Текст книги "Без Поводыря"

Мне тут же был предъявлен прожект, включающий в себя специальные классы для начального образования детей и небольшой цех с кузницей и учебными помещениями при нем. Эти мастерские, к слову сказать, предлагалось включить в общий комплекс механического заводика, который планировалось начать возводить нынешней же весной.

К нашему с Герочкой удивлению, оба строения и предварительная смета на их содержание не превышала губернаторского жалованья, которое я еще недавно ежемесячно получал в казначействе. Так что раз, по нашему мнению, никаких сверхбольших расходов не предполагалось, я с легкой душой подписал предложенные документы.

Но самый главный подарок ждал меня на одном из столов, накрытый рушником. И конечно же Пятов не преминул похвастаться, жестом фокусника сдернув полотенце. Рельс! Кусок в пол-аршина самой настоящей, с клеймом моих заводов, рельсины! И чтобы уже добить меня окончательно, заявил, что точно таких же, только стандартной – в три сажени – длины в Тундальской изготовлено уже штук пятьсот!

Вот тогда я окончательно уверился, что моя мечта, моя палочка-выручалочка, тонкая серая линия на карте необъятной Родины моей, мой Транссиб все-таки будет воплощен в металле.

И все же, как бы рад я ни был, как бы ни силился вникнуть в местные нужды и проблемы, как ни пытался разделить радости этих, несомненно, замечательных людей, серый пакет из серой оберточной бумаги куда больше занимал мои мысли. Но и терять лицо, рвать непокорные нитки, ломать печати, жадно кидаться изучать спрятанные внутри известия я себе позволить не мог. Хотя бы уже потому, что боялся не совладать со своей мимикой, выдать, раскрыть всю глубину ужаса, которую испытывал перед, возможно, содержащимися внутри плохими новостями.

Но и оставшись наедине со своим внутричерепным спутником, не торопился вскрывать посылку. Следовало сперва решить для себя – что стану делать, если вдруг сейчас выяснится нечто этакое…

Честно говоря, даже мысль о том, что можно легко укрыться от любого преследования за границей, вызывала… омерзение, что ли. Да и куда ехать? В Пруссию? Это было бы естественно для Германа Лерхе, но совершенно неприемлемо для меня. Нет, с деньгами, что отец выручил за алтайские изумруды, прожить можно и там. Быть может, даже найдется чем себя занять. Там сейчас Отто Бисмарк пытается собрать из осколков Великую Германию. Все кипит, все меняется. С деньгами и знаниями мне и там найдется место. Только…

Только я ничего не должен жителям Гериного Фатерлянда. Как и англичанам, французам, американцам и прочим испанцам. Можно, конечно, попробовать как-то договориться с собой, проявить смекалку и убедить Работодателя в том, что пользу Родине могу приносить и оттуда. Но ведь сам-то я точно буду знать, что это ложь! И чем больше придется себе лгать, тем хуже мне будет. Тем больше станет заедать ностальгия, которая числится родной сестрой банальной русской совести.

Заграница – не вариант. Сменить имя, сделать новые документы, отрастить бороду, обзавестись брюшком и купеческим свидетельством – и то ближе к сердцу. Долго, муторно и очень дорого, но вполне реально со временем переписать на нового себя свои же доли в различных предприятиях… И ходить день через день в церковь – пытаться отмолить страшный грех. Потому как старый доктор права генерал-майор Лерхе, вдруг потерявший младшего и, смею надеяться, любимого сына, скорее всего, этой вести не переживет. Сдайся я на милость имперского правосудия – и то не такой удар для старика будет. Уж кому, как не ему, знать, что я ни в чем не виноват…

И все-таки глупо будет сгинуть в глубине каких-нибудь там руд, на каком-нибудь Сахалине. Глупо и непродуктивно. Вряд ли именно этого хотел от меня Он, позволив вновь наслаждаться жизнью. И ведь что самое поганое – не верю я, что начатые в краю преобразования могут успешно продолжаться уже и без моего участия! Не верю, и все тут! Дорогу, быть может, все же построят, но точно не такую и не так качественно, потому как часть денег обязательно попилят и взлохматят еще в столице. И заводы быстренько к рукам приберут. Тот же незабвенный господин Фрезе и приберет! И будут в моем Троицком такие же порядки, как на Барнаульской сереброплавильной каторге.

Вот Гилев с Куперштохами – те выплывут уже и без меня. Первый – потому как нужное для любой власти дело делает, а второму поддаваться невзгодам вообще вера не позволит. И Тецков с Асташевым – не утонут. Исаеву Гинтар не даст пропасть, Кухтерин и Ермолаевы – сами с усами… Но ведь все они – только побочное дело. То самое сопутствующее производство, что, конечно, идет на пользу, но и без чего как-то можно выкрутиться.

Останутся малюсенькие очаги от запланированного мною губернского пожара. Станут себе тлеть, пыхать искоркой до самого Великого Октябрьского беспредела, как лампадка перед иконами. И погаснуть нельзя – перед Господом стыдно, и разгореться некуда – тьма и равнодушное болото вокруг… К черту! К дьяволу! Бороться! Сучить лапками! Сбивать молоко в масло! Через боль, через непонимание, через надуманные обвинения в бестолковых преступлениях!

Я разорвал пакет. Быстро, одним движением. Сургуч коричневой крошкой брызнул по комнате, и шпагат тихонько тренькнул – вот и все преграды. Все бы так дела решались…

Толстое письмо от Карбышева. Два похожих конверта, судя по штампам, оба из Каинска. Но один от Мефодия Гилева, а другой от какого-то Мясникова Д. Ф. Кто такой? Почему не знаю?

Неподписанный, однако тщательно запечатанный конвертик. Интересно, но потом, потом.

Цибульский. Асташев – только не Иван Дмитрич, а его сын. Это интересно, но тоже подождет. О! А это еще что? Конверт длинный и узкий. Не почтовый. В таких обычно военные свои донесения отправляют. С гонцами, конечно, хотя императорская армия от почтовых поборов и освобождена, но это же неприлично!

Витиеватая подпись: «Действительному статскому советнику Герману Густавовичу Лерхе от генерал-лейтенанта, командующего Восьмым округом по жандармерии, графа Казимирского Якова Дмитриевича». Я об этом знаменитом, одним своим появлением в городке пугающим до икоты местное чиновничество, господине много слышал. Повстречаться не доводилось. Мой Кретковский однажды посетовал – дескать, старый Казимирский сдает. От местных дел устранился, в высокую политику давно уже не лезет. А ведь раньше, при светлой памяти Николае его чуть ли не князем Сибирским величали. Без него, мол, здесь ничего не происходило и произойти не могло! С чего бы это, интересно, старый волк из логова вылез, да еще и мной, опальным реформатором, заинтересовался?

Но и граф – потом. Вот! Слегка пахнущее духами послание от моего столичного Ангела-хранителя – Великой княгини Елены Павловны. Как всегда, последнее в пачке – самое важное.

Пропустил первые пару абзацев. Потом обязательно перечитаю с самого начала. У княгини совершенно мужской, холодный и расчетливый разум. Она и в малозначимых приветственных словах, в пересказе пустых придворных сплетен способна спрятать очень важную для меня информацию.

«А вы, мой милый Герман, все-таки великий наглец. Вы помните Кавелина? Это из тех господ, что в последнее время стали много рассуждать об особом пути Руси-матушки и славянских народов, оставаясь при этом надежным супругом Антонины Федоровны, в девичестве носившей фамилию Корш. Этот же, Константин Дмитриевич, в угоду досужим сплетникам, еще и вынужден по юридическому делу в Министерстве финансов советничать, выдавая себя за либерала. Так я это к тому, мой мальчик, что днями наш славянофил представил свою записку Государю: «О нигилизме и мерах, против него необходимых». Каково?! Он к тому же выказывает себя еще и консерватором! Разносторонний господин тем не менее не преминувший упомянуть твое имя в своем историческом труде. Мы с Минни и императрицей Марией Федоровной славно повеселились, припоминая заслуги господина Кавелина. Однако же, к чести этого юриста, стоит признать, что твой демарш, я имею в виду прошение об отставке, конечно, отчасти дает ему основание на столь далеко идущие выводы».

Ну вот. Вполне себе прозрачный намек на то, что некие силы уже начали подгрызать и без того шаткую основу царского ко мне благоволения. И прямое сообщение, что все три самые влиятельные при дворе женщины все еще на моей стороне. Логичным будет развитие темы. Определение круга моих недругов. Или я разочаруюсь в уме моей высокородной покровительницы.

«Зазвала к себе вечно занятого Головнина. Пересказала ему содержание кавелинского опуса и рада была, что не ошиблась в нашем Александре Васильевиче, когда он охотно поддержал наш сарказм. К слову сказать, он передавал тебе, милый Герман, свое почтение. Уверял, будто бы только благодаря твоим усилиям все еще имеет возможность продолжать многотрудное дело просветительства в, как он выразился, «несчастной Отчизне». Государь наш, Александр Николаевич, изволил выразить свое недовольство излишне вольным распространением революционных идей среди студенчества, и тут бы и лишился бы наш высокопревосходительство министерского кресла, кабы твой Фрондер не бросился на подмогу. Не побоялся ведь напомнить Государю, что, согласно предоставленным томским губернатором сведениям о заговоре, нет оснований обвинять в нем исключительно учащихся в университетах молодых людей. Что здесь больше вины тех господ, что допустили чрезмерно либеральное обращение с польскими разбойниками. На что даже верный Александра Васильевича недруг граф Муравьев-Виленский не нашелся чем возразить.

А я ведь даже обижалась на тебя, несносный мальчик, таким неожиданным образом выведав, что ты снова сумел раскрыть какой-то заговор. О таких-то вещах надобно немедля извещать друзей! После только, будучи у наших молодых, поняла из шуток цесаревича о том, как Папа злится на таскающийся за ним по пятам конвой, что дело не столько в политике, сколько в опасности для жизни нашего Государя. И обида тут же прошла. Кому как не жандармам заниматься этим? И ты оказался предусмотрительнее меня. Ни к чему волновать и без того не слишком здоровую телесно государыню Марию Александровну! А я ведь непременно бы поделилась с ней тревогами. Вот и пишу тебе о том, что ты ныне прощен и помилован всеми участвующими к тебе особами»…

Фу-у-х. От сердца отлегло! Но какова княжна! Она не просто добилась более лояльного отношения к моей «попытке к бегству» со стороны Семьи. Елена Павловна успевает еще и союзников мне в столице находить… Хотя… Чего это я?! Кто я-то такой, чтобы так обо мне заботиться? И не зря она упомянула о посещении Аничкового дворца! Ох не зря! Никса собирает своих людей. Вот о чем это письмо! Великая княгиня писала о том, что цесаревич все-таки обижался на меня за демарш с отставкой, но уже и нашел причины простить. А еще – что в стране появилась новая, молодая и активная политическая сила – партия наследника престола, и меня все еще воспринимают ее частью.

А ведь это может быть весьма интересным! Впервые за прошедшие с момента моей отставки месяцы я пожалел, что все-таки не отправился пред светлы очи Николая Александровича в Санкт-Петербург! С одной стороны, Головнин – человек великого князя Константина Николаевича, известный своими либеральными взглядами, активный реформатор современной системы образования. Слышал даже, что он на свои деньги учебные заведения в деревнях и селах устраивает, и с Синодом разругался в пух и прах, за откровенный саботаж приходских школ. Только вот от нападок искусного словоблуда Каткова великий князь и сам-то не может уберечься, не то чтобы еще и министра просвещения выручить. А Никса – легко! Отправит своего приятеля Вово – князя Мещерского – в Москву, тот своими словами перескажет перспективы дальнейшего существования строптивого редактора «Московских Ведомостей» – и наступит тишь, гладь и божья благодать.

И если потом когда-нибудь вдруг выяснится, что тот же самый Катков с его заявлениями на грани фола: «При всем уважении, которое подобает правительственным лицам, мы не можем считать себя их верноподданными и не обязаны сообразовываться с личными взглядами и интересами того или другого из них. Над правительственными и неправительственными деятелями равно для всех обязательно возвышается Верховная Власть; в ней состоит сущность правительства, с ней связывает нас присяга; ее интересы суть интересы всего народа», – всего лишь выполняет задание Никсы, я ничуть не удивлюсь. Штатное, так сказать, пугало для растерянных, фактически брошенных Константином министров-либералов.

Цесаревич – совсем не дурак. Осторожен и хитер, как матерый лис. При дворе нет человека, кого он еще не сумел бы очаровать. Своим его считают и старые ретрограды, и необузданные реформаторы. Этакий сплав славянофильства с активным, или даже – агрессивным, реформаторством! Страшная, взрывоопасная смесь. И малейшая ошибка грозит закончиться никак не меньше чем табакеркой или портьерным шнуром… По лезвию бритвы – точнее и не скажешь! И получается, я имел возможность, отправившись в столицу, оказаться на острие рядом с Николаем. Разделить опасность, едрешкин корень…

Ох, как можно было бы взлететь! Граф Панин букашкой бестолковой смотрелся бы с такой высоты… Только оно мне зачем? Мне бы обратно, к штурвалу моей губернией – вот было бы славно! Довольно с меня и того, что покровителей я все еще не лишился. А значит, и вполне вероятный арест – помню же: не зарекайся! – мне ничем особенно страшным не грозит. В крайнем случае можно попросту сдаться и ласково улыбаться следователям.

А ведь, черт возьми, у Никсы может ведь и получиться! Ну так, чисто теоретически рассуждая. Деньги и влияние старых вельмож добавить к энергии реформаторов – так горы сами собой свернутся. И ведь ничего сложного в этом нет. У меня же получилось заинтересовать своими прожектами Строганова. И теперь, смею надеяться, лучшего союзника в скорейшем строительстве железной дороги из Сибири к Уралу и не найти. Я уж не говорю о разрешении на переселение крестьян. Без старой гвардии этот рескрипт еще много лет путешествовал бы по инстанциям. А хозяевам уральских заводов понадобилось – и вуаля. И ведь ни один самый-рассамый противник реформ даже не пискнул, ибо им это в первую очередь и выгодно!

При грамотном подходе такие вот точки соприкосновения можно в каждой отрасли найти. У нас ведь, слава Господу, не Англия. Нашей знати заводами и железными дорогами заниматься не стыдно. Строгановым, как я уже говорил, половина уральских заводов принадлежит. У того самого графа Панина – целая гроздь золотоносных приисков. Мальцовы, Муравьевы, Шуваловы, Шереметевы – тоже с чего-то кормятся. Не на одну же зарплату дворцы содержат. Догадайся кто-нибудь умный распределить между двумя десятками богатейших семей страны несколько миллионов гектаров плодородной земли на Южном Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке – хотя бы и в долговременную аренду, – так они сами и дороги построят, и людьми заселят. А сколько вкусного под землей скрыто! Сколько месторождений еще ждут инвестора? Позволь ретрограду получать больше прибыли – и сам удивишься, каким он реформатором станет!

И тогда, если уж начать теоретизировать и воспользоваться логикой, – с какого ляда на меня взъелся граф Панин? Тем более что я, в Сибири сидючи, расстановки сил в столице не ведаю, а ему-то сам Бог велел. И что же? Он не знает, что я принадлежу к партии Наследника? Если совсем уже в маразм не впал – отлично знает. И все равно продолжает заниматься какими-то глупостями! Зачем? Чего хочет добиться? Он один или это целая шайка? И не может ли так оказаться, что это не просто группа лично на меня обиженных – не поделился – господ, а первая, робкая попытка прощупать будущего императора Николая Второго?

Опа-опа-опа! А если вообще не во мне дело? Если атака на меня – это лишь малая часть большого мероприятия по воздействию на Никсу? Могут же некие расслабившиеся при добром царе господа – ну, например, попытаться продемонстрировать наследнику свою силу и влияние? И тогда для моего покровителя любой шаг ради моего спасения станет ловушкой!

Почему? Да хотя бы уже потому, что в пух и прах рассорит начинающего политика с либеральной партией! Охотно объясню, почему я так думаю!

В империи вовсю идет Великая судебная реформа. Соратники великого князя Константина сумели все же как-то подвигнуть Государя на подписание этого неудобного для высшей аристократии закона. Теперь, как кичатся реформаторы, каждый подданный нашего самодержца равен в правах перед судом! На приговор не могут больше влиять ни высокий статус ответчика, ни его родственные связи, ни уровень благосостояния.

Ну это они, идеалисты непуганые, так считают. В моем мире тоже все были как бы равны, но профессиональный уровень адвокатов и так называемое «по-звоночное» право тоже немало значили. По большому-то счету деньги в двадцать первом веке – это средство достижения цели, и не более того. Но имея средства, можно и прокурору помочь со строительством коттеджа для дочери, и матерого адвоката из Москвы вызвать, и свидетелей умаслить. В этом мире все это можно было сделать и не тратя ни гроша. Довольно было и того, что за ответчика «попросит» кто-нибудь из вельмож.

Однако Судебная Реформа – именно так, с большой буквы – вводила в империи не только институт профессиональных защитников – присяжных поверенных, – но и возможность потребовать суда присяжных. Хотя и до суда, простите за тавтологию, у суда были все козыри в руках. Потому что этим же законом теперь в стране оставался только один следственный орган, имеющий право передачи дела к разбирательству, – приставы. И тут уже от настойчивости покровителей ничего не зависело.

Если, конечно, покровитель не является членом императорской семьи, а преступление не относится к категории коронных. Измена или заговор, например. И тут начинается самое сложное. С точки зрения здравого смысла только, собственно, царь может окончательно и бесповоротно решить – было вообще преступление или нет. Но когда наши законы дружили со здравым смыслом? Нет, на этапе следствия мнения государя будет более чем достаточно. Но если дело дойдет до суда, даже он ничего сделать уже не сможет. Помиловать потом если только…

Меня… гм… подозревают как раз в заговоре. Следствие наверняка уже идет, и самое время великому князю Николаю Александровичу вмешаться… И сразу начать отмываться от потока грязи, которые неминуемо хлынут со страниц прикупленных газет. Откуда ни возьмись откроется страшный секрет: царская семья вмешивается в процесс дознания. Не суть важно – по какому делу и что приставы ни сном ни духом. Вмешивается? Да вот же, смотрите! Значит – плевать хотел наследник престола Российской Империи на Закон! «А ведь мы, верные трону старые пер… гм… радетели незыблемости трона, предупреждали! Ни к чему равнять все сословия»…

И вот тут уже понадобится прямое и явное вмешательство папочки, что неминуемо приведет к ослаблению либералов и к возвышению консерваторов.

Есть, правда, простой и элегантный способ и овцу съесть, и волка уберечь. На месте Николая я отправился бы навестить его превосходительство, генерал-лейтенанта Мезенцева. Которому бы и намекнул прямым текстом: мол, что это вы, сударь? Поссориться с Надеждой Отчизны решили? Что это ваши сотрудники в Сибири моего Германа совсем уже затравили? Он там трудится на благо Родины, понимаешь, аки пчёл… А вы?! Нехорошо! Уж не вам ли лучше других должно быть ведомо, что никакого отделения восточных уделов господин Лерхе не затевал?! Или вы не настолько компетентны, как это принято считать?

О судебных приставах тут же позабудут, потому как жандармы им никаких материалов не предоставят. А старые консерваторы и их идейные вдохновители тут же утрутся, расслабятся и примутся послушно получать удовольствие. Потому как давно заскучали по твердой руке. А вот бедному Николаю придется впредь дружить с шефом Третьего отделения. Что не слишком, по большому счету, меняет политику наследника. Так, слегка острее клинок, по которому придется бежать всю жизнь…

Интересно стало – не о том ли самом послание престарелого волка графа Казимирского? И я даже потянулся к конверту, но под руку попался другой – от Вениамина Асташева. Тоненький такой, едва не просвечивающий. И сам не заметил, как вскрыл. «Приветствую тебя, мой дорогой друг! Ну и наделал же ты тут шуму! В гвардии болтают, будто бы сам государев брат изволил весьма лестно о тебе отзываться. Будто бы так и сказал во всеуслышание: «Каков молодец этот Лерхе! Обещал ведь в отставку уйти, ежели из Тмутаракани его в Петербург потащат, и сдержал слово!» Так что прими мои искренние поздравления. Ты герой, и в любом салоне столицы о тебе только и разговоров. И поздравляю, ты обзавелся прозвищем! Уж на что князь Гагарин – молчун, а тут и он не сдержался. Высказался, в том смысле, что, мол, этот воробей когда-нибудь дочирикается! Тебя, Герман, ныне так и знают – как дерзкого Воробья.

Ах да! Пишу тебя порадовать. Подал прошение на вакансию адъютанта ЕИВ Великого князя, цесаревича Николая. Имел пространную беседу с командиром полка, генерал-майором свиты Николаем Павловичем Граббе. Он лихой рубака и не слишком понимает моих устремлений. Но обещал походатайствовать. Так что, вполне возможно, скоро увидимся. Искренне твой друг, ротмистр Лейб-гвардии Конного полка, Вениамин Асташев».

Ну и в какую дыру мне теперь забиться? Порадовал, едрешкин корень! Вот зачем мне, спрашивается, эта никчемная известность? Эта спорная слава?! Непокорный? Революционер? Нигилист? Разве эти слова хотелось бы мне о себе слышать? Разве такие соратники требуются сейчас молодому наследнику? И пусть, как хочет уверить меня великая княгиня Елена Павловна, я как бы прощен и все еще могу надеяться на участие покровителей, но станут ли они проявлять энтузиазм, выручая этакого-то опального губернатора?

Конверт, подписанный графом Казимирским, открывал так, словно он был заминирован. Было даже немного любопытно – какой еще гадостью командир западносибирских жандармов решил меня «порадовать»?

Ни о чем конкретном матерый волчара не писал. Ничего, что могло бы хоть как-нибудь однозначно трактоваться. Ни единого слова в мою поддержку. И тем не менее, прочитав послание до самого конца, почувствовал себя обязанным старому генералу.

«…Честь и слава отважным первопроходцам, членам нашего Географического общества, в личинах корыстных торговцев или простых путешественников, пробирающихся в самые глубины неизведанных земель. Не мне вам, ваше превосходительство, рассказывать, о таких людях. Вы и сами этаких отлично ведаете, как и то, сколько пользы они приносят нашему Отечеству. Господа Принтц с Васильевым и Гилевым, открыв для русских купцов торговый маршрут к военной крепости Кобдо, навеки останутся в памяти потомков. Иные наши пионеры идут, едут и плывут в иные места, быть может, отлично известные другим европейским народам, но прежде не видавшие славных сынов Руси.

Так и дети других земель проявляют интерес к нашим краям. Особенно ежели им становится известно, будто там происходит что-то необычайное, поучительное или странное. Не далее как на прошлой неделе поступило прошение на посещение по деловым нуждам вверенного в мое попечительство округа от некоего господина Самуила Васильевича Гвейвера, столичного первогильдейского купца, подданного Великобритании. В бумагах особенно отмечается желание англичанина посетить Томскую губернию и испрашивается дозволение на встречу с вами, ваше превосходительство. Я взял на себя смелость поинтересоваться этим человеком, дерзнувшим оставить привычные удобства цивилизации ради новых впечатлений и встреч. Дабы иметь возможность наиболее полно характеризовать сферу интересов нашего заграничного гостя, мне пришлось снестись с некоторыми из все еще здравствующих моих столичных друзей.

Сим посланием примите мои господину Гвейверу рекомендации, как человеку серьезному, обремененному обширными связями как в торговом обществе столицы нашей Империи, так и на родине. Говорят будто бы даже, что наш Самуил Васильевич лично дружен с английским военным агентом в Санкт-Петербурге и через это расположение имеет возможность наиболее выгодно устраивать свои дела. Славен же господин Гвейвер тем, что скупает в Империи различные металлы и с большой выгодой сбывает их в Великобритании. Обратно же своими судами везет рельсы, качественные станки и инструменты.

Ходили слухи, что будто бы купец первой гильдии весьма заинтересован в приобретении действующих металлургических производств, в чем его, опять же по слухам, активно поддерживают на родине. Кроме того, Гвейвера хорошо знают в министерстве господина Мельникова как образцового поставщика потребных для строительства железных дорог материалов.

Зная ваше, ваше превосходительство, увлечение всем необычным, ваше доброжелательное отношение к разного рода исследователям и путешественникам, верю, что вы и нашего гостя, подданного королевы Виктории, примите должным образом»…

Полетело воронье! Вот что я понял из этого письма. Учуяли сладенькое. И намеки графа Казимирского для знающих о тесных отношениях Русского Императорского Географического общества и Генерального штаба – более чем прозрачны. Шпион ко мне едет. Очень уж им интересно стало, чего же такого этакого в Сибири затеялось. Что за путь новый – иначе к чему всплыли имена Гилева и Принтца – в Китай? Как посмели рельсы сами производить, и нельзя ли скупить мои заводы на корню, чтобы прекратить это безобразие? Вот вам и знакомства в МПС. Молодец старый жандарм, что тут скажешь. Предупредил, чтобы я мог правильно принять «путешественника».

И что-то грядущее количество гостей меня уже стало напрягать. Царь за каким-то лядом чуть ли не личного друга послал. Официальный английский шпионский резидент – военный атташе посольства – этого вот Гвейвера. Асташев-младший, уверенный, что вскорости станет адъютантом Никсы, – тоже сюда намылился. Омское чиновничество на чемоданах. Странно это все. Странно и необъяснимо. И от этого – страшно. Мне бы со своими старыми проблемами как-то разобраться, а тут все новые и новые валятся…

Нет мне покоя. Даже в отставке.