Текст книги "Без Поводыря"

Обидно стало. Потому как незаслуженно. Чем этаким я провинился? Чем заслужил такое к себе отношение? Сунули бумаги, словно кость дворовой собаке, вместо того чтобы за ушком погладить…

Я уже знал, что в пакете. Догадывался. Но от этого мое разочарование и горечь только приумножались. Умом понимал, что в такой действительно экстренной ситуации никому другому, кроме меня, управления огромным краем цесаревичу и доверить-то некому. И все равно – лезли, одолевали паскудные мысли. Припоминались прежние обиды, накручивались клубком одна на другую. И в карете уже казался я себе и вовсе использованным, смятым и выброшенным за ненадобностью. Задвинутым на край света, когда там, в столице, сейчас и начнется самое интересное и важное. Для царской семьи, для страны, для меня.

Вернулся в расстроенных чувствах. Наденька что-то мне рассказывала, улыбалась, пока не поняла, что мысли мои далеко и я ее просто не слышу. Обиделась, забавно оттопырила губку, крутанула юбками и бросила мужа страдать в одиночестве. Так и сидел бирюком в кабинете до ночи, и даже в темноте, пока Апанас не принес керосиновой лампы. Не помню как и спать лег.

Жизнь продолжалась. Солнце не перестало согревать землю, и океаны не вышли из берегов. Тем более что после оглашения последних распоряжений наместника дел у меня существенно прибавилось. На время его, великого князя, отсутствия в Сибири он назначал меня своим заместителем и делегировал свои права и обязанности. На счастье, хоть командование военным округом не взгромоздил.

Так и вышло, что на украшенной еловыми ветками и имперскими флагами трибуне на перроне еще пахнущего краской «Двухкопеечного» вокзала, на церемонии открытия движения по коротенькой пока еще – всего-то от Томска до Мариинска – железнодорожной ветке, Дагмара представляла царскую семью, а я – высшую краевую администрацию.

Впрочем, сибирякам эти нюансы были совершенно неинтересны. Не все ли равно, кто именно вертит головой там, на помосте, когда по железным рельсам, попыхивая струйками пара, со стороны депо к вокзалу медленно движется здоровенная черная машина! А за ней – три изображающих товарные платформы на скорую руку собранных тележки.

К своему удивлению, я, встречая воплощенную мечту, наблюдая ликование народа, не испытывал каких-то особенных чувств. Единственно, быть может, легкую досаду от того, что осознавал, какая огромная, поистине – гигантская, работа еще предстоит, чтобы протянуть эту тонкую стальную нитку от России до берега Великого Тихого океана.

И сразу успокою: английские пароходы все-таки добрались до Самарова. Только не в августе, как мы с Сидоровым рассчитывали, а чуть ли не в конце сентября. То есть на два месяца позже открытия первого участка Западносибирской железной дороги. Естественно, полностью разгрузить сравнительно огромные морские суда мы не успели, и кораблям пришлось в Иртыше зимовать. Сложно, с приключениями и каторжным трудом. Впрочем, эту поистине эпохальную эпопею, писанную рукой непосредственно в ней участвовавшего Михаила Константиновича Сидорова, печатали и у нас, и за рубежом. И ничего нового я уже не скажу.

Первый же в Томске настоящий паровоз привезли зимой 1865/66 года по Сибирскому тракту в разобранном состоянии. Маленький, танковый, по большому счету – маневровый тягач-толкач тащили на санях больше пятидесяти лошадей. Потом, на механическом заводе, его три месяца собирали, чтобы к июню можно было порадовать неимоверную для Сибири – наверное, тысяч в пятьдесят – толпу обывателей.

Можно было отложить церемонию и до июля, или даже августа, когда Антон Иванович Штукенберг грозился разрешить движение по мосту через Томь, но известия, что доходили до нашей Тьмутаракани из Санкт-Петербурга, заставляли торопиться.

Как я уже говорил, в русском посольстве, в особняке д’Эстре, ранения не особенно сильно досаждали государю. Речь его не теряла связности, и в нем самом было довольно сил, чтобы утешать безутешных сыновей. Ни состоящие в свите врачи, ни парижские эскулапы не находили в повреждениях чего-либо представляющего опасность для жизни Александра, о чем немедленно и доложили со страниц чуть ли не всех мировых изданий.

Император даже принял у себя Вильгельма Первого и Наполеона Третьего и в ходе продолжительной беседы попенял последнему на то, что тот привечает у себя в стране беглых террористов и разбойников из западных губерний Российской державы. Кроме того, пользуясь неловкостью, которую испытывал племянник великого Бонапарта, Александр смог заручиться поддержкой Франции в переговорах по итогам Австро-Прусской войны. Вильгельм же, следуя советам Бисмарка, и без того не возражал наградить Россию новым территориальным приобретением. Вена же, как бы ее ни науськивал Лондон, какого бы участия в судьбе империи ни обещал, желала только одного: скорейшего мира. Франца-Иосифа куда больше волновала вспышка сепаратистских настроений в Венгрии, чем будущее крошечной провинции на востоке.

Властелины трех государств договорились о продолжении переговоров – на этот раз в Берлине, и тремя днями спустя Александр уже ехал в Гавр, где его ждал русский винтовой фрегат «Александр Невский».

Уже в порту государю стало хуже. Раны на ногах продолжали кровоточить, и его стали беспокоить столь резкие боли в животе, что врачам пришлось давать своему царственному пациенту опий.

История повторялась. Как и несколькими годами раньше, когда цесаревич падал в обмороки от болей в спине, весь Петербург об этом шептался на каждом углу, но по стране информация не расползалась. Так и теперь. Александра привезли в столицу его империи в бессознательном состоянии. В Зимний срочно были вызваны Здекауэр, а днем позже и Пирогов. Об их страшном диагнозе мне стало известно из очередного письма Елены Павловны, с как всегда точным и пугающим комментарием: «Молись, Герман, о здравии сего великого человека, ибо с его уходом могут наступить печальные времена». Привожу приговор двух знаменитых врачей дословно, потому как даже в общих чертах не возьмусь своими словами объяснить недоступное моему разуму. «Косое ранение стенки живота, вызванное снарядом, приведенным в движение могучими силами, несмотря на внебрюшинный ход пули, привело к тяжелому ушибу обоих кишечников, с частичным некрозом их стенок и очагами перфоративного перитонита».

В редкие часы просветления, когда действия наркотика прекращалось, а боль еще не начинала царя беспокоить, в присутствии большей части семьи, Александр признал свою временную неспособность к управлению державой и назначил великого князя Николая регентом Российской империи. Однако, учитывая младые лета старшего сына, наказал ему прислушиваться к советам министров и членов Государственного Совета. И уже на следующий день в мой кабинет принесли телеграфную депешу, подписанную Николаем, коей я назначался исправляющим должность наместника Западной Сибири. А также ответственным за благополучное переселение в Санкт-Петербург великой княгини Марии Федоровны с ребенком и двором.

Я тут же засел за написание программы всестороннего развития родного края. Потому что умею понимать намеки и видеть писаное между строк. Это только кажется, что на пост начальника целым генерал-губернаторством всегда назначают с неким испытательным сроком. На самом деле это не так. А в моем случае – совсем не так. Обычно испытывается не только и не столько способность некоего чиновника к исправлению возложенных на него обязанностей. Гораздо большее внимание уделяют способности быстро разобраться и принять дела, вникнуть в основные проблемы, и главное – умению принудить местный аппарат к исполнению прихотей нового руководства. И ничто из этого в отношении меня не имело смысла. Я и так уже долгое время управлял гражданским правлением края и мог поведать о положении дел в Сибири куда больше любого из моих губернаторов.

Тем не менее одним из первых циркуляров регента меня назначили лишь временным начальником. Если это не прямой намек на скорый мой переезд в столицу, то я совсем ничего не понимаю в людях. Потому и сел за написание обширного плана по дальнейшим преобразованиям, чтобы оставить этот труд следующему наместнику.

Пришедшее в конце сентября письмо от Николая, в котором он, кроме поздравлений нас с Наденькой с рождением сына и тревогами по поводу зимнего путешествия Дагмары с маленьким Александром на запад, еще и настоятельно рекомендовал последовать его, цесаревича, примеру и подыскать себе надежного и трудолюбивого председателя Главного управления, с тем чтобы «очистить руки от каждодневной бумажной волокиты и устремить все помыслы только к Славе России». На языке городских обывателей это значило «ищи преемника»!

Как вы, должно быть, уже поняли, наш с Надей сын родился в сентябре 1866 года. Шестого числа, если быть точным. Здоровый, крепкий мальчик. Ни роста, ни веса акушеры сообщить не смогли и очень удивились моему требованию предоставить такую информацию. Потом удивился и весь город – когда при крещении я настоял, чтобы ребенка записали Германом. Германом Германовичем Лерхе, едрешкин корень. А не каким-нибудь Николаем или Александром, как того все ожидали. Откуда им знать, что, давая такое имя новорожденному, я надеялся… ну не то чтобы долг отдать владельцу своего нового тела. В конце концов, это не я, а Господь Всемогущий выбрал для меня новую оболочку! Но почтить память того, настоящего Германа… Герочки, хорошего, в общем-то, человека, я посчитал себя обязанным. Надя не возражала. Она после родов вообще стала какой-то… мягкой, податливой, что ли.

Я старался каждый вечер проводить несколько часов в ее комнатах. Просто сидеть, разглядывая спящего хрупкого человечка, которого не то что на руки взять – дышать-то в его сторону было страшно. Или тихонько разговаривать с супругой о всяких мелочах. Совершенно забросил ставшие вдруг мелкими дела, отменил намеченные поездки. И много думал о будущем. Не о том, которое оставил в прошлой жизни. О другом. Где были я, маленький Герман и Надя.

В ноябре отправил пухлый пакет с «Программой регионального развития» и запросом о намерениях цесаревича относительно практически достроенного здания резиденции наместника. Каково же было мое… всех в крае жителей удивление, когда из столицы пришел манифест, подписанный Николаем и председателем Госсовета, великим князем Константином, об учреждении в Томске Императорского Сибирского университета и о передаче земельного участка и здания дворца наместника новому высшему учебному заведению.

Томск ликовал неделю. В столицу Сибири, после публикации манифеста в газетах, съезжались люди со всех соседних городов. Магистрат устроил настоящее празднование, с военным парадом, оркестрами на площадях и салютом.

И вновь меня эта суета почти не затронула. Кроме столь резонансного документа, в прибывшем с фельдъегерем пакете были еще и бумаги, утверждающие все, представляете! – все мои предложения. И концепция развития края, все мои предполагаемые назначения должностных лиц. А кроме того, в отдельном конверте, довольно лаконичное личное письмо Никсы, в котором он спрашивает… Господи! Регент империи спрашивал меня, готов ли я покинуть любезный моему сердцу Томск и отправиться служить в Санкт-Петербург!

Еще Николай давал слово, что отпустит меня обратно в Сибирь или вообще с государевой службы по первому же моему требованию. Фантастика. Помню, я подумал тогда, что этот молодой человек имеет все задатки, чтобы стать поистине Великим Государем. Хотя бы уже потому, что на такое вот послание невозможно ответить отказом.

Но и на этом регент не остановился. Писал, что был бы счастлив, если бы моя супруга, Надежда Ивановна, нашла в себе силы сопровождать Минни в трудном путешествии в Россию. Что понимает, как это должно быть тяжело – решиться на такой шаг всего спустя несколько месяцев после рождения ребенка и как сильно мы будем волноваться о том, чтобы зимний тракт не повлиял на здоровье маленького Германа. Но, забивая последний гвоздь, он не сомневается, что под моим попечением все закончится благополучно. Тем более что никаких определенных сроков, к которым следует прибыть в Петербург, никто и не смеет устанавливать.

В середине декабря, сразу же после скромного празднования моего дня рождения, оставив край в руках Родзянко, Фризеля и Деспота-Зеновича, мы отправились на запад.

Особенно не торопились, пережидая ненастье на станциях. До границы уральского генерал-губернаторства нас провожала полсотня казаков, что тоже не добавляло каравану скорости. Но к Рождеству уже были в Екатеринбурге, где, как говорится, «с корабля» попали сразу на бал. Правда, я развлечениями не злоупотреблял. Во-первых, было совершенно неинтересно. Торжества были в честь цесаревны и меня мало касались. Во-вторых, просто устал. Дорога, особенно такая – она, знаете ли, выматывает.

Радовало хотя бы то, что Дагмара… гм… сменила гнев на милость. Сначала великая княгиня стала зазывать в свою огромную карету Наденьку с маленьким Герочкой, чему и моя супруга была рада. Дормез Минни немедленно наполнялся каким-то маловразумительным сюсюканьем и чириканьем вокруг детей. После, уже после Колывани, во время остановок на станциях заметил, что принцесса все чаще стала со мной заговаривать. Причем вполне благожелательно.

Это, как оказалось, временное наваждение, впрочем, с великой княгини спало в один миг, как по волшебству, стоило возницам остановить лошадей на привокзальной площади Нижнего Новгорода. Экипаж Дагмары немедленно оцепили в два кольца местные полицейские и сопровождающие кортеж гвардейские офицеры. А мы, придворные и я с Надей, оказались за. Вне круга, едрешкин корень.

Супруга регента империи с сыном уже через час отправилась на заранее приготовленном поезде в сторону Москвы, а нам пришлось еще сутки ждать, пока найдется достаточное количество мест. Это я к тому, чтобы вы потом не спрашивали: как вышло, что Мария Федоровна оказалась в Санкт-Петербурге на две недели раньше своих же фрейлин.

Никогда бы, честно говоря, не подумал, что Минни была способна бросить нас на произвол судьбы и метеором умчаться в столицу. Ладно, у меня нашлись потребные для покупки проездных жетонов средства на всю толпу. А если бы их, этих денег, не было? Как бы мы стали добираться? Что, в конце концов, стали бы есть и где ночевать?

Я, конечно, могу понять, что положение обязывает. Что от датчанки не зависел Божий Промысел, и это не ей, а раненому царю пришло в голову сразу после крещения отречься от престола в пользу Николая. Понимаю, что верная супруга в таких случаях просто обязана быть рядом с мужем. Но ведь могла бы хотя бы как-то позаботиться о своих людях…

Неделю потеряли в Москве. Пока жандармы Первопрестольной отправили запрос в Санкт-Петербург. Пока пришел ответ. Пока удалось купить билеты на поезд Николаевской железной дороги. Высший свет устремился в северную столицу, и билеты стали в дефиците. Вельможи торопились припасть к ногам нового государя, а мы просто случайно оказались в самом центре этого человеческого прилива.

Но все кончается. Кончилась и эта долгая, выматывающая и нервная дорога. В двадцатых числах января мы, прежде, от самого Нижнего, старавшиеся держаться вместе, распрощались у дверей Московского вокзала и растворились в муравейнике полумиллионного города.

Следующим днем я посетил Его Императорского Величества канцелярию, где доложил каким-то заполошенным писарям о своем прибытии и вернулся ожидать вызова на аудиенцию в родительский дом. Потекли дни пустого времяпрепровождения. Я, привыкший к состоянию перманентного аврала, просто изнывал от скуки. Посещения родственников и ответные визиты друзей развлекали мало. Душа требовала совсем другой деятельности.

Съездил навестить опекаемых мною студентов. Заглянул к профессору Зинину и в секретариат Вольного экономического общества. Отобедал в ресторане дяди Карла с другим дядей Карлом – тем, что правая рука принца Ольденбургского. Пришлось потом нанести визит вежливости и самому принцу. Еще в день приезда отправил слугу в Михайловский дворец осведомиться у Елены Павловны, когда ей будет угодно меня принять. Человек вернулся с известием, что великая княгиня ныне в Царском Селе, ухаживает за слегшей с обострением легочной болезни от печальных новостей из Парижа царицей.

В общем, промаявшись дурью с недельку, изучив газеты и насмотревшись на ненастные улицы столицы, я собрался и отправился в Царское Село – навестить раненого Александра. Естественно, с надеждой встретить в переходах не такого уж и большого дворца великую княгиню Елену Павловну. Санкт-Петербург бурлил. Регент взялся за неблагодарный труд и затеял перестановки в правительстве. Каких-то министров сняли, кого-то оставили. Лидеры основных придворных партий делали какие-то заявления. Я же, будучи несколько лет оторванным от этого праздника тщеславия, мало что понимал в происходящем. А кто смог бы открыть мне глаза лучше, чем «придворный ученый»?

Попасть во дворец оказалось на удивление просто. Переходы были пустынны, слугам было не до меня, а охраны я вообще не увидел. Единственной преградой в покои Александра, которой, впрочем, хватило, чтобы отправить меня восвояси, оказался дежурный лейб-медик. А у дверей Марии Александровны на страже находилась целая стая неприветливых фрейлин. Так и уехал бы я несолоно хлебавши, если бы уже на выходе не встретил великого князя Константина.

– А, Воробей! – гаркнул он, эхом прокатив данное мне при дворе прозвище по закоулкам огромного строения, разогнав этим больничную тишину дворца. – Ты в столице?! Отлично! Просто превосходно! Жди! Ты нужен.

И умчался. Вот гад! Где ждать? И чего? Я еще, наверное, с час ошивался у подножия парадной лестницы, а потом плюнул и уехал домой. Понадоблюсь – они знают, где меня искать. И еще одно тогда для себя решил: подожду еще неделю, и если обо мне не вспомнят, пишу прошение об отставке и возвращаюсь в Томск. Свой дом-теремок я продавать не стал. Наказал только Гинтару, что в нем могут жить сибирские начальники совершенно бесплатно. Так что нам с Надей и Герочкой было куда возвращаться. Да и чем заняться в родных краях нашлось бы.

А вечером принесли записку от князя Мещерского. Я и раньше слышал, что у Вово отвратительный почерк, но не имел возможности убедиться в этом лично. Свидетельствую: как курица лапой и с ошибками. Впрочем, тогда меня это только позабавило. Гораздо более важным я посчитал сам факт появления послания. Насколько я знал, Владимир Петрович не отличался особенным тактом и неукоризненым соблюдением этикета. От него можно было ожидать явления глубокой ночью и требования подать вина – близость к регенту защищала высокородного отпрыска от гнева столичных вельмож, – но никак не неожиданно вежливого письма с просьбой указать, в какое время назавтра мне будет удобно его принять. Отправил посыльного. Пригласил к обеду. Куда же деваться-то?

Мещерский явился даже почти вовремя. Наряженный во что-то невообразимое «а ля рюс», как всегда расхристанный и неопрятный. Но вел себя вполне прилично, чего, впрочем, оказалось для Густава Васильевича явно недостаточно. Изобразив мимолетную брезгливую гримасу, старый генерал сослался на плохое самочувствие и удалился в свои комнаты. Сомневаюсь, что Вово это хоть как-то затронуло. Все внимание нежданного гостя было обращено на меня. Зная о… гм… нетрадиционных пристрастиях этого молодого мужчины, я даже стал опасаться… эм… домогательств.

Однако речь князь завел о таможенных тарифах. Сказать, что я был удивлен, – это ничего не сказать.

– Эти их новые тарифы, что ныне докладывал в Госсовете Рейтерн, – помогая себе энергичными жестами и не обращая внимания на мои выпученные от удивления глаза, вещал Вово. – Не более чем произведение фантазии Эзопа! Или нет! Не так! Это будет блистательное торжество наших господ фритрейдеров с князем Константином во главе! В разорение русским промышленникам, но зато в облегчение и выгоду иностранным, а особенности английской коммерции и мануфактуры. Они из угождения Opinion Nationale Journal des Debats готовы разорить все наши фабрики, лишь бы только в Лондоне знали, что, дескать, они люди времени. Проповедники свободы торговли!

– Все не так просто, – сказал я, когда до меня наконец дошло, что молодой повеса явился ко мне на обед, чтобы поведать о необходимости протекционизма. Только я все еще отказывался понять – почему именно ко мне? – Есть же товары высоких переделов! Некоторые станки и стали…

– Да, Герман, – покладисто согласился человек, последний из всех жителей страны, кого я мог бы причислить к друзьям. – Все не так просто… Все гораздо сложнее, чем представлялось нам с Никсой еще недавно. Ах, как я скучаю по тем дням! Как скучаю…

И тут же, с заметным усилием, вернулся к столь волнующей его теме:

– Но в остальном вы должны со мной согласиться! В остальном, касательно тех товаров, коими уже теперь мы вынуждены конкурировать с иностранными. Разве тут мы не должны, не обязаны попечительствовать русским промышленникам?

– Охотно с вами соглашусь, князь, – без уверенности в голосе признал я. – Только что я могу…

– Ах да! – Облик Вово переменился в один миг. Теперь передо мной сидел прежний вальяжный и нагловатый любимчик наследника престола. – Газеты с этим выйдут только завтра. Однако мне они не могли отказать…

С этими словами Мещерский извлек из внутреннего кармана первый, видимо, пробный оттиск «Санкт-Петербургских Ведомостей», развернул серую дешевую бумагу и торжественно положил мне поверх тарелки. Да еще и любезно ткнул пальцем в обведенную карандашом колонку, так что лист немедленно пропитался соусом.

В обширной статье описывались изменения административного устройства органов управления империей. В ней говорилось, что теперь, по примеру просвещенных европейских держав, вводится должность первого министра, заменяющего прежнего председателя Комитета министров, но обладающего куда большими правами и обязанностями. По сути, премьер из синекуры для отслуживших свое, престарелых и ни на что не годных вельмож превращался в главного управленца страны.

А еще в газете сообщалось, что рескриптом регента, великого князя Николая, на пост первого министра назначается великий князь Александр Александрович. Я был сражен наповал! Бульдожка! Милый в своей неуклюжести, но честный и прямой, как меч, Саша – начальник всего и гражданского, и военного управления страной!

Но еще большей неожиданностью для меня был последний абзац заметки. Тот, где сообщалось, что у первого министра будет три заместителя – товарища, как их сейчас принято называть. По делам флота – морской министр адмирал Николай Карлович Краббе. По военным делам – военный министр, генерал-адъютант свиты его императорского величества Дмитрий Алексеевич Милютин. И по делам общего гражданского управления и финансам – тайный советник, граф Герман Густавович Лерхе!

Расщепленное надвое сознание в медицине называют шизофренией. А если – натрое? Это как будет? Я это к тому интересуюсь, что именно… гм… трояко я новости и воспринял. В один-единый миг в голове моей с грохотом атакующей рыцарской конницы столкнулось три мысли.

Та часть меня, скорее всего приобретенная, оставшаяся, так сказать, в наследство от Герочки, ликовала. «Наконец-то! – вопило сердце, эхом и багровыми пятнами отдаваясь в глазах. – Наконец-то меня заметили, оценили и назначили на пост, соответствующий талантам и заслугам! Ух, теперь-то я им всем покажу!»

Душа же в это самое время погружалась в пучину ужаса и отчаяния. Одной тени, намека на возможное повторение «командировки» в то Ничто, где она пребывала неисчислимые века, достаточно было, чтобы моя внутренняя сущность зашлась в каком-то инфернальном визге. И я ее, мою многострадальную душу, отлично понимал. Одно дело начальствовать в полупустынной Сибири, где даже фатальные ошибки выглядели невинными шалостями, и совсем другое – руководить огромной державой из столичного кабинета. Заведовать судьбами миллионов. Быть на самом острие атакующей настоящее истории.

И ведь не скрыться, не спрятаться, не свалить неудачи или ошибки на неопытность молодого Саши-Бульдожки. Никто не поверит. Как наверняка во всей столице не найдется и единого человека, принявшего всерьез назначение второго сына Александра Второго председателем комитета министров. Фиговый лист – да. Номинальное лицо для свиты императора. Понятно, что вся работа – я имею в виду действительно работу, а не присутствие на торжественных церемониях, – ляжет на мои плечи. И стоит мне оступиться, смалодушничать или просто не обратить внимания на вопиющую подлость – все! Пути назад не будет.

Да и сам масштаб будущего труда просто подавлял. Зима 1865/66 года выдалась морозной и малоснежной не только в Сибири. Осенью, когда дело дошло до сбора урожая, выяснилось, что зерна мало. Так мало, что уже к Рождеству большинство губернаторов России рапортовали о начавшемся в деревнях голоде. В дороге я вместе с репортерами газет негодовал на бездеятельность властей и радовался отваге тех начальников, кто не побоялся открыть военные магазины, чтобы накормить хотя бы детей. А теперь что? Теперь все это бедствие на мне?

Чудовищный дефицит бюджета – на мне? Никакая промышленность и засилье европейских, в первую очередь английских, товаров на внутреннем рынке! Забитое, неграмотное и от этого не ведающее о своих правах крестьянство. Зажравшееся, раздираемое противоречиями и политическими партиями дворянство. Пустынные просторы Сибири и жаркие пески Туркестана. Вечно всем недовольная Польша и уснувшая, убаюканная сказками о прошлом величии Финляндия. Армия мздоимцев и казнокрадов и слабая, отвратительно вооруженная армия. Флот… едрешкин корень… Все это на мне? Это от меня будут теперь ждать повторения сибирского чуда?!

Да! От меня! Но не я ли всерьез обдумывал свое дальнейшее вмешательство в Историю? Не я ли мечтал так преобразовать страну, чтобы не было стыдно перед потомками? Не я ли тщательно подыскивал себе местечко в столичных присутствиях, в надежде, что цесаревич возьмет меня с собой? Кто, если не ты, готов был перестать быть Поводырем своего края, чтобы стать выразителем его воли в коридорах дворцов? Так ты получил то, чего хотел!

Разум, последний бастион, все еще на что-то надеялся. Хотя бы на то, что это назначение… эта газетка… могла быть очередной злой, изощренно коварной, шуткой Вово. Что ему стоило уговорить покладистого наборщика в какой-нибудь редакции набросать в ящик нужных литер?! Рубль? Три? Воображение легко рисовало картину, с каким наслаждением Мещерский потом будет рассказывать об одураченном Воробье-Лерхе…

Но я уже знал. Именно что знал… Смотрел на заинтересованно разглядывающего мое лицо князя и знал, что – нет. Это правда. И он действительно пришел ко мне набиваться в соратники. Где-то ведь должна отложиться хотя бы легкая симпатия к человеку, принесшему добрую весть?! И что князю, каким бы неоднозначным… гм… да… неоднозначным был его характер, и правда важно привлечь меня на свою сторону в споре между либералами и протекционистами.

– Вам нехорошо? – с легким флером сарказма поинтересовался князь. – Отчего же?

– Мне… – с усилием разлепил я непослушные, сведенные судорогой губы. Потом, секундой спустя, даже заставил себя чуточку улыбнуться. – Мне… Нет-нет… Я подумал… Воробей на таком высоком посту! Это должно быть интересно, князь. Не так ли?

Новосибирск, 2014