Текст книги "Разведрота (сборник)"

В гарнизоне надолго пропал свет. Наших движков не хватило для всех полиграфических машин, и газету печатали вручную. Оттиски получались отвратительными, невозможно было что-либо прочитать. Тогда Шанин остановил процесс и принялся отмечать наступающий праздник Великой Октябрьской социалистической революции. А утром следующего дня в редакцию зашел член ЦК КПСС в сопровождении командира дивизии. Опухший Шанин представился. Член ЦК КПСС попросил свежий номер газеты. Шанин сказал: «Сейчас отпечатаем!» Но член ЦК КПСС не стал ждать и ушел, а командир дивизии объявил Шанину десять суток ареста. Меня вызвали на совещание к начальнику политотдела.

– До выборов осталось две недели, – негромко рокотал рослый, полнеющий подполковник. – На избирательных участках уже все должно быть готово… Ну, и самое главное.

Он остановился, заложив руки за спину, и надолго обратил тяжелый взгляд в окно.

– И самое главное, – повторил он. – Имейте в виду, что, если кто-то из солдат в день выборов зайдет в кабину для тайного голосования, считайте, что ваш партийный билет на моем столе.

Смешно! Люди каждый день видели смерть и рисковали жизнью, а начпо пытался напугать их исключением из партии. Но самое смешное, что этого боялись!

Шел второй месяц тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года…

* * *

Камера в гауптвахте, в которой Шанин отбывал свой срок, была малюсенькая, с выбеленными известью стенами, с топчаном в углу. Никто ее не охранял и не запирал. Все дни напролет Шанин лежал на топчане, не снимая бушлата и фуражки; он много курил, читал толстые журналы и иногда тихо смеялся неизвестно чему. Завтракал он консервами, которые я ему приносил, обедать ходил в редакцию, ужинал и ночевал у себя в кабинете. Никто из начальников ни разу не проверил Шанина на гауптвахте. Он мог бы и не ходить туда вовсе.

В нашем доме офицеров показывали очередной фильм про войну. Какой-то милитаризованный культпросветработник зациклился на этой тематике, думая, наверное, что на войне людям надо крутить фильмы о войне. А люди хотели фильмов о любви. От войны всех уже тошнило.

Мы с Юркой Шиловым сидели рядом и дышали в воротники, чтобы носы согрелись. В кинозал вошли двое: он и она. Офицер придерживал беспалой ладонью женщину за локоть и искал свободные места. Женщина покачивала корпусом и улыбалась знакомым. Я первый раз видел, чтобы офицер вошел в кинозал с женщиной под руку. Это был вызов.

– Они ведут себя как муж и жена, – сказал я.

И отгадал. Они недавно расписались в Кабуле, в советском посольстве. Офицеру оторвало пальцы на левой руке: неудачно обезвредил мину. Что-то в семье у него не сладилось, и жена подала на развод. Второй женой его стала машинистка из штаба части.

На фильме мы с Юркой отлично выспались.

* * *

Удивительное дело: на войне, казалось бы, только и мечтать о том, чтобы выжить, не подхватить тиф и гепатит, но людям этого мало, они, как заведенные, говорят не наговорятся о семейном счастье. Его-то, счастья, и в Союзе не всякий видел. Наш начальник типографии прапорщик Володя поведал мне грустную историю своей семьи. Вторая его жена с письмом прислала список товаров, которые он должен был ей привезти. Володя тряс бумажкой у моего лица и орал так, будто я был в чем-то виноват:

– А первая, бывшая то есть, женка, как узнала, что я в Афгане, так пишет: «Может, помиримся, Володя?» Тоже заграничных шмоток захотела, сука!

Он показывал мне фотографии обеих своих жен. Каждая из них была раза в два толще Володи, и мне от этого было мучительно жалко его.

Наш корреспондент Василий Тимошенко стал отцом в Афганистане. Бегал по редакции с пачкой серых фотографий и показывал всем свою голопопую дочку. Потом обклеил этими фотографиями стены своего кабинета. Долгое время мы все любовались галереей пеленочек, распашоночек, чепчиков, слюнявчиков и искренне желали нашему юному другу не оплошать во второй раз и обязательно заделать сына.

Из отпуска Вася вернулся подавленным. «Я развожусь», – сказал он без лишних подробностей. И развелся. Похоже, не его это оказалась дочка.

Век неверных жен?

Шанин, естественно, тоже был на грани развода. Жена слала ему письма с угрозами. Он прятал Гульку в платяном шкафу, когда в его кабинет рвался пьяный начальник политотдела, чтобы застукать Шанина на месте, так сказать, преступления. Он стоял перед ним навытяжку, когда начпо обещал вписать ему в личное дело аморалку. Начальникам ничего не стоило изломать, исковеркать всю его судьбу.

И все же Шанину завидовали, завидовали, завидовали!

Письма из дома я получал очень часто. Наверное, даже слишком часто. От них веяло далекой и неправдоподобной жизнью, в которой были трамваи, гастрономы, докторская колбаса и пиво… Иногда почта давала перебои из-за нелетной погоды, тогда письма я получал раз в неделю, но пачкой. Читал я их по часу.

Это был допинг, обязательное условие здоровой нервной системы – получать из Союза письма. Без них можно было сойти с ума.

Но до меня письма читала какая-то цензура. Никто не знал, зачем она это делает и где сидит, но все знали о ее существовании и все ее ненавидели за то, что работала скрытно и нечестно. Почти каждое второе письмо было либо распечатано, либо заклеено после вскрытия. Делал это какой-то грязный неряха. Он ляпал клея столько, что письмо внутри присыхало к конверту. Его приходилось осторожно отдирать, но почти всегда часть текста пропадала. Как будто в насмешку на конверте в таких случаях ставили штамп: «Поступило на узел связи в распечатанном виде». Какую же тайну искала цензура в письмах из Союза?

Читать чужие письма всегда низко и подло, во имя чего бы это ни делалось.

Я никогда не собирал и не хранил писем, а сжигал их в печке. Этот ритуал навевал смертельную тоску, но отказаться от него почему-то никак не мог. Зимой их светлое пламя приносило свою толику тепла в мой кабинет. Печь, надо сказать, я всегда топил щедро, до отказа набивая ее нутро углем. Иногда приходилось включать кондиционер – так было жарко. Одной хорошей закидки угля хватало на всю ночь; по утрам под слоем пепла можно еще было найти тлеющие угольки. Никакие электроприборы не могли тягаться с этим незамысловатым чугунным творением космической эры.

Из-за ареста Шанина мне подвалило работы. Через день приходилось до полуночи вычитывать газетные полосы. Строчки плыли перед глазами, я тер переносицу, ежеминутно вставал из-за стола и курил. Прыщавый солдат-наборщик ковырялся выколоткой в гранках под тусклой лампой, дышал на замерзшие пальцы, согревая их, бережно доставал из кармана и подкуривал смятый, в рыжих пятнах бычок, делал две-три затяжки, обжигая пальцы. Неразговорчивый, терпеливый, исполнительный… Я смотрел на его черные от краски руки, на грязное хэбэ, на розовые щеки с прозрачной щетинкой и думал о том, что у него есть отец и мать, для которых этот невзрачный, уродливо обстриженный парнишка – самое дорогое, по ком столько выплакано материнских слез.

Всех бы их наградил, будь моя воля. Даже если они не ходят в засады и на операции, даже если война для них несмертельна. Но «выбить» медальку для солдата из «небоевого» подразделения было делом безнадежным. Наборщики об этом знали и болезненно переживали. Они считали себя людьми второго сорта. Второй сорт – это те, кому жизнь здесь была в какой-то степени гарантирована.

Каждый день я встречался с людьми, которые такой гарантии не имели. Они педантично подробно рассказывали о том, как умирают другие. Сначала это казалось мне кощунством, а потом я понял, что те, кто жив, и те, кого уже нет, – на одной ступени. И стремление подробнее, в деталях, обрисовать облик смерти – это попытка приучить себя, свое сознание к тому, что всякое может быть.

Знакомый офицер как-то мечтательно предвкушал свой отпуск. Рассказывал мне, как они с женой вместе поплывут в круиз на шикарной «Грузии», в каких кабаках побывают. А через минуту раздумывал уже о жутких вещах: о том, что если его «хлопнут», то гроб не войдет в прихожую квартиры родителей: там слишком тесно. Он рекомендовал мне чаще подставлять лицо солнцу, чтобы оно стало смуглым. Тогда труп не будет отталкивающе синим… Всем своим видом он демонстрировал, что относится к этим вещам как к чему-то обычному, естественному. Может быть, он разыгрывал передо мной спектакль? Или таким образом пытался успокоить сам себя?

Юрка Шилов не был такой мрачной личностью, во всяком случае, я всегда его хорошо понимал. Ему, конечно же, было страшно первым входить в нехорошие кишлаки, но он входил, потому что это было его служебной обязанностью, работой. Он много раз бывал под обстрелом и, не бравируя, рассказывал мне, как это страшно. Но о смерти он никогда не говорил и, по-моему, старался ее даже не предполагать. Он не хотел признавать ничего, кроме жизни.

Как-то мы заговорили о Львове – родном для нас городе. Оказалось, что там мы могли видеть друг друга из своих окон. Открой форточку, свистни – другой прямо в квартире услышит. В тот день, когда мы нашли друг друга как соседи, мы решили обязательно встретиться во Львове, свистнув из окон, и сходить в хороший кабак. Пару раз мы с ним в деталях обсуждали, как отмоемся, отскоблим афганскую грязь, побреемся трофейным «шиком», наденем беленькие рубашечки, возьмем под руки своих дам, сядем за столик с белой скатертью и закажем самые дорогие блюда. И в тот день, мечтали мы, шампанское будет литься рекой, и музыканты будут исполнять только жуткие афганские песни.

Мы действительно встретились с ним во Львове и сходили в ресторанчик. Но все было совсем не так, как мы мечтали.

Мы с Шиловым были ровесниками, окончили одно училище, только разные факультеты. Однако я подсознательно чувствовал его превосходство, считал, и не без оснований, что он тверже стоит на ногах. Он, как я уже говорил, командовал группой в агитотряде, имел в подчинении солдат, которым мог приказать выполнение боевой задачи. На первом нашем совместном выезде в «нехороший» кишлак я старался быть ближе к нему и реагировать на любую ситуацию, только исходя из реакции Юрки.

В Баглане, три месяца спустя, я с четырьмя солдатами влип под перекрестный обстрел. Василий Бенкеч, водитель бронетранспортера, на котором я был старшим, не справился с управлением и на полной скорости съехал с дорожного полотна. Колонна, увлеченная боем, умчалась дальше. Застрявшая в кювете машина стала отличной мишенью для перекрестного огня. Я приказал солдатам занять круговую оборону, чтобы не позволить засевшим в дувалах гранатометчикам прицельно выстрелить по бэтээру, ибо в машине, на командирском сиденье, в просторном бушлате с капитанскими погонами сидела медсестра из медсанбата Ирина.

Полчаса мы отстреливались, ползая по сырому кювету. Одни. Я не знал, придет ли к нам кто-нибудь на помощь, и вообще, живы ли те, от кого я ждал помощи. Наконец нас выволокла из-под огня БПМ из батальона политработника Саши Воронцова. Ирина долго ничего не могла сказать вразумительного, только тихо всхлипывала и не поворачивала лица. А потом тихо и обиженно произнесла: «Вы так ругались матом!» Она оставалась женщиной даже в минуты смертельной опасности.

Когда я доложил старшему колонны подполковнику Скороглядову о том, что техническое замыкание колонны бросило нас на произвол судьбы, он, едва изменившись в лице, коротко отрезал:

– Надо было сразу выйти на связь и доложить о себе… Мы подумали, что это твой маневр, что ты нарочно съехал в кювет, чтобы укрыться от огня.

А девчонка не скоро пришла в себя.

«Судьба журналистов щадит, – по-своему объяснил я Юрке причину своего везения. – Они ей нужны для того, чтобы запечатлеть историю». И странное дело – после этого Юрка стал тянуться ко мне, старался на выездах быть рядом со мной, словно и в самом деле надеялся укрыться от беды в лучезарном сиянии доброй магии.

* * *

А долгая дорога во львовский кабак началась у нас с поездки в «нехороший» кишлак, где должны были вести агитработу активисты НДПА и местный мулла. Наша техника осталась на шоссе, и мы пешком пошли на центральную площадь. Кишлак казался совершенно необитаемым, но тихий скрип дверей за нашими спинами и запах очагового дымка говорили сами за себя. Юра нес автомат стволом вниз, руки в карманах, будто – извините за каламбур – с неохотой шел на охоту. У кишлака была дурная репутация потому, что неделю назад здесь был обнаружен склад с оружием. Так вот, глядя на вялую невысокую фигурку Шилова, я испытывал нечто вроде зависти, что вот идет человек, такой же, как и я, но тем не менее ничего не боится. У меня самого все сжалось внутри от зловещей тишины, и каждую секунду я ожидал выстрела.

В центре мы осмотрели несколько сарайчиков, крытых соломой и щедро засыпанных овечьими шариками. Настроение у нас улучшилось, потому что за нами по улочке уже шла боевая машина пехоты. Затем приехала «летучка» с громкоговорителем, и мулла первым начал свою работу. Низким, певучим голосом он призывал к чему-то дехкан, что-то обещал им, в чем-то убеждал. Люди стали подходить, контакт был налажен, но в это время четверо молодых афганцев из провинциального комитета НДПА сорвались с места и побежали на вершину сопки, которая возвышалась над кишлаком. Когда я спросил у старшего нашей группы, чем были взволнованы эти ребята, он ответил: «Они знают свое дело, не надо обращать внимания». Однако общее спокойствие было уже нарушено. Люди, окружавшие муллу, перестали слушать его воззвания, повернули лица в сторону сопки и стали напряженно следить за бегущими. Пять минут спустя старший группы подозвал к себе Шилова и сказал ему: «Ну-ка, садись на бээмпэ и шпарь за ними». Напоследок предупредил, чтобы понапрасну огня не открывали; ведь тут вроде как агитработа идет. Шилов как будто ждал моего взгляда, моего движения навстречу ему и кивнул головой, приглашая прокатиться. Мы сели на БМП, взлетели на гребень сопки. Это оказалось ровное, как стол, плато. Вот выехали на эту лунную поверхность, машина остановилась, и мы, как матросы с корабля, ищем землю, то есть группу наших афганцев. Пусто, ничего не видать. Интуиция подсказала Юре направление движения, и мы рванулись дальше. Минут через десять увидели их. Парни вразнобой рассказали, что заметили вооруженную группу. Душманы, или кто они были – сказать трудно, заметив преследование, стали убегать. Эти догонялки продолжались минут двадцать, до тех пор, пока группа неизвестных не спустилась вниз и не растворилась среди кустарников. Юра был старшим здесь, ему надо было принимать какое-то решение. И вдруг мне нестерпимо захотелось, чтобы Юра поделился со мной властью на правах земляка, и тем самым повлиять на ход дальнейших событий. Перспектива проявить себя вдруг вскружила голову. Я предложил свой план: взять наших бойцов, ребят-афганцев и устремиться вниз, прочесать кусты и найти возмутителей спокойствия. Юра – парень выдержанный, хорошо маскирующий свое настроение. Но я заметил – мое предложение ему не понравилось. Он долго думал, покусывая кончики черных усиков. Но что произошло с афганцами! Узнав о моем желании продолжить поиск, они горячо заговорили, перебивая друг друга. Ни в коем случае! Не надо их искать! Они ушли далеко! Это безнадежно! Я, впрочем, и сам уже понял, что это безнадежно, потому воспринял их слова с некоторым облегчением. Юра в это время подозрительно смотрел на афганцев. Потом он вышел на связь со старшим и доложил обстановку. Тот коротко и ясно ответил: «В авантюры не ввязываться!» Так ничего я не добился. И у муллы-краснобая, думаю, тоже ничего путного не вышло. Люди разошлись по своим хибарам, никто не стал его слушать.

– Ты знаешь, – сказал мне позже старший группы, – эти парни из провинциального комитета больше всех были заинтересованы в том, чтобы та странная группа на сопке не попала в наши руки. И весь кишлак был в этом заинтересован… А бедный мулла надрывался целый час у микрофона, убеждая всех в наших добрых намерениях.

Вся беда в том, что перспектива проявить себя в Афганистане вскружила голову не только мне одному…

* * *

В районе кишлака Ишкамыш пара советских бомбардировщиков случайно сбросила несколько бомб на свою же колонну. Три дня гарнизон бурлил, обсуждая это событие. Говорили, что осколком поранило лицо командиру дивизии. Я видел генерала издали в те дни, пытался найти шрам, но ничего не заметил.

От Афганистана не было отдыха даже ночью: травили душу какие-то мрачные сны. Их я иногда записывал по свежей памяти, будто пересказывал фильм. Это были записки сумасшедшего, и я на всякий случай прятал их подальше от чужих глаз. Как-то ночью я проснулся от сильного озноба – снились резиновые игрушки с вздувшимися, отвратительными мордочками. Включил свет. На электронных часах высвечивалось время – ноль часов ноль минут. Я откинул с себя одеяло и опустил ноги на пол.

На полу сидел маленький мышонок и, не шевелясь, смотрел на меня. Я бросил в него сапогом, испытывая брезгливость. Мышонок был похож на резиновую игрушку…

За окнами тихо тарахтел движок – ровно, на одной ноте. Днем этого звука я почти не замечал. Ночью же хотелось вторить ему и выть по-волчьи.

Из-за сильных морозов Гуля перебралась к нам в редакцию – в машбюро политотдела стало очень холодно, и у нее замерзали пальцы. Шанин поставил для нее стол в моем кабинете, где она стучала на редакционной «Москве». Мне было приятно, что эта красивая девушка много часов каждый день проводила в моем кабинете, и я мог незаметно смотреть на нее. Только трудно было сосредоточиться и работать. И вообще, с ней наедине я чувствовал себя неловко. Шанин часто подходил к ней со спины, смотрел, как она печатает, касался ее плеч руками; она, не оборачиваясь, склоняла голову набок, чтобы щекой прижаться к его руке. В такие минуты я старался не смотреть на них, хотя именно в эти минуты меня для них вообще не существовало. Я тихо и абстрактно завидовал Шанину, и он это понимал. Я завидовал ему и… жалел его. Близкие мне люди были очень далеко от Афганистана, и в этом было мое преимущество перед Шаниным. Гуля была свидетелем всех служебных неудач и неприятностей Шанина. Он вообще не мог скрыть от Гули, своей походно-полевой жены, ничего.

Они, как ни странно, часто ссорились. Это напоминало взрыв. Конфликты возникали, как могло показаться, на совершенно голом месте и очень резко и быстро достигали апогея. В службе, в отношениях с офицерами Шанин был сдержанным и спокойным. Но в ссорах с Гулей это уже был другой человек. Он метался по редакции, он лупил кулаками по стенам, он напивался «до дров». Как-то он заперся в нетопленой парилке, попросив меня передать Гуле, что уехал на засаду. Я не мог соврать Гуле, что Шанин уехал на засаду, тоже залез в парилку, где до глубокой ночи мы при свече пили спирт и вслух читали Вознесенского. А потом, спотыкаясь, я несся в женский модуль за Гулей, потому что Шанин стал разбивать свои кулаки о стены, рвать какие-то письма и кричать: «У меня все-таки есть дочь! Это самое главное!! Ты меня понял??» Он пытался обесценить в своих глазах то, что связывало их с Гулей.

Гуля не относилась к тем женщинам, которые требуют, чтобы их долго в чем-нибудь упрашивали. Она оделась за каких-нибудь две минуты и, придерживаясь за мой локоть, пошла в редакцию.

Еще очень долго из кабинета Шанина доносились крики, плач Гули, стук падающих предметов, но запас моих сил иссяк, и, заткнув уши подушкой, я заснул.

Утром меня разбудил Шанин, что бывало с ним довольно-таки редко. Он выглядел, конечно, свежим. Улыбнувшись, протянул мне какую-то книгу. Я раскрыл титульный лист. На нем был нарисован силуэт двух рук: маленькой и большой. Ниже написано: «Андрею в знак благодарности за сохранение семьи. Олег, Гуля». Семьи, правда, тогда они еще не создали – сохранять, таким образом, мне было нечего. И вообще, считал я, ничего страшного между ними произойти не может, при условии, что оба останутся живы и здоровы.

Но гарантировать этого им не мог никто. Чрезмерная концентрация оружия в каком-либо месте всегда создает угрозу жизни человека. Автоматы, патроны, гранаты были, пожалуй, самыми привычными и доступными вещами в гарнизоне. Сомневаюсь, что кто-либо вел учет боеприпасам. В нашем редакционном сейфе хранились три «калаша» «АК-74», несчитаное число патронов к ним и десяток гранат с запалами. Ключи от сейфа носил не Шанин, а начальник типографии прапорщик Володя. Человек он был добросовестный и вполне зрелый, но чрезмерно вспыльчивый, а потому и непредсказуемый. Особенно когда выпивал. А выпивал он часто. Каждый день. Как-то во время ужина тяжелый хлопок ударной волной потряс окна и двери столовой. К подобным звукам офицеры гарнизона привыкли относиться совершенно индифферентно, и я бы не придал звуку взрыва никакого значения, если бы не реплика одного офицера, прозвучавшая подозрительно эмоционально: «В редакции шарахнуло!»

Когда я прибежал туда, Шанин и прапорщик стояли почти вплотную друг к другу у входа в солдатскую палатку.

– Ключи! – зло говорил Олег, и по его голосу я понял, что прапорщик имеет прямое отношение к взрыву.

Прапорщик очень не любил выполнять приказы, если те звучали не совсем вежливо. Однако он безропотно протянул Шанину тяжелую связку ключей от сейфа.

– Что это вы все всполошились? – неестественно спокойным голосом буркнул прапорщик. – Я только хотел посмотреть, как она шарахнет.

Прапорщик, оказывается, взял из сейфа гранату, выдернул чеку и швырнул снаряд за палатку, на пустырь.

– А теперь иди и ищи, – сказал я Володе, чувствуя неудержимое желание набить ему морду.

– Чего искать? – не понял он.

– Не «чего», а «кого», – уточнил я. – Раненого ищи. Там, кажется, стонет кто-то.

Прапорщик вмиг изменился в лице, дико взглянул на меня – и на пустырь. Я, конечно, соврал насчет «стонов», но это неплохо подействовало на него.

– Да ну тебя! – ослабшим голосом прошептал Володя, но полез в карман за фонариком и побрел по пыли, глядя себе под ноги. – Нет здесь никого! – бодренько повторял он, успокаивая сам себя. – Никого нет… Пусто! Никого!

А все-таки искал так целых полчаса.

В Афганистане гибли не только от душманских пуль, мин и снарядов. Но все-таки тоже на войне.

* * *

В политотделе я встретил Ибодулло Шарипова. Он только что вернулся из какого-то «дурного» кишлака. Три часа агитотрядовцы раздавали дехканам подарки, медсестры принимали больных, а когда свернулись и стали садиться в бэтээры, чтобы отправиться домой, из-за дувала по колонне ударил пулемет. Отблагодарили.

Ибодулло привез новые экспонаты для стенда, который висел в кабинете спецпропагандиста Сергея Палыча Мищука, скрытый от посторонних глаз зеленой шторкой.

– Хочешь взглянуть? – заговорщицки спросил Ибодулло. Он развернул большой плакат, в середине которого был изображен громадный серп-молот. Внутри его – с десяток рисунков типа примитивных комиксов, которые печатала «Мурзилка», правда, отнюдь не веселого содержания. Вот широко улыбающиеся ребята в шапках-ушанках со звездами тащат за волосы девушек с круглыми от крика ртами. Вот эти же ребята расстреливают стоящих у дувала стариков в чалмах. Вот они нанизывают на штыки младенцев… Ну что ж, вполне достаточно, чтобы насмерть перепугать забитых кишлачников, которые не видели нас ни разу.

– А вот еще, – шепнул Ибодулло, быстро раскрывая перед моими глазами журнал.

Всего секунду или две я рассматривал крупную карикатуру на Брежнева, потрясенный поразительным сходством с оригиналом. С уродливо вытянутой верхней губой, он был крепко стянут длинной веревкой, один конец которой был привязан к островку, именуемому «Афганистан», а второй – к островку с надписью «Польша». Это был первый случай в моей жизни, когда я видел антисоветскую литературу.

Проявлять интерес к антисоветскому стенду в политотделе считалось дурным тоном. Непонятно только, для какой цели его повесили. Чтобы вычислять тех, кто будет проявлять к нему интерес?

Через неделю я увидел еще один плакат – про курочку и петушка с красненькими гребешками. Курочка несла яички в виде танков и бронетранспортеров. Плакат был мятым и запыленным.

– Я выпросил его у одного старика, – пояснил Ибодулло. – Он завернул в него рис, который мы раздали…

Эх, Шарипов, Шарипов! Человек со светлой улыбкой и чистыми помыслами. В этих плакатах, листовках, журналах «Посев» он видел своего самого главного врага и дрался с ним не на жизнь, а на смерть; он почти ежедневно рисковал собой ради того, чтобы отыскать, уничтожить или прикнопить порочную бумажку к позорному стенду за зеленой шторкой.

* * *

Антисоветчина была посеяна в наших мозгах уже самим пребыванием контингента в Афганистане. Ибо не только я, а сотни и тысячи офицеров и солдат задавались вопросом: зачем? Вопрос коварный по своей сути. Если человек его задает, значит, он начинает задумываться, значит, в чем-то не видит смысла и логики. В период безгласности спрашивать «зачем?» вообще было не принято. Это был самый безответный вопрос. Десятки раз приходилось выполнять различные приказы начальников, не зная даже, ради какой цели все это делается. По-моему, весь контингент жил по одному категорическому правилу: делайте, что вам говорят, и не задавайте глупых вопросов.

Как-то утром ко мне в кабинет влетел заместитель начальника политотдела Короткий и с порога:

– Даю три минуты на сборы! Вылетаешь в район боевых действий.

На вертолетную площадку мы ехали с ним в штабном «уазике». По дороге подполковник несколько конкретизировал мою задачу:

– Переправишь на фильтрапункт афганских активистов.

И все. Задавать какие бы то ни было вопросы, как я уже говорил, смысла, да и времени тоже, не было.

На аэродроме уже стоял грохот вертолетов, и густыми клубами поднималась в воздух пыль. Я даже не успел закурить – посыльный позвал меня на вышку к руководителю полетов.

В тесной комнатушке вокруг стола с картой толпились офицеры. Незнакомый полковник крикнул мне:

– Фамилия?

Я представился.

– Ваша площадка номер семь, код – «Хаос», борт двадцать четвертый… – Он повернулся к моему начальнику: – Вы его проинструктировали?

– Да, конечно, – соврал подполковник.

– Оружие на месте?.. Вперед! – махнул мне полковник и снова склонился над картой.

«Площадка номер семь, код – «Хаос», – бормотал я, запоминая полученную информацию, словно должен был сейчас сам пилотировать вертолет в седьмой квадрат.

Два «Ми-8» на стоянке уже раскрутили винты до бешеной скорости. Рядом стояла группа афганцев в серых пиджаках, все при автоматах. Должно быть, подумал я, это и есть активисты.

– Вы сопровождаете афганцев? – спросил мужчина в форме военного советника. – Тогда поторопитесь на борт.

Активисты уже садились в вертолет; я зачем-то лихорадочно пересчитывал их, стараясь запомнить лица. В вертолет я зашел последним, дверца за мной захлопнулась. Полетели.

Напрасно я пытался представить себе свою задачу, исходя из того, что мне сказал начальник. Несколько раз вслух выругался – хорошо, что из-за рокота двигателя никто ничего не слышал: большинство афганцев прекрасно понимает наши ругательства. «Ладно, на месте разберусь!» – решил я, взглянул искоса на свою обузу и повернулся к иллюминатору. Я мысленно представлял себе некую большую военную базу, где полно солдат, боевой техники и прочего транспорта. Там будет пыльно, шумно, военный комендант будет распределять команды по разным подразделениям: «В охранение – направо! В госпиталь – налево! На фильтрапункт – прямо!»

Минут через тридцать вертолет стал заходить на посадку, сделал три широких виража над пологими горами и сел прямо на молодое пшеничное поле.

Из кабины выскочил борттехник, распахнул дверцу настежь и громко крикнул:

– Прыгайте! Скорее! Скорее!

Я выкинулся из проема первым, побежал от вертолета, придерживая панаму, чтобы ее не сорвало мощным потоком воздуха. Вертолет приземлился не на военной базе, а посреди огромного поля. И повсюду, насколько хватало глаз, простирались поля. Неподалеку стояли серые от пыли солдаты, навьюченные мешками, оружием, радиостанциями, лентами для пулемета. Пока я бежал к ним, солдаты выстроились и быстро зашагали по дороге.

Я спотыкался о комья земли и не сразу догнал их.

– Кто старший?! – выпалил я, хватая за плечо замыкающего.

– Вон впереди, в штормовке, советник, – бесцветным голосом ответил солдат, даже не обернувшись.

– Кто он по званию?

– Майор.

Пришлось догонять майора.

– Мне нужна ваша помощь! – крикнул ему я, стараясь не отставать. – Со мной группа афганских активистов. Мне поручено передать их на фильтрапункт.

Советник, не укорачивая шага, мельком взглянул на меня и равнодушно ответил:

– Куда? На фильтрапункт? Должно быть, вас не там высадили.

– ???

– Я не знаю, что такое фильтрапункт, – продолжал он, – но думаю, что вам сначала надо в штаб. А штаб… – Он еще раз, но уже подозрительно взглянул на меня. – Штаб впереди, километрах в пяти… или в десяти отсюда.

– Разве это не седьмая площадка? – чуть не закричал я.

Советник пожал плечами:

– Понятия не имею…

Как раз в эту минуту вертолет дико зарокотал, оторвался от земли, завис на мгновение и понесся вдоль поля. В отчаянии махнул я ему рукой, как отошедшему от остановки троллейбусу.

– Можете идти за нами, – не очень охотно предложил советник, наверное, сжалившись надо мной. – К вечеру мы догоним штаб… А может, и не догоним. Но имейте в виду: в этом районе шастает несколько банд, мы сегодня уже дважды нарывались на засады.

Обозленный на нерадивых летчиков, неприветливого советника и обстрелявших его душманов, я повернулся и побрел назад. Активисты по-прежнему стояли в поле и ждали от меня решительных действий. Они вопросительно посмотрели на меня, когда я подошел к ним. Я же, в свою очередь, вопросительно посмотрел на них. Так мы стояли около минуты, вопросительно глядя друг на друга.

Советник и солдаты уже скрылись за дувалами, и мне вдруг стало одиноко и грустно. Я еще раз посмотрел на афганцев. У одного из них – в кепи, похожем на то, что носят советники, – был более-менее осознанный взгляд. В Советской Армии, когда формируются группы, всегда назначается старший, даже если в этой группе два человека. И я решил, что афганец в кепи непременно должен быть старшим. К нему я и обратился с вопросом:

– Какая задача у вас? Что вы должны делать?

Афганец искренне улыбнулся и развел руками. Что-то сказал на своем.

«Так, прекрасно, – подумал я. – Ко всему еще, никто из них не понимает по-русски».

Ситуация была просто идиотской. Меня высадили не в том квадрате, по сути, выкинули посреди поля без карты, без средств связи, толком не объяснив задачи. Ко всему еще, я должен был разбираться с группой афганцев, которые ни слова не понимали по-русски.