Текст книги "Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг."

Выражение Киреевского «душегрейкою новейшего уныния», о котором говорит Пушкин, что это «выражение, конечно, смешное. Зачем не сказать было просто: в стихах Дельвига отзывается иногда уныние новейшей поэзии»{395}395
  Пушкин А. С. Опровержения на критики // А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. В 10 т. Изд. 3-е. М.: Наука, 1962–1965. Т. 7 (1964): Критика и публицистика. С. 178.


[Закрыть], – подало повод к насмешкам во многих журналах. Я не буду приводить их <здесь>; скажу только, что критические разборы в «Литературной газете» романов Булгарина «Иван Выжигин» и «Дмит рий Самозванец» и появившейся тогда «Истории русского народа» Полевого подлили еще более масла в ожесточенную борьбу этих двух журналистов, а за ними и других. {Критические разборы, помещенные в «Литературной газете», большей частью были написаны Дельвигом, хотя тогда приписывались Пушкину, который в этом отделе газеты мало участвовал, а присылал редакции свои прелестные мелкие стихотворения и принимал живое участие в заметках, помещаемых в смеси и вообще в обсуждении направления, которое до́лжно было дать газете.

В ней высказывалось энергическое противодействие критике других журналов, основанной на одних личных соображениях издателей, не имевших ничего общего с литературою. Мелкие выстрелы в этом споре были всегда на стороне «Литературной газеты», которая проходила совершенным молчанием разные неприличные выходки других журналов против сотрудников газеты; все это еще более раздражало ее противников.}

Дельвиг, при объявлении в октябре 1830 г. об издании «Литературной газеты» в следующем 1831 г., ограничился следующим ответом неприязненным ему журналистам:

Несколько журналистов, которым «Литературная газета» кажется печальной и очень скучной, собираются нанести ей решительный, по их мнению, удар; они хотят в конце года обрушить на нее страшную громаду брани, доведенной ими до nec plus ultra[29]29
  nec plus ultra (лат.) – «и не далее», «дальше нельзя», то есть до крайности, до последней степени.


[Закрыть] неприличия и грубости, и тем отбить у нее подписчиков. Издатель «Литературной газеты», привыкший хладнокровным презрением отвечать на их отчаянные выходки, надеется спокойно выдержать и сей в тайне приготовляющийся бурный натиск. Он не будет отбраниваться даже и тогда, когда сверх всякого чаяния демон корыстолюбия им овладеет, ибо вышеупомянутые журналисты без всякого постороннего участия вредят себе, ежедневно хвастая перед читателями положительным своим невежеством и ничуть не любезными душевными качествами{396}396
  Литературная газета. 1830. № 58. С. 180.


[Закрыть].

Лето 1830 г. Дельвиги жили на берегу Невы, у самого Крестовского перевоза. У них было постоянно много посетителей. Французская июльская революция тогда всех занимала, а так как о ней ничего не печатали, то единственным средством узнать что-либо было посещение знати. Пушкин большой охотник до этих посещений, но постоянно от них удерживаемый Дельвигом, которого он во многом слушался, получил, по вышеозначенной причине, дозволение посещать знать хотя ежедневно и привозить[30]30
  привозить вписано над строкой.


[Закрыть] вести о ходе дел в Париже. Нечего и говорить, что Пушкин пользовался этим дозволением и был постоянно весел, как говорят, в своей тарелке. Посетивши те дома, где могли знать о ходе означенных дел, он почти каждый день бывал у Дельвигов, у которых проводил по нескольку часов. Пушкин был в это время уже женихом. Общество Дельвига было оживлено в это лето приездом Льва Пушкина, офицера Нижегородского драгунского полка, проводившего почти все время у Дельвигов. Я в начале мая окончил экзамен, а в конце июня надел офицерский мундир и таким образом мог жить у Дельвигов. Брат Александр по окончании лагерного времени также бывал у них каждый день. Время проводили тогда очень весело, слушали великолепную роговую музыку{397}397
  Роговая музыка изобретена в 1751 году в царствование императрицы Елизаветы капельмейстером Марешом, когда состоявший в чине гофмаршала директор Имп. театров граф Семен Кириллович Нарышкин был назначен обер-егермейстером. Первоначально оркестр состоял из 4 охотничьих рогов (валторн), настроенных в D, Fis, A, D, к которым Мареш присоединил 2 трубы и 2 почтовых рожка, а в виде аккомпанемента – «машину» из колоколов, бравшую аккорды D-dur и A-dur.


[Закрыть] Дмитрия Львовича Нарышкина{398}398
  Нарышкин Дмитрий Львович (1764–1838) – обер-егермейстер (1804), сын обер-шталмейстера Льва Александровича Нарышкина от брака с племянницей графа А. Г. Разумовского Мариной Осиповной Закревской. Славился своим хлебосольством и оркестром роговой музыки, который увеселял гостей его дачи на Каменном острове.


[Закрыть], игравшую на реке против самой дачи, занимаемой Дельвигами. Такая музыка могла существовать только при крепостном праве; с его уничтожением она сделалась, по моему мнению, невозможной, а потому такой уже более в России, {слава Богу}, не услышат. Но нельзя не сказать, что хор роговой музыки Нарышкина, состоявший из очень большого числа музыкантов, был доведен до совершенства.

Чтение, музыка и рассказы Дельвига, а когда не бывало посторонних, и Пушкина занимали нас днем. Вечером, на заре закидывали невод, а позже ходили гулять по Крестовскому острову. Прогулки эти были тихие и покойные. Раз только вздумалось Пушкину, Дельвигу, Яковлеву и нескольким другим их сверстникам по летам показать младшему поколению, т. е. мне 17-летнему и брату моему Александру 20-летнему, как они вели себя в наши годы и до какой степени молодежь сделалась вялою относительно прежней. Была уже темная августовская ночь; мы все зашли в трактир на Крестовском острове; с нами была и жена Дельвига. На террасе трактира сидел какой-то господин совершенно одиноким. Вдруг Дельвигу вздумалось, что это сидит шпион и что его надо прогнать. Когда на это требование не поддались ни брат, ни я, Дельвиг сам пошел заглядывать на тихо сидевшего господина то с правой, то с левой стороны, возвращался к нам с остротами насчет того же господина и снова отправлялся к нему. Брат и я всячески упрашивали Дельвига перестать этот маневр; что ежели этот господин даст пощечину? Но наши благоразумные уговоры ни к чему не повели. Дельвиг довел сидевшего на террасе господина своим приставаньем до того, что последний ушел. Если бы Дельвиг послушался нас, то, конечно, Пушкин или кто-либо другой из бывших с нами их сверстников по возрасту заменил бы его. Тем страннее покажется эта сцена, что она происходила в присутствии жены Дельвига, которую надо было беречь, тем более что она кормила своею грудью трехмесячную дочь. Прогнав неизвестного господина с террасы трактира, мы пошли гурьбою, а с нами и жена Дельвига, по дорожкам Крестовского острова, и некоторые из гурьбы приставали разными способами к проходящим мужчинам, а когда брат Александр и я старались их остановить, Пушкин и Дельвиг нам рассказывали о прогулках, которые они по выпуске из Лицея совершали по петербургским улицам и об их разных при этом проказах, и глумились над нами, юношами, не только ни к кому не придирающимися, но даже останавливающими других, которые 10-ю и более годами нас старше. Я очень боялся за брата Александра, чтобы он не рассердился на пристававших к прохожим, а в особенности на глумившихся над нами Пушкина и Дельвига, и, по своей вспыльчивости, не поссорился бы с кем-либо, но все обошлось благополучно.

Прочитав описание этой прогулки, можно подумать, что Пушкин, Дельвиг и все другие с ними гулявшие мужчины, за исключением брата Александра и меня, были пьяны, но я решительно удостоверяю, что этого не было, а просто захотелось им встряхнуть старинкою и показать ее нам, молодому поколению, как бы в укор нашему более серьезному и обдуманному поведению. Я упомянул об этой прогулке собственно для того, чтобы дать понятие о перемене, обнаружившейся в молодых людях в истекшие 10 лет.

Я выше говорил об аристократическом направлении, в котором журналисты упрекали Пушкина и Дельвига; в июне 1830 г. им до того это надоело, что они решили отвечать двумя заметками, помещенными в «Литературной газете». Шутя, в моем присутствии они составили следующие заметки, конечно, нисколько не ожидая тех грустных последствий, которым они были первой причиной. В виду этих последствий, которые я расскажу ниже, привожу здесь вполне обе заметки.

Первая заметка{399}399
  Дельвиг А. А. С некоторых пор журналисты… (1830) // А. А. Дельвиг. Сочинения. Л.: Худ. лит. Ленингр. отд., 1986. С. 275.


[Закрыть]:

С некоторых пор журналисты наши упрекают писателей, которым не благосклонствуют, их дворянским достоинством и литературной известностью. Французская чернь кричала когда-то «les aristocrates à la lanterne»[31]31
  les aristocrates à la lanterne (фр.) – аристократов на фонарь.


[Закрыть]. Замечательно, что и у французской черни крик этот был двусмыслен и означал в одно время аристократию политическую и литературную. Подражание наше не дельно. У нас, в России, государственные звания находятся в таком равновесии, которое предупреждает всякую ревнивость между ними. Дворянское достоинство, в особенности, ни в ком не может возбуждать неприязненного чувства, ибо доступно каждому. Военная и статская служба, чины университетские легко выводят в оное людей прочих званий. Ежели негодующий на преимущества дворянские не способен ни к какой службе, ежели он не довольно знающ, чтобы выдержать университетские экзамены, жаловаться ему не на что. Враждебное чувство его, конечно, извинительно, ибо необходимо соединено с сознанием собственной ничтожности, но выказывать его неблагоразумно. Что касается до литературной известности, упреки в оной отменно простодушны. Известный баснописец, желая объяснить одно из жалких чувств человеческого сердца, обыкновенно скрывающееся под какою-нибудь личиной, написал следующую басню:

 
Со светлым червячком встречается змея
И ядом вмиг его смертельным обливает,
«Убийца! – он вскричал, – за что погибнул я?»
«Ты светишь», – отвечает{400}400
  Дмитриев Иван Иванович (1760–1837) – басня «Светляк и змея» (1824).


[Закрыть].
 

Современники наши, кажется, желают доказать нам ребячество подобных применений и червяков и козявок заменить лицами более выразительными. Все это напоминает эпиграмму, помещенную в 32-м № «Лит. газ.».

Привожу также и эту эпиграмму Баратынского{401}401
  Эпиграмма Баратынского на Н. А. Полевого (Литературная газета, № 32 от 5 июня 1830, с. 258. Подпись «Е. Баратынский»).


[Закрыть]:

 
– Он Вам знаком. Скажите, кстати:
Зачем он так не терпит знаки?
– Затем, что он не дворянин.
– Ага, нет действий без причин.
Но почему чужая слава
Его так бесит? – Потому,
Что славы хочется ему,
А на нее Бог не дал права,
Что не хвалил его никто,
Что плоский автор он. – Вот что.
 

Вторая заметка, напечатанная в начале августа, была следующего содержания:

Новые выходки противу так называемой литературной нашей аристократии столь же недобросовестны, как и прежние. Ни один из известных писателей, принадлежавших будто бы этой партии, не думал величаться своим дворянским званием. Напротив, «Северная пчела» помнит, кто упрекал поминутно г. Полевого тем, что он купец[32]32
  1) Конечно, Греч и Булгарин.


[Закрыть], кто заступился за него, кто осмелился посмеяться над феодальной нетерпимостью некоторых чиновных журналистов[33]33
  2) Конечно, Пушкин и Дельвиг.


[Закрыть]. При сем случае заметим, что если бóльшая часть наших писателей дворяне, то сие доказывает только, что дворянство наше (не в пример прочим) грамотное: этому смеяться нечего. Если бы же звание дворянина ничего у нас не значило, то и это было бы вовсе не смешно. Но пренебрегать своими предками из опасения шуток гг. Полевого, Греча и Булгарина не похвально, а не дорожить своими правами и преимуществами глупо. Не дворяне (особливо не русские), позволяющие себе насмешки на счет русского дворянства, более извинительны. Но и тут шутки их достойны порицания. Эпиграммы демократических писателей XVIII столетия (которых, впрочем, ни в каком отношении сравнивать с нашими невозможно) приуготовили крики: «аристократов к фонарю» и ничуть не забавные куплеты с припевом: «повесим их, повесим». Avis au lecteur[34]34
  Avis au lecteur (фр.). – Примите к сведению, обратите внимание.


[Закрыть], {402}402
  Литературная газета. 1830. № 45 (9 авг.).


[Закрыть].

Вскоре по напечатании последней заметки, которая, казалось, была, равно как и первая вполне согласна с тогдашним направлением нашего правительства, Дельвиг был потребован в III отделение Собственной канцелярии Государя. Требования в это отделение были, конечно, неприятны в высшей степени каждому; для Дельвига же эта неприятность увеличивалась необходимостью встать рано и немедля выехать из дома, что при его лени было ему невыносимо. В III отделении бывший шеф жандармов граф Бенкендорф дал строгий выговор Дельвигу за означенные заметки и предупреждал, что он вперед за все, что ему не понравится в «Литературной газете» в цензурном отношении, будет строго взыскивать и, между прочим, долго добивался, откуда Дельвиг знает песню «Les aristocrates à la lanterne». Конечно, Бенкендорф не читал заметок, за которые выговаривал Дельвигу, а вызвал последнего по доносу Булгарина, бывшего тогда шпионом III отделения и обязанного по этой должности доносить преимущественно на литераторов. В этом же случае Булгарин не только исполнял свои служебные обязанности, но и увлекался чувством ненависти к Дельвигу и желанием уничтожить его газету.

Вообще III отделение канцелярии Государя было в то время очень придирчиво к печати, но эта придирчивость еще более усилилась со времени последней французской революции.

Впоследствии еще раза два Бенкендорф призывал к себе Дельвига и выговаривал ему за статьи «Литературной газеты», не имевшие ничего противоцензурного, чего не допустил бы ни сам Дельвиг, – потому что это было совершенно противно его понятиям, – ни цензора газеты Щеглов{403}403
  Действительно, Николай Прокофьевич Щеглов (проф. физики) пропустил в печать два стиха Дениса Давыдова «Зайцевскому, поэту-моряку» («О будьте вы оба отечества щит, Перун вековечной Державы»; Лит. газета, № 9 от 10 февр. 1830) и анонимное стихотворение декабриста кн. А. И. Одоевского «Пленник, элегия В. И. Ланской» («Что вы печальны, дети снова…»: Лит. газета, № 52 от 13 сент. 1830).


[Закрыть] и Семенов{404}404
  Семенов Василий Николаевич (1801–1863) – цензор «Литературной газеты» начиная с № 46 от 14 авг. 1830 г. В конце октября он пропустил в печать (№ 61) четверостишие Казимира де ла Виня, сочиненное для парижского памятника жертвам Июльской революции. После смерти Дельвига просил уволить его от рассматривания «Литературной Газеты», которая вновь перешла к цензору Щеглову.


[Закрыть], из которых первый цензуровал «Литературную газету» с ее начала до половины августа и снова после нижеописанной катастрофы с «Литературной газетой», а последний с половины августа до этой катастрофы, которая состояла в следующем.

В настоящее время последние страницы газеты легко пополняются объявлениями, печатание которых составляет одну из главных статей дохода издателей. В то же время, когда оставалось пустое место в конце газеты, встречалось затруднение, чем его пополнить. Так случилось и с номером «Литературной газеты», вышедшим в конце октября 1830 г. Ко времени печатания этого номера Дельвиг получил письмо из Парижа, в котором сообщалось четверостишие, напечатанное в конце газеты следующим образом:

Вот новые четыре стиха Казимира де ла Виня на памятник, который в Париже предполагается воздвигнуть жертвам 27, 28 и 29 июля:

 
France, dis-moi leurs noms. Je nʼen vois paraître
Sur ce funèbre monument;
Ils ont vaincu si promptement
Que tu fus livre avant de les cоnnaître[35]35
  Франция, скажи мне их имена. Я их не вижу на этом печальном памятнике. Они так скоро победили, что ты была свободна раньше, чем успела их узнать (фр.).


[Закрыть]{405}405
  «Литературная газета» (№ 61 от 28 окт. 1830, конец газеты).


[Закрыть].
 

Казалось, что в этом четверостишии нет ничего противоцензурного; но вышло совсем напротив. Правительство сделало распоряжение, чтобы ничего касающегося последней французской революции не появлялось в журналах, но не дало об этом знать журналистам, а только одним цензорам. В ноябре Бенкендорф снова потребовал к себе Дельвига, который введен был к нему в кабинет в присутствии жандармов. Бенкендорф самым грубым образом обратился к Дельвигу с вопросом: «Что ты опять печатаешь недозволенное?»

Выражение ты вместо общеупотребительного вы не могло с самого начала этой сцены не подействовать весьма неприятно на Дельвига. Последний отвечал, что о сделанном распоряжении не печатать ничего относящегося до последней французской революции он не знал и что в напечатанном четверостишии, за которое он подвергся гневу, нет ничего недозволительного для печати. Бенкендорф объяснил, что он газеты, издаваемой Дельвигом, не читает, и когда последний, в доказательство своих слов, вынув из кармана номер газеты, хотел прочесть четверостишие, Бенкендорф его до этого не допустил, сказав, что ему все равно, что бы ни было напечатано, и что он троих друзей: Дельвига, Пушкина и Вяземского – уже упрячет если не теперь, то вскоре в Сибирь. Тогда Дельвиг спросил, в чем же он и двое других названных Бенкендорфом могли провиниться до такой степени, что должны вскоре подвергнуться ссылке, и кто может делать такие ложные доносы. Бенкендорф отвечал, что Дельвиг собирает у себя молодых людей, при чем происходят разговоры, которые восстановляют их против правительства, и что на Дельвига донес человек, хорошо ему знакомый. Когда Дельвиг возразил, что собирающееся у него общество говорит только о литературе, что большая часть бывающих у него посетителей или старше его, или одних с ним лет, так как ему всего 32 года от роду, и что он между знакомыми своими не находит никого, кто бы мог решиться на ложные доносы, Бенкендорф сказал, что доносит Булгарин и если он знаком с Бенкендорфом, то может и подавно быть знаком с Дельвигом. На возражение последнего, что Булгарин у него никогда не бывает, а потому он его не считает своим знакомым и полагает, что Бенкендорф считает Булгарина своим агентом, а не знакомым, Бенкендорф раскричался, выгнал Дельвига словами: «Вон, вон, я упрячу тебя с твоими друзьями в Сибирь».

{Так или почти так происходила эта сцена, но она в общем виде верна.} Дельвиг приехал домой смущенный, разогорченный и оскорбленный. Подобная сцена произвела бы такое действие на каждого, но она еще сильнее действовала на Дельвига, по впечатлительности его натуры и потому, что он был предан душой не только России, но Государю и его правительству, никогда не вдаваясь в обсуждения дурных распоряжений последнего и замечая тем, кто при нем вдавался, – {что случалось} весьма редко, в подобные осуждения, что трудно осуждать, не имея возможности знать всех подробностей делаемых распоряжений; а если и делаются ошибки, то это в натуре человека и что где, кто и когда их не делал.

Немедленным последствием этой сцены было запрещение продолжать издание «Литературной газеты» и отставка цензора Семенова, который извинялся в сделанном им пропуске {вышеозначенного} четверостишия тем, что хорошо зная о направлении Дельвига, который никогда не подведет цензора под ответственность, не обратил внимания на то, что четверостишие относилось к последней французской революции, а не к революции прошедшего столетия, о которой не упоминалось в сделанном правительством распоряжении. Извинение несколько странное в виду того, что в предшествовавших четверостишию строках «Литературной газеты» именно были упомянуты дни 27, 28 и 29 июля.

Как объяснить грубое обращение Бенкендорфа с Дельвигом и постоянное преследование его и его друзей? Казалось бы, что при внимании, которое Бенкендорф обращал на них, он должен был знать о пламенной любви Дельвига ко всему русскому, о баснословной в наше время верноподданнической его преданности Государю и о вышеописанном образе мыслей Дельвига относительно распоряжений правительства. Самое направление «Литературной газеты» вполне соответствовало изложенному нами образу мыслей Дельвига, а что он был человек прямой, честный, благородный, не умевший ни притворяться, ни льстить, должно было также быть известно Бенкендорфу. Помещенные в «Литературной газете» в том же октябре {почти накануне вышеозначенной сцены Бенкендорфа с Дельвигом} два стихотворения показывали и образ мыслей Дельвига, и направление его газеты.

<Стихотворения эти написаны были по тому случаю, что>, когда в первый раз посетила Москву холера, уносившая ежедневно большое число жертв и наведшая страх почти на всех, Государь немедля отправился в Москву для ободрения народа и наблюдения за принятыми мерами к пользованию заболевающих и ее скорейшему прекращению. Дельвиг восхищался этим бесстрашием Государя и очень рад был, когда получил означенные два стихотворения, которые поспешил напечатать. Привожу оба эти стихотворения, первое под заглавием Утешитель, а второе Царь-Отец.

Утешитель{406}406
  14 окт. 1830 г. М. Я. фон Фок доносил своему шефу Бенкендорфу из Петербурга (перевод с фр.): «В „Литературной Газете“ [№ 58, от 13 октября 1830 г., стр. 175] было напечатано прелестное стихотворение на императора, должно быть – Пушкина или Баратынского. Оно подписано: Москва, но что́ замечательно, эти стихи являются первою похвалою, которую сие общество молодых людей напечатало в знак внимания к императору». Полный текст напечатан в книге: Николай Первый. Рыцарь самодержавия / Сост., вступит. ст. и коммент. Б. Тарасова. М.: OЛMA Медиа Групп, 2007. С. 345.


[Закрыть]

 
Москва уныла; смерти страх
Престольный град опустошает.
Но кто в нее, взывая прах,
Навстречу ужаса влетает?
Петров потомок, Царь, как Он
Бесстрашный духом, скорбный сердцем
Летит, услыша русских стон,
Венчаться душ их самодержцем.
 

Москва

Царь-Отец{407}407
  Стихотворение «Царь-Отец» было напечатано в «Литературной газете», № 60 от 23 октября 1830 г., с. 191 (подпись Н. К.).


[Закрыть]

 
Раздался ль гром войны в предгории Балкана,
Кого встречаем мы средь русских знамен стана?
Под Шумлой – в зареве огней,
Под Варной, посреди морей?
Не из дворцов Невы роскошной
Предводит Кесарь-Полунощный
Своих воинственных сынов;
Он грудью встал против врагов.
Развился ль язвы бич над древнею Москвою, —
Кого встречает там с надеждою святою
Народ признательный, и в умиленьи зрит?
Се Царь-Отец к нему отрадою спешит.
 

С.-Петербург. 16-го октября

{Грубое обращение Бенкендорфа с Дельвигом и постоянное преследование его и его друзей покажется еще тем менее понятным, что в публике вообще считался Бенкендорф за доброго и образованного человека и что он принадлежал к тому же слою общества, к которому принадлежали означенные преследуемые им лица.

Но ведь доброта вещь относительная, говорили про Бенкендорфа, что он добрый, сравнивая его, конечно, с Аракчеевым; но с другой стороны он, не имея ни усердия, ни ума последнего, был в постоянной зависимости от своих подчиненных, чему еще далее в «Моих воспоминаниях» будет представлен разительный пример. О степени его образования я ничего не могу сказать, но если он не разделял мнения многих русских государственных людей того времени, что образование пригодно только для высшего класса, то, немецкий уроженец наших Остзейских губерний, наверно, считал не нужным образовать русский народ, созданный, по понятию немцев, для того, чтобы быть управляемым ими. Вдруг оказывается кружок литераторов, в котором говорят преимущественно по-русски, который полагает возможною к достижению целью поставить русских на один уровень с другими европейскими народами, даже с немцами. Бенкендорф, конечно, не занимался русскою литературою и в Пушкине и плеяде окружавших его литераторов он видел что-то новое, не соответствующее, по его мнению, самодержавному правлению. На это могут возразить, что Пушкин, Дельвиг и их общество не были же первые и единственные литераторы в России, отчего же преследование Бенкендорфа тяготело более на них, чем на других? Конечно, были литераторы и до них, и в их время и также в высших слоях общества, но все эти литераторы высшего общества, при неотъемлемых литературных дарованиях, вместе с тем были или чиновники, желавшие повышений, или лица, состоявшие при дворе. Назову только некоторых из них, живших в нашем столетии: Державин, Дмитриев, Карамзин, Жуковский. Другой разряд литераторов казался не вредным по малому влиянию своему на общество частию по незначительности лиц его составлявших, частию потому что некоторые из них были пьяницы. Наконец, последний разряд литераторов, к счастию малочисленный, был, как мы видели выше, употребляем Бенкендорфом для шпионства и потому был ему полезен. Кружок же литераторов, – не искавших ни чинов, ни орденов, ни повышений на службе, позволявший себе считать русского человека не ниже немца и надеявшийся своим примером с каждым годом увеличивать число людей одинаково с ним мыслящих, а своими литературными трудами споспешествовать образованию русского народа, – не мог, по понятиям Бенкендорфа, не быть вредным до того, что необходимо было искоренить его в самом начале ссылкою, как он выразился, в Сибирь Пушкина, Вяземского и Дельвига; последний в особенности должен был быть неприятен Бенкендорфу, так как ему было известно, что Дельвиг служил звеном, связывавшим весь этот кружок и тем более что будучи немецкого происхождения, не должен был до такой степени обрусеть, чтобы заботится только о русском обществе и народе, изменить чрез это своей великой национальности.}

Даже после сцены Бенкендорфа с Дельвигом нисколько не изменились чувства последнего к России и образ мыслей его о русском правительстве; приведу этому доказательства.

26 ноября 1830 г. брат мой Александр, бывший в это время батальонным адъютантом лейб-гвардии Павловского полка, должен был идти на развод, куда очень звал и меня. Тогда вовсе не было странным видеть офицера корпуса инженеров путей сообщения на разводах, и я уже не раз бывал на них, но в этот раз не пошел; о чем впоследствии сожалел. В этот день Император Николай, тогда цветущий здоровьем и красотою, после развода пригласил всех бывших на разводе генералов и офицеров окружить его. Государь был верхом. Как только генералы и офицеры окружили его, он им сказал, что получил донесение от ЦесаРЕВИЧА {ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ} КОНСТАНТИНА ПАВЛОВИЧА [донесение] № 2, так как донесение № 1 пропало (можно вообразить себе удивление офицеров при таком торжественном обращении к ним Государя и о возможности пропажи донесения Цесаревича к Государю), <ГОСУДАРЬ сказал>, что Цесаревич доносит о возмущении в Варшаве, которую заставили его покинуть, и выразил уверенность, что русские войска, и в том числе и гвардейский корпус, если понадобится его послать для укрощения мятежа, покажут известную всему миру их доблесть и преданность отечеству и Государю.

Генералы и офицеры при общих громогласных криках «ура» бросились целовать руки Государя и его лошадь; сцена была самая торжественная.

В этот же день брат рассказывал эту сцену за обедом у Дельвига, который, заявив в самых сильных выражениях свое неприязненное чувство к врагам России и мятежникам против ее Государя, настаивал на том, что всякий русский должен стать в ряды войска и что он готов идти юнкером в любой полк, который пошлют против мятежников.

Это было сказано без всякого притворства, несмотря на счастье Дельвига в семейной жизни, увеличившееся рождением за полгода дочери, которая уже тогда была очень на него похожа и которую он страстно любил. Но глядя на его толстую фигуру и зная его постоянное, и в это время увеличившееся, нездоровье, сидевшие за обедом самые близкие люди к Дельвигу не могли не улыбнуться, услышав его предположение, на котором он сильно настаивал. Не надо думать, что это предположение Дельвига было следствием отчаяния, в которое могла его поставить сцена с Бенкендорфом. Нет, он постоянно отделял отечество и Государя от исполнителей, {выбираемых последним} не всегда удачно.

Трагедия Пушкина «Борис Годунов» вышла к 1 января 1831 г., и Дельвиг начал писать ее разбор, не оконченный за его смертью. В первой статье этого разбора, помещенной в 1-м № «Литературной газеты» на 1831 г., Дельвиг, говоря о великих поэтах, которых участь была провести всю жизнь на черством хлебе и на воде, присовокупляет:

Благодаря Бога, Пушкин не ровен с сими светилами горькою участью. Просвещенный монарх, которого недавнее царствование ознаменовано уже столькими необыкновенными событиями, кои могли бы прославить целое пятидесятилетие, несмотря на разнообразные царственные заботы, находит мгновения обратить живительное внимание свое на произведения нашего поэта. Счастливо время, в которое таланты не низкою лестью, а достоинством не искательным приобретают высокое покровительство и в которое правда так богата истинной поэзией{408}408
  Дельвиг А. А. «Борис Годунов» (неоконч.) // Лит. газета, издаваемая бароном Дельвигом. СПб.: тип. Карла Крайя. 1831. № 1 (1 янв.). С. 7–8; № 2 (6 янв.). С. 15–17; то же: Дельвиг А. А. Сочинения. Л.: Худ. лит. Ленингр. отд., 1986. С. 268.


[Закрыть].

Знав хорошо Дельвига, смею уверить, что это написано было им не для того, чтобы исправить то положение, в которое он был поставлен запрещением ему издавать газету; нет, он на это не был способен, это было продиктовано ему глубоким чувством преданности к своему Государю, чего может быть уже никто не поймет в наше время, а тем более тогда, когда эти записки сделаются общим достоянием, и подобных-то людей преследовали наши правительственные деятели.

Сцена между Бенкендорфом и Дельвигом сделалась вскоре известна всему городу. Из людей, близких Дельвигу и имевших некоторое значение при дворе, были министр юстиции Дашков{409}409
  Дашков Дмитрий Васильевич (1832–1839) – действ. тайный советник, министр юстиции, генерал-прокурор, член Гос. Совета, председатель Департамента законов (1839). Был членом общ-ва «Арзамас».


[Закрыть], у которого Дельвиг в это время состоял на службе, товарищ министра внутренних дел Блудов{410}410
  Блудов Дмитрий Николаевич, граф (1842) (1785–1864) – литератор, один из основателей литературного общ-ва «Арзамас», действ. тайный советник, министр внутренних дел (1832), главноуправляющий II отделением канцелярии государя, министр юстиции, президент Академии наук (1855), председатель Совета министров (1861). Литературный вкус Д. Н. Блудова охарактиризовал А. С. Пушкин, называя его «маркизом Блудовым».


[Закрыть] и Жуковский.

Дашкова не было в Петербурге, следовательно, он не мог принять участия в защите Дельвига; на Жуковского, как на литератора, хотя и воспитателя Наследника, не всегда смотрели <при дворе> дружелюбно. Оставался один Блудов, который несколько раз приезжал к Дельвигу отговаривать его от подачи жалобы Государю на Бенкендорфа, говоря, что можно жаловаться Государю на всех, даже на самого Государя, но не на Бенкендорфа, что подобная жалоба поведет Дельвига только к бо льшим неприятностям, а он, имея жену и дочь, обязан стараться их избегать. Блудов при этом брал на себя объяснить все Бенкендорфу и довести его до того, что он приедет извиниться перед Дельвигом и что дозволено будет продолжать издание «Литературной газеты». Дельвиг, в душе уверенный в справедливости ГОсударя, с трудом согласился не подавать жалобы.

Действительно, вскоре приехал к Дельвигу служивший при III отделении канцелярии Государя чиновник 4-го класса Боголюбов{411}411
  По-видимому, Варфоломей Филиппович Боголюбов, сходный отзыв о котором дает Н. И. Греч в книге «Записки о моей жизни» (Примечания).


[Закрыть] (боюсь, не изменила ли мне память, не ошибаюсь ли я в фамилии этого чиновника) и приказал доложить, что он с поручением от Бенкендорфа. Означенный чиновник имел репутацию класть в свой карман дорогие вещи, попадавшиеся ему под руку в домах, которые он посещал. Дельвиг вследствие этого сказал мне, чтобы я убрал со стола дорогие вещи, но таковых, кроме часов и цепочки, не было, и я ушел с ними из кабинета Дельвига, так как его разговор с чиновником должен был происходить без свидетелей.

По отъезде чиновника Дельвиг сказал мне, что Бенкендорф прислал заявить, что сам по нездоровью не может приехать, а прислал извиниться в том, что разгорячился при последнем свидании с Дельвигом и что издание «Литературной газеты» будет разрешено, но только под редакцией Сомова, а не Дельвига, так как уже состоялось Высочайшее повеление о запрещении издания под его редакцией.

Пушкин был тогда в Москве и долго ничего положительного не знал о происходившем, удивляясь только долгому замедлению в выходе «Литературной газеты».

Греч в это время рассказывал, что Дельвиг напрасно так огорчается поступком Бенкендорфа, что все-таки время сделало свое и Бенкендорф мог обойтись с Дельвигом хуже, приводя в пример обращение с ним, Гречем, графа Аракчеева по поводу статьи, помещенной некогда в издаваемом им «Сыне Отечества» о конституции{412}412
  Имеются в виду публицистические выступления «Сына отечества» в 1816–1820 гг. в виде статей Куницына «О конституции» и «Замечания на основы российского права», а также в виде полемики с петербургским изданием «Дух журналов», когда некоторые вопросы рассматривались в духе либерализма и даже говорилось о возможности введения в России конституции.


[Закрыть], хотя он не преминул в этой статье упомянуть, насколько всякая конституция была бы вредна для такого государства, как Россия. Аракчеев позвал к себе Греча, пригласил его сесть и, когда он не садился, то схватил его за оба плеча и, насильно посадив, спросил его: что такое он напечатал о конституции, и, не выслушав ответа Греча, сказал ему: «Ведь ты, Николай Иванович, учился у ученых немцев, а я у пономаря» и, ударив Греча по носу книжкой, в которой была помещена статья о конституции, прибавил: «А он учил меня, что конституция кнут; так по-нашему конституция кнут, ученый Николай Иванович».

{Греч это рассказывал как бы в утешение Дельвигу и, кажется, ему лично, но наверно не помню, может быть, это передано кем-либо из общих знакомых.}

Извинение Бенкендорфа нисколько не подействовало на Дельвига к лучшему; он, всегда хворый и постоянно принимающий лекарства, заболел сильнее прежнего, так что пользовавший его доктор запретил ему выходить из дома. Нравственное состояние Дельвига было самое грустное; он впал в апатию, не хотел никого видеть, кроме самых близких, и принимал посторонних лиц весьма редко.

В это время ежедневно у него обедали М. Л. Яковлев, Сомов, брат Александр и я, иногда князь Эристов, Плетнев, Щастный и некоторые другие близкие. Сомов, брат Александр и я оставались до ночи. Прежде никогда не играли в карты в доме Дельвига, теперь же каждый вечер последние трое и Дельвиг садились играть в бостон, за которым ставили все ремизы, и игра не оканчивалась; к концу года ремизы дошли до очень значительной цифры, а в последний день этого года брат Александр ушел в польский поход. Так эта игра осталась без расчета; двое из участвовавших в ней, Дельвиг и брат Александр, умерли в продолжение следующего года, а Сомов вскоре последовал за ними. Брата Александра провожал я пешком до Красного кабачка, где мы с ним распрощались; брат был и нравственно и физически вполне живым человеком; мне и в голову не приходило, что это был последний поцелуй на вечную разлуку.

Брат Александр перед этим походом печатал «Ундину», свой перевод под псевдонимом Влидге; мне оставалось просмотреть последний корректурный листок. Переплет первых экземпляров этой книги, вышедше й в половине января 1831 г., был траурный по случаю кончины Дельвига.