Текст книги "Искусство уводить чужих жен (сборник)"

Я писал всю ночь, и та единственная развязка, которая была для меня желанна в этом проклятом городе, уходила вместе с темнотой.

История о трех пистолетах

Седьмого марта 2003 года впервые в жизни я угодил в каталажку. История была обыкновенная до зевоты: я подрался в кафе на углу Литейного и Некрасова. Уверен был тогда, не сомневаюсь и сейчас – всему виной канун этого немыслимого праздника. Праздника, которому нет ни объяснения, ни оправдания.

Что мы празднуем, господа?

Лично я считаю, что некоторые особенности телосложения не повод для торжества. Вот я люблю женщин не за то, совсем не за то. И пусть кто что хочет, то и думает.

Короче, в этот день мужики на работе очень много врут. Врут до изжоги, до злокачественной сухости в горле, до отравления в печени! А потом, конечно, расползаются по питейным. И это не прихоть, не предпраздничная мужская блажь, когда хочется начать пораньше, чтобы закончить попозже. Нет! Всем, решительно всем мужчинам в этот вечер требуется свое тягостное состояние снять, смыть, заглушить. Ведь помимо того, что концентрированную ложь нужно успеть нейтрализовать алкоголем, пока она не впиталась в печень, о завтрашнем дне тоже нельзя забывать. Восьмого числа мы, господа, лжем и лицемерим с такой силой, что если накануне не выпить про запас, то от первых же слов свихнешься безвозвратно. И подло было бы обвинять в этом женщин.

Так вот, я сидел за столиком у окна в упомянутом месте, пил свою сотку и печально размышлял о завтрашнем дне. Впрочем, я не только размышлял, иначе вечер стал бы невыносим. Между глоточками «Флагмана» я разглядывал прохожих. Странное дело – когда глядишь сквозь широкое окно освещенного кафе в уличные сумерки, появляется ощущение подглядывания. Ведь я сижу, и время мое стоит передо мной, наподобие той стопки, которую я буду растягивать на столько, на сколько хватит моего терпения. А там за стеклом, на улице, время летит со свистом, как сырой сквозняк вдоль Литейного. Редко-редко кто их прохожих отметит наблюдателя за стеклом. И от того сам себе начинаешь казаться невидимым, а каждый подсмотренный пустяк приобретает неожиданную ценность и вес.

Но тогда, седьмого марта, нашелся человек, который мое соглядатайство заметил и оценил. Он остановился по свою сторону стекла, оглядел меня с неожиданной гадливостью, сделал удивительно непристойное движение языком и вошел.

Я сразу понял, что добром этот вечер не кончится, но не ушел, а дожидался развития событий. Неужели мне жалко было недопитой водки?

Тем временем человек с улицы вошел, остановился у моего столика и стал корчить рожи одна другой гаже. При этом детина потряхивал рукавами своей кожанки, и мартовская влага летела мне на столик. Полагаю, что он опускал меня, а вернее, разыгрывал увертюру этого процесса. Помимо антипатии, которая зародилась у этого гамадрила, едва он увидел меня, мерзкого незнакомца страшно злило, что половина его мимических упражнений остается непонятой. Точнее объяснить, что делалось в бритой башке, – не могу. Но я отчетливо понял, что еще минута, и я буду нещадно и мерзко избит. Именно несомненная мерзость грядущего избиения заставила меня встать, без особой спешки снять непочатую бутылку шампанского со столика у меня за спиной (там сидели две дамы, и я, помнится, даже извинился перед ними) и вбить зеленое орудийное горло шампанской бутыли в приоткрытую пасть! Замахнись я на него бутылкой, и он уложил бы меня на месте, но этого маневра гадкий детина не ожидал. Он отшатнулся, шампанское от удара вскипело, пробка хлопнула, и золотистое вино с кровью хлынуло у детины изо рта. Я еще успел выгрести из вазочки салат оливье и обмазать им гнусную рожу. Теперь он мог делать со мной что угодно.

И все-таки от первых двух ударов я увернулся. Я еще успел услышать, как буфетчица по телефону кличет милицию, когда третий удар меня настиг, и я очень удачно завалился за искусственное дерево в кадке. Враг мой норовил ударить меня ногою по нежным частям, но дерево мешало, да и я лягался. Тогда он схватил меня за ногу и потащил на простор, но я цеплялся за что попало, и он не сразу сумел до меня добраться. Мне повезло: по физиономии я получил всего дважды, и оба удара состоялись на глазах прибывшей милиции. Так возникло некоторое спасительное для меня противоречие. С одной стороны, я был бит и лежал среди руин, с другой – лишившиеся шампанского дамы уверенно свидетельствовали, что первым начал я, и детина, плюясь вином и сукровицей, поразительно умело поддакивал. Он вообще умело стушевался, этот гамадрил. И не был он туп, и черт его знает, зачем затеял он все это?

Итак, милиция усмотрела в происшествии некую противоречивость, и нас задержали обоих. Это была моя первая удача. Вторая заключалась в том, что у наряда нашлась только одна пара наручников. Нужно было выбирать достойнейшего, и тут я самостоятельно и довольно ловко выбрался из-за пальмы, а враг мой подсократился в размерах и выплюнул на пол с розовой пеной что-то беленькое. «Зуб!» – сказал детина, и ему поверили. Думаю, что это был фрагмент салата «оливье», но я не спорил, и наручники достались мне. Теперь нам предстоял путь в милицию. Младший милиционер вывел меня из кафе, запустил в машину и вернулся к месту событий, где дожидался своей участи детина под присмотром сержанта. Они вывели его, распахнули дверцу УАЗика, детина опустил плечи, собираясь шагнуть внутрь, как вдруг рука его легла на дверцу автомобиля, и он поразительно ловко хлопнул ею по лбу сержанта. Второму он заехал в челюсть и припустил вдоль по Некрасова в сторону рынка. Огорошенная милиция осталась со мной.

Не скрою, я сильно напугался. Мне показалось, что поверженные милицейские выместят свою досаду на мне. Но обстоятельства развернулись, и теперь уж детина никак не мог считаться потерпевшим. Стало быть, и мой статус зачинщика приобрел иную окраску. К тому же в отделении выяснилось, что и паспорт у него был ненастоящий, и сам-то он находился в розыске. Мне осталось объяснить, для чего я напал на загадочного детину, но и тут с грехом пополам все утряслось. Дежурный офицер выслушал мои правдивые рассказы и велел запереть до утра.

– Добавлять, – сказал он напоследок, – типа того, что плохая привычка.

Необъяснимое стечение обстоятельств: когда меня привели в камеру, там было только двое. Никак не мог подумать, что в канун праздника такое возможно. Где удаль? Где имманентное русскому человеку стремление загулять?

Один из моих сокамерников был удивительно похож на детину из кафе. У меня даже мелькнула мысль, что тут мне и конец. Но парнище представился коммерсантом Геннадием с Сенной и вообще оказался человеком мирным. В милицию он попал из-за того, что отлупил свою подругу.

– Как сидорову козу! – объяснил Геннадий. – Купил березовый веник, листочки ободрал и всыпал ей, отвел душу. Теперь смотри, раз веник покупал, потом листочки обрывал, получается, что я с заранее обдуманным намерением. И она, зараза, так следователю и говорит. Короче, может, мне косить под извращенца? Может, я, типа, любовь свою показывал?

Мы занялись историей с веником и ее последствиями, а третий наш сожитель то принимался хихикать, а то застывал неподвижный, как надгробие. Скорее всего, парень был из наркоманов.

Прошло часа полтора. Уже мы с Геннадием собирались улечься на досках, как вдруг ключ в двери повернулся, и в камере возник мужчина лет тридцати.

– С наступающим праздником, – сказал мужчина. Мы подняли головы, и спать нам расхотелось. Даже в жидком электрическом свете видно было, какое у него доброе лицо. Он был бы совсем Иванушкой-дурачком, если бы не удивительный взгляд. Новый сосед смотрел так, словно не было ни нар, ни решеток, ни нас, бестолковых обитателей казенного пространства. Доброта его относилась к чему-то лежащему вне этих стен. А может быть, мне все это показалось. Вот коммерсант Геннадий встретил его попросту.

– Здорово! – сказал он. – А нам как раз не спится. Рассказывай: кто, за что, кого?

– Иван Перстницкий, – сказал наш Иванушка.

– Круто, – одобрил Геннадий, – скажи еще разок.

Иванушка зевнул и сказал, что это ни к чему.

– Тебе, чел, мою фамилию не писать.

Тут наш наркоман вышел из неподвижной фазы и с небывалой какой-то свирепостью накинулся на Перстницкого. По-моему, он ему ухо откусить хотел. Новый постоялец повел плечами, высвобождаясь, и вдруг тыльной стороной расслабленной правой ладони хлестнул парня по животу. Наркоман откатился в сторону, как полешко, и, как полешко, остался лежать, а Иван Перстницкий как ни в чем не бывало объяснил, что взяли его за недозволенную предпраздничную торговлю с рук.

– Менты тоже люди, – строго заметил Геннадий, – с ними делиться надо.

– Денег нет, – ответил Перстницкий, усаживаясь на нары. – Чем делиться?

– Седьмого марта торгует цветами, а денег нет. Кто тебе поверит?

– Да правда же, – сказал Иванушка. – И торговал я не цветами. Я продавал пистолет. То есть я уже продал, только менты нам все обломали. Денег-то я не получил. Понимаете, если не просить слишком дорого, на пистолет всегда найдутся покупатели. Девушка-то уже подошла. Очень хорошая девушка. Студентка, я думаю. Высокая, стройная… Продавать пистолет кому попало – последнее дело! Пистолет нужно отдавать в хорошие руки.

– Будут тебе, блин, хорошие руки, – пообещал Геннадий, – припаяют срок, так не будешь где попало пистолетами торговать.

– Ты прав, – сказал Перстницкий, – но что же делать, если настала последняя крайность? И потом – может, обойдется.

– Обойдется тебе… Жди… Ты что с голоду помирал?

– С голоду? Почему с голоду? Что за гадость помирать с голоду. А, я понял! Так я продавал не из-за денег. Понимаешь, какая штука. Пистолет – хитрая машинка. Он тебя рано или поздно стрелять заставит. Хочешь ты или не хочешь – заставит. И вот закавыка: стрелять пора, а я не могу, боюсь. А он требует. Лежит в столе и требует. Тут хочешь не хочешь, побежишь продавать.

– Мудило, – сказал коммерсант. – Утопил бы в Фонтанке и …

– Нет, – сказал Перстницкий строго и даже пальцем помахал перед нашими физиономиями. – Этого-то и нельзя! Ни в коем случае нельзя. Утоплю я его в Фонтанке, и пропали деньги. А если деньги пропали, на что я другой пистолет куплю? Хочешь не хочешь – приходится продавать.

Интересный начинался разговор. Геннадий с Сенной облизнулся и придвинулся к Ивану. Я тоже ощутил нервную щекотку. Кажется, даже наркоман стал прислушиваться. И тут Иванушка замолчал и даже несколько переменился в лице. Вернее всего будет сказать, что он окаменел. Черт побери! У него и глаза стали как у древних бюстов – без зрачков. А когда у человека такие глаза, яснее ясного: он разговаривать не будет. Вернее сказать, он не видит, с кем ему разговаривать. Тут-то нас и забрало.

Согласитесь, время настоящих тайн прошло. Гнусные и тщательно скрываемые секреты – это пожалуйста, этого сколько угодно! А вот тайна, настоящая тайна, от которой не рухнет карьера, не рассыплется в пыль состояние, а просто перехватит горло, стиснет сердце, и сделается жарко глазам – такая тайна уже почти чудо, и устоять перед ней невозможно. Именно так. Вот тут, в этой вонючей каталажке, нас перестал тревожить собственный завтрашний день, и вся сила нашего стремления узнать сошлась на Иванушке Перстницком. Он, однако ж, на все это наплевал и продолжал молчать.

– Мужик, – сказал ему Геннадий. – За базар отвечать надо. Ты нас типа раздрочил, а теперь чего?

– Да, – решил я поддержать коммерсанта, – глядя на вас, трудно предположить, что вы перепродаете оружие, чтобы снискать хлеб насущный. У вас просто не то лицо.

– Морда лица, – сказал коммерсант внушительно.

– И что вы там говорили о том, что вам стрелять пора?

Перстницкий, прищурившись, глядел куда-то в сторону Маркизовой лужи.

– Ну, блин! – подал голос наркоман. – Это ж все равно, что баян есть, а вколоть некуда. Говори, жаба! – Он, оказывается, очухался.

И вот мы трое принялись грозить, стыдить и уговаривать нашего сокамерника так, будто его откровенность могла спасти нас от Бог знает каких несчастий. А могли бы, могли бы подумать о том, что в таких интерьерах молчать пристало. Но вот что я думаю: именно глупое наше нетерпение убедило Иванушку, что этот рассказ не сулит ему никаких бед. Скажу больше, он был не так уж неопытен, добрый человек Иванушка, и мысль о безвредности наших бесед наверняка перетекла в размышления о возможных выгодах. Тут ведь дело не в прямой корысти, иной раз рассказать о себе правду это все равно что получить лицензию на дальнейшую жизнь – уж я это шкурой своей знаю – а из рассказа как раз и выходило, что с дальнейшей жизнью у Ивана Перстницкого были самые серьезные затруднения.

Но наш повествователь не хотел начинать просто так и, по-прежнему глядя в неизвестное нам пространство, спросил:

– Про что же вам рассказать?

И тут оказалось, что вопросик этот совсем непрост. Я чуть было не ляпнул «про пистолеты», но удержался. А вот коммерсант что-то важное про Иванушку понял. Он покряхтел и сказал:

– Что прет, то и говори.

Перстницкий рассмеялся и поглядел на нас иначе. Он сказал:

– Поймали.

И безо всякого перехода начал:

– Двенадцать лет назад, когда случился путч, я учился в Политехе. Ночью, когда ожидались танки, штурм и общее светопреставление, я с такими же балбесами торчал у баррикады на Вознесенском проспекте. У нас были ледорубы, и в случае чего не сносить бы нам головы.

Тут Геннадий с Сенной сказал, что в ту ночь он тоже был на Вознесенском и что – да, видел каких-то с ледорубами, которые останавливали машины и сливали в бутылки бензин.

– Так это мы и были, – сказал Иванушка. – У нас был один кадр, который откуда-то знал, сколько нужно бутылок, чтобы зажечь танк и сколько нужно танков, чтобы заткнуть Вознесенский. Теперь у него секс-шоп. Короче, минут через тридцать у нас начались перебои с бутылками, а так как настроение было боевое, решено было разбить ларек ради святого дела демократии. Вот мы с нашим специалистом по зажиганию танков и отправились. Ларек был неподалеку, ледорубы сами просились в дело, и мы рассчитывали управиться в десять минут. Однако когда мы подошли к намеченному заведению, нам открылись чудные картины. Прежде всего, ларек уже был взломан, и бутылок в нем кроме случайно разбитых не было ни одной. Бутылок не было в ларьке, но весь их запас обнаружился метрах в пятидесяти. Вдоль облупленной стены стояли сотни полторы наших бутылок и испускали сильнейший запах бензина. Перед этим арсеналом прохаживалась девчонка и цепко оглядывала каждого, кто пробегал мимо. Завидев нас, она свистнула.

– Эй, карбонарии!

Сказано было хорошо, мы засмеялись.

– Коктейль имени товарища Молотова. Специально для веселых карбонариев. Оптом – дешевле!

Мы, понятно, решили, что это такая шутка, и начали паковать боезапас в рюкзаки. И тут девчонка выхватила из-под куртки резиновую дубинку и, не причиняя заметных разрушений, но все же довольно чувствительно треснула моего спутника. Тот в крайнем изумлении сел на асфальт, а я перехватил ледоруб, и у нас с ней вышел недолгий, но серьезный поединок. Дубинка против ледоруба – плохое оружие, и скоро я прижал ее к стене. Оба, запыхавшиеся, мы стояли лицом к лицу, и бешенство в ее глазах так и обожгло меня сквозь тонкую прослойку ночных сумерек. Отпусти я ее в тот миг, она бы тут же кинулась на меня снова. Я стоял в растерянности и, сам того не замечая, все сильнее придавливал ее горло дубовой рукоятью ледоруба. До сих пор она уверена, что я хотел ее задушить. Нет, конечно. Но она в это поверила без колебаний. Это фундаментальное заблуждение и легло в основу наших отношений.

Короче, когда я сообразил, что душу ее, она готова была повалиться на асфальт. Она уже не извивалась, только молча таращила яростные глаза. Мой товарищ подобрал дубинку, которую выронила девчонка, и хотел ударить ее по затылку. Дубинку я у него отобрал, и девчонка тут же в нее вцепилась мертвой хваткой. Она дернула шеей и сказала:

– Мое. Не лапай. У мента за свои деньги взяла. – И начала кашлять. Она прокашлялась, назвала нас козлами и сказала, что мы ей обломали бизнес.

– За дубинку я заплатила, потому что в таком деле без дубинки нельзя. Пока карбонария по репе дубинкой не грохнешь, он законов рынка не поймет. Потом мне один такой же с ледорубом ларек взломал – тоже, между прочим, денежек стоило. Потом во все бутылки бензина набрать – оно хоть и за красивые глаза, зато суеты много. И теперь мне все это даром отдать? Хрена!

Мой напарник потрогал затылок и сказал, что у бутылок слабоват запах, что за красивые глаза столько бензина не наберешь и что он, бензин, конечно же, разбавлен.

– Блин! – сказала она в ответ. – Вот надо было тебе башку насовсем расколоть. – Повернулась ко мне и велела: «Любую бутылку! Бей, тебе говорят!»

Под ее свирепым взглядом я замешкался, потом выхватил один сосуд наугад и увидел, что к горлышку скотчем прикручен пучок спичек. Оставалось чиркнуть и пустить снаряд. Девчонка поставила свой революционный бизнес как следует.

Ей, видно, надоела моя нерешительность. Она выхватила бутыль у меня из пальцев, воспламенила спички и грянула бутылкой о мостовую. Огненная лужа расплескалась, приятель мой матерно взвизгнул и отскочил. Девчонка ткнула дубинкой в смрадное пламя.

– Эй ты, – сказала она моему приятелю. – Это, по-твоему, разбавлено? Мозги у тебя разбавлены, вот что.

Вот тут-то мне на погибель все и произошло. Дело шло к рассвету, и хоть августовская темень еще стояла в тесных улицах, утренний сквозняк уже порхал по переулкам. Один из этих сквозняков подлетел к нам, вскинул пламенный подол бензиновой лужи, и я только теперь разглядел девчонкино лицо как следует. Нет, вру. Ни черта я не разглядел. Все, что я знаю про ее лицо, я увидел позже, тогда было только пламя, стоящее в ее глазах. Я шагнул сквозь пылающую лужу и поцеловал ее…

– Вперло! – сказал коммерсант с Сенной. – Ну чувствую же, что вперло! Я свою тоже вот так. Только, блин, лужа не горела.

Иванушка, по-моему, нашего коммерсанта и не слышал. Он прикрыл ладонью лоб, словно то пламя невидимым образом снова обожгло его, оглядел нас и продолжил.

– Дальше началась такая фигня, что Лилька (ее зовут Лилей) только переходила за мной с места на место и попискивала. А уж такой продувной девки, как она, поискать.

Короче. Мы распихали бутылки по рюкзакам – мой бедный товарищ сообразил, что спорить со мной не нужно – и перетащили туда, где около баррикады тусовались остальные. Ни до этого, ни после со мной такого не случалось. Ночь уверенно шла к концу, танки, как сказал пробегавший мимо омоновец, остановились около Гатчины. Представление шло к концу. Оставалось дождаться открытия метро и покинуть позиции. Какие тут бутылки! Какой коктейль Молотова! Честное слово, я готов был бежать туда, где встали долбаные танки, и толкать их, толкать, толкать на нашу бессмысленную баррикаду!

Да! Я осатанел. Я влез на баррикаду и сказал речь. Хотел бы я знать, что я тогда говорил. Кажется, я обещал кому-то раскроить башку. Кажется, я нес какую-то пургу про демократию. Но зато я точно знаю, что Лиля стояла внизу, смотрела на меня в немом изумлении, а в глазах у нее еще перебегали искорки.

Мужики, любовь на самом деле творит чудеса. Плюньте в рыло тому, кто в это не верит. Я загипнотизировал всех, кто меня слушал, я грозил, я просил, я сулил. Я продал все бутылки. Я отдал Лильке деньги и в восторженном умопомрачении потащился на Сенную.

– Я тоже, – неожиданно сказал коммерсант Геннадий, и в его неповоротливом голосе всем нам почудилась грусть. – Но не о том базар. Говори, Ванька!

Рассказчик наш неожиданно разозлился.

– Какой я тебе Ванька? Ты подумай, чмо, за что ты здесь. Банным веником бабу выпорол! Вот, понимаешь, эпизод из жизни предпринимателя. А я? Да я с той ночи по краешку хожу, по лезвию, слышишь, ты?

Странно, Ванюша Перстницкий оказался человеком нервным и злым. Коммерсант же не только не стал распускать руки (чему, несомненно, было оправдание), он даже не обиделся на Ванюшину истерику.

– Понял, – сказал Геннадий, – понял и молчу. А ты – давай.

Перстницкий поерзал на нарах, сцепил руки перед грудью, и история двинулась дальше.

Студент-политехник кружил по взбаламученному городу и дома оказался только к вечеру.

– А ледоруб пропал. Ума не приложу, куда он делся? Неужели я и ледоруб по инерции продал?

Прошла, помнится, неделя, а я был все такой же невменяемый. Главное, до меня никак не доходило, что я влюбился. А понял бы, так тут бы и помер Сию бы минуту помер. Потому что где ее искать?

Наркоман захихикал и сказал:

– Такая сама найдет. Хоть в дерьмо закопайся. Откопает, отмоет и схавает.

– Никуда я не закапывался. Но ты, тварь, прав – она меня нашла. Она мне позвонила. Будь он проклят тот звонок! Стоило мне услышать в трубке Лилин голос, и я сразу понял, как называется мое сумасшествие. Я что-то такое стал кричать ей, но она ужасно рассердилась. Она сказала, что времени в обрез, продиктовала мне адрес и велела приезжать не откладывая. Не откладывая! Да Господи! Я пробежал две автобусные остановки, прежде чем сообразил, что можно было бы и ехать. Короче, через полчаса я был у нее. Дверь мне отворила очень красивая девушка, другая, ничуть не хуже, распахнула дверь в комнату, где сидела Лиля. Тут и начинается мой позор.

Мы молча смотрели друг на друга, и минуты через полторы Лиля сказала:

– Вот оно как.

Тут была пауза, и я понял, что Лиле что-то не нравится.

– А скажи-ка ты мне, куда ты сбежал от своих карбонариев?

До меня еле-еле дошло, о чем она говорит. Я был совсем как псих, порол какую-то чушь, махал руками, кажется, даже подпрыгнул. Лиля смотрела на меня с ужасом, и, если бы у нее не было плана, в котором мне предназначались роль и место, она бы выставила меня в два счета. Но на счастье или на беду, план был, и она терпеливо сидела в кресле, дожидаясь окончания моей истерики.

– Эй, – сказала она, когда я малость утих. – Как зовут тебя, я знаю. Меня зовут Лиля.

И так мы познакомились. Она сказала, чтобы я не мелькал, и я сел на пол. В комнате еще был стул, но я сел на пол. Лиля пожала плечами и стала объяснять мне что к чему.

В жизни не слышал ничего подобного! Во-первых, свой революционный бизнес с коктейлем Молотова она придумала сама и ужасно этим гордилась. Больше я никогда не видел, чтобы она так гордилась своими замыслами. Во-вторых, из-за того, что она ни с кем не хотела делиться, Лиля упустила тот самый момент, когда эти бутылки оторвали бы у нее с руками. «Козлы!» – сказала она, припомнив что-то. Я не понял, в чем дело, но спрашивать не решился. И, наконец, когда все должно было рухнуть, я сказал речь с баррикады, и революционный товар раскупили.

– Ты понял? – спросила Лиля.

– Нет! – ответил я восторженно и сильно разозлил ее.

– Блин! – сказала Лиля в ярости. – Идея протухла, ты ее спас. Половина денег – твои.

– Нет! – ответил я снова, чем расстроил ее еще сильнее.

– Не спорь со мной! – заорала она и чуть не выскочила из кресла, но на лицо ее набежала тень, и она лишь хлопнула ладонями по подлокотникам. – Если не хочешь, чтобы я с тобой поругалась, никогда не отказывайся от денег. – Она внимательно вгляделась мне в лицо, словно следя, как укладывается сказанное у меня в голове, и принялась объяснять дальнейшее.

Короче, мужики, она решила, что те деньги были особенные. Черт! Она вообще такое про деньги придумывает… Ну, ладно. Ей втемяшилось, что на эти деньги к ней теперь пойдут другие деньги. Много, блин, денег!

Коммерсант почесался и спросил, не пошла ли она в казино?

– Точно! – сказал Перстницкий. – На рулетку пошла.

Коммерсант Геннадий сказал: «Х-х-х-а!» Он сказал, что дело известное и что он своих баб от рулетки отучал просто. Уносил из дома всю ихнюю одежду и не кормил три дня.

– Отцы! – сказал Геннадий. – Хуже этой заразы только спид. Оглянуться не успеешь, а уже и задницу прикрыть нечем. Все спустит!

Наркоману это страшно понравилось. Он захихикал, стал бросаться на коммерсанта и спрашивать, где он от баб барахло прятал? Коммерсант даже не стал его отпихивать. Он вздохнул и сказал печально:

– У других баб, отцы. У других баб…Ты пойми, они же все такие. И накатывает на них типа зимой. Зимой холодно и темно. Ей зимой задницей вертеть негде, вот ее и колбасит, вот она и ломится на рулетку, вот и ломится! А я ихние шмотки по кругу, как бобер какой, таскаю. Я шмотки таскаю, а они мои бабки!

Иванушка выдержал паузу и сказал:

– Она выиграла. Она выиграла столько, что я говорить не хочу. А главное – она была права: эти деньги притягивали деньги. Она ставила помногу, и рулетка крутилась только для нее. Потом она почувствовала, что просто так это не кончится, выскочила в сортир и кой-как попрятала выигрыш на себе. Из сортирного окна можно было уйти, но Лильку жгло увидеть, чем все кончится. Короче, увидела. Ее завели в служебку и потребовали деньги. Лилька изобразила ужас, затряслась, заплакала, стала типа не в себе, расстегнула блузку и начала тащить купюры из лифчика. Это ж надо видеть! Они и увидели. Пока они ждали, откуда Лилька еще деньги потащит, она незаметненько плеснула воды в компьютер. А как пошел треск и дым – выскочила. Короче, поймать ее не поймали, а ногу прострелили. Только я об этом сначала не знал. Она же меня в компаньоны выбрала, а тут пуля в ноге – ее прокол. А у нее принцип: другие облажаться могут, а она – никогда. Ей, видите ли, не прикольно, когда ее обломают!

Ладно. Она сидит в кресле, выеживается, я тащусь, ни черта не вижу, ни черта не понимаю, а ее зло берет. А берет ее зло потому, что она-то компаньона искала, а тут сидит перед ней на полу влюбленный мудило и ни во что не врубается.

Геннадий с Сенной посопел и спросил, отчего нашего сокамерника так разобрало?

– Тебя просто по молодости плющило, или она точно бабец реальный? Такой бабец, что, как увидишь, так и западешь. А?

Тут Иванушка задумался, и задумался он надолго. Потом вздохнул так, что над дверью лампочка мигнула. Он, собственно, не вздохнул, а вскрикнул тихонько.

– Вот не знаю, – сказал он, – иногда смотришь на нее: пацан пацаном, только кожа… светится, и пальцы, знаешь, не торчат в разные стороны, как попало, а всегда вместе и коготками блестят. А первое время она, бывало, только через плечо посмотрит, и у меня сердце останавливается.

После этих слов у нас наступила общая неловкость. Не для камеры были те слова.

– Послушайте, Перстницкий, – сказал я, – вы сознайтесь, что с сердечными остановками переборщили. Ну раз, ну два, а дальше, простите – каюк. И потом, образ хорош, только в камере это иначе называется.

– Да нет! – взмахнул руками Иванушка. – При чем тут образ? Вот слушайте: я же в сознании был, я же по часам все проверял. Оглянется Лиля (это когда мы вместе жить стали), оглянется она, а я уже наготове: пальцами в пульс уткнулся, и часы рядом лежат. И вот – все! Время идет, сердце встало, а я живой.

– Так и есть, – сказал наркоман, – время идет, сердце не бьется, а я все-таки чуточку живой, и какая-то во мне хреновинка вместо сердца скачет.

Коммерсант на него замахнулся «Убью!», и наркоман наш укатился к дальней стенке.

– Однажды она башку себе наголо обрила. Говорит: «Пока волосы не отрастут, я тебе не женщина, а товарищ по партии». Тогда мимо нас опять большие деньги проплывали, урвать надо было. Ну и что? Как я ее после парикмахерской увидел, так и сцапал. И двое суток мы из квартиры не выходили.

Коммерсант сказал:

– Да-а… А что было, пока она в кресле раненая сидела?

– В кресле? А, да… Ну, дошло до нее, что меня и в самом деле пробило, разозлилась ужасно, а потом решила, что у меня, у такого полоумного, еще лучше получится. Выложила передо мной деньги. (Тут я малость в себя пришел, потому что деньги вообще такая штука, что против нее не попрешь, а потом мне показалось, что очень уж их много было). Да, выложила деньги и говорит:

– Иди, Иван, ни в чем не сомневайся, ты их разденешь, разуешь и назад придешь. Только делай все, как я скажу.

Блин! После этого велит мне открыть шкаф и переодеться. В шкафу костюм, рубашка и туфли. Брюки такие прикольные, только я шаг шагну – они с меня падают. Тогда она позвала двух других, и они без разговоров явились и сделали все, что надо, чтобы я штаны не потерял.

– Ну, – сказала Лиля, – не бойся ничего, потому что навряд ли они тебя будут убивать.

И я пошел.

– Слушай, – сказал коммерсант Геннадий, – ты меня не расстраивай. Ты мне не говори, что делал все, как она велела. С этими бабками надо было валить, валить и валить. Вот я тебя научу…

– Успокойся, – сказал Перстницкий, – она мне всех денег не дала. Да и дала бы, никуда бы я не делся. И ты меня не учи, если сам своих баб по три дня голодом моришь, а поделать с ними ничего не можешь!

– Понял, не дурак, – сказал покладистый Геннадий. Но, видно, собственные наблюдения ему покоя не давали, и он все-таки про деньги договорил. – Слышьте, – сказал он торопливо и на Иванушку покосился, – есть деньги просто деньги. И что ты с ними ни делай, так они и будут сами по себе. А есть деньги настоящие. Это когда их так много, что от них – запах. И от налички запах, и от конкретных документов, в которых про эти бабки пишется, и от людей, которые те гребаные документы подписывают. И только ты этот запах ноздрей схватил, остается тебе два пути: либо хватать тех денег сколько сможешь и бежать, либо просто бежать и не оборачиваться. Потому что никто не поверит, что ты пустой побежал.

– Поэма, – сказал Перстницкий. – И как ты бегаешь? С бабками или без? Ну, так я и думал. Значит, тебе судьба паленую водяру продавать, а мне… Про мою судьбу ночью надо осторожно разговаривать.

Короче, явился я в это казино, и пошло у меня все как по маслу. Я после того не сомневаюсь – она про деньги что-то знает. Гадом буду – она их повадки чует. Те деньги, которые она мне дала, они же были вроде приманки! Только не для людей, а для денег. Я тут чего-то не пойму, но вот, ей-богу, на фишки, которые я купил за те деньги, ну за деньги, которые мы на баррикаде срубили, я так выигрывал, что мне самому страшно становилось. Ставь на что хочешь – выигрыш твой. – Тут он рассмеялся. – Но я, мужики, тоже меры принял. Вот я от Лильки вышел и поехал в это казино на трамваях. На всех трамваях, какие только попадались. Казино на Петроградке, так я сначала поехал к Финбану, потом – на Васильевский, потом еще куда-то… И ездил так, пока мне счастливый билет не продали. И тут я этот счастливый билет проглотил, потом перекрестился и двинул в казино.

Да. Так вот. Стряс я с них деньжищ не мерено: когда мне фишки меняли, деньги в коробку уложили. Услуга, блин! Я думаю, это для ихнего удобства, чтобы по карманам не собирать, а все у меня разом отнять, потому что ближе к выходу уже два амбала наготове стояли и виднелась невзрачная дверка. И вот они ждут, когда придет минута меня в дверку проталкивать А я со своей коробкой не ухожу. Не ухожу – и все тут! Стою, чешусь, грызу ногти и закатываю глаза. «Не хотите ли отдышаться?» – спрашивает тот бандюга, который фишки на деньги менял. Ну, я ему отвечаю, что освежиться типа того, что неплохо. Только не глупо ли это – уходить, когда такая удача поперла?