мягкой кистью убитого мною археолога, и в моих пальцах они начинали блестеть, как самородки…»

Наутро я обнаружил, что дерево, под которым мы заснули, было старой яблоней. На ней висели огромные увядающие плоды. Никто их так и не сорвал; они остались ненужными и нетронутыми. С нижней ветки свисала дохлая змея.

Подозреваю, что это была одна из самых невинных шуточек Габриэля. К тому же, как выяснилось, Ева-Двуликая не боялась змей.

Я разглядывал бывшую монахиню в лучах рассвета. Таким пристальным взглядом всматриваются только в зеркало. Она не стеснялась ни своей наготы, ни своего уродства. Мы уже были одним целым, вернее, двумя третями целого; последующее разделение казалось чем-то вроде недолгой разлуки. И эта её невыразимая улыбка… Словно она заранее знала, что так все и будет…

Габриэль посмеивался, наблюдая за нами.

И я понял, в чем заключался урок. Я изменился необратимо и, надеюсь, к худшему. Я преодолел пустыню упадка, украшенную эстетскими безделушками и манекенами людей. Я больше никогда не смогу любить красивых женщин. Я узнал их слишком хорошо и слишком рано – породистых сук из отцовской «псарни». Они продажны, жадны, отвратительны в своей самовлюблённости. Лживые, плохо замаскировавшиеся проститутки, торгующие не только своими телами, но и душами. Впрочем, их души – это лишь довесок, бесплатная дешёвка, вроде кулька с символикой универсального магазина, в который продавец кладёт купленные вами трусики. То, что эти красавицы называют «любовью» на своём птичьем языке, – всего лишь их реальная рыночная стоимость. Для меня они грязнее самых вонючих потаскух. Из их стерильных ротиков несёт гнилью… Они избалованы, отравлены преклонением глупцов, они не способны на бескорыстие. Эти стервы надёжно отгорожены от подлинной любви стеклянной стеной своей приторной слащавости, резиновой сексуальности, фальшивой утончённости, своим кукольным совершенством. Зеркала, назойливо шепчущие «ты красивее всех», навеки ослепили их глаза, умертвили их сердца, скрыли от них само таинство жертвоприношения.

В отличие от них бедные дурнушки и откровенные уроды излучали ненависть к миру и благодарность к ближнему. Они отдавали себя целиком, беззаветно и не требовали ничего взамен. Чаще всего их ожидало убийственное разочарование, но оно ничего не значило. Невозможная любовь была их короткой жизнью; обман становился их смертью. В этом и заключался смысл жертвы, приносимой ими жестокому божеству, разъединившему людей, и они знали, что наказание все равно неизбежно. Вот ещё один повод для сочувствия: мне нравятся те, кто наперёд знает про плохой конец. Назовите это обречённостью, а я назову это человечностью.

Благодарность, испытываемая Двуликой за ласку, пронзала меня, накапливалась во мне, настаивалась и превращалась в ответную любовь. В одном из странных измерений я уже любил женщину по имени Эрика. Сейчас я почувствовал, что могу полюбить снова. Не просто могу – я уже любил Еву-Двуликую. Она была реинкарнацией Эрики, я свято верил в это. Я любил её израненную душу, любил прекрасное существо, застигнутое врасплох кошмаром бытия и разделившее этот кошмар со мной. Родимое пятно я считал чем-то вроде стигматов, проступивших на теле той, которая страдала слишком много. Я готов был так же, как Габриэль, целовать багрового «паука», пожиравшего её лицо; она стала для меня тёплым сгустком света, заключённым внутри безобразной капсулы из плоти; этот свет согревал меня, он подарил мне новую жизнь, пробудил меня от спячки; с ним я ненадолго перенёсся в рай. А капсула… Капсула бесследно растворится в желудке Костлявой, и останется один лишь свет…

Но пока Двуликая жива, я заранее преклонялся перед её великодушием, даже если все окажется ложью, подделкой или самообманом. В тот день, когда любовь преобразит её и она станет красавицей, я безболезненно брошу её. В тот день Габриэль узнает, что я тоже умею блефовать.

* * *

Нет смысла подробно описывать последующие четыре года наших скитаний. Я понял: приключения тела – это самое примитивное, что может случиться с человеком в его жизни. Касательно же приключений духа упомяну только, что мне неоднократно приходилось пользоваться Силой, и с каждым разом моя способность контролировать её возрастала. Но каким-то таинственным образом росло и влияние Габриэля. Его чёрные крылья обнимали меня в незримом и немом потустороннем просторе, то ли защищая, то ли уводя к последним Вратам.

Мы посетили множество покинутых и обитаемых городов, выдержали бесчисленное количество схваток с теми безумцами, которые пытались встать на нашем пути; мы видели поклоняющихся западному ветру и встречали поклоняющихся зелёным огням; острые шипы чёрных роз Лиарета оставили шрамы на моем теле; нам приходилось носить разные маски: я был аристократом и шулером, бандитом и монахом-паломником, астрологом Зейды и стюардом «Южного экспресса», бродячим актёром и строителем Башни, а Двуликой довелось побывать в шкуре проститутки, жрицы Януса, отверженной, графини, сестры милосердия, крестьянки и волчицы; с тех пор я лишился двух пальцев на правой руке, аппендикса и трех зубов; Ева-Двуликая окончательно лишилась своего лица. Теперь хозяина сопровождали матёрый слуга и чудовище с багровой коростой, облепившей голову. Но я подозревал (нет, я с первой минуты нашей встречи знал!), что внутри безобразного кокона спрятан и ждёт своего часа некто прекрасный, святой и куда более неуловимый, чем бабочка…

Четыре года. Сотни снов и видений. Тысячи лиц. Манящие тайны Печатей. Призрачная заря над Новым Вавилоном. Гордый силуэт Башни, таранящей облака. Закрытый город ждал и звал меня. Мой родной город. Скоро, скоро – как только будет восстановлена линия кровного родства – я сумею снять Печать и войти в него.

Вечный город. Пока живёт человечество, оно будет непрерывно строить и разрушать его. Снова строить с муравьиным упорством и снова разрушать с лёгкостью безумия. Место и эпоха не имеют значения. Все, что мы можем, – строить или разрушать.

Я понимал, чем был на самом деле отцовский замок. Он был Башней, поднявшей наш род над грязью и прахом, вырвавшей нас из замкнутого круга животного существования. Виртуальные пейзажи были прошлым Башни или её вероятным будущим; свёрнутые ландшафты – альтернативой погубленной природе. Я сам создавал одно время новые уровни. Но чем больше этажей вверх, тем больше этажей вниз. Чем ближе рай, тем ближе ад. В тот момент, когда мой отец услышал ангельское пение, он услышал и вопль Иуды…

Башня, поднявшаяся до небес. Что может быть прекраснее? Я хочу увидеть, как она рухнет.

И я увижу это.