Текст книги "Закон волка"

Я подошел к забору, оттянул в сторону ветку вишни. На меня посыпались дождевые капли. Несколько минут, стараясь дышать тихо, я всматривался в темноту.

– Эй! – негромко позвал я, потом сплюнул, вернулся в домик и запер дверь на замок, чего не делал уже, по-моему, несколько лет.

Ощущение смутной тревоги не покидало меня. Я снова прицелился на ополовиненную бутылку, но неожиданно посчитал алкоголь слабым утешением, заткнул ее пробкой и поставил в стенной шкаф. Взгляд мой упал на пухлый полиэтиленовый пакет. Я вытащил из пакета накидку, развернул ее во всю ширину, осмотрел, зачем-то стряхнул, будто она была пропыленной, и сразу уловил тонкий запах дорогих духов. Я не любитель шарить по чужим карманам, но надо было найти хозяйку накидки или, на худший случай, выяснить, как эта вещь попала на мою дачу. В левом кармане не было ничего, кроме маленького засохшего полевого цветка, а в правом я нашел сложенный в несколько раз лист бумаги.

Я развернул его, посмотрел на текст, написанный крупными неровными буквами и с изумлением узнал свой почерк.

"Эльвира!

Что касается нашей с тобой договоренности, то можешь полностью положиться на меня, и пусть гарантом моего слова станут мои чувства, которые я испытываю к тебе. Твое решение о прекращении выплат по вкладам, конечно, несколько ошеломило меня, но, смею надеяться, это ни в какой мере не будет касаться меня. Требовать не в силах – ты для меня не тот человек, от которого я могу что-либо требовать, но лишь надеюсь на то, что мои чувства обретут взаимность, и ты будешь благосклонна ко мне. Но не денег ради я стараюсь. Все мысли – только о тебе. Ты заслуживаешь большего, и это большее мне по силам дарить тебе. Считай так: ты не возвращаешь мне деньги, а лишь оказываешь мне, твоему доверенному лицу и самому надежному другу, помощь в приобретении нашего с тобой общего счастья.

Слышал, что девятнадцатого ты отправляешься на морскую прогулку по своему излюбленному маршруту. Я найду тебя там, где ты меньше всего ожидаешь меня увидеть, но, надеюсь, встреча со мной будет тебе приятна.

Твой покорный слуга – Кирилл.

17.08.95 г."

Под письмом красным косметическим карандашом хорошо знакомым мне почерком Анны было приписано: "ПОДОНОК!!!!"

5

Анна не открывала глаза до тех пор, пока я не брызнул ей в лицо воду. Сначала она взглянула на меня совершенно безумным взглядом, потом вяло оттолкнула от себя.

– Уйди, – тихо попросила она и снова опустилась на подушку.

– Анна! – позвал я и снова приподнял ее голову, чтобы она могла рассмотреть письмо. – Что это?

– Тебе лучше знать.

– Где ты взяла эту накидку?

– Послушай, Кирилл, – устало произнесла Анна. – Не надо разыгрывать передо мной комедию.

– Где ты взяла накидку? – повторил я.

– Ее принесли с лодочной станции.

– Почему сюда? Чья она?

– О-о-о! – завыла Анна, закатывая глаза. – Имей же ты мужество красиво уйти! Ты все правильно говорил: я тебе не жена, и нечего передо мной оправдываться.

– Да пойми же ты, глупая девчонка! – крикнул я и тряхнул ее за плечи с такой силой, что ее золотистые волосы, взметнулись и закрыли лицо. – Я не имею ни малейшего понятия, чья эта накидка, почему она здесь, и что это за письмо. Я не писал ничего подобного. Это сфабриковано против меня!

– Ты можешь придумать что-нибудь более правдоподобное? – спросила она, не открывая глаз.

Мне показалось, что я уже близок к тому, чтобы ударить Анну.

– Чья накидка? – сквозь зубы и с угрозой в голосе повторил я.

– Ее нашли в твоей лодке пограничники и под расписку отдали Моргуну, – с кривой ухмылкой ответила Анна, и я увидел, как ее глаза стремительно наполняются слезами.

Я скрипнул зубами в бессильной ярости. Анна опустилась на подушку, закрыла глаза, и по щекам заскользили прозрачные капли. Я понял, что сейчас бесполезно убеждать ее в чем-либо. Сейчас она была совсем в ином мире, мыслила другими категориями, и не была способна поверить мне. Надо дождаться, когда она успокоится, когда выплачет все слезы, когда боль от мнимой измены притупится, и тогда спокойно обо всем рассказать.

Я выключил свет в комнате и снова вышел во двор. Черт возьми, думал я, вокруг меня снова плетут сети. Только по счастливой случайности эта накидка с письмом не попала в милицию. Эльвира… Боюсь, завтра выяснится, что это имя убитой. Эльвира… Я прислушивался к звучанию имени, но не смог его вспомнить. Читал ли письмо Дима Моргун, начальник лодочной станции? Он мой приятель, раньше много помогал мне в частном сыске, хотя напрямую связан с местными уголовными авторитетами, не скрывает этого и гордится этим. Человек делает в сезон большие деньги – катает отдыхающих на "банане", дает на прокат водные мотоциклы, акваланги, лодки, катамараны, парусные серфинги, а заодно содержит на своей территории два открытых кафе, где всегда отличный выбор спиртного и закуски, да готовы к любви пяток проституток. Дима, естественно, делится прибылью с авторитетами и милицией, обеспечивая себе надежную "крышу". В итоге все вокруг довольны: милиция – оттого, что на лодочной станции всегда порядок, чистота, никто не хулиганит, не ворует, не совершает никаких противоправных действий; авторитеты – оттого, что их не трогает милиция и исправно поступает прибыль; отдыхающие – оттого, что большой выбор услуг, устойчивые цены и полная безопасность.

Дима всегда охотно делился со мной информацией о "наездах" на станцию, которые хоть и редко, но все же были, о "гастролерах", заезжих рэкетирах и ворах, пытавшихся снять деньги на чужой территории. Он помогал мне, а я – ему, улаживая конфликты с пограничниками, которые время от времени арестовывали плавсредства и приостанавливали прокат. На верность Димы, естественно, в определенных пределах, я мог рассчитывать. Если письмо прочел только он, то можно было облегченно вздохнуть, немедленно сжечь его и навсегда забыть о нем. Пусть даже в ближайшие дни всплывет имя Эльвиры – Дима будет молчать. Но пограничники, если они читали письмо, обязательно сообщат о письме и плаще в уголовный розыск. В этом случае письмо лучше сохранить, чтобы потом экспертиза могла провести идентификацию моего почерка и поддельного, которым изображено послание.

Я еще раз прочитал письмо. Мой почерк скопирован неплохо, но в нескольких местах автора "заносило" и буквы "р" и "к" в разных местах были выписаны по-разному. И вообще, подделка грубая, непрофессиональная. На месте автора я бы сочинил короткую записку из нескольких слов: "Встречаемся на Диком острове девятнадцатого." И точка. Здесь же автором овладела бурная фантазия. Он зачем-то приплел сюда любовь и денежные вклады. Никаких вкладов, счетов в банках и тому подобного у меня не было, нет и вряд ли когда будет. Это легко проверить, что, тем самым, подтвердит мое алиби.

Я немного воспрянул духом и подумал о том, что это письмо вместе с плащом, вопреки планам злоумышленников, станут не уликой, а моим алиби. Я завтра же покажу письмо Кнышу. С поддельными документами, печатями и подписями он часто имел дело и наверняка легко распознает в этом письме фальшивку. Тем самым я предупрежу возможный удар со стороны пограничников – их сигнал, если он поступит в УГРО, окажется запоздавшим и пройдет мимо цели.

Мягким чешским ластиком я стер слово, дописанное Анной в конце письма, полагая, что такая формулировка не совсем справедлива и, к тому же, не будет иметь принципиального значения для следствия.

6

Достаточно мне было услышать первую фразу, сказанную Кнышем по телефону, как я понял: труп женщины нашли, вся милиция района поднята на ноги.

– Старичок, сейчас не до тебя, – прогундосил Кныш в трубку. – У нас тут переполох. Позвони вечером. Или лучше дня через три.

– Всего одно слово, Володя! Я знаю, о чем ты говоришь, и могу быть вам полезен.

– Ты хочешь взяться за это дело, даже не зная, что случилось?

– Мне уже многое известно. Есть вещдоки.

– Хорошо. Мы сейчас выезжаем к центральному причалу. Подходи туда, там поговорим.

Анна демонстративно не разговаривала со мной и на мое выдавленное сквозь зубы "добрутро" никак не отреагировала. Выглядела она неважно: глаза подпухли, на щеках – невралгические пятнышки. Мое сердце сдавила жалость к девушке. Я, конечно, должен был подойти к ней, обнять, успокоить, дать возможность Анне выплакать последние слезы на моей груди, но мне мешала дурацкая гордость и осознание собственной правоты. А может быть, я боялся снова приблизить ее к себе? Разрыв произошел, самое болезненное позади, и все теперь станет на свои места. Она уедет, со временем забудет меня, полюбит более достойного гражданина, чем я, и станет счастливой. Пусть будет так, подумал я, спокойно глядя на то, как Анна собирает свои вещи и складывает их в большую спортивную сумку.

– Ты мне ничего не хочешь сказать на прощание? – спросила она, когда собралась и закинула сумку на плечо.

– На прощание? – переспросил я и как дурак наморщил лоб, словно усиленно думал, что бы сказать ей. – А ты разве уходишь?

– Ухожу.

– Собственно, я тебя не прогоняю.

– Не хватало, чтобы ты посмел выгнать меня.

– Куда же ты в таком случае намылилась?

Анна смотрела на меня, покусывая губы.

– Кирилл, – сказала она, но осеклась, передумав продолжать, круто повернулась, вышла через калитку и с грохотом захлопнула за собой металлическую дверь.

– Скатертью дорожка, – негромко произнес я, без особого сожаления глядя вслед девушке. А вообще-то, я сволочь еще та, – мысленно добавил я. И правильно Анна сделала, что ушла. С такими говнюками, как я, вообще никаких дел иметь не стоит. Их надо всячески избегать, как сумасшедших сифилитиков.

Этого короткого сеанса самоуничижения оказалось достаточно, чтобы привести в рабочее состояние свою совесть. Через несколько минут мне позвонил Леша, и я, разговаривая с ним, быстро забыл о всех обидах, которые вольно или невольно доставил Анне.

– Зря ты все-таки это сделал, – сказал Леша, когда я сказал ему о разговоре с Кнышем. – Возьмут они тебя на крючок, не сорвешься.

Мы условились встретиться с ним там же, у причала. Я бежал по шоссе вдоль крепостной стены, испытывая удивительное чувство легкости и силы, какое бывает, когда избавляешься от проблем, созданных самим собой. Я ценю мужиков, настоящую мужскую дружбу. В ней нет сентиментальных эмоций, чувств, слез, условностей и абстракций, называемых любовью. Зато есть поступки, которые эту дружбу и определяют. Анну я долгое время считал своим другом. Мы многое пережили с ней, последние два года нас объединяла одна судьба, одни испытания, одни цели и, естественно, общая постель. И все было бы хорошо, если бы эту дружбу не стали портить совершенно противоречивые, разнополярные цели. Анна, оказывается, хотела выйти за меня замуж. Я же, в отличие от нее, жениться вообще не планировал в ближайшее десятилетие, чего никогда от нее не скрывал. Тут-то и нашла коса на камень.

Расстались, так расстались, думал я, сбегая по ступеням с Рыбачьей на Приморскую. На все воля Господня.

Приморская улица, сколько я себя помню, всегда была руслом, щедро заполненным по утрам потоком отдыхающих, устремляющихся к морю. Спускаешься по ней вниз в разгар сезона – и не видишь моря. Лишь бронзовые спины, белые панамы, надувные матрацы, круги, подстилки, да клубы пыли из-под частокола ног. И лишь только когда людской поток выносит на "пятачок" перед причалом, восторженно восклицаешь: "Ба-а! Да тут еще и море есть!" Теперь Приморская, как Рыбачья, Морская и другие райские улочки, почти безлюдны – будь то утро, день или вечер. На калитках сиротливо висят таблички с рисованными дельфинами, пляжными зонтиками и надписями: "Сдается комната". Предложение есть, спроса нет. Обнищал народ. Море стало не по карману.

Я вышел к причалу. Вопреки моему ожиданию, на "пятачке" толпилось уже достаточно народу. Там были и малочисленные отдыхающие, и местные зеваки. Посреди причала стояли машины "скорой" и милиции. Несколько мужчин в форме усталыми голосами, усиленными мегафонами, просили людей разойтись. Женщина средних лет с выкрашенными фиолетовыми чернилами волосами ходила восьмерками среди толпы, отчаянно размахивала руками и о чем-то безостановочно вещала пронзительным голосом. Я разобрал лишь одну фразу, которую она повторяла, как лозунг на митинге: "Не дадим себя ограбить! Не дадим!" Небольшая группа старушек обступила синюю будку, в котором когда-то сидела билетерша экскурсионного бюро, тыкали пальцами в какие-то списки, наклеенные на стенке и, перебивая друг друга, неистово спорили.

Толпа росла с каждой минутой. Я встречал знакомые лица: диспетчер автовокзала, продавщица центрального гастронома, несколько женщин из поликлиники. Дима Моргун, держа под руку начальника райотдела УВД, прохаживался по причалу и что-то говорил ему. Смешавшись с толпой, я искал Лешу и прислушивался к разговорам. Несколько раз я услышал фамилию "Милосердова". Женщина с фиолетовыми волосами, не обращаясь конкретно ни к кому, громко говорила:

– Ну и что?! Мы тоже скорбим! Но дружба – дружбой, а табачок – врозь! Не надо усугублять нашу скорбь! Надо все по-честному решать. Неужели никто, кроме Милосердовой, не знает, где деньги? Это обман, товарищи! Надувательство чистейшей воды! Мы скорбим, но мы требуем вернуть свои деньги!

Она ходила от одного к другому и достаточно быстро заводила толпу. Кто-то уже поднял над головой кусок ватмана с кривой надписью: "МИЛОСЕРДИЕ! НЕ ГНЕВИ ДУШУ УБИЕННОЙ! ВЕРНИ БАБКИ!"

Я протиснулся к группе милиционеров и увидел Кныша. Тот был хмур, неприветлив и все время держал у щеки радиостанцию, словно компресс на флюсе. Рация шипела, трещала, что-то спрашивала сухим надтреснутым голосом, и Кныш односложно отвечал. Он увидел меня, сдвинул фуражку на затылок и пожал плечами, словно я что-то спросил у него.

– Ты видишь, что делается? – спросил он, кивая на толпу. – Попалась одна провокаторша, и народ уже не успокоишь.

– Кто такая Милосердова, Володя?

– Ну вот, – разочарованно ответил Кныш. – Хочешь взяться за дело, а не знаешь самого главного. Это генеральный директор акционерного общества "Милосердие"… Секунду!.. Слушаю "седьмой"! – переключился он на радиостанцию. – Да, они уже плывут сюда. Народа больно много, мы сами не справимся. Возможны беспорядки. Еще, хотя бы, человек пять…

Акционерное общество "Милосердие", мысленно повторил я и вспомнил огромные рекламные щиты с крупной фотографией симпатичной бабушки в цветастом платочке, пьющей чай на веранде с видом на море. Самое популярное на побережье АО, обещавшее что-то около трехсот процентов годовых по частным вкладам. Наши местные пенсионеры из-за своей нищеты, кажется, совсем с ума посходили – кажется, все повально стали акционерами "Милосердия". Я помню, как поселок регулярно обрастал легендами про каких-то счастливцев, которые всего за год баснословно разбогатели на акциях.

К причалу быстро приближалась злополучная яхта, окруженная эскортом милицейских быстроходных катеров. Метров за сто она снизила ход и дала пронзительный сигнал. Народ затих, все повернулись в сторону моря. На причал пробивалась еще одна машина "скорой помощи", часто и нервно сигналила, заставляя людей расступиться.

– Извини, потом! – бросил мне Кныш и быстро пошел по причалу.

Яхта медленно приблизилась, коснулась амортизационных шин, и причал дрогнул, скрипнул ржавыми опорами. Швартовы принял какой-то штатский в голубой рубашке и галстуке. Стало тихо. Из обеих машин "скорой помощи" вышли люди в белом, двое из них, схватив носилки, побежали к яхте. На судно их не пустил милиционер, принял носилки и передал кому-то в рубку.

Сначала с кормы на причал спрыгнул штатский в темных очках и с короткой, под "ежик" прической. За ним – два милиционера. Они шли к машинам неторопливой расслабленной походкой, не оглядываясь, не проявляя интереса к процессу выноса тела, как будто им все уже было ясно, и преступник был, практически, уже в их руках.

Через минуту на кормовой палубе показались два милиционера с носилками. Белая простыня закрывала то, что осталось от головы и большую часть туловища покойницы, неприкрытыми оставались лишь ноги в туфлях. Их носки раскачивались из стороны в сторону, будто убитая дразнилась и хвастала своей дорогой обувью.

Люди замерли. Какая-то бабка слева от меня стала неудержимо креститься и нашептывать молитву. Милиционеры подошли к краю борта и стали прицеливаться на причал. Яхта равномерно поднималась и опускалась на слабых волнах. Милиционеры топтались по палубе, не решаясь прыгнуть одновременно. Наконец, первый шагнул на причал и едва не выронил носилки. Ему пришлось повернуться к яхте, а носилки приподнять до уровня лица. Второй сошел с борта удачней.

Меня кто-то тронул за руку. Я обернулся и увидел Лешу. Он часто дышал, наверное, ему пришлось пробежаться. "Кто?" – одними губами спросил он меня.

– Милосердова, – ответил я.

Леша вопросительно посмотрел на меня. Он, как и я, впервые слышал эту фамилию. Я посчитал, что здесь и в такой момент объяснять Леше, кто такая Милосердова, будет неэтично, и приложил палец к губам. Он кивнул и уставился на причал.

Покойницу поднесли к машине "скорой помощи" и загнали носилки внутрь. Милицейский "уазик" завелся и дал задний ход, раскидывая вспышки света из установленной на крыше "мигалки". Люди снова расступились – на этот раз без команды и окриков милиционеров, пропуская машины. Старая женщина, которая крестилась рядом со мной, вдруг прижала руки к груди и дурным голосом завыла:

– Кормилица ты наша-а-а! Матушка-голубушка-а-а! Как же мы теперь без тебя-а-а!..

Комок встал в моем горле. Я искоса взглянул на Лешу. Он побледнел, а пальцы, которыми он нервно теребил усы, мелко дрожали.

Не успели все три машины скрыться за поворотом, как из притихшей толпы снова раздался вопль фиолетовой провокаторши:

– Кто теперь вернет наши денежки? Загубили женщину, которой мы так верили! С кого теперь спрашивать? Где кассиры и бухгалтеры? Сюда их! На народный суд!!

Мы с Лешей поспешили отойти в сторону.

– Ну что, частный детектив, берешься за это дело? – спросил Леша, жадно затягиваясь сигаретой.

– Сам Бог велел, – ответил я. – Меня пытались здорово подставить, но, к счастью, у моих недоброжелателей произошла осечка.

– О чем ты? – не понял Леша.

Я рассказал ему о письме, найденном в кармане накидки. Леша никак не отреагировал на это сообщение. Мне показалось, что он был больше озабочен собственными мыслями. У меня вдруг мелькнуло подозрение, что Леша испугался нашей с ним дружбы. Быть рядом с человеком, на котором лежит тень подозрения в убийстве – малоприятно. Могут затаскать на допросы в качестве свидетеля.

Я человек от природы несдержанный, и обычно говорю то, что думаю.

– Вот что, – сказал я таким тоном, словно все уже было давно решено. – Тебе больше не стоит так часто общаться со мной. Мне не хочется, чтобы тебя в чем-либо заподозрили: в содействии, в соучастии – не дай Бог!

– Что-что? – произнес Леша и по его губам скользнула снисходительная усмешка. – Не стоит с тобой общаться?.. Да-а, низкого же ты обо мне мнения.

Я прикусил язык. Леша нахмурился. Ну вот, обидел человека, подумал я, прикидывая, как теперь исправить положение.

Минуту мы молчали. К нам шел Кныш, все еще прижимая рацию к щеке. Я знал, что Володя не станет разговаривать в присутствии с не знакомым ему Лешей, и пошел ему навстречу.

– До самого основания размозжен череп, – сказал Кныш, отводя меня в сторону открытого кафе. – Ориентировочно, вчера в полдень, на Диком острове.

– А кто опознал тело?

– Ее брат. Он уже вчера вечером заявил, что сестра отправилась на остров и не вернулась. Крутился здесь только что, в черном костюме. На острове, говорят, в обморок упал, когда увидел, что от сестры осталось.

– Кто он такой?

– Москвич, кандидат наук, в недавнее время преподавал в МГУ философию, а сейчас занимается политикой, возглавляет партию радикальных мер.

– Вот как? У Милосердовой, оказывается, влиятельный родственник.

Кныш усмехнулся.

– Без влиятельных родственников она бы не открыла акционерного общества.

– Следы какие-нибудь нашли? – как бы между прочим спросил я.

– Да, на яхте следов много.

– Какие же, интересно? – Я почувствовал, как внутри меня все похолодело.

– Отпечатки пальцев. И все они идентичны отпечаткам пальцев трупа.

– И больше никаких?

Кныш отрицательно покачал головой.

– Штурвал, рычаг скоростей чисты, словно к ним вообще никто не прикасался. Наверняка убийца работал в перчатках… Что интересно – убивали ее на острове, а потом труп спрятали в трюме.

Мы дошли до столика под зонтом.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросил я.

– Не могу. Я же на государственной службе, а не в твоей фирме.

– Не жалеешь, что ушел?

Кныш усмехнулся.

– Так ты же не платил три месяца подряд! А детишки, между прочим, кушать хотят каждый день… Ну, ответь честно, ты в самом деле хочешь взяться за это дело? И есть заказчик?

– Заказчика нет. Причина в другом. Но об этом позже. Скажи, Володя, кто управлял яхтой? Не одна же Милосердова поплыла на остров?

Кныш крякнул от досады и почесал затылок.

– С капитаном вообще запутанное дело. Моргун утверждает, что Караев снялся вчера с якоря около одиннадцати часов утра и взял курс на Ай-Фока. А спустя часа три Дима видел капитана на берегу, в пивбаре. Когда спросил у него, где "Ассоль", тот ответил – то ли в шутку, то ли всерьез: "Сдал в прокат".

– Допросили Караева?

– В том-то и дело, что Караев исчез. Дома его нет, соседи говорят, что сегодня не ночевал.

– Ты его подозреваешь?

– Пока для этого нет веских оснований. Версия, что убийство совершено с целью ограбления, отпадает. На пальцах убитой остались нетронутыми кольца из золота и серебра.

– А с братом Милосердовой говорили?

– Братишка покойницы – очень немногословный тип. Сказал лишь, что никого не подозревает, что явных врагов у сестры не было, а потом добавил, что, дескать, бизнес – это всегда риск, и не стоит предавать это дело громкой огласке.

Я собрался с мыслями, посмотрел Кнышу в глаза и спросил:

– Ты мне доверяешь, Володя?

Кныш терпеть не мог подобные вопросы. Все правильно, профессиональный мент не должен никому доверять. И все же мне нужен был мостик, чтобы перейти к главному.

– Короче, Кирилл! Если есть, что сказать – выкладывай!

– На меня "наехали".

Кныш вытаращил глаза.

– "Наезжать" на директора сыскного агентства – себе в убыток. Кто? Когда? "Гастролеры"?

– Нет, не "гастролеры". На меня пытались повесить убийство этой Милосердовой.

Кныш приоткрыл рот от удивления. Минуту он не сводил глаз с моего лица, словно пытался понять, не шучу ли я.

– Ну-ка, ну-ка, – сказал он. – Давай-ка все подряд и подробненько.

Я рассказал ему все, что случилось со мной вчера, начиная с ловли крабов у берегов острова и заканчивая белой накидкой и письмом, выполненным моим почерком.

– М-да-а, – протянул Кныш, тарабаня пальцами по столу. Он уже не смотрел на меня. Он физически не был способен поднять глаза. Была у него такая дурная привычка, которая выдавала его недоверие с головой. – Где письмо?

– Вот! – Я вынул письмо, развернул его и положил перед Кнышем. – Обрати внимание на вот эти буквы, – торопливо сказал я, тыча пальцем в текст. – Затем на то, что касается моего вклада в "Милосердие"…

– Ладно, – перебил он меня, аккуратно складывая письмо и пряча его в сумку. – Сами разберемся. Накидка где?

– Я спрятал ее дома.

– Принесешь мне. Лично! И пока никому об этом.

– Естественно! – кивнул я и подумал о том, что Кныш врезал бы мне по балде, узнав о моей откровенности с Лешей.

– Ну ты даешь! – покачал головой Кныш. – Это же очень серьезно. Благодари Бога, что все это попало мне, а не прямиком в следственный отдел. Но рано радоваться. Вот накатают пограничники "телегу" в прокуратуру, будешь тогда отдуваться, Шерлок Холмс.

– Я надеюсь, что они не читали письмо.

– Индюк тоже надеялся… Ну, пока! Сиди дома и не вздумай исчезнуть, как Караев.

– Ну что ты!

Кныш даже не пожал мне руку, встал и быстро пошел к причалу, где еще митинговали несчастные вкладчики.

Я посмотрел в ту сторону, где я оставил Лешу. Он меня не дождался и ушел.