Текст книги "Плод воображения"

98. Кисун: «Сегодня один умрет»

По пути к отелю «Европейский» Кисун ощущал себя готовым ко всему, что бы там его ни ожидало… кроме одного. Он не был готов увидеть свою Лизу мертвой. Смерть дочери не казалась ему чем-то ужасным. Он не мог этого даже представить. Он не знал бы, как жить дальше, случись такое на самом деле.

«Не пизди, Лёва, переживешь и это, – сказал внутренний голос, который Кисун иногда ненавидел… как и все мы – за правду. – Вспомни свою жену, царство ей небесное. Когда она умерла, ты тоже не знал, проснешься ли назавтра. И ничего, проснулся как миленький. И живешь до сих пор – даже, извини что попрекаю, неплохо живешь. Так что не ной раньше времени, еще ничего не известно, делай, что сможешь, и дыши, пока дышится. Не исключено, что это Лизе придется над тобой поплакать… тем более что Лиза просит не беспокоиться».

Никакие чувства не выходили наружу и не отражались на его лице. В этом он почти не уступал Дюшесу, а тот выглядел как некоронованный чемпион мира по покеру. Молчаливая парочка двигалась намеченным с помощью карты города кратчайшим маршрутом, и спустя полчаса отупляюще однообразного движения Кисуну стало казаться, что ему снится очень долгий сон.

До сих пор он видел города-призраки только в кино, причем речь, как правило, шла о сравнительно небольших городах (а главное, он знал, что смотрит всего лишь фильм). Тут же опустошение было таким тотальным, ощущение собственной затерянности таким всеобъемлющим, признаки смерти такими красноречивыми, что затянувшийся «сон» уводил прямиком к концу времен и дел человеческих – и вполне верилось, что Земле достаточно избавиться от немногих оставшихся мелких двуногих тварей, чтобы вздохнуть свободно и сбросить с себя асфальтово-бетонную коросту. Ей хватило бы для этого сотни лет – ничтожный срок, тем не менее намного превышающий остаток отведенной Кисуну жизни. Он был здесь лишним в любом смысле, кроме того единственного дела, которое вполне могло оказаться всего лишь следствием вездесущего человеческого дерьма. На месте старушки Земли, подумал Лёва, я бы не напрягался, а просто подождал бы, пока все мы захлебнемся. Ей-богу, он был уверен, что ждать придется не так уж долго. Но это не значит, что инстинкт не заставит его барахтаться. И он барахтался.

Он шел, окруженный зловещей тишиной, от которой отвык за то время, пока жил на берегу океана, и, чтобы не поддаваться разлагающему влиянию неподвижного кошмара, думал, как спрятать Лизу от Могилевича… и заодно спрятаться самому. Хорошо, что он заранее депонировал некоторые суммы на счета, о которых знал он один (естественно, за исключением банкиров). На первое время этого должно хватить. О доме, конечно, придется забыть. Жаль, но жизнь дочери дороже, да и своя шкура еще чего-то стоит. Что там дальше? Пластические операции? Новые лица и отпечатки пальцев? Новые биографии? Новая жизнь (если это можно так назвать)? И после каждого шага тщательно заметать следы… Он вдруг почувствовал себя слишком старым для этой беготни. Бесконечно старым. Будущее не сулило ему ничего, кроме постоянного страха быть обнаруженным. Прощай, покой, – до самой смерти. Могилевич не из тех, кто отступает перед трудностями и смиряется с потерями. И срок давности для него не имеет значения.

Он дошел до перекрестка и остановился. Послушный, как мул, Дюшес замер в метре позади него. Если верить карте (а Кисун ей верил), проспект выводил прямиком к отелю, в котором для них «забронированы номера». И всё бы ничего, если бы не надпись, сделанная красным мелом на асфальте: «СЕГОДНЯ ОДИН УМРЕТ». Начертанное тонкими линиями, которые образовывали огромные буквы, предупреждение не сразу бросалось в глаза и только в определенном ракурсе становилось очевидным.

Кисун повернул голову и посмотрел на Дюшеса. Тот лишь слегка раздвинул в стороны уголки губ – наверное, это означало улыбку, – и так же экономно пожал медвежьими плечами.

– Я бы на твоем месте повернул обратно, – сказал Лёва, испытывая противоречивые чувства. Желание избавиться от сопровождающего всё-таки пересилило.

В ответ Дюшес только зевнул. Кисун пошарил взглядом по асфальту в поисках еще чего-нибудь на ту же тему, но почти ничего не обнаружил. Детский рисунок человечка – белый контур и пара красных кружков внутри овала, обозначавшего туловище, – он всерьез не воспринял. То, что надпись слегка противоречила полученному ранее гостеприимному «приглашению», могло означать, что в игре участвуют как минимум две команды.

«Кто бы мог подумать, – сказал себе Лёва, – что на старости лет тебе доведется узнать, что чувствовал какой-нибудь бродяга-одиночка (Дюшес опять-таки значил не больше мула), когда входил в занюханный городишко на Диком Западе, поделенный между бандами». Недаром ему никогда не нравились эти дурацкие вестерны.

В его мыслях не было ни капли иронии или юмора, даже черного. Просто не осталось места. Если бы не Лиза, он предпочел бы вообще не видеть этого города… не говоря уже о тех, кто только что перебросил мяч на его сторону.

99. Параход и бродяга: «Никаких врачей»

– Успокойся, – сказал Параход самым проникновенным тоном, на какой только был способен, – я никому ничего не скажу.

* * *

Бродяга подумал, что это может оказаться чистой правдой в двух случаях: если он не станет тянуть резину и пристрелит Седоволосого прямо сейчас… и если повернуть дело так, чтобы навесить на старикана те четыре трупа. Или больше, чем четыре, – война ведь еще не закончена, правда?

«Уж не хочешь ли ты спихнуть на него часть своих новых грешков, а заодно и старых?» – раздался где-то в глубине сознания тонкий голосок, который, возможно, принадлежал совести, но скорее всего, Божьему посланцу, надзирающему за бродягой на протяжении долгого искупительного срока.

Нет, конечно, ничего такого у него и в мыслях не было. Просто он считал, что в войне с чужими все средства хороши. Правда, неопределенный статус Седоволосого внушал некоторые сомнения и чувство неуверенности в собственной правоте. Оставалось надеяться, что Господь направит его мысли и намерения в нужное русло.

А нужда в этом усиливалась с каждой минутой. По мере того как в памяти бродяги всплывали и обретали ясность события минувшей ночи, на него, словно оползень черной земли, наваливалась тяжесть содеянного. Он снова совершил смертный грех – на сей раз четырехкратный. И то, что это сделано ради спасения Малышки, почему-то не перевешивало (и даже не приподнимало) на его внутренних весах чашу вины, опустившуюся так низко, что ее уже поджаривало адское пламя. Перед ним замаячил еще один приговор, еще один срок, который будет добавлен к уже отбытому, еще одна вечность в здешней преисподней…

Придавленный к стене отчаянием, он с опозданием заметил, что Малышка подошла ближе. То, что она не боялась незнакомца, как будто говорило в пользу последнего, а может, они все трое сошли с ума. Бродяга окончательно утратил простоту своего прежнего мирка – да и разве могло быть иначе, когда в него вторглись проклятые крысы дьявола!

* * *

– Меня ищут? – спросила Елизавета у Парахода.

– Если ты имеешь в виду наших доблестных охранников, то нет.

– Это потому, что… – Она запнулась и как будто хотела поднять левую руку, но, видимо, присутствие бродяги мешало ей сделать это. Параход и так догадался, что она имела в виду пропавший браслет.

– Никого из нас они уже не ищут.

– А кто? – испуганно пискнула она.

Парахода это озадачило. Он знал, где теперь ее побрякушка, да и с человеком, набросившимся на Ладу в церкви, кажется, всё более или менее прояснилось – но что делать вот с этой дамочкой, которая явно не хочет, чтобы ее нашли? Она даже не спросила, что случилось. Она спросила: «А кто?» Несмотря на очевидные странности в поведении, Параход не считал ее помешанной. Как и раньше, на «большой земле», помешательство было самым легким способом объяснить всё находящееся за гранью понимания. Что связывало бывшую (теперь уже точно) участницу проекта и ходячее кладбище парфюмерии, он мог вообразить с большим трудом, однако не исключал, что путь к затуманенному сознанию бродяги лежит именно через эту женщину. И он начал осторожно прощупывать почву.

– Ты кого-то боишься?

Она по-прежнему прятала руки, но, несмотря на полумрак, Параход успел заметить, что они запачканы в крови – возможно, в ее собственной, потому что женщина была ранена.

– Почему вы так решили?

«А тут и решать нечего, достаточно на тебя посмотреть». Вслух он этого, конечно, не сказал. Тут требовались мягкие методы.

– Тебе нужен врач. И тебе тоже, – Параход посмотрел на бродягу, который что-то шептал себе под нос, привалившись к стене и полузакрыв глаза. Наверное, молился. Какой всё-таки набожный парень. Если бы он еще не вырывал зубами глотки…

Но уже в следующую секунду бродяга оскалился, как одичавший пес, и стремительно выбросил руку к его лицу. Параход даже не успел отшатнуться. Он увидел в нескольких сантиметрах перед собой окровавленную ладонь, изувеченную посередине (давняя рана сильно напоминала затянувшуюся пробоину от гвоздя размером с железнодорожный костыль), и хищно загнутые траурные ногти.

– Никаких врачей, ты понял? – яростно прошипел бродяга, сверкнув желтыми от гноя глазами.

– Хорошо, никаких врачей, – немедленно согласился Параход, ощутив холодную влагу под волосами на голове.

* * *

При слове «врач» в мозгу бродяги включился заржавевший, но еще вполне исправный механизм долгосрочной памяти – и старые вагончики покатились по таким же старым рельсам, дребезжа и постепенно набирая ход. Вот только вид из мутных окошечек был не таким, на который рассчитывал Параход. Там мелькали картины, имевшие мало общего с помощью больным, облегчением их страданий и, тем более, излечением. Нет, там «врачи» приходили в сопровождении одного или двух верзил (вроде тех, с которыми бродяге недавно пришлось иметь дело, – может, еще и поэтому он был так успешен?) и задавали дурацкие издевательские вопросы, но чаще не задавали, а предписывали пирогенную терапию, после которой температура поднималась до сорока, начинались делириумные расстройства, – однако сопутствующие этому рвота и желудочное кровотечение казались просто мелкими неприятностями по сравнению с пыткой под названием ЭСТ. Да, бродяга застал то время, когда электросудорожную терапию еще не отменили по гуманным соображениям, однако дьявольская хитрость так называемых «врачей» заключалась в том, что и после официальной отмены ЭСТ можно было практиковать с согласия пациента! Ясное дело, с получением «согласия» проблем не возникало, а если возникали, как в случае с человеком, которому в будущем предстояло сделаться бродягой, слугой Господа и защитником Малышки, то санитары по приказу врачей «улаживали вопрос». Результат такого улаживания иногда был худшим, чем последствия самой терапии, поэтому неудивительно, что воспоминания бродяги о тех временах смахивали на фильм ужасов, хранившийся на дальней полке, а его личный счет к «врачам» вряд ли сильно отличался от намерений бывшего узника концлагеря по отношению к своим мучителям.

* * *

В общем, с предложением врачебной помощи Параход немного промахнулся, но не мог же он предвидеть всё. По правде говоря, он начал жалеть о том, что сунулся в эту нору. У него хватало своих проблем (до сих пор выглядевших трудноразрешимыми – если вообще разрешимыми), чтобы взваливать на себя заботу о двоих раненых, как минимум один из которых был непредсказуем, словно паровой котел с поврежденным аварийным клапаном. Он мог взорваться в любую секунду, но мог не взорваться никогда. Находиться с ним рядом было всё равно что играть в «русскую рулетку». Хотя, если бы Параходу предложили выбирать, он выбрал бы «рулетку» – в этой игре он имел бы больше шансов.

– У нас есть лекарства, – внезапно сказал бродяга, сменив гнев на милость, и даже с какой-то затаенной гордостью – мол, видишь, как я о ней забочусь!

На этот раз Параход решил не испытывать судьбу и ограничился кивком. Елизавета всё так же неотрывно смотрела на него, а он не мог понять, чего в ее взгляде больше – надежды или страха услышать плохие новости. Хотя, казалось бы, куда хуже…

Наконец она осмелилась произнести:

– Вы видели кого-нибудь… не из наших?

– Не видел, но знаю, что здесь происходит что-то странное. В городе появился кто-то… чужой.

При слове «чужой» бродяга сделал яростное лицо и энергично задергал головой.

Елизавета выглядела так, словно находилась в шаге от обморока. Но ее хватило на довольно длинный совет:

– Если увидите, не заговаривайте с ними, лучше вообще не попадайтесь им на глаза. Это страшные люди…

– Я не вполне уверен, что это люди, – осторожно заметил Параход. – Может, мы говорим о разных… м-м-м… гостях? Тебе проще – ты хотя бы знаешь своих в лицо.

Елизавета исподтишка посмотрела на бродягу и мгновенно отвела глаза. Параход понял, что попал в точку. Кто бы ее ни искал, мысль о «спасителях» внушала ей ужас. Что же ты такого натворила, Малышка? Он не мог поверить, что кто-то сунется сюда лишь за тем, чтобы отомстить этому безобидному на вид созданию. А если причина – не месть? Если всё обстоит как раз наоборот? Черт возьми, он упустил из виду те самые благие намерения, которыми, по слухам, вымощены дороги в места не столь отдаленные… вроде этого города.

Между тем бродяга уставился на него неприятным подозрительным взглядом:

– Ты с кем собирался поговорить?

Это уже слегка смахивало на ревность. Не волнуйся, мужик, никто не забирает у тебя твою новую игрушку… по крайней мере пока.

– Конечно, с тобой, – заверил его Параход. И увидел, что бродяга зашатался.

Глаза наполнились коричневатой мглой, будто затмение коснулось не только сознания. Его качнуло в сторону ямы, прикрытой фанерными листами, и на физиономии появилась неожиданная ухмылка, словно кто-то посторонний, тоже имевший доступ к мускулатуре этого лица, вполне оценил иронию ситуации («не рой другому яму…» и так далее). Бродяга уже явно ничего не видел – во всяком случае, ничего реального – однако инстинкт умирает последним. Его ноги двигались независимо от потерявшего равновесие тела, исполняя нелепый и почти комический танец под распахнувшимися полами тяжелого черного пальто…

Параход не успел понять толком, что происходит. Он почувствовал, что от ямы разит смертью еще тогда, когда впервые заглянул в гараж, – причем он не был уверен, что ощутил уже наступившую смерть. Он рванулся вперед, схватил бродягу за воротник и враз понял, что мужик слишком массивен для него. Земное притяжение напомнило обоим, что в конце концов оно всегда побеждает. Бродяга исполнял последние па своего предсмертного танца, балансируя на краю ямы. Параход оказался втянутым в этот медленный вальс, который должен был очень скоро закончиться падением.

И неминуемо закончился бы, если бы не Малышка. Вырубаясь, бродяга прохрипел это имя, и в следующую секунду Параход почувствовал, что она вцепилась сзади в его куртку и у него появился противовес. Только благодаря этому он сумел кое-как выровняться. Падающее тело винтом скользнуло вниз. Параход подхватил бродягу, который вдруг оказался повернутым к нему лицом. Со стороны это выглядело так, будто они пытаются обняться, а женщина изо всех сил старается им помешать. Но по крайней мере яма уже осталась в стороне. Все трое по инерции навалились на стену, и бродяга сполз по ней, превратившись в бесформенную кучу на полу гаража.

Параход прислонился лбом к холодной каменной поверхности, чувствуя, что маленькие руки намертво вцепились в него сзади, словно сведенные судорогой. Ну вот, теперь, когда им никто не мешает, он, наконец, узнает у этой крольчихи, какого удава она боится больше… Он испытывал к ней острую жалость. Чужая беззащитность причиняла ему почти физическую боль, собственная – вызывала стыд и ненависть к себе. Сейчас он не чувствовал себя беззащитным – он хотя бы мог положить руку на пятно крови посреди дороги и вовремя сбежать. Воспользовался ли он этой возможностью – другой вопрос.

Он медленно повернулся, чтобы не испугать… как ее… Малышку. Она дрожала. Он не чуял ее запаха – только заимствованную одеждой вонь бродяги, с тяжелым оттенком свежей крови. Параход обнял ее и погладил по голове, догадываясь, что сейчас она не видит различия между ним и этим парнем, который с чего-то взялся ее охранять и защищать. Но, поскольку Параход не поручился бы, что тот вырубился надолго, он начал очень аккуратно освобождаться из ее объятий, напоминавших моток колючей проволоки – и это несмотря на раненую руку.

Она вскрикнула от боли, а вслед за этим ее прежде затравленный взгляд сделался просто растерянным. Она обмякла и перестала сопротивляться его попыткам сдвинуться с места. Параход воспользовался этим, отвел ее подальше от ямы и вернулся к бесчувственному телу бродяги. Задержав дыхание, склонился над ним и сунул руку в карман пальто, где находился пистолет. Ему показалось, что рука угодила прямиком в змеиное кубло. Внутренняя ткань кармана была одновременно липкой, холодной, шершавой и затвердевшей, чем напоминала мятую жесть.

Иногда – очень редко – случалось такое, что на него накатывало от одного-единственного прикосновения к какому-нибудь существу или чьей-нибудь вещи. Он помнил каждый из этих случаев – и ни разу ничего подобного не произошло по его желанию. Вот и сейчас накатившая волна мешала ему, была совершенно лишней, ненужной, отнимала убегающее время – но с тем же успехом он мог бы пытаться остаться сухим в воде, накрывшей его с головой. За пару секунд, пока пальцы нащупывали пистолет и извлекали его, выворачивая карман, вместе с сухими крошками хлеба, дохлыми насекомыми, разноцветными мелками и тем неузнаваемым, во что превратились перегнившие фрукты, Параход успел получить ударную дозу информации, впрыснутой в его мозг почти насильно. Следствием была кратковременная слепящая вспышка головной боли – и это только на первых порах. Что будет потом, когда капсулированный яд начнет просачиваться, он не знал, да и не хотел об этом думать.

Завладев оружием («Сероглазая, наверное, будет счастлива» – он предпочел вызвать в воображении и удерживать по мере возможности ее образ), Параход повернулся и наткнулся на Малышку, которой, похоже, снова почудилось невесть что. Может, она решила, что он всё-таки один из тех, кто искал ее, чтобы прикончить? Два лица, воображаемое и действительное, были совершенно разными; накладываясь одно на другое, они мешали друг другу существовать. Более того, гибрид получался настолько уродливым, что Параход на секунду заподозрил, что понемногу поддается искажающему влиянию темной изнанки города. Деформация восприятия, инъекция прикосновением, взывающая к жалости жертва паранойи – но и это не всё. Что-то еще было за стеной, какая-то хроника безумия, тем не менее тесно связанная с реальностью… может быть, даже программирующая реальность?..

Он сунул пистолет в карман куртки, чтобы не пугать Малышку, и сказал ей:

– Что бы ни случилось, не наступай на фанеру.

Он не был уверен, что она его поняла, поэтому взял ее за неповрежденную руку и потянул за собой в убежище. Она была податлива, как восковая кукла. Если верить бродяге, где-то здесь должны были храниться лекарства, и ей не мешало бы дезинфицировать рану. Но когда он увидел стены, исписанные и разрисованные красным мелом, он на какое-то время забыл о женщине.

Параход застыл на месте, пораженный странными, не похожими ни на что виденное им ранее, изображениями. Это напоминало огромные спиральные раковины, окаменелости чередующихся дней и ночей, отпечатавшиеся в осадочных породах. Впечатляли даже не столько равномерно распределенные, явно рассчитанные и тщательно выстроенные периоды из тысяч насекомоподобных значков, сколько замороженная в них энергия, пойманное в ловушку и остановленное время, готовое сорваться с цепи в случае гибели сторожа, хроникера, безмозглого автомата судьбы или кем там еще был изгой, обслуживавший эту информационную бомбу…

* * *

Потом, по мере того как он начинает воспринимать что-то, помимо засасывающих в себя его взгляд и прямо-таки завораживающих воронок, ему становится ясно: это место – тайное убежище, алтарь и, возможно, воплощение представлений бродяги о надежной тюремной камере. Во всяком случае, оно было таковым до появления здесь Малышки… и его, Парахода, вторжения. При свете догорающей чадящей свечи он видит брошенную на полу аптечку, окровавленные тряпки, сломанный топчан, бидон с водой, ящик с овощами… Мысль, что эту грязную ночлежку безумца можно осквернить, на первый взгляд кажется дикой, однако почему-то именно слово «осквернение» не выходит у него из головы. Когда он понимает почему, становится поздно.

Он слышит позади себя сиплый рык, в котором нет уже ничего человеческого, и сдавленный вопль Малышки. Удар в спину сбивает его с ног, и он врезается в стену. Последнее, что он видит прямо перед собой, – багровая спираль ввинчивается в каменную плоскость, взламывая двумерность и уводя в непостижимые пространства, куда нет доступа плоти и может проникнуть лишь освобожденный дух. Параход успевает разглядеть это лишь потому, что время и впрямь растягивается, словно упругий канат, привязанный к его сознанию, и в точке максимального растяжения останавливается. Ему даже кажется, что оно вот-вот потечет в обратном направлении, сжимаясь и ускоряясь, он вернется из запредельности обновленным, умудренным неким знанием, и будет выброшен из города, предупрежденный об опасности и благодарный за спасение до конца своих дней. Но… Свеча гаснет от воздушной волны, которая сопровождает огромную черную тень, распростершуюся над ним, и яростный хруст боли, напоминающей спрессованный в долю секунды визит к хирургу-стоматологу, оборачивается бездонной темнотой.