Текст книги "Без Поводыря"

Посмеялись. Отведали платоновских наливок. В конце прошлого года на землях АГО было разрешено винокурение, и пионером этого нового для Алтая дела стали конечно же сами горные инженеры. Сам-то советник начальника округа, коллежский советник Константин Павлович Платонов как человек – так себе. Успел уже это выяснить во время памятного посещения Барнаула. А вот наливки, что начал выделывать принадлежавший ему заводик в пригороде Бийска на речке Иткуль, – выше всяких похвал. Примечательно, что даже не последний в Барнауле горный чиновник был вынужден строить свое предприятие в той местности, на которую не распространялся запрет на огненное производство.

Кстати сказать, у Константина Павловича обнаружились отменные аппетиты. Васька Гилев писал, что Платонов откровенно набивается в дольщики строящегося в ста верстах к югу от Кузнецка чугунолитейного заводика. Да и сам намеревается освоить стекольное производство – фирменные бутылки для своих напитков выделывать. Об источнике вдруг обретенных средней руки чиновником капиталов в Алтае даже не спрашивали. Горный инженер, майор и бедняк – такое только в тамошних анекдотах может быть.

Васька спрашивал моего совета – как ему поступить? Брать в компанию Платонова или нет? Я ответил – что на его, Василия Алексеевича, усмотрение. Так-то, по совести, нужно было бы придавить этого казнокрада. Так все устроить, чтоб он дышать боялся, не то чтобы наворованные деньги в промышленность вкладывать.

С другой стороны, горный чиновник создает новые рабочие места. Способствует индустриализации моего родного края. А придет ему в голову работников своих обидеть – так тут же узнает, что особым повелением наместника, великого князя Николая, на АГО теперь распространяются общие для всей Западной Сибири правила, регламентирующие права рабочих промышленных и добывающих предприятий.

После ужина уже, в курительной комнате – Карл Иванович не избежал этой новой столичной моды – передал офицеру ГАУ рапорт Главного управления наместничества о потенциальной пользе, кою может принести регион для военного ведомства. О возможности производить зепетрил на коксохимическом заводе и о том, что ТЖЗ легко может освоить литье артиллерийских снарядов, начиненных этим страшным веществом. И о том, что в регионе есть все необходимые вещества для изготовления черного пороха, с экономическими выкладками, доказывающими, что доставка его из России станет причиной удорожания патронов минимум вдвое. И чтобы этот многостраничный документ не лишил нас приятного собеседника, поверх скоросшивателя положил коробку с сюрпризом.

На раме револьвера было выбито клеймо – переплетенные буквы «И» и «К» в лавровом венке. Герб сибирскому мастеру придумал Петя Фрезе, и он же привел ко мне в дом старого моего знакомца – Ивана Григорьевича Карышева, кузнеца, открывшего Судженское угольное месторождение. На прошении на привилегию по выделке нарезного оружия требовалась резолюция наместника.

Кузнец показался мне слегка придавленным суетливым Томском, так что говорил от его имени большей частью томский горный исправник. Он же мне и четыре коробочки с изумительной выделки револьверами передал. Уверял, что изготовил их здесь присутствующий, румяный от смущения, мастер Карышев. Только что-то мне слабо в это верилось. Я всегда считал, что даже однотипные вещи, сделанные вручную, должны как-то отличаться друг от друга. Эти же орудия для убийства были, простите за каламбур, убийственно одинаковы. Так, будто бы сошли с конвейера, а не с верстака талантливого Самоделкина.

Кроме того, все выполненное теми же тульскими или ижевскими рукодельниками оружие всегда украшалось. В дорогих оружейных магазинах столицы эти изделия всегда экспонировались отдельно и ценились значительно выше фабричных. На принесенных в мой дом пистолях, кроме клейма, никаких узоров больше не было.

Третьей причиной для недоверия была сталь. Или, если уж быть совсем точным, ее качество. Мне ли было не помнить услышанной однажды из уст седого металлурга Ильи Петровича Чайковского лекции в ответ на вроде бы невинный вопрос: пригодно ли ампалыкское железо для изготовления стрелкового оружия? Мне-то, дурню, казалось, что железо – оно и есть железо. Ну да. Есть там какие-то сплавы, но ведь мы и не турбину для «боинга» делать собираемся, а всего-навсего, что-то, в первом приближении, похожее на мосинскую трехлинейку.

Тут-то я и нарвался на продолжительное нравоучение, из которого вынес стойкое убеждение – сапоги должен тачать сапожник! Ну и еще какое-то количество поверхностных знаний о процессе извлечения металла из руды и превращения его в кристаллическую структуру, в простонародье именуемую сталью. Из монолога Чайковского я узнал, что есть на Обуховском заводе в Санкт-Петербурге какой-то ученик Ильи Петровича в бытность его директором Технологического института, по фамилии, кажется, Чернов. Так вот. Этот Чернов, оказывается, недавно делился с учителем результатами своих опытов по определению наилучшего размера кристалла для наиболее крепкой стали. И даже будто бы просил, дабы Илья Петрович повлиял на Пятова, с тем чтобы тот изыскал возможность провести ряд исследований по результатам плавок на Троицком заводе. Опыты были проведены, но результаты вышли столь противоречивыми, что обоими моими металлургами было принято решение временно отказаться от изготовления металлических деталей, предъявляющих повышенные требования к качеству стали.

– Дмитрий Константинович чуть не с хронометром нас заставлял у конвектора стоять и за цветом расплава следить, – жаловался Чайковский. – Будто у меня иных дел нет! А мужички наши – или цифири не ведают, или внятно объясняться не в силах. Какое там! У нас чуть не каждая плавка сама по себе. Из одной сталь и в Золингере показать не стыдно будет. Другая – только на бабские кастрюли…

Выходило, что часть винтовочных стволов может получиться отменного качества. Часть – откровенный брак. Причем при существующих сейчас способах и методах контроля процесса плавки предсказать результат совершенно невозможно. Ну и зачем нам такая лотерея? Так вот и вышло, что от идеи начать хотя бы штучное производство винтовок в Троицком мне пришлось отказаться.

А тут – револьверы. Где этот Карышев металл-то подходящий взял?

– Обратите внимание, Герман Густавович, на дуло сего изделия, – разрумянился, защищая своего протеже, Петя Фрезе. – Изволите видеть, ваше превосходительство? Это ствольная трубка, на резьбе вкрученная в корпус. Трубки заказаны и изготовлены в Златоусте, а остальное – вылито по одному образу в заводских лабораториях в Троицком.

Вот так! Голь, что называется, на выдумки хитра! Патроны для пятизарядного револьвера использовались от «спенсерки». Тринадцать миллиметров! Это не револьвер, это слонобой какой-то! Но ведь калибр мог быть легко изменен. Вкрутил другую трубку – и вуаля. Просто у Карышева не такой уж и большой был выбор. Или 0,44 от Кольта, или 0,56 Спенсера.

Но больше всего меня удивила система… Жаль, я не специалист и не знаю, как это правильно называется! В общем, оружие для перезарядки нужно было переломить. Я и раньше такой принцип уже встречал. В тех же кольтовских агрегатах. Это для меня, привыкшего к точной автоматике, такой способ был первое время удивителен. А вообще-то сейчас это обычная практика.

Так вот. После захлопывания заряженного оружия и проворота барабана специальная… запчасть, едрешкин корень, прижимала подпружиненный барабан к стволу таким образом, что слегка торчащая часть патрона плотно входила в дуло.

– Плохо было без таковской-то хитровинки, – пояснил чуть не сквозь зубы кузнец. – Болталося все, и дымище перло!

– Удивительно, – качал головой Гунниус, проворачивая барабан и разглядывая, как простейшая пружинящая планка вжимает пулю в ствол. – Просто поразительно.

Тут я ему судженского кузнеца и процитировал.

– Перло у него, значит?! – веселился офицер-оружейник. – А ведь я этот пистоль с вашего, Герман Густавович, разрешения непременно покажу Георгу Георгиевичу. По моему скромному мнению, система сия куда как проще и остроумнее будет, чем тех же господ Смита с Вессоном.

– И в руке удобно лежит, – вставил свои «три копейки» тайный советник Якобсон. И кивнул, словно разрешил. У меня сложилось впечатление, что Иван Давидович слегка завидует знаниям Карла Ивановича. Или ревнует к его приятельским отношениям с герцогом Мекленбург-Стрелицким. У самого Якобсона свободного доступа в кабинеты такого уровня не было. Потому я и заторопился сменить тему. Чтобы не спровоцировать случайно обострения этих… недопониманий.

Ну о чем я еще мог говорить с отцом Наденьки? В общем, я взял да и попросил руки его дочери, поймав себя на том, что совершенно не испытываю какого-либо волнения. Спросил, получил ожидаемое согласие и приготовился слушать оглашение списка отдаваемого за невестой имущества. Мысль, правда, мелькнула – заявить что-нибудь в том смысле, что, дескать, знаю я. И половина Санкт-Петербурга – тоже знает, что даже послужило причиной для кратковременного улучшения «рейтинга» долговых обязательств всей семьи Лерхе в столичных банках.

Но не стал ничего говорить. Успел заметить только, с каким победоносным видом перечислял список нажитого непосильным трудом имущества бывший главный интендант императорской армии. И как поглядывал на сравнительно бедного, взявшегося изучать документы Гунниуса. Решил – пусть потешит свое самолюбие.

Потом обсудили дату свадьбы. С этим, как выяснилось, были определенные трудности. Дело в том, что неминуемо приближался Адвент! Это такой период Рождественского поста. Так сказать, время подготовки к празднику Рождества Христова. И в Адвент свадьбы у лютеран были категорически запрещены. Так-то мало кто из обрусевших немцев, даже исповедовавших лютеранскую религию, исполняет все предписания пастырей. Но ведь сейчас еще загсов не существует! Так называемый «акт гражданского состояния» – это сейчас всего лишь запись в церковной книге. А местный пастор, каким бы он ни был, в запретные дни венчания устраивать не станет.

Следовало поторопиться. Организовать все всего за две недели. Не такой уж и маленький срок, если взяться с умом и иметь достаточное количество денег. Тут же, под коньяк, составили краткий план и распределили обязанности. Якобсон в итоге так «напланировался», что в экипаж его пришлось грузить с помощью Апанаса…

На счастье, в Томске нашлось достаточно много людей, принявших известие о назначенной дате моей свадьбы близко к сердцу. Честно говоря, к моему огромному удивлению, даже слишком много. Дамский комитет попечительства о тюрьмах – в полном составе. А это жены виднейших городских людей – чиновников, офицерства и купечества. Супруга непримиримого моего оппонента Екатерина Ивановна Гилярова и хорошая приятельница Феодосия Цибульская. Еще одна Екатерина – купчиха Исаева – дама со стальными глазами и силой воли такой мощи, что хватало и на ее самое, и на мужа. Мария Васильевна Иващенко – жена нашего героического генерал-майора, разгромившего польских разбойников. Дама мягкая, я бы даже сказал – кроткая. И полковничиха Лидия Павловна Яхонтова. Единственная Елизавета – директриса Мариинской женской гимназии, мадам Фризель.

Женская часть свиты наместника во главе с гофмейстер-фрау, княгиней Юлией Федоровной Куракиной и при активнейшей поддержке камер-фрау Марии Петровны Флотовой. Не ошибусь, если скажу, что и сама великая княжна Мария Федоровна, посредством своих приближенных, могла оказывать влияние на процесс приготовлений.

К слову сказать, собственно лютеран среди этого весьма разношерстного «комитета» было совсем мало. Или, если быть точным, – всего две. Причем госпожа Фризель до замужества была православной, а мадам Флотова, хоть и родилась в лютеранской семье, но особенной набожностью не могла похвастаться.

По мне, так довольно было бы и указаний нашего пронырливого пастора. Съездили бы в кирху, потом посидели бы за столом, да и все. Но нет! Общество на это пойти не могло! Как же так?! Женитьба знаменитого на всю Сибирь Лерхе не может пройти так безнадежно скучно. Это должно было стать событием если и не мирового, то уж регионального масштаба – точно! Это должно было стать чем-то таким же значимым, как памятная встреча великого князя Николая Александровича! Чтобы люди потом, много лет спустя, могли говорить: «А было это, почитай, годика этак через три опосля Лерховой свадьбы».

Я, в принципе, не возражал. Приятно, конечно, что столь большое число людей озаботились мне помочь. Подозреваю, что дамы таким образом попросту боролись с провинциальной скукой. Но, по большому счету, было все равно. Главное, чтобы поменьше дергали меня лично…

Сложности тем не менее были. Гилярова и Цибульская с Исаевой были староверками и имели свое представление о традициях и обычаях. Большинство составляли православные прихожанки, но у Гиляровой был пронзительный голос, за Цибульской стояли мужнины миллионы, а у Кати Исаевой была очень тяжелая рука, которую она охотно пускала в дело. С другой стороны, русские немцы все-таки придерживались традиций своей оставленной века назад родины, и это нужно было учитывать.

Худо ли, бедно, но к середине ноября все было готово. Костюмы и платья пошиты, ордена и штиблеты начищены, гривы лошадей заплетены разноцветными лентами, а экипаж украшен бумажными венками. Медведи расчесаны и напоены водкой. Цыган не нашли, но эуштинские татары в национальных одеждах и горстка прижившихся в Томске китайцев внесли некоторый элемент экзотики.

Улицы в ночь на пятницу, день, предшествующий венчанию, выметены особенно тщательно. А специально усиленные армейские патрули следили, чтобы «отдыхающие» после летних трудов золотоискатели не испортили наведенного благолепия. Утром, когда я отправился к гороховскому особняку на «знакомство» с будущей супругой, меня у дверей усадьбы встретил хор мальчиков-гимназистов, пытавшихся распевать псалмы на немецком. Я был этим приветствием так ошарашен, что полощущиеся на ветру имперские флаги и еловые венки на фонарных столбах уже не казались чем-то из ряда вон выходящим.

– Однако, Герман, вас здесь любят, – поправляя ус, крякнул Володя Барятинский, волей дамского комитета назначенный товарищем жениха.

– Неожиданно, – только и смог выговорить я, разглядев на облучке кареты наряженного в дорогущий, из английского сукна, костюм Гинтара с вожжами в руках. А когда вперед процессии, отправляющейся «за невестой», вышел городской голова Дмитрий Иванович Тецков с пендештоком – специальным свадебным посохом в руках – и в компании с пьяно шатающейся медведицей, у меня появилось ощущение, что это все сон. Нужно только проснуться, и этот цирк исчезнет…

– Ист майн штокнайн перетин, – орал, читая по бумажке, богатей, потрясая посохом, как дубиной. – Верт ферфмуцих езен вайрс ферт, сучьи дети!

Фраза должна была значить что-то вроде: «Обвяжите мою палку, или я вам сломаю печку!» Уж и не знаю, готов ли был Тецков на самом деле выполнить свои угрозы. Комплекция и «вооружение» позволяли. Но старую керамическую посуду из домов, мимо которых мы проезжали, выносили исправно, и за это людям позволялось добавить цветную ленту к посоху. Немудрено, что уже через пару кварталов пендешток стал похож на елку в представлении сюрреалиста.

Наконец процесс вымогательства кончился. Мы прибыли к ступеням крыльца гороховского особняка. Здесь зевак оттеснили конногвардейцы, за что я был им безмерно благодарен, – от воплей и здравиц уже звенело в ушах. Но не тут-то было! Кавалеристы, все как один вынув сабли из ножен, вскинули оружие вверх и гаркнули троекратное «ура!». Потом их командир поднес на серебряном подносе три стаканчика хлебного вина – себе, Володе и Тецкову. Мне досталась только улыбка от уха до уха и свойское подмигивание – мол, давай не подведи нас, приятель!

Большой зал особняка встретил нас пустыми столами и расставленными там и сям большими пустыми же корзинами. Слуги проводили нас по местам, заиграла музыка – что-то легкое, почти танцевальное. Но уж никак не похоронный вальс Мендельсона. Долгая, практически театральная пауза – и наконец, под руку с отцом, вышла Наденька Якобсон.

Нас с невестой усадили в середине длиннющего стола, но, как выяснилось, ненадолго. Почему-то под марш лейб-гвардии Преображенского полка в зал вошли цесаревич с великой княгиней. Подразумевалось, что именно мы с Наденькой главные на этом празднике жизни, но не встать при появлении членов императорской семьи никто из присутствующих не мог себе позволить.

Наконец Николай с Дагмарой уселись на специально для них отведенном месте, и началось то действо, что так любимо обрусевшими немцами: гостям было позволено похвастаться подарками.

Первым, согласно составленному дамским комитетом регламенту, от моего имени взял слово городской голова. Дмитрий Иванович долго расписывал, какой я весь из себя молодец и как много хорошего сделал для губернии и всей Западной Сибири. Слушали его внимательно. Иногда, словно адвокату на судебном заседании, Тецкову даже задавали дополнительные вопросы. Будто бы от ответов моего представителя вообще могло что-то измениться. Словно бы набившееся в зал собраний общество могло своей волей отменить сговоренную отцами много лет назад свадьбу.

Тем не менее к стыду своему, поймал себя на мысли, что даже мне интересно. Кое-что из сказанного оказалось неожиданной новостью. Несмотря на это чуть ли не энтомологическое изучение приколотой на булавку козявки, приятно было осознавать, что мне все-таки удалось сделать главное! Разбудить дремлющее прежде, упокоенное болотом безразличия, стремление местных жителей к прогрессу. К поиску новых путей и направлений. К развитию с использованием новейших достижений современной науки.

Тецков говорил конечно же другими словами. Нынешний разговорный язык вообще изобилует пустопорожними словоформами, значение которых чаще всего столь всеобъемлюще, что перестает нести какой-либо смысл. Благообразие – как много в этом слове для сердца русского сплелось.

Ну нет чтобы на этом и закончить! Вот к чему городской голова взялся перечислять основную мою собственность? Акции, доли и паи. И ведь Гинтар-предатель еще и кивал после озвучивания каждого нового пункта этого экономического стриптиза. Благо до тайного сереброрудного рудника длинный язык не дошел. Иначе была бы у нас тут свадьба! Но и так его превосходительство тайный советник Якобсон забеспокоился. На фоне моих миллионов приданое, что он давал за дочерью, смотрелось уже не слишком значительно. Еще пару заводов в мою копилку – и могло появиться ощущение, будто бы беру в жены нищенку.

Появившиеся с самоварами слуги несколько разрядили обстановку. Запах свежеиспеченной сдобы перебил тяжелый дух сотен сгрудившихся в зале людей. Отвлек внимание цесаревича от мыслей об источниках моего неожиданно раскрывшегося богатства.

Кстати сказать, никакого спиртного, даже пива или легких наливок, на столе так и не появилось. Принято ли было пить на свадьбах у лютеран – я понятия не имел, а вот мои русские земляки это несоответствие общепринятым традициям наверняка подметили. Причем, судя по изредка доносившемуся из-за спин бульканью, подметили заранее и были к этому готовы. Создавалась парадоксальная ситуация. У совершенно безалкогольного стола сидели хорошенько поддатые гости.

Иван Давидович по бумажке зачитал наконец список приданого и бросил лист в самую большую корзину. Только тут до меня дошло, что они и приготовлены были для подарков. Пересчитал, так сказать, тару и удивился. Неужели кто-то мог всерьез рассчитывать, что хотя бы один из дюжины двадцативедерных коробов будет заполнен?!

Последовательность отдаривающихся гостей четко совпадала с властной пирамидой. Якобсон как родитель конечно же вне списка был. А вот дальше – я мог совершенно определенно предсказать очередность.

Никса с Дагмарой подарили экипаж и четверку четырехлетних английских лошадей. Народ ахнул. Сейчас еще этот комплект – вроде шестисотого «мерседеса» из моего времени. Остальные тоже старались не отставать. От пароходных комиссионеров говорил пьяненький Тюфин, окончательно примучивший всех своей «чучей в нос». Но в итоге подаривший еще достраивавшийся на верфи у Бурмейстера баркас на паровой тяге. Я еще не придумал, куда применить этакий-то подарок, но все равно обрадовался.

Всегда хотел обзавестись каким-нибудь судном. И прежде, в той жизни, подумывал о катере. У соседей, в Кемеровской области, в райцентре Юрга, делали неплохие речные яхты с водометным движителем. Самое то для мелкой, изобилующей отмелями Томи.

Исаевское подношение еще вчера троица суетящихся мужичков разгрузила во дворе моей усадьбы. Объемный – метр на полтора и не меньше полуметра в высоту – деревянный ящик со зловещими надписями: «Стекло» и «Не бить». Сегодня Егор Петрович наконец открыл страшную тайну содержимого. Ну то, что в ящике столовое стекло, я и сам догадался. Но вот в каких его там упихано количествах – и помыслить не мог. Три полных гарнитура на двадцать четыре персоны каждый. Чайный и кофейный сервизы. Набор «мечта алкоголика» – комплект бокалов, стаканчиков, рюмок и фужеров для всех известных на сегодняшний день видов напитков. Все выполнено из разноцветного «богемского» стекла и украшено изощренной резьбой. Богатый, буквально царский подарок!

Дарили деньги. Наличные, векселя, кредитные билеты Ротшильдовского и Штиглицова займов. Цибульские преподнесли семейное «дерево», вместо листьев увешанное небольшими, с ноготь мизинца, золотыми самородками. Гилев приволок массивный настольный канцелярский набор – серебро с ароматными кедровыми вставками, изображающее переход купеческого каравана через Чуйский бом. А чтобы не обделить вниманием невесту, набросил поверх богатую, из зимней чернобурки, шубу.

Иудеев, наверное, кроме четы «честных поляков» Хотимских, на церемонию полтерфеста не пустили, так что за них пришлось отдуваться недавно осиротевшему Вене Ерофееву. Преподнес от их лица пакет бумаг, подтверждающих мое право на обладание тысячей восемьюстами шестьюдесятью шестью десятинами пахотной земли в окрестностях Колывани. Так сказать, в ознаменование счастливой даты, едрешкин корень. И чтобы супруг более не имел основания забыть о годовщинах.

Молодец парень. Справился. И держался достойно, и свои подарки со значением принес – огромный, чуть ли не по пояс взрослому человеку, сахарный соболь, держащий в лапках корчагу с карамельными монетами. «На сладкую жизнь»! – Глава семейного торгово-промышленного дома немного стеснялся собравшихся в тесном зале начальников и потому был лаконичен.

На свадьбу, на новоселье, на день рождения или на Новый год принято дарить подарки. Традиция такая, а с ней спорить трудно. Но почему в день, предшествующий венчанию, эту традицию возвели чуть ли не в культ, этого я понять не могу. Чего в этом интересного? Почему каждая новая вещь, опускающаяся на дно корзины, вызывала в толпе такое воодушевление? К чему Гинтар взялся записывать, а целая комиссия – едва ли не весь городской магистрат – проверять эти записи и подсказывать – кто, сколько и с какими пожеланиями?

Часа четыре продолжалось это истязание. Я бы и раньше ушел. У меня и причина была – всегда можно было отговориться проснувшимися в раненой голове болями. И тем не менее оставался на месте, невольно заразившись этой хомячье-интендантской болезнью. Потом только, уже на пути домой, стало стыдно, едва представил себя таким же суетливым, с блестящими от жадности глазами, «прапорщиком», каким показал себя обыкновенно сдержанный Иван Давидович Якобсон.

Лично для меня день свадьбы начался рано. И опять «благодаря» моим почитателям, решившим совместить русские и немецкие традиции. Уж и не знаю, какой культуре принадлежит практика предсвадебного уворовывания невесты, потому как всю прошедшую ночь старались и те и эти, и даже вовсе не те. Дружки жениха, под предводительством поручика лейб-гвардии Преображенского полка князя Володи Барятинского, разделившись на три стражи, на полном серьезе охраняли покои фрейлины. И не зря.

Первыми попытку умыкнуть Наденьку предприняли принявшие на радостях лишнего и оттого почувствовавшие себя былинными богатырями сибирские купцы. Правда, о намечавшейся акции страже стало известно задолго до того, как обремененные свисающей над ремнями степенностью торговые люди вышли на акцию. Потому как подогретым хлебным вином купчинам стало слегка обидно, что собранное в корзинах добро достанется кому-то другому, и решили за счет жениха восстановить справедливость. А так как размер справедливости каждый из них понимал по-разному, то у заговорщиков возник спор, мало-помалу переросший в потасовку. Аргументы спорщиков заставляли вздрагивать оконные стекла, так что ни о какой секретности для миссии не могло идти и речи.

Торговцев перехватили и отправили восвояси. Но пока занимались увещеваниями богатеев, проморгали атаку гвардейских офицеров. У этих причина была проще, но актуальнее – их радующиеся за мое счастье души требовали продолжения банкета, деньги на алкоголь уже кончились, а в долг им давно уже никто в городе не наливал. Идею подкинули расшалившиеся купцы, но исполнение доказало, что гвардия все еще лучшая часть армии, элита, а не сборище паркетных шаркунов, как о том говорят цивилы в кулуарах. Была выслана разведка, приготовлены пути отхода – открыты двери черной, предназначенной для прислуги, лестницы и убежище, где похищенную девушку планировалось содержать до получения выкупа, – кавалергардия все той же усадьбы. Естественно, мнение самого объекта похищения никого не интересовало…

Погоня переполошила охрану цесаревича, и к стражам присоединились атаманцы. Слава Богу, за оружие так никто и не схватился. Иначе все могло окончиться не парой синяков и дюжиной кровоподтеков, а горой трупов и каторгой для выживших. Гвардейцам дали три рубля на водку, Барятинский выпил вина из туфельки невесты с атаманскими казачками, и на этом инцидент был исчерпан.

Потом были еще эуштинские татары, взятые на «слабо» гулявшими в корчме казаками, – собственно сами казаки и группа отважных приказчиков конечно же по наущению опростоволосившихся купчин.

Этих сменили семинаристы с офицерами Томского батальона. И если бы две столкнувшиеся чуть ли не у дверей покоев мадемуазель Якобсон группы все-таки сумели договориться, еще неизвестно, чем все могло бы кончиться. Ну или если бы те и эти смогли хоть на часок побороть в себе чувство глубокого отвращения друг к другу. Такая уж у нас в Томске традиция – семинаристы с военными главные оппоненты. А с тех пор, как участок городской земли, изначально выделенный под так и не построенные общежития семинарии, передали под возведение казарм, так и вовсе…

Оба отряда были задержаны полицией и препровождены на Воскресенскую гору, в участок. Только, видимо, было в процессе воровства невесты что-то такое заразное. Потому как уже под утро, последними, покушение на киднеппинг – согласно Уголовному уложению империи, от десяти до двадцати пяти лет каторжных работ – совершили и сами стражи Закона.

Всю эту полууголовную эпопею, разбудив меня ранним утром, поведал шатающийся от усталости царевичев адъютант. Было бы неприличным лечь досыпать на глазах отказавшегося от отдыха ради меня Володи. Пришлось вставать.

Само венчание, опять-таки по традиции, было назначено на полдень. Этот день считался у лютеран последним, когда молодая девушка, невеста, еще свободна. После того как на ее голову повяжут отвратительнейшее изобретение немецких дизайнеров – чепец, – она из категории вольных, отцовых, перейдет в подневольные – мужнины. И в этот, последний день перед концом вольной жизни, девушкам позволено было спать дольше обычного. Хоть часов до десяти. Традиция не учитывала распорядка дня дворян и того, что раньше двенадцати после затянувшегося часов до трех ночи бала придворные и не вставали.

От моего дома до кирхи сто шагов. Но и это расстояние пришлось проехать в карете. Может быть, и к лучшему. Ветер вдруг стих, из низких свинцово-черных туч на промерзшую землю посыпало хлопьями снега.

– Ан приглянулась девка Пресвятой Богородице, – говорили русские. – То-то Она слезами снежными по ей сыпанула!

– К счастью, – сказали немцы с датчанами. – Не чужой, видно, человек этот Лерхе для Провидения!

Пронзительно и как-то жалко звякнул единственный колокол местной лютеранской общины, пастор принялся гундосить положенные случаю слова, и я вдруг со всей пронзительностью понял, как лопнула, оборвалась до того гудевшая от чрезмерного натяжения нить, связывавшая меня с прежней, первой, жизнью. Почувствовал, что именно в тот момент этот мир окончательно и бесповоротно принял меня. Что я больше не беженец, не эмигрант из иного времени. Что все. Теперь я принадлежу этому времени, этой земле и этим людям.

Взглянул на бледное, сосредоточенное лицо Наденьки. И просто почувствовал, как этот дремучий мир обнимает мою душу добрыми, теплыми ладонями.