Текст книги "Этот берег"

– Твоя солянка, я скажу, за гранью реальности. Не солянка, а основа снов.

– Селянка, – поправляю я.

– Пусть, – соглашается Клизмец. – Ну а шашлык из той же осетрины? Это же вызов всем мангалам мира!

Я смущен. Я знаю, что последует за похвалой, но искренне за нее благодарю.

– Не мне – тебе спасибо! – отмахивается Клизмец. – Я даже думал спросить у тебя рецептик, но не спрошу – я же не стану никогда брать осетрину… Ну разве семгу иногда. Это недешево, но иногда – чего бы и не взять? Чего себя и не побаловать? Но осетрина…

Я осторожно его перебиваю:

– Все же я рад, что тебе понравилось.

– Мне все понравилось, – подхватывает Клизмец. – Салаты были классные, хотя и странно, что без майонеза, – и фрукты, и сыры, и этот острый красный суп… Я одного не понимаю и, видно, не пойму уже, в мои-то годы – зачем Авель передо мной понтует? Зачем автобус нанимать, везти сюда полсотни рыл, из которых половина не знает друг друга в лицо? Зачем им стол размером с мост Патона? Зачем мне виски четырех сортов – я что, не рад был бы нормальной водочке-горилочке? Разве нельзя нам было посидеть в своем кругу, среди своих, и дешево и смачно? Поговорили бы о будущем, как раньше, попели бы от сердца – этому восточному послу было бы даже интересно. А так – он что, пиров не видел? Он же посол, ему пиры – во где! – Клизмец рубит ребром ладони по своему подвижному кадыку.

Я говорю ему, стараясь говорить сухо, надеясь сухостью его заткнуть:

– Положим, Авелю виднее. Авель знает…

– Конечно, Авель знает, – с трагической усмешкой перебивает меня Клизмец. – Он знает, что уже полгода в минусе, а кредитов нигде не взять. Он знает, что…линский завод пора банкротить, а…лецкий, как бы мы ни тужились, не можем никому продать… Он знает больше моего, но он никак не может без этой твоей осетрины!

Клизмец сам обрывает разговор и, сцепив руки за спиной и хмуро опустив голову, уходит, как Наполеон в бессмертие, в глухую тень сосен… Неподалеку где-то слышен аккордеон Агнессы; гости настраиваются петь. Две попытки исполнить «Я ж тебя милую… Сам на руках донесу» не удаются: кто-то не помнит и половины слов Старицкого, кто-то наполовину забыл украинский… Кое-как складывается песня о костре и о мечтах вокруг костра – слова ее тоже забыты, но упрямая память о юности заставляет длить хоровое пение и без слов: кто-то поет «у-у-у-у», кто-то – «ла-ла-ла-ла», кто-то мелодично мычит и вздыхает… А кто-то, подкравшись, игриво щиплет меня за бок. Я отпрыгиваю и озираюсь. Это Косовский, друг Авеля едва ли не со школьных лет – я мог бы сразу догадаться. Шутить Косовский не умеет, тяготится этим неумением и потому при всяком подходящем и неподходящем случае норовит ляпнуть или выкинуть какую-нибудь шутку – тут же сам ее пугается и просит прощения.

– Прости, я неудачно пошутил, – он берет меня за руку, снизу и сбоку заглядывает мне в глаза. – Ты, в принципе, как? Как ты здесь вообще живешь? Я уже не помню, когда мы виделись последний раз.

Забота в его голосе привычно подкупает, пусть и не только мне, но даже слабому уму при встрече с ним сразу бывает ясно: Косовскому ни до кого нет дела, он – единственный предмет своих забот.

– Я забыл спросить главное, – спохватывается он. – Твое здоровье – как?

– Неплохо, – отвечаю я. – Мне вообще неплохо.

– Неплохо… – грустным эхом отзывается Косовский. – Рад за тебя и завидую… Кому неплохо, а кому – похуже… Мой доктор говорит, мне надо срочно в Квитка Полонины, а лучше бы в Карловы Вары, в Друскининкай… Про Друскининкай не знаю, про Карловы Вары я вообще лучше промолчу, – но где у меня гроши даже и на Квитка Полонины? Тебе неплохо, ты сказал? Еще бы! Ты – один, тебе не нужно помнить каждый день, что твоя Лесечка – то есть моя Лесечка! – уже шесть лет не примеряла новой юбки… Она молчит. Мы с ней женаты тридцать лет, и она хорошо научилась молчать, но я-то всегда вижу, о чем она молчит, – и что мне с этим делать посоветуешь? Утешиться литературой?.. Ты знаешь, что такое МДП?

– Маниакально-депрессивный психоз…

– Молодец. А что такое циклотимия?

– Это одно и то же, – отвечаю я. – Да, по-моему, это то же самое.

– В целом – да, но есть нюансы, – задумчиво произносит Косовский. – Мы вот с тобой давно не виделись, а я страдал, пока – амбулаторно. И тем страдал, и этим, пусть для тебя оно одно и то же… Когда страдает человек, ему ведь все равно – одно и то же, не одно и то же… Когда нет мочи жить – ты прав: не до нюансов.

– Даже не знаю, – отзываюсь я уныло, – чем я могу тебе помочь.

– Ты помогаешь тем, что слушаешь, – утешает меня Косовский, – тем, что понимаешь. Ведь мы с тобой всегда друг друга понимали. И Авель понимает… У Авеля ведь, кроме нас с тобой, друзей нет. Только ты и я… Но ты многого не можешь помнить, потому что тебя с нами не было еще. Вот Авель – помнит. Когда нам было трудно и очень трудно было Авелю, он обратился к моему брату. И брат ему помог. Продал любимую машину, но помог. Мой брат… – Косовский всхлипывает. – Не буду я о брате говорить. О нем говорить нечего, а вот у Авеля, как видишь, все в итоге получилось. И он об этом помнит. Молчит об этом, но я не напоминаю. Порядочные люди не напоминают. А мы порядочные люди; ты согласен?

– Надеюсь.

– А человек порядочный, – продолжает свою мысль Косовский, – обычно так устроен, что, когда его припрет, ему легче у чужого попросить, даже, бывает, у бандита, но не у друга… Нам почему-то тяжело у друга для себя просить.

– Пожалуй, – соглашаюсь я.

– Другое дело – для другого, – завершает свою мысль Косовский. – Просить для другого нам легко, потому что это нам сам Бог велел.

– Тонко подмечено, – замечаю я.

– Ты понимаешь! как хорошо, что понимаешь! – Косовский снова норовит ухватить меня за бок, но вовремя прячет руку. – Намекни Авелю. Он знает все о моих муках, но ему надо намекнуть, а то он слишком занят.

– Сколько? – спрашиваю я с невольным чувством превосходства, как если бы речь шла о моих деньгах.

– Это не мне решать и не нам с тобой решать, – подумав или помечтав, отвечает мне Косовский. – Пусть лучше он решит. Вот как он сам решит, так и хорошо.

– Я с ним поговорю, – обещаю я, радуясь возможности прекратить разговор. – Я ему понамекаю.

И Косовский исчезает где-то…

Я остаюсь один. Прогулка закончена. Гости отовсюду потянулись к берегу, к столам, под тент. При свете сумерек и электрических гирлянд они поглядывают на часы и торопливо выпивают то, что разглядели на донышках бутылок. Я дежурно предлагаю желающим остаться на ночлег, но таких нет. Автобус за холмом запускает мотор. Ганна и Наталья убирают со столов. Пора мне обо всех забыть и самому забыться… Свесив ноги с края обрыва, я сижу на берегу ко всем спиной, лицом – к голой воде. Тускловатая как фамильное зеркало, она сливается в далекой предзакатной дымке с остывающим маревом неба. Время идет. Словно сквозь толщу воды я слышу за спиной долгий звук уезжающего автобуса, затем и мягкие хлопки автомобильных дверей – должно быть, это «Мерседес» азиатского посла…

Живую тишину убил грубый крик. Я не сразу понял, кто кричит, – я никогда раньше не слышал кричащего Авеля:

– Я сказал, нет! И не гляди на меня так! Поставь велосипед на место и марш в дом!

– Сам ты марш домой! – еще грубее прозвучал ответный крик Татьяны.

Я не верил своим ушам. Еще никогда при мне Авель не повышал голос на дочь. Он ни на кого не повышал голос и уж если делал кому-то выговор, то всякий раз переходил на жутковатое подобие шепота… Я встал и приблизился. Татьяна сидела в седле велосипеда, одной ногой упираясь в землю, другую поставив на педаль и обеими руками вцепившись в руль. Авель, нависнув над передним колесом, тоже не выпускал руль из рук. Оба они, отец и дочь, едва ли не касаясь друг друга лбами, глядели прямо в глаза друг другу…

– Я кому сказал: в дом.

– Я кому сказала: отвяжись.

Авель увидел меня и сказал:

– Ты погляди, чего затеяла. Выдумала кататься неизвестно где. Скоро стемнеет… Мало ей здесь места?

– Мало! – крикнула Татьяна.

– Жаль, не знал…

– Знал! – сказала Татьяна с вызовом. – Каждый вечер знал и ничего не говорил, а только спрашивал, как покаталась.

Авель смотрел на меня поверх ее головы, словно ища поддержки. Я не знал, что предпринять, и только развел руками.

– Может быть, может быть, – произнес Авель примирительно. – Может, и спрашивал… Если так, езжай. Но не одна. Вот вы оба – вдвоем езжайте. Покатались – и быстро домой.

– Нет, я одна, – попыталась возразить Татьяна, но Авель ее уже не слушал.

– Бери мой велик, – сказал он мне, – у него фара галогенная, мощнее не бывает. И не забудь мобильник; будем держать связь.

Он вернул Татьяне руль и, все еще недовольный, подался к дому. Варвара, выпустив из дома Герту, вышла на крыльцо и спросила:

– Что тут у вас?

– Уже ничего, – сухо ответил Авель.

Как только мы бок о бок выкатили за ворота и остались одни, Татьяна потребовала, чтобы я держался за ее спиной на расстоянии и не смел к ней приближаться. С ней бесполезно было спорить, и я отстал. Я был уверен, что не упущу ее из вида, – я знал маршрут ее вечерних велосипедных прогулок. Она доедет по щебенке до асфальта, пересечет шоссе, на другой его стороне свернет налево и вдоль обочины, по широкой тропе в придорожном подлеске покатит в Борисовку; там купит в магазинчике мороженое или чипсы, съест и той же дорогой вернется назад… На этот раз, вместо того чтобы переехать на другую сторону шоссе, она вдруг повернула вправо и по асфальту понеслась к поселку Агросоюз. Как ни старался я поспеть за ней – неумолимо начал отставать, да и куда мне было, с моим дряхлым ливером, угнаться за тринадцатилетней проворной девицей…

Солнце падало за далекие холмы, свет его уже был неярок, но он бил прямо мне в глаза. Кололо в правом боку под ребрами; ныл хребет; птичье колотье в груди отзывалось в ушах, как если бы сердце мое пыталось изнутри прорвать барабанные перепонки и обрести наконец свободу, – и оно же, мое сердце, замирало каждый раз, когда из-за моей спины почти бесшумно вылетал автомобиль и в мгновение ока догонял Татьяну. И каждый раз, не в силах этого вынести, я малодушно закрывал глаза; когда разрешал себе их открыть – автомобиль уже был точкой на горизонте, а живая и здоровая Татьяна продолжала удаляться от меня по пустой дороге.

Так мы въехали в поселок, и я встал на перекрестке, пропуская перед собой автобус с черной полосой по борту, потом открытый грузовик со стеклопакетами, поставленными в кузове стоймя, потом – тупую лошадь с телегой. Лошадь еле шла, едва переступая копытами, и с каждым ее шагом в такт копытам на телеге качалась из стороны в сторону гора сена, заслонившая собой далекое низкое солнце; два украинских мужика, разлегшиеся на вершине этой горы, глядели на меня свысока. Телега переезжала перекресток оскорбительно долго, и в нетерпении своем я уже предвкушал, как это сено вместе с мужиками обрушится и под собою погребет весь перекресток, мужиков, да и меня в придачу; наступит наконец покой – но тут телега с сеном освободила мне проезд и скрылась в боковой улочке за абрикосовыми темными деревьями.

Перекресток был пуст. Шоссе полого уходило вверх, там, наверху, сливаясь с небом заката. Татьяны нигде не было. Я надавил на педали и пошел на подъем, убеждая себя в том, что увижу ее перед собой уже на спуске… Осилив подъем, я не увидел сверху ничего вокруг и впереди, кроме желтых тополей и совершенно пустой ленты асфальта, уползающей к далеким холмам на горизонте… Солнце совсем скрылось за холмами; настали глухие сумерки. Я остановился, достал мобильник и позвонил Авелю. Спросил, что мне дальше делать.

– Заголять да бегать, – в сердцах ответил Авель. Помолчав, сказал, как мог, спокойно: – Вернись в Агросоюз, ищи ее там, а я тут что-нибудь придумаю.

Я редко бывал в Агросоюзе и толком его не знал… Я кружил по его улицам и дорожкам, тупикам, перекресткам и скверикам, не имея плана, без каких-либо предположений, рискуя зря потратить время, а то и вовсе заблудиться… Спрашивал у редких прохожих, пугая их слепящим светом галогенной фары, встречал ли кто-нибудь из них девочку в желтой футболке на розовом велосипеде, – один из них ее не видел, другой вообще ничего не видел, поскольку, как он выразился, не привык глазеть по сторонам; кто-то отмахивался и шел своей дорогой, все убыстряя шаг и то и дело оборачиваясь на меня с каким-то непонятным подозрением; кто-то расспрашивал о подробностях, неумело пряча любопытство за гримасой озабоченности, – и, выслушав меня, отвечал, удовлетворенный: «Ни, я таку не бачив».

Быстро стемнело; я перестал в своих расспросах упоминать цвета футболки и велосипеда; вокруг все обрело цвет потухшей золы; в этой сизой золе проплывали перед глазами яркие желтые фары автомобилей, жидкие желтые окна домов – и хлестал передо мной по аспидно-черному асфальту белый свет моей велосипедной фары… Семейная пара с коляской сообщила мне радостно: «Мариночку ищете? А че ее шукать, она с обеда у Павлычко, и занавески занавесили, но вы смотрите, мы вам этого не говорили», – и велосипед вынес меня на майданчик, еле освещенный люминесцентным светом, падающим из широких окон павильона автостанции. Я притормозил, чтобы разминуться с отъезжающим автобусом. У павильона осмотрелся. Велосипеда Татьяны не было нигде. Я прислонил велосипед к стене и безо всякой надежды, только для очистки совести, вошел в павильон. Смутно было в павильоне, малолюдно, сонно. В глубине едва светилось окошко билетной кассы, а в самом дальнем углу сиял стеклянный киоск с напитками и кофейной машиной… Татьяны не было нигде.

Ноги мои подламывало, наждачная сухость стояла во рту. Я двинулся к киоску, огибая лавки со спящими людьми и думая купить воды, но вспомнил, что не взял с собой ни гривны за ненадобностью… Затем, лишь чтобы отдышаться, я подошел к окошку кассы и изучил расписание автобусов, приклеенное скотчем к стеклу. Узнал, что только что ушел автобус в Вышгород – это с ним мы разминулись на майданчике. Следующий будет – в Сухолучье, через Дымер, спустя полтора часа… На Киев все ушли; первый будет только утром, в шесть пятнадцать, на Канев – в семь ноль-ноль – и вот бы мне его дождаться, обо всем забыть… Со всей живостью и остротой, на какую только способна память изнуренного, встревоженного человека, я почуял на миг запах краски на пристани «Тарасова гора», широкое дыхание днепровской воды вокруг себя, увидел прямо перед собой огромную зеленую гору, разглядел на ней Шевченко на постаменте высотой с другую гору, – как он стоит лицом к Днепру, попирая собой и своим постаментом самого себя, лежащего внизу, в могиле… Выброс памяти освежил мне нервы, но не соблазнил вернуться в Канев: и денег со мной не было, и совесть не пускала, и – что мне от себя скрывать? – я привязался к Авелю; да и не было сил у меня на какую-то еще, неведомую мне, третью жизнь…

Последней отчего-то извинительной возможностью продлить мгновения отдыха оставались объявления, расклеенные рядом с кассой на стене: …Кошку в хорошие руки… Автомобиль опель недорого, срочно, пробег 300 000 км. … Уроки польского, румынского, английского. Ускоренный курс… Семена тыквы, кинзы, петрушки… Школа рукопашного бесконтактного боя. Секретная методика КГБ СССР… Шавло Гриша, 8 лет. Фесенко Хома, 11 лет. Выехали на велосипеде из села Борисовки… июля 2015 года в неизвестном направлении. Домой не вернулись. Всем, кто видел пропавших детей, просьба позвонить в райотдел полиции, по телефонам… Слева от этого, последнего объявления было приклеено оно же, но по-украински, справа – черно-белые ксерокопии двух фотографий: скуластого мальчика с острым, как копье, подбородком – это был Гриша, и другого мальчика, постарше, с полноватым круглым и мягким лицом. В том ксероксе, похоже, истощился картридж – глаза пропавших детей вышли стертыми, об их выражении нельзя было сказать ничего уверенного. Я никогда не видел внука Натальи и уж тем более – его товарища Хому, пропавшего с ним вместе, но я глядел в их невнятные глаза на стене и понимал, что этот вечер, эта несчастная погоня, и ломотье в ногах, и пересохший рот, и этот миг на незнакомой мне, ненужной автостанции в малознакомом мне поселке – все, что со мною сейчас происходит, и все, что будет происходить со мной потом – оно и происходит и произойдет из-за того, что эти неизвестные мне дети не вернулись домой. Вернись они домой, и Авель без волнений отпустил бы от себя Татьяну на одинокую привычную велосипедную прогулку – Татьяна не взбрыкнула бы, чему бы не нашлось причины, не поменяла бы маршрут, и все бы было как всегда… Теперь же – где она теперь? и что она теперь? и что я, Господи, наделал…

Я вышел вон, и сразу же заголосил мобильник. Я глянул на экран – это, разумеется, был Авель, и я не знал, что ему сказать; не понимал, как с ним разговаривать. Я был вполне готов выслушать все, что мне придется выслушать, и это не было смирением, и смелости тут было ни на грош – нет, это было отупение от полной моей беспомощности… Я отозвался на звонок. Авель сказал без предисловий:

– Гони до дому – все в порядке: она нашлась. И ты смотри – ты сам не потеряйся; с меня уже достаточно всей этой дурни.

Я возвращался, освещая себе путь лучом чудесной галогенной фары. Я думал о Татьяне уже без тревоги и досады, но с огромной нежностью. Мое измотанное, потное, будто смолой набрякшее тело по-прежнему ломало от боли, но сам я был воздушен, легок и умилен до приторности – не человек, а облако сахарной ваты. Забыв об осторожности и то и дело отпуская руль, ведя велосипед «без рук», ни капли не боясь быть сбитым насмерть каким-нибудь беспечным ездоком и ничего уже на свете не страшась, я во все горло пел во тьме, и мне казалось, что моим романсам отзываются, гудя над головой, невидимые провода… Романсы, то есть, были не мои, – Морфесси и Вертинского, – но я их пел с таким глубоким, гордым чувством, словно они были моими.

На базе, ярче всех ее фонарей, горели фары полицейской патрульной машины, до рези в глазах отражаясь в темных окнах дома Авеля. Синие лучи ее вертящейся мигалки прохаживались по кругу, по кустам и стволам сосен, как огни морского маяка в ночи – по волнам и береговым утесам. На крыльце сидели двое полицейских. Расстегнув на животах форменные рубашки, они пили виски из широких стаканов. Авель вышагивал перед крыльцом туда-сюда – с двумя стаканами в руке, с бутылкой «Бушмилла». Он наполнил один из стаканов доверху и дал его мне. Мучимый жаждой, я бы не отказался от любой иной, холодной легкой влаги, всего лучше был бы стакан воды со льдом, но первый же глоток виски неожиданно пришелся кстати – прогрел душу и умилостивил, как заслуженная награда… Полиция молчала, за нее говорил Авель.

Сразу после моего звонка он связался с полицией, там приняли сигнал – и эти вот дивные хлопчики, которые скромно молчат и пьют свой заслуженный виски, нашли Татьяну на подсолнуховом поле, куда она заехала на велосипеде, жутко перепуганная огромным черным мотоциклом, прогрохотавшим по шоссе ей навстречу. Патрульные остановили свой автомобиль на краю поля случайно, точнее сказать по маленькой нужде – и в тишине услышали детский плач. Татьяна громко и горько плакала, лежа в подсолнухах и уткнувшись в землю лицом. Рядом с ней полулежал, пригибая собой к земле упругие стебли подсолнухов, ее велосипед. Так вот все и обошлось…

Хлопчики допили виски, рассовали по карманам деньги, полученные от Авеля. По-прежнему молча сели в свой автомобиль. Едва они отъехали, Авель дал мне знак оставаться на месте и скрылся в доме. В окнах вспыхнул свет. Авель вернулся на крыльцо с Татьяной, крепко держа ее за руку. Отпустил ее, оставил нас наедине, а сам отошел в сторону… Ни на кого из нас не глядя, Татьяна захлебывающейся скороговоркой попросила у меня прощения. Я понимал, как ей нехорошо. Ничто меня так в детстве не корежило, как невыносимая обязанность виниться вслух. Я попытался утешить Татьяну, даже и пошутил, но она меня не стала слушать и убежала в дом. Авель подошел, сел на крыльцо. Я пристроился рядом. Он налил виски себе и долил мне. Мы сдвинули без слов стаканы.

– Ничего себе денек, – произнес Авель.

– Все прошло в лучшем виде, как мне кажется, – сказал я ему. – Погода не подвела. Гости довольны… Косовский снова просит денег.

– Сколько?

– Он говорит, тебе решать.

– Прошлый раз, – спокойно и невесело напомнил Авель, – какие-то его друзья когда-то скинулись мне на начало бизнеса… Чем я теперь ему по гроб обязан?

– Его брат ради тебя продал свой автомобиль.

– Я рад, что у него вдруг объявился брат, которого никогда не было, – ответил Авель. – Я у родителей всегда был один… Так что завидую. Но, ладно, помогу.

На крыльцо вышла Варвара и сказала:

– Что, все успокоились?.. Давно пора.

Она вернулась в дом. Авель послушно последовал за ней. Я допил виски и пошел к себе на холм – принимать душ и спать.

Спал я нервно; зяб. Когда открыл глаза – решил, что еще сплю, и что мне снится, что я умер и переместился в облако, подвижное, серое, сырое – и что я сам в нем скоро стану облаком… Вдруг где-то в облаке, но рядом раздался гром и матерный крик боли:

– Плеть! – дальше голос стал спокойнее, и я узнал в нем голос Авеля: – Плеть, понаставил стульев где попало… И телефон зачем-то отключил. И дом весь нараспашку, в такой туман. Никогда не видел, чтобы туман заваливался в дом… Гляди, все отсыреет… Вставай, поможешь.

Похоже было, что туман пал на нас недавно, лишь под утро – моя одежда стала зябкой, но не успела отсыреть. Я спустился с холма на ощупь. За завтраком Авель объявил, что увольняет водителя Владика: тот отказывается при нулевой видимости пригонять за нами внедорожник.

В гараже у Авеля оставалось еще три автомобиля, и он сам сел за руль старого «Пежо». Расположившись рядом, я убедился в абсолютной правоте Владика: нам лучше было бы дождаться, когда туман рассеется.

– Он уже никогда не рассеется, – угрюмо сказал Авель и успокоил меня: – Ты не трусь. Я эту дорогу знаю, как себя под одеялом, и отвечаю, как всегда, за всё.

На самой малой скорости он направил «Пежо» туда, где были ворота, и не промахнулся – мы выехали без приключений. Дальше влеклись медленнее, чем на похоронах, полагаясь лишь на слух. Как только щебень грунтовой дороги отшуршал и отскрипел под колесами и мы очутились на бесшумном асфальте шоссе, Авель вслепую вывернул налево и продолжал тихое, опасливое движение, беспрерывно сигналя, посылая вперед дальний свет фар, бессильно упиравшийся в свинцовую стену тумана, и мигая всеми габаритными огнями. Один лишь раз нам отозвались из тумана ответные сигналы и перед нами вынырнули вдруг из его толщи круглые, слепые, как глаза глубоководной рыбы, фары встречного автомобиля… Вставали по невидимым обочинам осторожные тени больших деревьев и, отступая, исчезали в светлой мгле… Огромный зверь, бурый и косматый, возник у дороги и отпрянул, должно быть испугавшись нас, – и Авель посмеялся надо мной, предположив, что это был амбар или новая трансформаторная будка «Киевэнерго»… Он позвонил Наталье, и она встретила нас на въезде в Борисовку.

Как пастушка перед покорной коровой, она пошла впереди нашей машины, указывая собой нам путь в белесой мгле, – шла быстро, то и дело оборачиваясь и поторапливая нас нетерпеливым мановением руки, пока не остановилась возле высокой и глухой, как тень, калитки. Мы вышли из машины. У калитки росли две плакучие березы – их густые, будто волосы, длинные ветви тяжело свисали книзу, как если бы влага тумана тянула их к земле.

В сухом доме горела люстра. В ее горячем свете все предметы и приметы добротного жилья, их тени, очертания и блики так ярко вспыхнули в глазах, обленившихся в тумане, что больно стало… Длинный стол, застланный туго накрахмаленной льняной скатертью, черные лаковые стулья с высокими спинками, поставленные строго в два ряда по сторонам стола, такая же строгая скамья под окнами, красно-белые узорчатые пятна рушников на гладко выбеленных стенах, сизый телевизор на дубовом комоде, прикрытый сверху кружевной салфеткой, хрусталь и мельхиор за матовым стеклом фамильного, с резным орнаментом, буфета – все это как-то не вязалось с примелькавшимся нам обликом уборщицы в ее зеленом, стираном рабочем платье… Оглядевшись с порога, я снял кроссовки.

– Не треба, – сказал мне муж Натальи, вышедший к нам из соседней комнаты. Это был невысокий, лысый, крепкий, как комель, старик – в белой футболке, стилизованной под вышиванку, и в голубых широких джинсах. Он был бос, что лишь подчеркивало зеркальную чистоту выкрашенных охрой половиц.

Наталья поманила нас к столу, сама же примостилась на табуретке в углу под образами и широкой полкой, ровно уставленной фотографиями в темных лакированных рамках. Выпрямилась в струнку и достала пачку сигарет из кармана кружевного передника.

– В хате не пали, ступай на двор, – сказал ей муж.

– Я не палю, – тихо ответила Наталья, неумело разминая незажженную сигарету узловатыми старыми пальцами, однако же поднялась с табуретки, подалась к двери и, не закуривая, встала у порога. Ее муж снял с полки три цветные фотографии и поставил их на скатерть перед нами. На всех трех был его внук Гриша Шавло. На первой Гриша стоял с букетом георгинов у школьного крыльца, и чья-то белая рука трясла над его ухом золоченым колокольчиком. На другой он был снят крупно, с гордыми глазами, с челкой, заглаженной до блеска набок; на третьей Гриша встал на стул на фоне красной бархатной портьеры.

– Как вы велели, самые похожие, – пояснил его дед Авелю. – Вы их верните нам…

– Само собой, – заверил Авель. – Вернем сегодня же.

– Дуже вам дякую. – Муж Натальи вынул фотографии из рамок, отдал Авелю и обратился к жене: – Ты отведи их к Фесенкам.

К дому Хомы Фесенко, другого пропавшего мальчика, мы шли пешком вслепую через всю Борисовку, след в след за Натальей, словно бы вброд по реке. Уже разгорелось вовсю утреннее солнце, и туман набухал его огнем, как дым большого лесного пожара…

– Не понимаю, – так тихо, чтобы не услышала Наталья, сказал я на ходу Авелю. – У них что, нет фотографий внука в телефоне? Пусть не она – но неужели дед его не фотографировал?

– Ты видел у него мобильный телефон? – вопросом на вопрос и тоже тихо ответил Авель. – Нет у него мобильника. И у Натальи не было; я подарил ей, когда нанимал ее на работу. Она не хотела, но я настоял – мы же должны с ней быть на связи… Ты видел у них компьютер?.. Да, ты видел телевизор, но пусть тебя это не обманывает. Подарок детей; его не смотрят, но не прячут… Живут как липоване, но они не липоване. Живут по-старому; привязали время, как козу, к своему забору, – и оно стоит. Зато и нет от него никакой грязи. Все чисто, и не только в доме… И вот надо же такому приключиться – она даже закурила, и он вынужден терпеть, потому что понимает… – Последние слова относились к сигаретному дыму, влажно пахнувшему нам в лица сквозь кисею тумана.

– Це здесь, – объявила Наталья. Она толкнула кулаком калитку из ржавой арматуры. – Вы почекайте; вам туда не треба; там погано. Дивиться не на что, а ноги обломать – будь ласка; чего там тильки не навалено в саду.

Она шагнула в сад и сразу растворилась в тумане среди тощих и рыхлых теней, должно быть, фруктовых деревьев. Был слышен скрип крыльца, стук в дверь. Все ненадолго стихло, потом раздались лающие звуки перебранки, но нельзя было разобрать слов… Дверь ударила о косяк; крыльцо вновь заскрипело; Наталья вскоре появилась у калитки с газетным свертком в руке и повела нас к машине, оставленной нами на краю Борисовки. Она шла впереди, вприпрыжку, и во весь голос, не оборачиваясь, говорила неизвестно кому:

– Только отдрыхли, уже отдыхают, и уже пьяные, не продохнешь. У них горе, они говорят… Вы бачите? А у нас не горе? Мы с самого ранку на весь день идем шукать; мой чолувик – он каждую тропинку, каждую травинку знае – так и шукаем, и целодневно, пока очи не заплачут. А они – ни; ни разу не шукали. Какой там розшук мае бути? Только пьют и молятся! Пьют и молятся!.. Да хоть бы дом прибрали; там у них все в грязи и в говне, потому что горе у них. Тильки пьют и молятся, такие вот батьки… А их Хома – не в них, он у них дуже славный, он чудовый, хороший, гарный мальчик…

«Пежо» тенью горбился в тумане. Наталья встала возле него.

– Я покурю, я постою – а вы побудете со мной? Всего лишь пять хвалыночек, я порахувала: одна цигарка – пять минут.

Она закурила, прислонясь спиной к машине, помолчала полминуты, потом опять заговорила. Огонек ее сигареты гас и вспыхивал во влажном мареве. Путаясь и задыхаясь, Наталья говорила о родителях Гриши: о своей дочери и зяте – каково-то им сейчас? Они который год работают в России, в Сургуте, на нефтепромысле. Гришу, как всегда, отправили на лето в Украину, в доброе село, к деду и бабке, а дед и бабка, как выходит по всему, его не уберегли, и, чтобы не сойти с ума (она сказала: «с Бога не сойти»), всё ищут, ищут внука по лесам окрест Борисовки, по тропинкам и кустам; и вот опять пойдут искать, но надо, чтоб туман рассеялся… И непонятно, когда ждать дочери и зятя – прямых авиарейсов из Сургута, вроде, больше нет, такое вышло лето, и невозможно угадать, как добираются они в Борисовку, еще трудней представить, что они всё время думают.

Сигарета ее дотлела, и Наталья передала мне газетный сверток. Мы простились. В машине я развернул газету. Там была черно-белая ксерокопия фотографии Хомы Фесенко – я уже видел такую на автостанции поселка Агросоюз. Там глаза мальчика из-за нехватки чернил в картридже ксерокса были словно смазаны. В туманном мраке автомобильного нутра я и вовсе не сумел их разглядеть: два темных провала вместо глаз смотрели на меня с фотографии… Мы тронулись в путь, сигналя, мигая габаритами, ощупывая светом фар дорогу – и неожиданно вырвались на свет: так выныривает из смутной темной глубины безумец, сиганувший в воду с горы – заполошно оглядывается по сторонам и хватает воздух ртом… Я глянул в зеркало заднего вида – в нем высился туман известковой скалой; она, удаляясь, клубилась и таяла позади, потом исчезла. Ничто нигде не напоминало о тумане, весь мир вокруг был досуха промыт, подробен и отчетлив. И в этом ярком мире, как только мы ускорились, образовались по краям дороги дома поселка Миколаевцы… Авель присвистнул, еще и языком прищелкнул, указывая мне на свой черный внедорожник, поставленный возле голубенькой хаты за левой обочиной. Подъезжая, мы увидели, как из калитки перед хатой выкатывает ручную тачку, груженную камнями, голый по пояс водитель Владик, а следом за ним семенит немолодая женщина в байковом халате, должно быть его мать. Авель, подъехав, притормозил, коротко посигналил, погрозил Владику кулаком в открытое окно – и вновь прибавил газу. Я обернулся и увидел, как водитель Владик, выпустив тачку из рук, стоит столбом и смотрит нам вслед.