Текст книги "Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг."

Здоровье Дельвига в ноябре и декабре 1830 г. плохо поправлялось; он не выходил из дома. Только 5 января 1831 г. я с ним был у Слёнина и в бывшем магазине казенной бумажной фабрики, ныне Полякова^н, где Дельвиг имел счета. На этих прогулках он простудился и 11 января почувствовал себя нехорошо, однако утром еще пел с аккомпанементом на фортепиано, и последняя пропетая им песня была его сочинения, начинающаяся следующею строфою:

 
Дедушка, девицы
Раз мне говорили,
Нет ли небылицы
Иль старинной были?{413}413
  Дельвиг А. А. Песня («Дедушка! – девицы…») (1820) // А. А. Дельвиг. Сочинения. Л.: Худ. лит. Ленингр. отд., 1986. С. 69–70.


[Закрыть]
 

Когда в этот день Дельвигу сделалось хуже, послали за его доктором Саломоном{414}414
  Саломон Христиан Христианович (1796–1851) – доктор медицины, проф., академик (с 1839 г.), автор «Руководства к оперативной хирургии» и других крупных научных работ. Он был одним из медиков (также И. В. Буяльский, Е. И. Андреевский, В. И. Даль, лейб-медик Н. Ф. Арендт и домашний доктор семьи Пушкиных И. Т. Спасский), лечивших раненого Пушкина (тогда возглавлял кафедру и клинику оперативной хирургии Петерб. медикохирургической академии).


[Закрыть], а я поехал за лейб-медиком Арендтом. Доктора эти приехали вечером, нашли Дельвига в гнилой горячке и подающим мало надежды к выздоровлению. Слушая в это время курс в Институте инженеров путей сообщения, я должен был ежедневно там бывать от восьми час. утра до двух пополудни и от пяти до половины восьмого вечером, так что я мог оставаться при больном Дельвиге только между тремя и пятью час. дня и по вечерам. 14 января, придя по обыкновению в 8 часов вечера к Дельвигу, я узнал, что он за минуту перед тем скончался{415}415
  В восемь часов вечера 14 янв. Деларю закрывает ему глаза. Вацуро В. Э. «Северные Цветы». История альманаха Дельвига – Пушкина. М.: Книга, 1978. С. 228.


[Закрыть]. Не буду описывать того, до какой степени был я поражен этой смертью, явлением для меня тогда новым, нисколько не ожиданным, – равно страшной скорби его жены и всех знавших его близко{416}416
  Общее мнение публики по поводу этого события выразил 28 янв. цензор А. В. Никитенко, который написал следующее в своем дневнике: «Публика в ранней кончине барона Дельвига обвиняет Бенкендорфа, который <…> назвал Дельвига в глаза почти якобинцем и дал ему почувствовать, что правительство следит за ним». Никитенко А. В. Записки и Дневник. В 3 т. М.: Захаров, 2005. Т. 1. Дневник от 21 янв. 1831 г.


[Закрыть], {которые были преданы ему всей душою и понимали, как велика была потеря человека добродушного и служившего связью как для известного благороднейшего кружка литераторов, друга талантливейших из них и поощрителя менее талантливых и вообще начинающих, так и для лицеистов, к какому бы слою общества они ни принадлежали. И те, и другие понимали, что их кружки, по неимению средоточия, распадутся}. 17 января в день именин Дельвига были его похороны{417}417
  Через 10 дней 27 янв. у Яра московские друзья Дельвига собрались на тризну. Был Пушкин, Вяземский, Баратынский, Языков. Исторический вестник, 1883, № 12. С. 530–531.


[Закрыть]. Встречавшиеся, узнав, кого хоронят, очень сожалели о потере сочинителя песен, которые были тогда очень распространены в публике. Тело Дельвига похоронено на Волковском кладбище; на преждевременной его могиле был в ту же весну поставлен его вдовою памятник.

Боясь, что смерть Дельвига убьет его мать и желая ее хотя несколько к этому подготовить, просили Булгарина, чтобы он в первом выходящем номере издаваемой им «Северной пчелы» не извещал о смерти Дельвига, но Булгарин не исполнил этой просьбы.

Таким образом мать Дельвига узнала о его смерти из «Северной пчелы». Она надеялась, что в этом извещении говорилось не об ее сыне, основываясь на том, что в извещении Дельвиг был назван надворным советником, а его семейство не знало о производстве его в этот чин. Она полагала, что умер кто-либо другой, хотя в извещении Дельвиг был назван известным нашим поэтом. Тогда не было ни железных дорог, ни телеграфов, и потому известие о смерти Дельвига могло быть получено в деревне Чернского уезда Тульской губернии, где жила его мать, гораздо позже 17 января, дня его именин. В этот день в церкви ошибкой поминали не за здравие, а за упокой души барона Антона, что сильно встревожило мать и сестер Дельвига, от которых я это слышал. Я не упомянул бы об этой легко объясняемой ошибке, если бы в жизни Дельвига не происходило постоянно многого кажущегося чудным. Дельвиг, весьма болезненный, со дня рождения вовсе не говорил до четвертого года. Он заговорил в Чудовом монастыре{418}418
  Чудов монастырь (1358–1929 или 1932) (Великая Лавра) – единственный моск. монастырь, освященный во имя праздника Чуда св. архистратига Михаила в Хонех. Монастырь располагался в Кремле на Ивановской площади, основан митрополитом Моск. святителем Алексием, и его святые мощи были обретены в 1431 г., когда случайно была найдена гробница с нетленными мощами святителя.


[Закрыть], приложившись к мощам Алексия митрополита. С тех пор воображение Дельвига сильно развивалось на счет умственных способностей, развивавшихся весьма медленно. Он сделался рассказчиком и пяти лет от роду рассказывал очень ясно о каком-то чудесном видении. Это и после повторялось. Пушкин, объясняя, что в Лицее память у Дельвига была тупа, понятия ленивы, но заметна была живость воображения, присовокупляет:

Однажды вздумалось ему (Дельвигу) рассказать нескольким из своих товарищей поход 1807 г., выдавая себя за очевидца тогдашних происшествий. Его повествование было так живо и правдоподобно и так сильно подействовало на воображение молодых слушателей, что несколько дней около него собирался кружок любопытных, требовавших новых подробностей о походе. Слух о том дошел до нашего директора В. Ф. Малиновского, который захотел услышать от самого Дельвига рассказ о его приключениях. Дельвиг постыдился признаться во лжи столь же невинной, как и замысловатой, и решился ее поддержать, что и сделал с удивительным успехом, так что никто из нас не сомневался в истине его рассказов, покамест он сам не признался в своем вымысле. В детях, одаренных игривостью ума, склонность ко лжи не мешает искренности и прямодушию. Дельвиг, рассказывающий о таинственных своих видениях и о мнимых опасностях, которым будто бы подвергался в обозе отца своего, никогда не лгал в оправдание какой-нибудь вины, для избежания выговора или наказания{419}419
  Дельвиг (1831) // Сочинения и письма А. С. Пушкина. Критически проверенное и дополненное по рукописям издание, с биографическим очерком, вступительными статьями, объяснительными примечаниями и художественными приложениями под редакцией П. О. Морозова. Т. 6. Журнальные и другие статьи и заметки. Статьи автобиографические (1819–1837). С.-Петербург: книгоиздательское товарищество «Просвещение», 1904. (Всемирная библиотека. Собр. соч. знаменитых руских и иностр. писателей). С. 311–314.


[Закрыть].

Директор Лицея Малиновский скончался в начале 1814 г., следовательно, Дельвиг рассказывал о походе 1807 г., когда ему было не более 15 лет. Если на кружок его товарищей лицеистов сильно подействовал этот рассказ, так что в продолжение нескольких дней они, а впоследствии директор Лицея заставляли его повторять этот рассказ, не подававший никому сомнения в его истине, то можно утвердительно сказать, что воображение рассказчика было сильно развито, так как не только он, но и отец его не участвовал в походе 1807 г. и Дельвиг мог слышать несколько рассказов об этом походе от участвовавшего в нем моего отца; отец Дельвига был в это время московским плац-майором. В бытность в 1828 г. в Петербурге Мицкевича он часто бывал у Дельвига по вечерам и часто импровизировал разные рассказы. Дельвиг также иногда, по просьбе Мицкевича, рассказывал о разных видениях своих и изображал разные приключения весьма живо и плавно.

Н. В. Левашов[36]36
  В рукописи Дельвига эта фамилия пишется по-разному – в первом томе, например, почти всегда Левашевы, во втором, наоборот, везде Левашовы. В сборнике Руммеля (Руммель В. В., Голубцов В. В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. В 2 т. СПб.: Изд. А. С. Суворина. 1886–1887. Т. 1) прослежено 4 поколения Левашовых, породнившихся с Дельвигами: Иван Никитич (№ 314), Яков Иванович (№ 341), Василий Яковлевич (№ 369) и Николай Васильевич (№ 382). В этом сборнике фамилия всех известных авторам Левашовых написана единообразно – через «о» (за одним не важным для нас исключением). В РГИА хранятся документы, относящиеся к истории обремененных долгами наследственных имений Левашовых после 1861 г. (А. И. Дельвиг в своих воспоминаниях не раз обращается к этой истории, которая не была еще окончена и в год его отставки в 1871 г.). Так, «Дело о выкупе временнообязанными крестьянами земельных наделов у Левашевых В. Н., Н. Н. …» (Ф. 577. Оп. 21. Д. 1228; речь идет о Валерии Николаевиче и Николае Николаевиче Левашовых, сыновьях Николая Васильевича) включает в себя ряд документов, где фамилия Левашовых пишется по-разному, иногда даже в одном документе. Но среди этих бумаг хранится запис ка Валерия Николаевича Левашова от 25 нояб. 1869 г. (Л. 65–65 об., 66). «Милостивый государь Дмитрий Валерьянович», к которому обращался Валерий Левашов в записке, возможно, Дмитрий Валерьянович Князев, в дальнейшем действ. статский советник и камергер двора е. и. в., служивший в ведомстве Минис терства внутренних дел и, видимо, по линии МВД входивший в состав Главного выкупного учреждения. Валерий Левашов просил слово в слово изложить в губернском присутствии его собственное заявление (о выдаче ссуды) для последующего обращения к министру финансов, в чьем ведомстве было выкупное учреждение. На этой записке стоит подпись: Валерий Левашов; фамилия написана не до конца, но буква «о» видится отчетливо. В этом же деле имеется еще один документ, написанный рукой В. Левашова: обращение в Главное выкупное учреждение, датированное 24 нояб. 1869 г. (Л. 69–69 об.). Свою фамилию Валерий Николаевич дважды написал там именно так: Левашов. На основании собственноручного свидетельства представителя семьи Левашовых мы будем придерживаться такого же написания.


[Закрыть]{420}420
  Левашов Николай Васильевич (1790–1844) – тесть автора; гвардии поручик, обществ. деятель, друг Антона Дельвига, моск. дворянин, лесопромышленник и помещик, один из крупнейших землевладельцев Марийского края. Их дом на Новой Басманной улице являлся светским салоном, где бывали Вяземский, Жуковский, Белинский, Герцен, Чаадаев, М. Ф. Орлов и А. Н. Раевский и др. В одном из флигелей в доме Левашова на Новобасманной, 20, жил П. Я. Чаадаев, у которого в 30–40-х гг. XIX в. собирались моск. интеллектуалы. Родители: Василий Яковлевич Левашов (1747–1831) и Пелагея Александровна Замят(н)ина, сестра Гаври(и)ла Александровича Замят(н)ина; жена: Екатерина Гавриловна Решетова (двоюродная сестра И. Д. Якушкина) (ок. 1790–1839). Их дочь Эмилия – будущая жена автора; интересно, что обучавший некоторое время их дочерей В. Г. Белинский жил у них во флигеле.


[Закрыть] с семейством приехал в Петербург летом 1830 г. и поселился в доме близ Владимирской церкви, ныне (1872 г.) принадлежащем Каншину{421}421
  Каншин Василий Семенович (1796–1868) – дворянин из потомственных купцов. Оставил по смерти большое состояние своей жене Марии Николаевне Кропотовой, которая в конце 1868 получила разрешение освятить в своем особняке церковь, оформленную арх. В. А. Гартманом и приписанную к близлежащему Владимирскому храму.


[Закрыть]. Дельвиг был очень дружен с этим семейством и, живя очень близко, почти каждый день с ним видался. Дельвиг и Н. В. Левашов условились в том, что кто первый из них умрет, тот обязан явиться к оставшемуся в живых с тем, что если последний испугается, то немедля удалиться{422}422
  Ю. М. Лотман сообщает о помещенном в анонимно изданной книжке И. В. Селиванова «Воспоминания прошедшего» рассказе Е. Г. Левашовой, который не привлекал внимания исследователей, т. к. содержащиеся в нем инициалы «К. Г. Л-а» и «Д-ъ», «Д-а» не были раскрыты. Об уговоре с Антоном Дельвигом («Д-гъ» у Селиванова) муж Екатерины Гавриловны (именно она названа «К. Г. Л-ва») рассказал ей следующее: «…он взял с меня обещание, обещаясь сам взаимно, явиться после смерти тому, кто останется после другого в живых». Ровно через год после смерти Дельвига он, по рассказу Левашова, в 12 часов ночи появился у него в кабинете, молча сел в кресло и потом, все так же не произнося ни слова, удалился. [Сели ванов И. В.]. Воспоминания прошедшего: Были, рассказы, портреты, очерки и проч., вып. 2, автора провинциальных воспоминаний. М., 1868. С. 19–20. Цит по: Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Семиотика города и городской культуры: Петербург / Труды по знаковым системам XVIII. Тарту, 1984. С. 38.


[Закрыть]. Левашов совершенно забыл об этом условии, как спустя немного времени после смерти Дельвига, вечером, читая книгу, увидел приближающегося к нему Дельвига. Левашов так испугался, что немедля побежал сказать о своем видении, конечно исчезнувшем, жене своей, которая <уже> напомнила ему о сделанном между ними условии. Я это несколько раз слышал от Левашова и от жены его{423}423
  Левашова (урожд. Решетова) Екатерина Гавриловна (ок. 1790–1839) – двоюродная сестра И. Д. Якушкина, друг А. А. Дельвига, А. С. Пушкина, П. Я. Чаадаева, А. И. Герцена, Н. П. Огарева, Н. Х. Кечера и др. Находилась в переписке со ссыльными декабристами, посылала им книги. А. И. Герцен оставил о Екатерине Гавриловне следующий отзыв: «Женщина эта принадлежала к тем удивительным явлениям русской жизни, которые мирят с нею, которых все существование – подвиг, никому не ведомый, кроме небольшого круга друзей. Сколько слез утерла она, сколько внесла утешений не в одну разбитую душу, сколько юных существований поддержала она и сколько сама страдала. „Она изошла любовью“, – сказал мне Чаадаев, один из ближайших друзей ее, посвятивший ей свое знаменитое письмо о России» (Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 3-я. Гл. XXIII).


[Закрыть], на дочери которых я впоследствии женился, при чем замечу, что Левашов не только не был человеком впечатлительным, но по его образу мыслей и характеру подобное видение могло ему пригрезиться менее, чем всякому другому. Да не подумает читатель, что я легко верю во все чудесное; <нет>, я только полагал, что не до́лжно умалчивать о вышеупомянутых рассказах.

Екатерина Гавриловна Левашова

Рисунок П. Ф. Соколова. Ок. 1810 г.

Из «левашовского» альбома.

Хранится в Государственном Эрмитаже

Николай Васильевич Левашов

Рисунок П. Ф. Соколова. Ок. 1814 г.

Из «левашовского» альбома.

Хранится в Государственном Эрмитаже

Туманский В. И. К гробу барона Дельвига

Рановременная кончина похитила у России одного из благороднейших ее сынов, у отечественной Музы одного из ее избранников; у дружбы одного из ее любимцев. Вот он, наш милый брат, еще недавно столь полный жизни, в цвете лет, в блеске дарований – а теперь труп бездыханный. Как он печально тих! Как он безжизненно мрачен! О милый брат! свершилось – не услышим более твоих приветных речей, не встретим твоих ласковых взоров, не порадуемся пожатию твоей чистой руки! Здесь мы стоим и плачем у гроба, в коем схоронено столько наших надежд, столько наших радостей.

Осиротели твои друзья и братья! и долго, долго останется пусто место, которое ты занимал в их мирной семье. Но мы утратили тебя не вполне. Нет! милый брат; мы увековечим твой образ в дружественных воспоминаниях; твоя память, неразлучная с памятью всего доброго и прекрасного, пребудет неизменным чувством наших сердец; и если к таинственным сеням Неба, куда отозвана твоя жизнь, доступен голос человеческой любви, то наше земное поминовение, до обреченного с тобою свидания, часто будет услаждать твой бессмертный дух, на лоне вечного мира.

Литературная газета. 1831. № 4, 16 янв.

Литераторы, близкие к Дельвигу, выразили печатно свою скорбь о его потере.

В № 4 «Литературной газеты» 16 января 1831 г., который начинался статьей «Женщина»{424}424
  В статье «Женщина» Гоголь прославляет женщину как божественное начало. Он пишет: «Мы зреем и совершенствуемся; но когда? Когда глубже и совершеннее постигаем женщину… Отними лучи у мира – и погибнет яркое разнообразие цветов: небо и земля сольются во мрак». (Литературная газета. 1831. № 4 от 24 янв.).


[Закрыть] с подписью «Н. Гоголь», в первый раз появившейся в печати, были помещены «Некролог Дельвига»{425}425
  «Некролог барона Дельвига» П. А. Плетнева появился в № 4 «Литературной газеты» от 16 янв. 1831 г. Плетнев писал следующее: «…муза Горация была первою вдохновительницею молодого поэта», который выделялся из современных ему литераторов «разнообразием и оригинальностью вымыслов, верным поэтическим чувством и прекрасным употреблением почти всех стихотворных форм».


[Закрыть], написанный Плетневым, и «К гробу барона Дельвига»{426}426
  Литературная газета. 1831. № 4 (16 янв.).


[Закрыть] В. Туманского{427}427
  Туманский Василий Иванович (1800–1860) – действ. статский советник (1841), один из наиболее значительных элегиков 1820-х гг.; принадлежал к старинному украинскому дворянскому роду, член «Общ-ва любителей словесности, наук и художеств» (1818). С Пушкиным познакомился в 1823 г., стал посредником между Пушкиным и «Полярной звездой».


[Закрыть]. Выписываем несколько строк из некролога.

Ум Дельвига от природы был более глубок, чем остер. Полнота и ясность литературных сведений Дельвига были залогами успехов его на новом (журнальном) поприще. Рассматривая новые книги, он уже изложил несколько главнейших своих мыслей о разных отраслях словесности.

Далее в том же некрологе:

От одного присутствия Дельвига одушевлялось целое общество. Ежели он увлекался разговором, то обнимал предмет с самых занимательных сторон и удивлял всех подробностью и разнообразием познаний.

В той же газете были напечатаны стихотворения: «На смерть Дельвига»{428}428
  Друг, до свидания! Скоро и я наслажусь моей частью:
  Жил я, чтоб умереть; скоро умру, чтобы жить!


[Закрыть] Гнедича, «Полет души»{429}429
  Литературная газета. 1831. № 6. С. 47.


[Закрыть] М. Деларю; его же «К могиле Дельвига», «Б. С. М. Д-г»{430}430
  Там же. № 12.


[Закрыть] (баронессе Софье Михайловне Дельвиг) и «К Лизиньке Дельвиг» (дочери покойного) и барона Розена «Баронессе Елизавете Антоновне Дельвиг»^ин и «Тени друга»{431}431
  Литературная газета № 27 от 1 мая 1831. «Но зачем мы на земле примириться не успели?» После этой заметки Розен пошел на сближение с пушкинским кругом.


[Закрыть].

Пушкин был поражен смертью Дельвига; он находился тогда в Москве; не могу не выписать здесь отрывка из его письма к Плетневу от 21 января 1831 г.

Ужасное известие получил я в воскресенье. На другой день оно подтвердилось. Вчера ездил я к Салтыкову (тестю Дельвига) объявить ему все – и не имел духу. Вечером получил твое письмо. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мной оплаканная. Карамзин под конец был мне чужд; я глубоко сожалел о нем, как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига. Из всех связей детства он один оставался на виду – около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Баратынский болен от огорчения{432}432
  Письмо П. А. Плетневу от 21 янв. 1831 г. // А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. В 10 т. [Изд. 1-е]. М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1950–1951. Т. 10: Письма. С. 334 (№ 389).


[Закрыть].

Глубокая горесть видна во всех письмах Пушкина, в которых он упоминает о потере Дельвига. Так, 31 того же января он между прочим пишет Плетневу:

Я узнал его (Дельвига) в Лицее; был свидетелем первого, не замеченного развития его поэтической души и таланта, которому еще не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина, Жуковского, с ним толковал обо всем, что душу волнует, что сердце томит. Жизнь его богата не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым, чистым разумом и надеждами{433}433
  Письмо П. А. Плетневу от 31 янв. 1831 г. // Там же. С. 336–337 (№ 391).


[Закрыть].

Автограф. Александр Сергеевич Пушкин.

«И мнится, очередь за мной, Зовет меня мой Дельвиг милый»

Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук. Ф. 244. Оп. 1. Д. 946. Л. 1 об.–2

Извещая 21 февраля Плетнева о своей женитьбе, Пушкин между прочим пишет:

Память Дельвига есть единственная тень моего светлого существования{434}434
  Письмо П. А. Плетневу от 24 февр. 1831 г. // Там же. С. 340–341 (№ 396).


[Закрыть].

Десять месяцев после смерти Дельвига Пушкин заканчивает свое 19 октября 1831 г. строфою:

 
И мнится, очередь за мною…
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой,
Товарищ песен молодых,
Пиров и честных помышлений,
Туда, в толпу теней родных
Навек от нас ушедший гений{435}435
  Пушкин А. С. Эхо // А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. В 10 т. [Изд. 1-е]. М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1950–1951. Т. 3 (1950): Стихотворения 1827–1836. С. 229.


[Закрыть].
 

Скорбное воспоминание о Дельвиге везде преследует Пушкина; так, в мастерской ваятеля, описанной в стихотворении «Художнику», он обращается к Дельвигу:

 
Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет, —
В темной могиле почил художников друг и советник,
Как бы он обнял тебя! Как бы гордился тобою!{436}436
  Пушкин А. С. Художнику // Там же. С. 368.


[Закрыть]
 

Упомяну еще о помещенных в «Северных цветах» на 1832 г., изданных Пушкиным, стихотворениях Баратынского и Языкова, относящихся к этой же потере.

Первое из стихотворений Языкова начинается следующей строфою:

А. А. Дельвигу

 
Там, где картинно обгибая
Брега, одетые в гранит,
Нева, как небо голубая,
Широководная шумит,
Жил-был поэт. В соблазны мира
Не увлеклась душа его;
Ни в чем не видел он кумира
Для вдохновенья своего,
И независимая лира
Чужда была страстям земным,
Звуча наитием святым{437}437
  Языков Н. М. На смерть барона А. А. Дельвига // Н. М. Языков. Стихотворения. М.: Директ-Медиа, 2016. С. 526.


[Закрыть].
 

Другое стихотворение Языкова, озаглавленное «Песня», начинается следующей строфой:

 
Он был поэт; беспечными глазами
Глядел на мир и миру был чужой,
Он сладостно беседовал с друзьями,
Он красоту боготворил душой,
Он воспевал счастливыми стихами
Харит, вино, и дружбу, и покой{438}438
  Его же. Песня // Там же. С. 532.


[Закрыть].
 

«Литературная газета» после Дельвига просуществовала всего полгода.

Незадолго до смерти Дельвига приехал в Петербург брат его жены, Михаил Михайлович Салтыков{439}439
  Салтыков Михаил Михайлович (1805– после 1868) – гусарский офицер, проживал в Виленской губ. с женой и 4 сыновьями. Родители: действ. камергер и кавалер Михаил Александрович Салтыков (1767–1851) и Елизавета Францевна Ришар. Жена: Луиза Гружевская (дочь польского помещика, в чьем имении стояла часть Ольвиопольского полка, в котором служил М. Салтыков).


[Закрыть]. Он служил в гусарском полку, стоявшем в западных губерниях, где женился на дочери помещика Россиенского уезда и вышел в отставку. Отец его был очень недоволен этой свадьбой, полагая по своим аристократическим понятиям, что сын его, очень красивый молодой человек, мог бы сделать лучшую партию. М. А. Салтыков, по этим же понятиям, не очень был доволен и замужеством дочери за Дельвига, который не имел никакого состояния и не мог сделать служебной карьеры. Он строг был в этом отношении к своим детям, а не к себе, так как он, как уже было выше сказано, был женат на француженке Ришар, конечно, не из аристократической фамилии.

М. М. Салтыков по приезде в Петербург, найдя Дельвига больным, очень был этим недоволен, объясняя, что он приехал покутить с Дельвигом и что это не удастся. Он очень редко бывал у Дельвига и всегда на короткое время.

В ночь после смерти Дельвига М. М. Салтыков, М. Л. Яковлев и я спали в одной комнате на полу. Классы инженеров путей сообщения начинались в 8 часов утра, а потому я к этому времени был уже в институте, где, объяснив инспектору классов Резимону о понесенной мной потере, получил позволение не приходить в институт до похорон Дельвига.

Я очень скоро вернулся в квартиру, занимаемую Дельвигами, и только что вошел в нее, как был поражен известием, переданным мне Салтыковым и Яковлевым, что недостает денег, по их расчету, более 60 тысяч рублей асс.{440}440
  Вот что пишет жена Дельвига после его смерти своей подруге Александре Николаевне Карелиной в Оренбург от 26 февраля: «…Во время болезни покойного (думаю, что именно в это время) у меня украли ломбардные билеты на 55 тысяч рублей, и у меня остается 44 тысячи капиталу (было 99,000); со смертию моего мужа все другие доходы прекратились». Цит. по: Модзалевский Б. Л. Пушкин. Труды Пушкинского Дома Академии наук СССР. Л.: Прибой, 1929. С. 255.


[Закрыть] Они основывали его [расчет] на том, что Дельвиг получил <от тестя> в приданое за женою 100 тысяч руб. асс., что его тесть сверх того прислал, при рождении дочери Дельвига, ей в подарок, как обыкновенно выражаются, на зубок, 5 тыс. руб. ассигн., а что нашлось заемных писем на разных лиц всего до 40 тыс. руб. и немного наличными.

Это известие не только огорчило меня, но и удивило в том отношении, что как могли успеть в каких-нибудь два часа узнать об этой потере и зачем было так скоро разбирать бюро покойного, в котором хранились разные бумаги, вместо того чтобы его опечатать, как это водится обыкновенно. Салтыков и Яковлев не нашли нужным дождаться моего возвращения из института для осмотра со мной бумаг, вероятно, потому, что считали меня за мальчика и знали, что у Дельвига не было никакой собственности. Однако же я был офицер, и потому было бы приличнее осмотреть бюро Дельвига при мне. По роду жизни Дельвига, деньги эти не могли быть им прожиты, тем более что, по удостоверению Петра Степановича Молчанова{441}441
  Молчанов Петр Степанович (1770–1831) – писатель, статс-секретарь Александра I; участвовал в журналах «Покоящийся Трудолюбец» (1784–1785), «Зеркало света» и «Распускающийся цветок» (1787), перевел с фр. повесть «Венециянский арап».


[Закрыть], бывшего статс-секретарем при Императоре Александре I и в это время слепого старца, Дельвиг за два месяца перед смертью получил от него значительную сумму, которую Молчанов был должен Дельвигу и которую последний положил в Петербургский опекунский совет, как тогда называли сохранную казну; билеты этой казны на предъявителя, или как было принято называть на неизвестного, видели у Дельвига незадолго до его смерти; ни одного такого билета в бюро найдено не было.

Трудно предположить, чтобы билеты сохранной казны были потеряны Дельвигом, так как он, по получении долга от Молчанова, почти не выходил из дома. Наконец, если бы он их обронил, то при всей своей беспечности, конечно, {сейчас бы это заметил и} стал бы их отыскивать.

Остается одно предположение, что билеты были украдены из бюро, которое не всегда бывало заперто, но Дельвиг последние дни свои лежал в кабинете, где стояло бюро, и около больного всегда было так много лиц, что едва ли кто-либо решился бы разбирать в бюро бумаги и вынуть некоторые из них. Весьма трудно делать в подобных случаях какие бы то ни было предположения, но я приведу те, которые тогда приходили в голову некоторым лицам. Первое подозрение пало на камердинера Дельвига, но он был неграмотный и потому не мог различить билетов сохранной казны на предъявителя от частных заемных писем, а последние были целы; конечно, нельзя было знать, все ли они были налицо, но почему-то тогда же решили, что недостает собственно билетов сохранной казны на предъявителя и что если действительно они украдены, то человеком грамотным, а потому неграмотного камердинера Дельвига оставили в покое, и даже о пропаже не было заявлено полиции, что также не в порядке вещей.

Салтыков, родной брат владелицы этих денег, и Яковлев, друг Дельвига, были вне подозрения не только по родству и дружбе, но и как люди вообще признаваемые за честных. Они однако же не ушли от нарекания некоторых лиц, уверявших, что билеты унесены Яковлевым с тем, чтобы вдову Дельвига, на которой, как вскоре оказалось, он полагал жениться, поставить в такое положение, чтобы она не могла отказать ему. Салтыков мог не знать о таком поступке Яковлева, а если знал, то допустил его потому, что также желал, как это вскоре объяснилось, чтобы сестра его вышла вскоре замуж за Яковлева. Но все это весьма невероятно. М. М. Салтыков жил впоследствии в Москве, где в пятидесятых годах мы бывали друг у друга. Мало знакомый с московским обществом, он всегда однако же слыл за доброго и благородного человека.

В самый день открытия пропажи денег Яковлев ездил в Александро-Невскую лавру, где вдова Дельвига желала похоронить мужа, но хотя могила стоила по узаконенной таксе только 800 руб. асс., все другие расходы на отпевание и проч. доходили до 10 000 руб., а потому объяснили вдове Дельвига, что эта издержка превышает ее средства, столь уменьшенные оказавшеюся пропажей, и тогда решили похоронить Дельвига на Волковом кладбище.

Жена Дельвига не имела никогда никакого понятия о своих денежных делах и потому не могла ничего разъяснить; говорили, что Дельвиг записывал билеты в календарь, но такой записки не нашли. Председателем {Петербургского} опекунского совета был в то время Сергей Сергеевич Кушников{442}442
  Кушников Сергей Сергеевич (1767–1839) – из старинного дворянский рода, получил образование в Шляхетском корпусе. Участвовал в Русско-турецкой войне 1787–1791 гг. Обратил на себя внимание А. В. Суворова, который взял его к себе адъютантом. Принимал участие в итальянском и швейцарском походах Суворова. В царствование императора Александра I перешел c воен. на гражд. службу. В 1802–1804 гражд. губернатор С.-Петербурга.


[Закрыть], друг отца С. М. Дельвиг; он приказал отыскать, не было ли внесено Дельвигом или кем-либо в последние два месяца[37]37
  в последние два месяца вписано над строкой.


[Закрыть] перед смертью Дельвига на его имя, или на предъявителя, суммы приблизительно равной той, которую считали пропавшею, но все было тщетно, и эта значительная сумма пропала без следа.

М. А. Салтыков, очень скупой, в сильных выражениях обвинял покойного Дельвига в том, что он истратил эти деньги, а если не истратил, то все же не умел сберечь{443}443
  Вот что пишет жена Дельвига после его смерти в письме к подруге 6 апреля 1831 года: «По поводу пропажи моих денег он [отец] говорит мне загадочные вещи, которые я боюсь разгадывать. Он не хочет мне ясно сказать, какого рода его подозрения, но мне кажется, что они обидны для памяти того совершенного существа, которое я оплакиваю со всеми благомыслящими людьми. Он говорит мне, что упрекает себя, – не за то ли, что вверил меня Дельвигу, на коего он смотрит, как на человека, который не сумел сохранить мое состояние или промотал его». Цит. по: Некрасовский сборник. Т. VIII. Л.: Наука, Ленингр. отд., 1983. С. 68–69.


[Закрыть].

Пропажа билетов подала повод рассмотреть все бумаги Дельвига, которых у него накопилось весьма много, так как он не рвал и не бросал бо льшую часть получаемых им писем. Время было тогда трудное; очень опасались, что жандармы заберут бумаги Дельвига и во множестве сохранившихся писем найдут такие вещи, которые могут скомпрометировать писавших. Читать эти письма считали неприличным; к тому же читать было некогда, боясь каждую минуту прихода жандармов. Поэтому брали письма и другие бумаги целыми пачками и, удостоверясь, что в них нет денежных документов, бросали их в большие корзины, и десятки этих корзин побросали в печь.

В. Гаевский в своей монографии: «Дельвиг»{444}444
  Гаевский В. П. Дельвиг. Статьи 1–4 (Современник. 1853. № 2, отд. III. С. 45–88; № 5, отд. III. С. 1–66; 1854. № 1, отд. III. С. 1–52; № 9, отд. III. С. 1–64).


[Закрыть], говорит: «по смерти Дельвига в 1831 г. оба поэта (Пушкин, Баратынский), разбирая бумаги покойного и не желая, чтобы переписка их перешла в недостойные руки, уничтожили (говорят) свои письма, и таким образом русская литература лишилась, может быть, образцовых и, во всяком случае, весьма замечательных произведений». К этому Гаевский присовокупляет: «это сведение, весьма впрочем сомнительное, сообщено через посредство барона А. И. Дельвига (т. е. меня) вдовою поэта».

Не знаю, почему Гаевский усомнился в уничтожении означенных писем, которое производилось в моем присутствии. Он только неправильно указал на то, что будто бы письма Дельвига были уничтожены Пушкиным и Баратынским, чего я ему никогда не мог сообщить. Они были уничтожены Яковлевым, Щастным и некоторыми другими лицами в моем присутствии, чем они занимались беспрерывно в продолжение нескольких вечеров, и это делано было без согласия Пушкина и Баратынского, бывших в это время в Москве.

Вскоре после смерти Дельвига вдова его переехала с Владимирской улицы в дом, находящийся рядом с Владимирскою церковью в Кузнечном переулке, ныне (1872 г.) принадлежащий Каншину. Она наняла небольшую квартиру на дворе; фас на улицу был занят хорошими ее знакомыми Левашовыми. С. М. Дельвиг полагала в начале лета уехать в Москву к отцу, а потом в деревню к свекрови, и тогда распорядиться дальнейшею своею жизнью. Она часто сравнивала свое положение с положением моей матери, так как отец мой умер почти в тех же летах, как и А. А. Дельвиг, и так как мать моя осталась вдовою тех же лет, как и она, но при средствах еще меньших и с четырьмя детьми. Мать моя всецело посвятила себя воспитанию своих детей. С. М. Дельвиг также хотела посвятить всю свою остальную жизнь своей дочери, которой при смерти ее отца было всего 8 месяцев.

По недостатку средств она не могла более платить в пансион за малолетних братьев покойного ее мужа, которые остались жить у нее. Обучение их я принял на себя, для чего каждый день, по окончании в 2 часа пополудни лекций в институте, в котором я слушал тогда курс, приходил к С. М. Дельвиг, занимался с ними полтора часа и, пообедав, возвращался в институт, где были лекции по вечерам, кроме субботы, от 5 до 7 1/2 ч. Приняв на себя обучение моих двоюродных братьев, я должен был покинуть преподавание математических наук, которым я занимался для увеличения моих денежных средств, так как я не мог жить получаемым содержанием, всего 710 руб. асс. в год, и незначительным пособием, получаемым от моей матери.

Все знакомые Дельвига продолжали посещать его вдову. Всех чаще бывали Плетнев и Деларю; Сомов же и Яковлев бывали почти каждый день. Я обедал у нее каждый день и проводил вечера, а под воскресенья и праздники, когда мне не надо было рано утром спешить в институт, оставался ночевать.

Дядя Е. М. Гурбандт бывал по-прежнему редко; он был очень обижен тем, что в последние три дня опасной болезни Дельвига ему, близкому родственнику и доктору, не дали о ней знать. На другой день смерти Дельвига он убеждал вдову последнего, чтобы она не горевала, так как хотя его и жалко, но все же он был «вертопрашник», так как все Дельвиги, по его мнению, были «вертопрашники». Плохо говоря по-русски, он таким образом искажал слово «вертопрах». Это наименование вполне было бы справедливо применить к нему, а вовсе не ко всем Дельвигам.

Не прошло двух месяцев после смерти Дельвига, как вдова его получила от Яковлева письмо, в котором он делал ей предложение выйти за него замуж. Она была и огорчена, и оскорблена этим письмом по весьма понятным причинам; <не говоря уже о том, что> Яковлев в доме Дельвига всегда считался каким-то низшим существом, и если к нему были расположены в обществе Дельвига, то только потому, что он был товарищем последнего[38]38
  последнего вписано над строкой.


[Закрыть] по Лицею и забавным подчас шутником. Письмо Яковлева было очень длинное; после объяснения в страстной любви и предложения он на нескольких страницах сообщал о своих денежных средствах и описывал план будущего житья, если С. М. Дельвиг согласится на его предложение, при чем не упустил сказать, что при таковом согласии является и то удобство, что до их свадьбы у него может оставаться принадлежащая С. М. Дельвиг мебель, которая, при переезде ее на небольшую квартиру, не могла в ней поместиться и была на время перевезена к Яковлеву, жившему в доме II отделения Собственной канцелярии Государя, находившемся тогда на Литейной, в казенном доме, принадлежащем ныне (1872 г.) Пелю{445}445
  Доходный дом архитектора Александра Христофоровича Пеля (Литейный пр., 46) – архитекторы: Пель А. Х., Муромцев И. Э., Хренов А. С.; построен в 1843–1865. К 1893 здесь находились красильный, табачный, перчаточный, обойно-чемоданный магазины, скорняжная и портняжная мастерские и др.


[Закрыть]. <Письмо Яковлева было поддержано> М. М. Салтыков<ым; он к этому же времени> прислал из деревни письмо к сестре своей, в котором убеждал ее согласиться на предложение Яковлева.

С. М. Дельвиг <не знала, что ей делать по письму Яковлева>. Воспитанная в пансионе, <она> сохранила, при своем большом уме и образовании, многие понятия женских институтов и пансионов и вовсе не понимала условий практической жизни. Она не могла им научиться, проведя все время своего замужества в мужском обществе, очень редко посещая или принимая у себя дам. Конечно, и после смерти Дельвига она видела то же общество, т. е. почти одних мужчин. У нее не было в Петербурге ни одной женщины, подруги или по крайней мере настолько ей близкой, чтобы она могла с нею посоветоваться в затруднительных случаях. Она, не зная, что делать с полученным ею письмом, не хотела об этом советоваться с кем-либо из знакомых мужчин; пришлось ей советоваться с одним мной, 17-летним юношею, столь же мало знакомым, как и она, с условиями общественной жизни. Она мне сказала, что намерена написать Яковлеву отказ, при чем, принимая во внимание отношения его к ее покойному мужу, смягчить выражения этого отказа. Я находил, что подобные письма следует оставлять без ответа, а С. М. Дельвиг, по своим пансионским понятиям, полагала, что не отвечать на письма неучтиво, но последовала моему совету. Яковлев перестал ходить к ней и через неделю, не получая ответа, снова прислал письмо, в котором, повторяя изложенное в первом письме о своей любви, присовокупляет, что, понимая и разделяя вполне ее горе, он готов ожидать сколько ей будет угодно того времени, когда она его осчастливит своим согласием, и просил только, чтобы она ему ответила и подала ему хотя некоторую надежду. Письмо это, также огорчившее С. М. Дельвиг, осталось, как и первое, без ответа.

{Никто так не любил и не ласкал маленькую дочь Дельвига, как ее мать и я.} Каждый день, по приходе из института, пред занятиями с двоюродными моими братьями, я варил маленькой дочери Дельвига на конфорке кашку. Эта любовь моя к дочери С. М. Дельвиг, мои ежедневные посещения и ее одиночество связали нас еще большей дружбой, и понятно, что в 17-летнем юноше эта дружба вскоре заменилась другим чувством. Я не хотел разыгрывать роли Яковлева и скрывал это чувство ото всех, но раз, варя кашку племяннице при С. М. Дельвиг, вероятно, проговорился, сам того не замечая. С. М. Дельвиг мне очень сурово заметила мой поступок и показала вид, что желает, чтобы я ее оставил.

Придя домой, я был в отчаянии; никак не мог припомнить, что из сказанного мной могло так сильно ей не понравиться. В то же время мне показалось, что всегдашний мой друг А. И. Баландин сделался ко мне холоднее. Мне необходимо было с кем-нибудь из близких поделиться моими чувствами, и я написал длинное письмо к Баландину, в котором говорю, что я нахожусь в самом несчастном положении, потеряв Дельвига, разойдясь с его вдовою и видя холодность Баландина ко мне, при чем умолял его возвратить мне прежнюю дружбу и тем поддержать меня. Это письмо было преисполнено самых глубоких чувств, очень удачно выраженных. Впоследствии я уже не писал более таких поэтических посланий, частью потому, что по роду моих занятий я отстал от поэтического направления и что с летами вообще чувства притуплялись. Баландин уверил меня, что и не думал изменяться в отношении ко мне; неприятные отношения мои к С. М. Дельвиг также очень скоро изменились. Я вскоре начал снова к ней ходить ежедневно и проводить у нее время по-прежнему. 7 мая, в день рождения моей племянницы, я вечером уехал в Москву, куда вскоре собиралась ехать С. М. Дельвиг с дочерью. Следовательно, мы расстались ненадолго.

Теперь перехожу к описанию моего рода жизни вне семьи Дельвига и моего учения в институте в 1830 и 1831 гг.

{По производстве в прапорщики бóльшая часть вновь произведенных отправлялись в дома терпимости, и я последовал общему примеру. Упоминаю об этом, чтобы указать на дурное в этом отношении направление большей части тогдашней молодежи. Ограниченность наших денежных средств заставила нас посетить и по наружности грязную трущобу; казалось, это должно было бы вселить отвращение, но принятый обычай ежегодно повторялся.}

В Петергофе 1 июля по случаю празднования дня рождения Императрицы Александры Федоровны была великолепная иллюминация и общий ужин во дворце, {которые неоднократно были описаны}. На этом гулянье все должны были быть в полной парадной форме. К этому дню у меня еще не была сшита офицерская шинель; я гулял все время в одном мундире, перевязанный серебряным шарфом; опоздав на пароход, я принужден был идти под дождем почти через весь Петергоф пешком, пока нашел извозчика до Петербурга. Ехали мы тихо, а дождь не переставал. Я приехал в Петербург промоченный насквозь до рубашки; серебряные петлицы на мундире были совсем попорчены. Треугольную пуховую шляпу пришлось бросить. Для человека с малыми денежными средствами это была не последняя беда; всегда довольно неряшливый в одежде, я вдруг очутился в старом мундире, тогда как у всех товарищей все было ново с иголочки, что во мне развило еще большую неряшливость. Не так скоро я собрался со средствами, чтобы сшить себе новый мундир; тре угольную шляпу мне подарил Лев Пушкин, который в это время уезжал на Кавказ. Шляпа была фабрики Циммермана{446}446
  Циммерман Фердинанд Фердинандович, владелец шляпной фабрики, существовавшей в Петербурге с 1814. Шляпные фабрики Стужина (Москва) и Циммермана (СПб.) считались тогда лучшими.


[Закрыть] лучшего сорта и стоила тогда новая 60 руб. асс. По незначительном ее исправлении она сделалась как бы новою; я не мог бы иметь такой франтовской шляпы на свои средства.

Первое время по производстве в офицеры я жил на даче у Дельвига близ Крестовского перевоза; извозчиков нанимать было не на что, а пешком ходить ежедневно было очень трудно, в особенности при тогдашней моей болезни. В августе начался курс в Институте инженеров путей сообщения и брат Александр вернулся из лагеря. Тогда я переехал к нему, в казармы лейб-гвардии Павловского полка, в которых он имел квартиру, состоявшую из одной большой комнаты о двух окнах. В ней были перегородки до потолка, которые образовали небольшой коридор, небольшую спальную комнату, где стояли две кровати со столиком и шкафом, и чистую комнату с окнами, в которой было всего два стула. Мы всё собирались купить мебель, но не имели средств. Брат, чувствуя недостаток образования, полученного им в кадетском корпусе, много занимался; для его занятий стол из спальни переносился в светлую комнату, а мне, вместо стола, служил один из подоконников. Прислуживал нам обоим казенный денщик брата. Ходили мы почти каждый день обедать сначала к Гурбандту, а по возвращении с дачи Дельвигов – к ним. Тогда было много дней, в которые не позволялось носить сюртуков, а все должны были быть в мундирах, и потому мы проводили в мундирах целые дни. Когда мы проходили по Царицынскому лугу, брат часто замечал, кому может придти в голову, что два молодых офицера, в мундирах, шитых золотом и серебром, не имея ни копейки в кармане, каждый день идут искать обеда за несколько верст. Брат был большой щеголь; платье сидело на нем отлично и всегда было как новое, при том он вполне знал фронтовую службу.