Текст книги "Без Поводыря"

Четырнадцатого июня Бисмарк объявил Германский союз недействительным. Что немедленно вызвало ответную реакцию Австрии с государствами-сателлитами. Пруссию решили показательно наказать. Это дало канцлеру повод громогласно, посредством виднейших газет, обратиться ко всему немецкому народу с выражением надежды, что «ужас братоубийственной войны» все-таки не захлестнет всю нацию…

Он лукавил. Армии Ганновера, Гессена и Саксонии не представляли для Берлина сколько-нибудь значимой угрозы. Однако вступление этих небольших держав в войну на стороне противника давало повод для их последующей аннексии. И еще седьмого числа прусские войска принялись вытеснять австрийцев из Гольштейна. Несколькими днями ранее в канцелярию австрийского императора была подброшена схема предстоящего прусского вторжения. Самая настоящая, составленная генералом Мольтке.

Одиннадцатого июня посольство Австрии в Берлине было отозвано на родину. А через три дня – объявлено о мобилизации четырех воинских корпусов, что правительством Пруссии было воспринято как объявление войны. И тут начались чудеса, которым даже мой консультант, генерал-майор Иващенко, затруднился отыскать объяснение. Дело в том, что на следующий день уже отмобилизованные и готовые к боям прусские войска перешли границу, подавили слабое сопротивление разрозненных австрийских подразделений и вторглись в Богемию и Саксонию. А шестнадцатого вторая прусская армия приступила к планомерному захвату и оккупации земель Ганновера и Гессена. И только семнадцатого Австрия официально объявила войну Пруссии. Двадцатого в войну вступила жаждавшая вернуть Венецию Италия.

Днем спустя князь Горчаков передал посланникам ведущих европейских государств предложение императора России о прекращении братоубийственной войны и созыве международной конференции, на которой спор за доминирование между двумя немецкими странами мог бы быть решен мирным образом. Основной причиной такого предложения назывались опасения за территориальную целостность Австрийской империи, венгерская часть которой тут же изъявила желание отделиться. Кроме того, указывалось на существование в провинции Галиция и Буковина мест, населенных сплошь беглыми преступниками и бунтовщиками из Польши, которые могли причинить вред родственно близкому русским славянскому народу русинов. Подразумевалась еще забота о самом существовании Гессен-Дармштадта и Вюртемберга, с которыми российскую царскую семью связывали родственные отношения.

Оказалось, что всем, кроме Санкт-Петербурга, было плевать и на то, что немцы убивают друг друга, и на сепаратистские настроения венгров, и на судьбу бедных жителей Галиции. Англия ожидала, что возня в центре Европы отвлечет Россию от среднеазиатских завоеваний. Франция надеялась на некоторые территориальные приобретения, когда наступит пора мира. Пруссия считала себя обязанной продемонстрировать миру свои военные мускулы и удара в спину со стороны России не боялась.

Я понимаю, вы в недоумении – зачем я все это рассказываю? А за тем, что все в мире связано. Эти далекие от нас события, как оказалось, тем не менее имели к нам непосредственное отношение. Потому что, как только в Верном стало известно о начале Австро-Прусской войны, 39-й Томский пехотный полк с двумя батареями пушек и при поддержке семи сотен казаков из Одиннадцатого и Двенадцатого казачьих полков Сибирского войска под общим командованием великого князя Николая Александровича и генерал-майора Герасима Алексеевича Колпаковского перешли русско-китайскую границу в направлении Старой Кульджи. Русский посланник в Пекине полковник Александр Георгиевич Влангали, передавая сообщение о начале вторжения, выражал надежду, что гнездо инсургентов вскорости будет ликвидировано и в Синьцзяне настанет должный порядок и благолепие. Кроме того, он предлагал содействие России в поддержании и впредь спокойствия в северо-западной провинции Китая. Особенно если эти земли «по доброй воле окажутся переданными империи на правах аренды на 99 лет».

Надо сказать, что простое перемещение трех пехотных и одного кавалерийского полков из европейской части страны в Среднюю Азию могло бы вызвать неминуемую озабоченность английских политиков. Понятно, что четырьмя полками даже с каким-нибудь невероятно талантливым, вроде Суворова, полководцем во главе Индию завоевать совершенно нереально. Но сам факт усиления группировки русских войск – уже повод хорошенько задуматься. В Лондоне привыкли считать страны Средней Азии своей зоной интересов, и отсутствие реакции продемонстрировало бы политическую слабость действующего Британского кабинета. Однако Санкт-Петербург дал Альбиону повод для сохранения лица. Полки «всего лишь» сопровождали цесаревича в его бон-вояже по достопримечательностям дикого края… А потом стало поздно возмущаться. Пока все внимание европейцев было обращено на Богемию, отряд цесаревича молниеносно, за месяц, оккупировал Синьцзян.

Большая часть пришедших с Никсой войск поступила в распоряжение Романовского, и он, с присущей генерал-майору решительностью и целеустремленностью, продолжил войну с Бухарой. Так мы в Томске потом и получали известия – парой. Из Европы и из Средней Азии. Вместе.

В конце мая, после недельной артиллерийской подготовки, чуть ли не втрое увеличившийся туркестанский отряд генерала Романовского взял штурмом Ходжент. Кокандский гарнизон потерял до трех тысяч убитыми и более пяти – ранеными. Потерь в русской армии не было вовсе. В цитадели были взяты богатые трофеи – три десятка пушек, несколько тысяч кремневых ружей, много пороха и продуктов, приготовленных для гарнизона на случай долгой осады.

На этом кампанию 1866 года в Туркестане было решено завершить. И Худояр-хану в Коканд и эмиру Музаффару в Самарканд были посланы ультиматумы с требованием покориться русскому царю и признать себя вассалами России. В противном случае великий князь Николай Александрович грозил, что называется, «спустить с цепи» своих псов войны и полностью захватить оба государства. И пока стороны обменивались посольствами, Семнадцатый драгунский Его Величества короля Датского полк, Тридцать пятый пехотный Брянский генерал-адъютанта князя Горчакова полк и батарейная батарея из резервной батареи Двадцатой артиллерийской бригады скорым маршем от Ходжента к Андижану добрались до границы и в середине июня подошли к Кашгару. Еще один отряд, под командованием генерала Колпаковского, взял под контроль Чугучак. Все это подавалось в столичных газетах «не с завоевательной целью, а единственно в видах собственных интересов, для предупреждения волнений между киргизами и ограждения наших пределов от вторжения инсургентов».

К слову сказать, продвижению наших войск никто особенно и не препятствовал. Как писал Николай, «кульджинские инсургенты разделились на две партии. Дунгане составляют одну, а таранчи – другую. Те и другие управляются отдельными личностями, проникнутыми один к другому чувством ненависти». Предводитель одной из сторон, Бурхан-эд-дин-ходжа, через посредников обратился к русским властям с жалобой на притеснения Якуб-бека, который отобрал у него будто бы аж пятнадцать городов, «для возвращения коих, отдаваясь под покровительство России», Бурхан-эд-дин-ходжа просил прислать им солдат на помощь. Пятьсот человек, как он полагал, было бы вполне довольно. Полковник Суходольский во главе сводного отряда, собранного из кавалеристов Одиннадцатого Тобольского и Двенадцатого Томского казачьих полков, эту «помощь» оказал. В итоге власти лишились и Бурхан, и Якуб, а те пятнадцать, больше похожих на не слишком крупные села, городов были приведены под «покровительство» русского царя.

И как оказалось, очень вовремя. Потому что чуть не сразу после рейда моего Викентия Станиславовича на границе умиротворенных территорий замаячил крупный китайский военный отряд под командованием генерала То – опытного военачальника, ставшего известным после разгрома тайпинов. Простояв лагерем чуть ли не до начала августа, как-либо вмешаться в деятельность русских генерал так и не решился. По численности русская группировка и отряд То были примерно равны, но преимущество наших в вооружении и выучке было просто подавляющим.

Пока Николай с Колпаковским развлекались в Джунгарии и Илийском крае, ставший за доблесть в Ирджарской битве полковником и награжденный Анной второй степени Александр Васильевич Пистелькорс с казаками «зачистили» от разбушевавшихся киргизов окрестности приграничных казацких станиц и укреплений. Высоченный, в белой кубанской черкеске и папахе, на белом коне, кавалерийский полковник одним своим появлением обращал в покорность почуявшие было ветер воли казахские роды.

И это «принуждение к миру», едрешкин корень, тут же повлекло за собой появление в пределах Отечества огромной орды беженцев из Синьцзяна. Большей частью это были земледельцы – маньчжуры, калмыки, сибо и солоны, которых к началу июля в огромных лагерях возле Верного скопилось более двадцати тысяч.

МИДом тут же было предложено Китаю за то серебро, что так и не доехало до Кульджи и хранилось в Верном, организовать переправку беженцев во Внешнюю Монголию через Томскую губернию и Чуйскую степь. Однако Пекин это предложение отклонил. И Никса, припомнив жалобы на нехватку рабочих рук, предложил мне переселить на постоянное жительство всех этих людей в пределах края. «Люди обоих полов с детьми в рубищах, изнемогающих под тяжестью собственного скарба, плетутся кое-как до первого же населенного русскими места и здесь остаются под открытым небом с твердою надеждою, что мы позаботимся об их устройстве и прокормлении их, – писал Николай. – Все они, за самым незначительным исключением, требуют крова, одежды и пищи. Первый кое-как они способны устроить и сами, на приобретение же должной одежды необходимо изыскать деньги, а для продовольствия купить хлеба!»

Легко сказать, блин! Изыскать! Комиссия в Барнауле только начала работать. Мой Варежка уже передал следователям государственного контроля все имеющиеся у него доказательства вины чиновников Горной администрации. И рано или поздно все преступные схемы должны были раскрыться. Однако эта же самая комиссия, как вожжа под хвостом, подтолкнула работу алтайских присутственных мест. Горные инженеры бросились по селениям собирать недоимки, пытаясь сбором рекордной выплаты Николаю положительно отрекомендоваться. Получалось у них ни шатко ни валко. Народ они давно приучили, что большая часть собранного осядет в карманах барнаульского начальства, и крестьяне с деньгами расставались неохотно.

Можно было бы, конечно, «занять» средства из «фонда Ольденбургского» – денег, присланных на обустройство продолжающих прибывать в губернию датчан-переселенцев. И я непременно так бы и сделал, если бы отыскал хоть каплю уверенности, что одолженные рубли вернутся в фонд. Учесть еще общее отношение к китайцам и им подобным, как к людям, скажем так, третьесортным, – и получится, что истратить деньги, выделенные для размещения цивилизованных датчан, на нужды каких-то там солонов никак не получится.

Благо достало ума поделиться бедой с откровенно скучающей Дагмарой. О! Как же вспыхнули эти невероятные глаза. С каким энтузиазмом, с какой сметающей все преграды энергией взялась за дело великая княгиня Мария Федоровна! Уже неделей спустя я мог с чистой совестью начать снаряжать караваны с одеждой и продуктами в сторону Верного. Жаль, пришлось ставить в их охранение немногочисленных оставшихся в городе казаков! В конце июня, когда в Томск прибыло послание из Большого Кривощекова и Бердского села с гонцом, а из Красноярска телеграфом, о вспыхнувших на Кругобайкальской дороге и у нас одновременно польских бунтах, нам эти кавалеристы ох как бы пригодились!

Удивительная земля. Потрясающее время. Мало того что все старожильские семьи друг друга знают, так еще и все события каким-то невероятным образом оказываются связанными. Грубо говоря, в Барнауле Фрезе чихнет – из Тюмени «здрав будь» крикнут. Вот поехали по селам и весям сборщики недоимок, чтобы перед новым наместником выслужиться, и нарвались в Сузунском заводе с прямым неповиновением горнозаводской общины. Мастеровые медеплавильного завода и приписанные к крестьянам последним манифестом царя работные люди вооружились кто чем – от ружей до вил – и выгнали из поселения чиновников. Еще и сопровождавших барнаульцев чинам горной стражи морды лица поправили. Кому на одну сторону, кому на другую.

Потом события понеслись вскачь. Из горной столицы Алтая к непокорному селу выдвинулась пехотная полурота и сотня конных горных стражников, а из Бердского и Кривощеково, где пребывали выселенные из Томска ссыльнопоселенцы, на помощь «братьям по борьбе за Свободу» чуть больше тысячи вооруженных как попало, хоть и давно готовивших восстание, поляков.

От Бердского до Сузуна двести двадцать верст. И дороги прямой отродясь не было. Проселки только, что петляют, изгибаются, вьются от одной деревеньки к другой. За те десять дней у наших поляков если какие-то понятия о благородстве еще и оставались, так от голода все повыветрились. И стали они по ходу движения силой отнимать у земледельцев все, что в пищу годилось. Ну и оружие любое. В каждом селище хоть ружьишко да было – все таки Сибирь вокруг. Бывает, что и медведи в деревни заходят. А крестьяне активно грабежам сопротивлялись и даже позволяли себе обзывать революционеров бандитами и душегубами. Тогда вдруг оказалось, что путь, и без того не близкий, все больше и больше растягивается. Пока мужичков в очередной деревеньке дубьем утихомиришь, пока закрома на нужды борьбы оприходуешь, пока баб с девками переловишь…

Время утекало, и на двенадцатый день похода предводителям стало известно, что в Сузунском заводе уже наведен порядок, зачинщики бунта выпороты и отпущены с миром. Ну не вешать же опытнейших мастеров медеплавильного завода?! Кем их потом заменишь-то?

Больше того. Мятежникам стало известно, что участвующая в умиротворении Сузуна пехота продолжила марш навстречу польскому отряду с намерением заодно решить и эту часть проблемы. Пришлось «армии Свободы» разворачиваться в сторону лежащего восточнее тракта, в надежде опередить солдат и разжиться на почтовых станциях лошадьми. Им казалось, что против чуть ли не полка кавалерии отлично вооруженная полурота барнаульских пехотинцев не выстоит. Еще им казалось, что стоит простым жителям губернии узнать, что кто-то уже взял на себя смелость начать борьбу за освобождение, как им тут же все начнут помогать и найдутся тысячи готовых ко всему добровольцев. Ну и тысячи рассеянных по новым острогам каторжников! В их числе, как польские командиры полагали, непременно будут близкие по духу, по стремлению к Свободе, Равенству и Братству люди. Наивные. Ну чисто дети! Реакция населения оказалась прямо противоположной – народ принялся вооружаться и готовиться к встрече.

Тем не менее появилась вполне реальная угроза того, что невесть чего себе навоображавшие бунтовщики все же сумеют дойти до Томска, в котором, кроме роты самых никчемных солдатиков, двух десятков казаков и сорока полицейских, никакой воинской силы больше не было. На спешно собранном заседании главнейших губернских и краевых начальников было принято решение мобилизовать несколько сотен калтайских станичных татар, организовать ополчение и подготовить город к возможной атаке. И на всякий случай переселить великую княжну Марию Федоровну со свитой в мою усадьбу. Оборонять одно здание в случае проникновения разбойников на улицы Томска, как было официально объявлено, было бы куда как проще, чем несколько, разбросанных по всему городу. На самом деле все мы прекрасно понимали, какую лакомую для польских мятежников цель представляет собой принцесса в качестве заложника. И что с нами всеми станет, если случится непоправимое. Когда бунт будет подавлен и Никса начнет задавать неприятные вопросы. Не знаю кто как, а я готов был костьми лечь, но не позволить Дагмаре попасть в руки инсургентов. Потому, собственно, и предложил свой терем в качестве временного убежища супруги наследника.

Жизнь в обширнейшем крае из-за бродящего где-то вдоль Барнаульского тракта отряда польских разбойников конечно же не закончилась. Я бы даже сказал – наоборот. Дел наваливалось все больше и больше. Пришлось даже завести себе еще двух секретарей, в помощь Мише Карбышеву.

Прибыли наконец баржи из Омска, доставившие в новую столицу генерал-губернаторства чиновников Главного управления. Людей кое-как распределили на постой по городским усадьбам. Временно, конечно. Здание очередного фондовского доходного дома строилось стахановскими темпами, как, собственно, и главный «офис». Причем место под главное в наместничестве присутствие магистрат выделил именно там, где по моим воспоминаниям должна была бы располагаться Томская гимназия, а в мое время – томский филиал Газпрома.

Томск вообще теперь мало напоминал тот захолустный полусонный городок, в который я прибыл в апреле 1864 года. Даже не считая того, что население увеличилось, наверное, уже как бы не вдвое, так и ритм жизни теперь официальной сибирской столицы кардинально изменился. Везде стройки, по улицам – вереницы телег, груженных кирпичом или досками. Стаи снующих чиновников в мундирчиках и со скоросшивалками в руках. Множество разодетых по последней моде дам, бывших еще год назад обычными чиновничихами, опасающимися лишний раз нос из дома высунуть. Купцы, приказчики, грузчики. Околоточный при параде на перекрестке. Люди, способные уделить время распиванию кофия в любой из десятка появившихся как-то вдруг кофеен. Запахи сдобной выпечки из булочной и чего-то непонятного, иноземного из китайского магазинчика. Извозчик-лихач, обещающий за пятиалтынный провезти на огороженную и охраняемую общественную стройку «Двухкопеечного» вокзала…

И как снисходительно выразилась моя соседка по дивану в экипаже, Наденька Якобсон – милая провинциальность. Все всех знают и со всеми здороваются. Полагается приличным крикнуть, чуть приподняв шляпу, с другой стороны улицы, что-нибудь вроде:

– Доброго утречка, Герман Густавович!

– И вам того же, Николай Наумович, – киваю в ответ. Тюфин с каким-то незнакомым, хорошо одетым господином за столиком на обширной веранде летней ресторации. На август назначил… ну, назовем это слетом виднейших купцов региона. Ожидались гости из Красноярска, Екатеринбурга, Оренбурга и Семипалатинска. Начавшееся строительство железной магистрали затронет всех, хотят они того или нет. Старый, неспешный, патриархальный уклад окончательно отойдет в прошлое. О том и намерен был им сказать. А еще о том, что «кто не с нами, тот против нас». Или мы станем обустраивать край вместе, или кое-кто будет вынужден поехать жить куда-то в другое место. И это я не себя имею в виду.

Впереди, в другой карете – великая княгиня с фрейлинами. Едем по улицам, так сказать, караваном. Так охране проще. Большая часть военных под командованием генерала Иващенко отправилась ловить польских бандитов. В Томске десяток бородатых казаков только и остался. Ну еще личный конвой принцессы, конечно. Так что если кому-то приходила в голову идея выехать в город, приходилось так и передвигаться – всем вместе.

В тот раз посещали преосвященного Виталия, епископа Томского и Семипалатинского. Старичок совсем плох. Бледный, чуть не просвечивающийся, ссохшийся весь какой-то. Только глазенками злобно на меня зыркал. С тех пор как мы ему возможность интригами заниматься ампутировали, он меня люто возненавидел. Были бы силы – мог бы и в горло вцепиться. Это он Дагмаре с девушками улыбается, щебечет что-то своим птичьим голоском. А в меня такие молнии глазами мечет – был бы колдуном, насквозь бы прошиб.

Не может. И сказать мне ничего не может. Я не православный, и бумаги, подтверждающие его участие в распилах средств, выделенных на строительство общежитий для семинаристов, у меня в сейфе хранятся. И если бы не цесаревна, он бы меня и на порог не пустил. Помирает ведь. Одной ногой, можно сказать, на том свете уже, а нет. Ярится. Так, похоже, со злобой в сердце на меня и уйдет за грань.

Дагмара плакала. У меня в груди что-то сжалось от первой же капельки из ее глаз. Она добрая. Всех любит, и ее все любят. Девушки букеты полевых цветов каждое утро приносят, венки в карету забрасывают. Матери детей в ее честь называют. Она и Виталия, редкостного гниду и интригана, жалела. Тот ей что-то о благословении Господнем, о Провидении. А она просто и искренне, как человек человека, безо всякой этой церковной шелухи.

Я раньше часто ею любовался. При каждой встрече. Тогда вот только, тем утром, боялся поднять на принцессу глаза. Не знал, что увижу в этих карих омутах, и до ужаса, до дрожи в коленях пугала меня возможность высмотреть там равнодушие. Холод. Презрение. Я полночи после ее ухода промучился. Все думал – как оно все дальше может обернуться.

Она пришла сама. Одна, босая, в домашнем капоте, с накинутой на зябкие плечи мантилькой. Маленькая и трогательная до слез, в попытке издавать как можно меньше шума, проскользнула, едва приоткрыв дверь, ко мне в спальню. И сразу, разглядев только кровать, юркнула ко мне под одеяло. Зашептала жарко, касаясь губами уха и путая в волнении русские, французские и немецкие слова:

– Молчите только. Молчите. Иначе я сама испугаюсь того, что делаю. Поверьте только прежде и примите, что это надобно сделать. Что так лучше будет!

Прижалась ко мне всем телом, боящемуся шевельнуться давая понять: под домашней одеждой на ней ничего больше нет.

Я не знал, что и думать. Первой мыслью было, что это какая-то изощренная провокация. Что сейчас с грохотом распахнутся обе створки дверей и в спальню ворвутся люди с фонарями и дубинами. И поволокут меня за покушение на честь великой княгини в кутузку. А потом и на плаху.

Отмел этот вариант как чрезмерно для Минни компрометирующий и стал думать в другом направлении. А тело, словно влекомое каким-то иным разумом, будто бы даже пропавшим после ранения Герочкой, уже отзывалось на ее неумелые ласки. Руки ловко освобождали Дагмару от одежды, а мозг продолжал анализировать, искать причину явления этого чуда. Пока голову не пронзила мысль, что это нужно воспринимать как чудо. Что другого раза, скорее всего, и не будет. Что тогда, сейчас, именно в этот момент, в моей постели находится женщина, о чьей благосклонности не смел даже мечтать. И тогда я полностью отдался воле чувств. Набросился на добычу как ласковый и нежный, но все-таки – зверь.

– Молчите, сударь. Забудьте об этом, – шепнула она мне потом. Перед тем как такой же бесформенной тенью, как и прежде, исчезнуть в коридоре. – Вы же не станете делать мне плохого? Верно?!

Утром, прежде чем я забылся наконец в нервном сне, мне уже казалось, что это был всего лишь сон. Что привычка смотреть перед уходом из кабинета на фотографию Дагмары сыграла со мной этакую глупую шутку. По краю сознания пробежало лишь, что засыпаю голым, и что длинная ночная рубаха, в которых принято почивать дворянам, валяется скомканная на полу возле кровати. А еще – что никогда-никогда-никогда не забуду этих минут. Без всякого сомнения, самых лучших мгновений в обеих моих жизнях. Сто́ящих того, чтобы ради них пробыть лишний миллион лет в ужасающем Ничто.

Нужно было как-то собраться, перестать, словно сломанный компьютер, вновь и вновь думать о принцессе. На послеобеденное время у меня было запланировано заседание по созданию при Главном управлении нового отделения – по делам переселенцев. Нужно было решать сотни вопросов, назначать на должности людей, вершить судьбы тысяч потянувшихся за счастьем за Урал людей. А я все продолжал размышлять о странных изгибах путей Господних, что привели Марию Федоровну ко мне в постель. И улыбался какой-то глупой, наивной улыбкой, стоило хоть краем глаза разглядеть ее шляпку в едущей впереди карете.

Наденька что-то рассказывала. Дергала даже меня за рукав, привлекая ускользающее внимание.

– Да что с вами, Герман! – сердилась девушка. – Как вы можете с таким лицом слушать об этаких-то вещах? Вынуждаете меня третий уже раз повторять, что после продажи вашей доли в заводских дорогах высвобождается около двух миллионов, кои потребно будет куда-то срочно вложить…

Я извинялся, улыбался и обещал исправиться. Просил повторить. И опять, уже минуту спустя, тонул в океане грез. Миллионы рублей казались сущим пустяком и не сто́ящей внимания мелочью.

– Простите, – в тысячный раз извинялся я. – Ночью плохо спал. Боли, знаете ли, в ране мучили. Думал уже даже за доктором Маткевичем посылать.

– О! – выдохнула мадемуазель Якобсон. И все-таки не удержалась от «шпильки»: – А я уж было решила, что вы влюблены в меня. Вы так смотрите…

– Вас невозможно не любить… – Она была очень похожа на Дагмару. Даже удивительно было, как же прежде этого не видел. И я, отыскивая дорогие сердцу черты на лице Нади, говорил совершенно искренне.

Фрейлина совсем по-немецки, как бы саркастично, пыхнула губками, но тем не менее немного подвинулась ко мне по обширному дивану экипажа. Я, быть может, и этого бы не заметил, путешествуя в облаках сладостных воспоминаний, но тут коляска стала притормаживать, следом за головной объезжая какое-то пока мне не видимое препятствие на дороге, и легкое движение девушки обернулось в итоге чуть ли не падением мне на колени. И сразу, следом – я даже выдохнуть не успел после ощутимого толчка локтем под ребра – раздался выстрел.

Мадемуазель Якобсон, как выяснилось, своим неловким падением буквально спасла мне жизнь. Тяжелая пуля из кавалерийского пистоля чиркнула по кожаной кладке сборной крыши справа от меня, немного изменила траекторию и с треском расплющилась о кирпичную стену асташевского особняка. А потом уже и я выдернул из кармана револьвер, и конвойные атаманцы не растерялись – облако сгоревшего черного пороха четко указывало на злоумышленника.

На счастье, пистоль у террориста был только один. И шанса выстрелить второй раз никто ему давать не собирался. Я так даже подумать не успел, как уже принялся давить на тугой курок, вгоняя одну за другой три пули в серый силуэт душегуба. Пока злодей не рухнул на тротуарные доски.

Но и после, когда возле тела засуетились полицейские и конвойные атаманцы, я так и не выпустил из рук ребристой рукояти пистолета. Голова взрывалась болью. Я уже не мог с уверенностью сказать – остатки ли клочьев порохового дыма проносятся мимо, или это в глазах плавают какие-то пятна.

– А вы, Герман, везунчик, – сжав мне плечо неожиданно сильными пальцами, заявила мадемуазель Якобсон. – Видно, для чего-то важного вас Господь предназначил, что не дал злу свершиться. Злодей-то именно в вас, сударь, метил.