Текст книги "Плод воображения"

48. Нестор: «Ну и как тебе здесь?»

– Эй, призрак! – произнес детский голосок. – Ну и как тебе здесь?

Нестор открыл глаза и увидел перед собой голую девочку лет пяти, сидевшую по-турецки на кровати. Казалось, ее глаза многократно усиливают свет единственной лампочки, висевшей под потолком маленькой комнаты с дощатыми стенами. К стенам, двери и даже потолку были приколоты кнопками листы бумаги разного размера и качества, в большинстве своем покрытые карандашными рисунками, – а чистые, наверное, ждали своего часа. Судя по тому, что потолок был низким и наклонным, комнатушка находилась на чердаке. Откуда-то снизу доносилась тяжелая музыка, и, если Нестор не ошибался, это «Metallica» рубила свою «Until It Sleep». Хорошая группа, подумал он. Во всяком случае, они, похоже, тоже считали, что мир устроен неправильно. Но какой – тот или этот?

– Где это – здесь? – ответил он вопросом на вопрос.

– У меня, – сказала девочка. – В моих личных апартаментах.

Слово «апартаменты», отметил Нестор, она выговорила без проблем и не без вполне взрослой иронии.

Он опустил глаза и увидел, что стоит в центре окружности, кое-как начерченной мелом на дощатом полу. За пределами окружности – восемь рисунков, но разобрать, что там изображено, при тусклом свете он не мог.

С одной стороны, этот антураж вызвал у него немного нервную улыбку, с другой – Ариадна вела себя как упившийся проводник. Но гораздо более неприятным было то, что сознание самого Нестора мерцало с периодичностью примерно тринадцать секунд – он не поленился засечь время от одного «затмения» до следующего.

– Я не призрак, – сказал он – сначала вроде бы для девочки, но потом осознал, что отчасти и для себя. Ведь не каждый день реальность менялась так радикально, заставляя сомневаться и в том, что было раньше, и в том, что наличествовало теперь.

– Вот только давай без этого, – поморщилась девочка.

– Без чего?

– Без споров о том, ху из ху. Что бы тебе ни казалось, ты всё равно ошибаешься.

Обронив это замечание, особенно странное в устах ребенка, девочка принялась переплетать пальцы. Нестор был почти уверен, что их у нее по шесть на каждой руке, но сейчас его больше интересовало другое. Он подумал, что как раз самым нелепым ему представляется контраст между ее видом и способом выражаться. Это сбивало с толку. Он не знал, как себя с нею вести, и потому пожал плечами, мол, ничего не могу обещать. Тогда она ему кое-что объяснила.

– Для меня ты призрак. Я тебя впустила, и теперь я за тебя отвечаю. Смотри не подведи. Ты у меня первый. Я возлагаю на тебя надежды.

Ему хотелось спросить: «А что будет, если я не оправдаю твоих надежд?» – но он воздержался. Всё это напоминало дурацкий сон, от которого почему-то никак не удавалось пробудиться. Он решил сделать вид, словно принял происходящее всерьез, – иногда этот нехитрый прием срабатывал и помогал Нестору избавляться от ночных кошмаров. Кошмары сразу теряли к нему интерес.

А еще он знал, что самый верный индикатор реальности – это боль. В принципе, он мог бы причинить боль даже ребенку – как доктор, чтобы вылечить. Ну а себе – тем более.

– Дай руку, – сказал он.

– Зачем?

– Кое в чем убедишься.

– Слушай, если это насчет того, что ты твердый, теплый и даже хочешь жрать, так ты меня не удивил. Я же впустила тебя полностью.

– А могла не полностью?

– Могла. Тебе бы не понравилось. Половина здесь, половина там. Иногда такое раздвоение плохо заканчивается. Не всем удается воссоединиться…

– Ладно, спасибо, ты меня впустила. А могу ли я вернуться обратно?

– Хочешь вернуться? – проговорила она медленно и, как ему показалось, разочарованно. – Не нравится у меня – проваливай! Придется заняться кем-нибудь другим. Например, дедушкой. Он, по-моему, и так о чем-то догадывается…

– Да нет, я не спешу, – сказал Нестор на тот случай, если это всё-таки не сон, а сам он не свихнулся. Тут сыграло свою роль и его неистребимое любопытство, и гибкость ума, и смутное предчувствие того, что происходящее с ним здесь поможет объяснить происходившее там. И не только объяснить, а может быть, даже осуществить задуманное. Но у него появилась еще одна причина не спешить, на которой девочка вольно или невольно спекулировала. И если под «дедушкой» она имела в виду Парахода (в чем Нестор почти не сомневался), то бывший монах предпочел бы не иметь видящего среди своих конкурентов.

– Еще вопросы есть? – спросила она небрежно.

– Есть. Эти рисунки… Они имеют какое-то отношение к… к тому, что я оказался тут?

Девочка посмотрела на него насмешливо:

– Не будь дураком. Рисунки – это просто рисунки. Я иногда играю сама с собой. Я же всё-таки девочка.

49. Каплин: «Каждый платит за себя»

Первым его порывом было вернуться к Оксане, чтобы предъявить ей все доказательства разом, но… доказательства чего? Что «дебильный юмор» – не его рук и мозгов дело? Она и так знала – в этом он не сомневался ни минуты. Показать ей девочку-вундеркинда? А кто сказал, что обе они не из одной веселой компании, успешно занимающейся «лоховодством»?

У него была чертовски слабая позиция, уязвимая для ударов со всех сторон, и он догадывался – почему. Потому что он не вел своей игры, предоставив это другим и наивно полагая, что, держась в стороне, сумеет сохранить совесть относительно чистой. Это не имело отношения к высокой морали, скорее – к желанию спокойно спать по ночам. Несмотря на относительную молодость, он уже вывел для себя, что единственное, чего нельзя купить, это именно спокойный сон, а единственное чувство, от которого не лечит даже время, это стыд.

* * *

Вернувшись в отель, он нашел дверь номера незапертой, сам номер пустым, а сейф, как и прежде, закрытым. В непроветренном люксе пахло табачным дымом, на полу лежала горстка пепла.

Каплин включил компьютер и попытался связаться с «креатурой». Ничего не вышло, хотя он всё-таки увидел подтверждение, что его первое послание получено. Побывала ли здесь его «креатура» или кто-нибудь другой, неизвестно, но у него появилась необъяснимая уверенность в том, что это уже не имеет особого значения. Он чувствовал себя марионеткой, забытой в сундуке. Спектакль начался без предупреждения и шел без него. А узнал он об этом от театральных крыс, шныряющих повсюду, но остающихся незамеченными. Какие у него шансы при таком раскладе?

Он задал себе еще один простой вопрос: с чего всё началось – пусть даже это было что-то, на первый взгляд, незначительное? И ответил: с визита этого типа с вкрадчивыми манерами и, судя по некоторым его публикациям, с инстинктом шакала. Такие не приходят просто так и ничего не делают просто так. Шакалы появляются, почуяв кровь… или падаль. Так где же кровь, и кто – падаль?

Стоп. Эта дорога никуда не приведет. Чего он добьется противостоянием – да еще вслепую с его стороны? Зададимся другим вопросом: что, если Розовский сказал правду и действительно собирался поселиться в отеле? Узнав, что место занято, он почти наверняка отправился в другую гостиницу. Значит, можно выяснить местонахождение журналиста. Каплин предпочел бы, чтобы тот появился сам, но ждать у моря погоды было невыносимо. Он и так слишком много пропустил. Придется наверстывать упущенное.

* * *

До наступления темноты он успел обнаружить два отеля – «Аврора» и «Чичиков», расположенные неподалеку один от другого. Чтобы установить их обитаемость, Каплин снова доверился пыли. Пыль высказалась однозначно: нет постояльцев, и несколько лет как не было.

Совершать методичные обходы Каплину не хотелось, в связи с чем он задал себе очередной честный вопрос: а нужна ли ему на самом деле эта встреча? Что он скажет Розовскому? Предложит свою запоздалую дружбу? Поведает о девочке? Доверительно сообщит об исчезнувшей татуировке? Чего доброго, Розовский заподозрит в нем отвергнутого любовника, а бывает ли что-нибудь более жалкое? Нет, к подобному унижению Каплин был не готов – особенно с учетом того, что взамен он получил бы в лучшем случае какую-нибудь вшивую роль второго плана в чужом спектакле.

Ну что же, будем считать, что госпожа удача всё еще с ним и уберегла его от позора. Он развернулся и быстрым шагом направился в сторону «Европейского».

Резко похолодало; согреться не удавалось. Где-то на середине пути, уже в глубоких сумерках, он услышал шум двигателя. Из-за угла вывернул микроавтобус, осветил его фарами и стал приближаться со скоростью пешехода.

Это действовало на нервы. До сих пор люди из команды ездили быстро и, выгрузив паек, исчезали без лишних слов. В подкрадывающейся машине, когда не видно, кто находится внутри, есть что-то из совсем другой игры, которая не понравилась бы любому одиночке, стоящему на тротуаре. Безоружному. Не знающему, что правила изменились.

Мелькнула мысль: а может, пора бежать? Если ничего не произошло, он, конечно, доставит своим бегством немереное удовольствие охранникам, зато убедится, что по-прежнему находится в безопасности. Хотя какая, к черту, безопасность в городе, где, если верить сопливой кассандре, скоро все умрут? Ему это почему-то не казалось болтовней ребенка, насмотревшегося фильмов о серийных убийцах. Здесь всё было не тем, чем казалось, и Каплин поневоле отдавал должное автору триллера, персонажем которого почувствовал себя недавно (а кстати, казалось – давно). Вроде бы многое происходило по воле случая или просто потому, что такова человеческая сущность и природа вещей, однако за этим угадывалась некая движущая сила, как за сценой театра марионеток угадывается кукловод. И, похоже, даже для организаторов проекта некоторые проявления этой силы оказались полнейшей неожиданностью.

Находясь в некотором смятении, он успел о многом подумать, пока микроавтобус изматывающе медленно одолевал разделявшую их стометровку. Салон оставался темным; за лобовым стеклом можно было различить только чьи-то руки, лежавшие на рулевом колесе.

Каплин стоял и ждал, засунув пальцы в карманы джинсов. Со спины пробирал холод – температура падала так резко, что июльский вечер смахивал на октябрьский. А еще – на один вечер пятнадцатилетней давности, когда к компании подвыпивших подростков подкатил ментовский «луноход». Все брызнули в стороны, как тараканы. Юноша Каплин остался. Дело было не в том, что он нетвердо стоял на ногах. На скамейке полулежала пьяная соседка Маринка, на пару лет старше его, которая на ногах не держалась вообще. Поскольку он был одним из тех, кто сбрасывался на портвейн и угощал девчонок, он почему-то решил, что не имеет права ее бросить.

По глазам четверых здоровенных ментов, неспешно выгрузившихся из «лунохода», он понял, что они предпочли бы его здесь не видеть. Он даже догадывался почему. Маринка была блядью, и менты об этом знали. Более того, Каплин, только начинавший познавать странные противоречия взрослого мира, предполагал, что и Маринка, будь она в состоянии связать пару слов и мыслей, предпочла бы договориться с ментами по-своему. Чувствуя себя заложником какой-то кретинской или неверно истолкованной морали, он тем не менее продолжал тупо стоять возле скамейки даже после того, как один из ментов сказал ему: «Вали отсюда, щенок».

«Щенка» он запомнил. Позже, в отделении, в присутствии своего отца, уже почти отпущенный на волю, он захотел встретиться с начальником для обсуждения морального облика и недостойного поведения его подчиненных, а также чтобы выразить протест по поводу нарушения прав задержанных, свидетелем чему юноша Каплин стал в «обезьяннике». Отец не дал ему договорить, отодвинул в сторонку, поднес к его носу увесистый кулак и сказал вполголоса, чтобы никто из посторонних не услышал: «Сейчас бесполезно. Дождись, пока сможешь. Или ты такой смелый, потому что я здесь?»

После доставки в отделение Каплин уже не видел Маринку. Она находилась в другом помещении, и ему казалось, что как раз в эту минуту где-то за стеной (возможно, даже в кабинете начальника) происходит непотребство. Отец, хорошо поднявшийся в дикие девяностые на торговле компьютерами, вытащил его из ментовки без огласки и без последствий за смешную, по нынешним временам, сумму. Когда на выходе Каплин, которого уже сильно тошнило от портвейна, от себя самого и, главным образом, от окружающей обстановки, заикнулся насчет освобождения Маринки, отец взял его за отвороты джинсовой куртки (любил он эдакие внушительные позиции) и произнес с видом Клинта Иствуда, изрекающего что-нибудь весомое перед перестрелкой: «Каждый платит за себя, малыш».

Каплин-младший запомнил и это. А что, отличное правило – когда, например, хочешь продемонстрировать свою независимость в ресторане. Но с людьми, которые тебе небезразличны, всё обстоит сложнее. Порой с готовностью идешь на то, чтобы чужая проблема стала твоей… и в конце концов начинаешь расплачиваться уже за собственную доверчивость. Исключение составляет разве что кровная месть, но от этого его пока бог миловал.

50. Параход: «Один, два, три… бесконечность»

Он сразу понял, что чувиха уже провела поиски. Кое-где был нарушен ровный слой пыли, некоторые вещицы переставлены. Однако ей, видимо, очень скоро стало ясно, что это долгая история – можно потратить неделю и ничего не найти, особенно если не знаешь, как выглядит послание.

Параход не был уверен, что справится лучше. Для начала он попытался выйти на ее дядю, но, странная штука, того не было ни среди мертвых, ни среди живых. Как будто человека вовсе не существовало – однако вокруг застыло слишком много вещей, впитавших в себя человеческую жизнь, чтобы сомневаться в том, что эта жизнь не вымышлена кем-то. Вещи и стены хранили информацию о когда-то счастливой семье, о трех преждевременных смертях и о старом вдовце, который последнюю четверть отпущенного ему срока доживал в одиночестве. И Параход обратился к вещам.

Три стены кабинета из четырех были заняты книжными полками от пола и до самого верха. Имелась даже передвижная стремянка, влезть на которую он рискнул бы с большой неохотой и лишь ради чего-нибудь ну очень редкостного, типа первого альбома «Skin Alley» в оригинальном издании. Соответственно, Параход плохо представлял себе, как на это сооружение для самоубийц вскарабкивался почтенный восьмидесятилетний старец. А может, и не вскарабкивался, учитывая, что верхние полки служили пристанищем для старых научных журналов, всевозможных академических сборников, монографий и, судя по количеству номеров, полного комплекта «Вокруг света» лет за пятьдесят.

Дядя удивил Парахода еще раз и намного сильнее, когда тот увидел в одной из секций книги на языке оригинала: тут были романы Фаулза, Гюисманса, Голдинга, Филипа Дика, Уильяма Берроуза, Олдоса Хаксли; поэзия Бодлера, Верлена, Метерлинка, Блейка, Элиота, Паунда – и много чего еще, крайне труднодоступного в минувшие времена.

Но основное место в библиотеке всё-таки занимали труды по физике. Сия наука не входила в область пристальных интересов Парахода, однако на досуге он почитывал популярные книжонки, особенно те из них, авторы которых заходили настолько далеко, что не стеснялись упоминать о давно наметившихся тупиках рационального познания и намекали на всё яснее обозначавшиеся мосты между современной ядерной физикой и восточными учениями, в частности буддизмом.

Параход однажды пришел в телячий восторг, когда в одной такой книжке трех уважаемых специалистов прочитал описание простого мысленного эксперимента: если в идеальный сосуд с абсолютным вакуумом впускать порциями электромагнитное излучение, то рано или поздно внутри сосуда возникнет электронная пара. Дальше шла фраза, за которую он готов был расцеловать авторов, всех троих и каждого в отдельности: «Физики не могут сказать, что им известен ответ на вопрос, откуда взялись эти два электрона». Конечно, они не могут! А Параход мог. И многое отдал бы за то, чтобы не только сказать, но и научиться делать. Пока же он ограничивался смутным понятием о том, что сознание каким-то образом завязано на «возбужденном состоянии» пространства-времени, а что там чем обусловлено – сам черт не разберет. Впрочем, как раз черт, возможно, в данном вопросе разбирался, иначе объяснить его способность к мгновенным перемещениям и появлениям в разных местах одновременно было затруднительно.

Но сейчас Парахода интересовала не материализация вибраций, а вибрации как таковые. Поручение чувихи он счел бы надуманным испытанием, если бы и сам не почуял в этой квартире наличия некоего ориентира, затерянного среди множества случайных и ложных следов. Непонятно, правда, на что рассчитывал старый маразматик, когда прятал послание так надежно, что племянница вряд ли смогла бы найти его без посторонней помощи. У Парахода появилось по этому поводу следующее простое предположение: послание было адресовано не ей.

Он нашел его в рассыпающейся от старости книге на английском языке. Автором значился Джордж Гамов, а называлась книжка «Один, два, три… бесконечность». На первой странице имелась сделанная перьевой ручкой расплывшаяся дарственная надпись на русском, которую Параход не поленился разобрать. Что-то вроде «для коллеги, который, возможно, пошел дальше нас, но не оставил карты». Он мог с уверенностью сказать, что человека, написавшего это, давно нет в живых. Параход провел кончиком пальца по надписи и, прежде чем понял, что этот след уводит в сторону, поймал несколько обрывков из чужой жизни: родился где-то на юге империи около ста лет назад, эмигрировал из Союза, работал за океаном, там и умер… Он пролистал несколько страниц. Книга была популярной, баловством ученого, но послание крылось не в ее содержании.

Параход вытащил альбомный листок, заложенный между страницами, и развернул его. Это был детский рисунок, подозрительно хорошо сохранившийся и явно не соответствовавший почтенному возрасту книги. Бумага даже не пожелтела. И опять тот же случай, что с дядей: Параход не обнаружил автора рисунка ни среди мертвых, ни среди живых. Оставалось записать обоих в без вести пропавшие…

Словно почуяв что-то, чувиха вошла в кабинет и заглянула ему через плечо. Он не видел ее лица, но понял: она улыбается. Сам по себе рисунок вряд ли мог вызвать улыбку, поскольку изображал трехмачтовый парусный корабль под пиратским флагом. На борту корабля находились люди и какие-то коряво намалеванные животные. Скорее всего, собаки.

– Да, всё правильно, – заговорила чувиха. Ее голос слегка изменился – Параход допускал даже, что по ностальгической причине. – Это я нарисовала… после того, как он рассказал мне, что лучший мир существует.

Он кивнул, хотя, похоже, оба знали, что она солгала – насчет рисунка, разумеется.

51. Барский: «Show Must Go On»

Мэтр не ошибся в своих предположениях. Когда он вернулся к себе после беседы с этой глупышкой Соней, трупа уже не было, а на его, Барского, свободу никто не покушался. Он отлично понимал, что, с обывательской точки зрения, зашел слишком далеко (и это еще мягко сказано), однако давать задний ход не собирался, да и мосты были сожжены.

Усевшись в кресло возле камина с ноутбуком на коленях, он наконец-то раскурил трубку в свое удовольствие (под вечер как-то резко похолодало) и ввел новые данные. После ситуационной корректировки дьявол в очередной раз спросил у него: «ЖЕЛАЕТЕ ПРОДОЛЖИТЬ?», и Барский в очередной раз ответил: «Да». Недаром единственной песней из обширного репертуара всех этих рокеров-шмокеров, которая ему нравилась, была «Show Must Go On».

52. Соня пьет самогон

Она не могла врубиться, для чего Барский подсунул ей диск. По ее мнению, записанная на нем информация была фальшивкой от первого до последнего бита. Теперь Соне не терпелось переговорить с «креатурой», но ответа на свои послания она так и не получила. Если Барский действительно не был знаком с содержимым диска и не соврал в остальном (она допускала, что и такое возможно), то возникал вопрос: для кого предназначалась наживка? Для нее, для Шварца или кого-нибудь еще? А может, сам Шварц и сфабриковал всю эту муть насчет пропавшей экспедиции?

Ни хрена нельзя понять. И не хотелось думать, что старый мерзавец прав: она переоценила себя, когда решила, что обладает способностью заставлять других плясать под свою дудку. Всё-таки люди – не персонажи. Или хуже того – они не твои персонажи. Когда она утратила чувство реальности? Возможно, еще до того, как оказалась в пустом городе. Эти книги… Они всегда внушали иллюзии. От маленькой белой лжи совсем недалеко до большой и черной, которая и называется жизнью…

Соне захотелось выпить.

В принципе, желание было реализуемым. Она обнаружила выпивку в подвале особняка еще прошлым вечером, во время обхода. И выпивки оказалось слишком много (даже подозрительно много), чтобы в мозгу не зажегся тревожный сигнал: осторожно, искушение! Кто-то (может, сама судьба) хотел вывести Соню из игры. Поэтому она держалась – до сегодняшнего вечера – и не осознавала, насколько крепко ей понадобилось стиснуть зубы, чтобы держаться.

Но сейчас что-то подсказывало ей, что можно дать себе послабление, иначе нервный срыв неизбежен. Кроме того, она верила, что некоторые вещи, касающиеся любого из нас, происходят без нашего участия, – и лучше иногда позволить неведомым силам выполнить свою тайную подспудную работу, а самой полежать в сторонке – желательно подальше в сторонке, там, где время превращается в поток искрящегося света, – чтобы не мешать им спасать тебя.

Она спустилась в подвал с электрическим фонариком и взяла покрытую пылью бутылку – одну из двадцати шести. Они, как выяснила Соня, были наполнены крепчайшим самогоном, и ее не особенно интересовало происхождение этого пойла. Может, художник был хроническим алкоголиком, а может, наоборот, трезвенником и держал самогон исключительно для расчетов с работягами, – в любом случае Соня мысленно поблагодарила его за припасенное лекарство.

Закусывала она шоколадом и фруктами из доставленного в ее отсутствие пайка. Она никогда не отличалась разборчивостью в выборе напитков, и даже в периоды относительного финансового благополучия ей было всё равно – что reposado, что бражка домашнего приготовления, – лишь бы пойло выполняло свою функцию: высвобождало хотя бы на несколько часов из-под пресса жизненных проблем, главной среди которых была Сонина хроническая неспособность получать свое маленькое обывательское удовольствие. Потом наступала расплата: интоксикация, похмелье, черная меланхолия – до следующего раза. Соня утешала себя тем, что для нее пить или не пить – не вопрос силы воли, а способ регулирования электрохимических процессов в мозгу.

И процессы эти протекали так, что к полуночи, когда погас свет, она была вдрызг пьяна и от этого ей было хорошо. Всё происходившее за пределами комнаты и за пределами текущей минуты представлялось ей неважным, а интриги Барского – просто смехотворными. Кажется, в таком состоянии он и поимел ее тогда, год назад, – сейчас это уже не выглядело уступкой здравому смыслу с ее стороны. Поимел бы и сегодня, если бы находился здесь и всё еще хотел этого, – тут Соня была честна сама с собой.

Она уставилась на экран ноутбука, прикидывая, не послать ли ему сообщение. Предложить встретиться… на сей раз на ее территории. Пообещать сюрприз. А самой отправиться в музей среди ночи и проверить всё лично, раз уж этот лузер боксер оказался ни на что не годен. Вспомнив, как Барский пытался выдать его за Шварца, Соня расхохоталась вслух. Старый дурак. Она-то знала Алика как облупленного… или думала, что знает? Жаль, что поздновато с ним познакомилась. Проболтайся он о своей программе на пару месяцев раньше, может, и не пришлось бы теперь рисковать задницей в этой дыре…

От мысли выманить Барского ночью из его берлоги она отказалась. Несмотря на опьянение, ей было ясно, что это дохлый номер. Она захлопнула ноутбук и осталась в полной темноте. На ощупь нашла стакан и бутылку, налила и выпила. Потом еще раз… И еще…

Вскоре ей почудилось, что откуда-то доносятся выстрелы. Она подошла к открытому окну и высунулась наружу, опасно балансируя на краю подоконника. Неожиданный холод летней ночи немного отрезвил ее, как будто она окунулась в воду. Впрочем, это тоже было приятно – дышать покалывающей свежестью после спертого воздуха непроветренной мастерской.

Что-то определенно стреляло – но, возможно, всего лишь у нее в ухе. Да и откуда тут взяться оружию, при таком-то досмотре? Разве что сами «пастухи» решили немного порезвиться. Устроили ночную охоту на двуногую дичь. А что, ее «креатура» вполне подошла бы на эту роль…

Судя по работе воображения, Соня постепенно сваливалась в штопор черной фазы опьянения. Она живо представила себе ночную «забаву»: преследование жертвы загонщиками; стрельба поверх головы, чтобы не убивать сразу и растянуть удовольствие; искалечив себе руку, «дичь» избавляется от браслета, чем продлевает свои мучения на несколько часов; беготня по темным улицам; короткая передышка в каком-то вонючем закутке; снова беготня, а сил всё меньше, кольцо сужается; в конце концов, окруженная охотниками, жертва отчаянно бросается на прорыв – и тут громилы из команды получают максимальное наслаждение, вспоминают свою боевую молодость; правда, сейчас они практически ничем не рискуют… если только жертва случайно не завладеет оружием… или если ей кто-нибудь не поможет… Одна ночь – одна охота. Пятерых – нет, десятерых – хватит на полторы недели. И, возможно, кто-то со стороны платит хорошие бабки за то, чтобы поохотиться. Тогда весь этот долбаный проект – просто гигантский аттракцион, такое себе урбан-сафари…

И о чем же свидетельствовали пьяные фантазии? Она и без психоаналитика могла сказать: тебе нужен мужик, старушка. Сколько времени ты уже не трахалась по-настоящему? Алик, конечно, в своем роде гений, но в постели его джойстика хватало ненадолго – в этом смысле Барский, несмотря на возраст, мог дать ему сто очков вперед, не говоря уже о дьявольской изощренности литературного льва со всеми его любовными зельями и привезенными с востока инструментами любви.

Внезапно Соня ощутила чьи-то твердые ладони на своих бедрах. Эти ладони подтолкнули ее сзади, и она едва не вывалилась из окна, на мгновение испытав притяжение темного пространства, готового в любую секунду принять ее в себя. Она была слишком пьяна, чтобы испугаться – хоть чужого прикосновения, хоть падения. В конце концов, для того она и пила, чтобы реальность стала неотличимой от игры воображения; чтобы почувствовать нечто такое, чего не хватало в обыденности; чтобы испытать то, что она десятки раз описывала в своих романах, но давно уже не чувствовала… а может быть, никогда не чувствовала. Ведь люди, по большей части, живут взаймы – пережевывают чужие слова и мысли, имитируют эмоции, тщетно пытаясь пробиться к себе, обнаружить внутри хоть что-нибудь, не пропущенное множество раз через копировальную машинку мозга…

И вот она почувствовала.

Это была ночь, ожидавшая жертвоприношения, и Соне было невдомек, что жертвы уже приносятся в десятке кварталов отсюда…

Точка возвращения была пройдена, и Соня неминуемо свалилась бы вниз со второго этажа, если бы чужие руки не подхватили ее по ту сторону потерянного равновесия. Высота казалась небольшой, и она вряд ли убилась бы, тем более что пьяные и непуганые имеют преимущество перед трезвыми и осторожными, – но, возможно, тогда продолжение было бы другим.

Последовавшее продолжение ее устраивало, независимо от того, в каком соотношении находились ее эротические фантазии и пьяный бред. Она отчетливо ощутила на своей груди руки, которые по-прежнему удерживали ее от падения, а сзади в ее круп уже упирался восставший мужчина – и она снова закачалась в неустойчивом равновесии между зовущей в объятия темнотой и вожделением…

Спустя несколько тягучих секунд ее ноги коснулись пола, но она оказалась прижатой к подоконнику нижней частью живота. Кто-то забрался к ней под платье, потянул трусики вниз. Она дважды переступила, освобождаясь от стреноживающей полоски ткани, и обнаружила, что уже не может, да и не хочет сомкнуть бедра из-за вклинившегося между ними столь желанного предмета, на который и опустилась своей приоткрывшейся бархатной мякотью.

Снизу вверх по позвоночнику поползло электричество, давая ответвления в живот и в соски, заставляя Соню изгибаться, словно кобру перед дудкой факира. Кстати, о дудке. Боковым зрением она всё же пыталась увидеть, какого мачо сама же для себя сочиняет по пьяной лавочке, – но было слишком темно и стекла распахнутых оконных створок никого и ничего не отражали. Ну и ладно, она себя не обидит. Хватит с нее задроченных программистов и упадочных поэтов. Пусть будет стандарт, пошлый стереотип – что-нибудь под метр девяносто, загар, здоровенные плечи, твердая задница и дудка размера XL. Гулять так гулять.

Она приподнялась, ослабляя его нажим, а потом снова плавно опустилась, чтобы прочувствовать вхождение, ощутить его каждым своим миллиметром, уже источавшим смазку. Да, с размером она угадала. Он проник в нее на всю глубину – к тому моменту глубина уже казалась ей высотой, от которой кружилась голова, а поле зрения искрилось по краям. Шею щекотало чужое дыхание, затем мороз пробежал между лопатками от легких покусываний; Соня повернула голову, подставляя его губам мочку уха, а заодно надеясь всё-таки разглядеть обладателя этой замечательной штуки, мощные толчки которой убедительно доказывали, что рай – это не обязательно дендрарий и бродящие по нему ангелы с лирами.

Тщетно надеялась. Сзади ее ласкала темнота. Спереди, впрочем, тоже была темнота, но другая – холодная, бездонная, стреляющая намеками на какое-то смертоубийство. Соня не хотела иметь с этим ничего общего. Дьявол, не суйте мне под нос ваш поганый мир! Сегодня у меня праздник, я устроила его себе сама и хочу оторваться на всю катушку…

Она закрыла глаза – и неласковая тьма исчезла. Остались только горячая пульсация внутри; уже вполне различимая и всё ярче играющая золотом тропинка к оргазму – точь-в-точь лунная дорожка на поверхности моря; дыхание, удивительно синхронное с ее дыханием; стон наслаждения, зарождавшийся не в легких, а, казалось, в самих костях – полых, гудящих словно органные трубы, готовых выдержать гораздо больше и дольше, чем эта слабенькая плоть, которой доступен кайф лишь в течение каких-нибудь сорока-пятидесяти лет…