Текст книги "Осколок империи"

– Отчего же, – Модест Георгиевич тоже выглядел задумчивым. – Я, как вы знаете, не оголтелый материалист, а в университете, ректором которого я имею честь состоять, есть и профессор богословия… Едем к отцу Иннокентию.

Но доехать до церковного подворья они не успели – озабоченный святой отец попался им навстречу на полдороге.

– А мы к вам, владыка!.. – с улыбкой начал было Привалов, но священник только отмахнулся и полез в пролетку.

– Некогда, Модест Георгиевич! – с Еланцевым он даже не поздоровался, что со степенным протоиереем случалось нечасто. – Беда, господа!..

* * *

Можно было бы сказать, что Ксенофонт Андрианов возвращался сегодня домой навеселе. Если бы его состояние имело хоть какое-то отношение к веселью. Нет, выпитая в казенном кабаке «монополька» не только не развеяла его мрачное настроение, но только усугубила его. Вряд ли кто-нибудь поверил, повстречав угрюмого мужика и наткнувшись на его тяжелый взгляд из-под насупленных бровей, что еще пару лет назад он был весельчаком и заводилой, гармонистом каких поискать и грозой окрестных женщин – особенно вдовиц средних лет. Да и тридцать с небольшим годочков никто не дал бы ему, глянув на морщины, избороздившие лицо, и седину, изрядно разбавившую русые волосы и бороду. И вовсе не тяга к спиртному стала причиной этих перемен…

Детская чума не обошла и дом Андриановых. Из пятерых детишек выжило трое – не самый плохой итог морового поветрия, в других семьях и больше снесли на погост. Но не радовало это ни Ксенофонта, ни жену его Дарью: все трое выживших стали «чудными», а значит, ни толку, ни проку от них в дальнейшей жизни не предвиделось. В Ново-Корявой, как водится на Руси-матушке, убогих и юродивых не обижали, считали угодными Господу, но чтобы вот так – все, как на подбор… Соседи жалели горемык, помогали, чем могли, но это – на людях. За закрытыми дверями корявинцы только плевали через левое плечо да крестились на иконы, благодаря Бога, что их дома обошло такое горе: «блаженненькие» появились чуть ли не в каждой избе, но кроме них оставались и здоровые, нормальные дети. Наследники и продолжатели рода.

Множились за спиной Ксенофонта шепотки, что, мол, недаром наказал его Всевышний, что нечего было глаза на чужих девок пялить, да по вдовьим огородам за полночь шастать…

И становился от этого мужик еще угрюмее, еще нелюдимее, все чаще прикладывался к «горькой», а потом смертным боем колотил ни в чем не повинную жену, никак не могущую зачать ему еще одного, нормального ребенка – надежду и опору в старости. А та и рада бы, да надорванный тяжкой крестьянской работой и частыми родами организм уже не способен был на такой подвиг…

Колотил бы Андрианов и детей-уродцев, возможно, сжил бы их со свету вообще, да стоило ему глянуть в их светлые, не по-детски серьезные глаза, так похожие на его собственные, как разжимались кулаки и опускались руки…

Ксенофонт отворил калитку в высоких тесовых воротах, крепостной стеной отгораживающих двор от улицы, и вошел во двор. Сердце будто сжало невидимой рукой: младшенький, еще недавно ненаглядный сыночек Прошенька возился возле завалинки с приблудным щенком и даже не глянул на вошедшего отца. А давно ли карапуз бросался с радостным визгом навстречу, едва завидев его? И сердце радовалось при виде веселой кругленькой мордашки, и всегда находился в кармане гостинец для «наследника» – петушок на палочке, затейливая свистулька или «городская» игрушка-безделица.

Мужик тронул карман, но там, естественно, кроме табачных крошек да завалявшегося пятиалтынного, было пусто.

Зато песик, завидев знакомого человека, вырвался из детских ручонок и с заливистым лаем бросился к Андрианову-старшему. То ли радость выражал свою щенячью, то ли защищал своего маленького хозяина…

Ксенофонт был от природы не злым человеком, да и четвероногую живность никогда не обижал – как иначе в деревне, где каждая животинка в хозяйстве сгодится, что корова, что лошадь, что овца или коза, что собака. Даже кошка вроде тварь бесполезная, а и та пользительность имеет: мышей ловит, детвору забавляет… Какой черт толкнул мужика? Он и сам бы ни за что не сказал, почему вдруг саданул приближавшегося кутенка сапогом так, что взвизгнул тот только предсмертным коротким визгом, да улетел за крыльцо старой тряпкой.

– Нечего тут зверинец разводить… – только буркнул Андрианов-старший, будто ожегшись о взгляд сына.

Буркнул и, невольно втянув голову в плечи, будто ожидая ножа в спину, чуть ли не бегом взбежал на крыльцо и рванул на себя дверь в сенцы, чтобы только не видеть мальчишку, бросившегося к мертвому собачонку и схватившего его на руки.

Он ожидал услышать за спиной и детский плач, и причитания, и лихое слово в свой, отцовский, адрес. Только не то, что услышал…

Сперва негромкое, робкое поскуливание, а потом – тявканье. С каждой секундой становившееся все громче и веселее.

«Не может этого быть! – подумал Ксенофонт, оборачиваясь. – Быть такого не может!..»

Но глаза подтвердили: еще минуту назад безнадежно мертвый щенок, все еще весь в крови, весело носился вокруг стоящего на коленях Прошеньки и заливисто лаял, мотая полуоторванным ухом. А в глазах малыша, устремленных на отца, сквозило взрослое презрение. Так облеченный властью господин, проезжая мимо, смотрит на копошащегося в борозде мужика, которому никогда не дотянуться до него…

И тогда рука Ксенофонта сама собой нашарила топор…

* * *

– Зачем вы убили сына, Андрианов?

Обер-полицмейстер Новой России Губанов каменной глыбой нависал над скорчившимся перед ним на табурете дряхлым стариком, размазывающим дрожащими руками по лицу слезы. На щеках и седой бороде оставались красные разводы, кровью была заляпана и рубаха мужика.

Только с огромным трудом Владимир Леонидович узнал одного из жителей Ново-Корявой, семья которого пострадала от недавнего детского мора едва ли не больше всех.

– Постойте, Федор Викторович, – отстранил он полицейского. – Дайте ему успокоиться.

– Успокоиться? – повернул к генерал-губернатору перекошенное лицо обер-полицмейстер. – Да он по пьянке родного сына топором порешил! Его, мерзавца, петля успокоит!

– Это решит суд, – построжел голос Еланцева. – А никак не вы, Сергей Викторович. Отойдите в сторону и дайте мне поговорить с… задержанным.

Губанов с трудом взял себя в руки, отошел к столу, схватил графин и принялся глотать воду прямо из горлышка.

– Бедняга, – шепнул за спиной Еланцева Модест Георгиевич. – Вдовец, дети пропали без вести в Гражданскую… Его можно понять.

– Все можно понять, – отрезал Владимир Леонидович. – Но это не дает никому права нарушать закон… Скажи-ка мне, голубчик, – обратился он к рыдающему убийце. – Почему ты это сделал?

– Что сделал? – вперил в него дикие глаза мужик.

– Зачем сына убил?

– Не сын это мой! – взвизгнул убийца, и мокрое от слез лицо исказилось яростью. – Это черт был! Черт в моего сыночка проник! Я черта убивал!..

На губах у него выступила пена, глаза выкатились из орбит. Казалось, что еще миг – и он забьется на полу в приступе падучей.

– Он с ума сошел, – покачал головой Еланцев, отодвигаясь от вопящего мужика. – Смерть сына…

– Да, – поддержал его Привалов. – Тяжкое переживание, усугубленное алкоголическими излишествами… Его нужно срочно лечить, Владимир Леонидович.

– Вздернуть его, как собаку, нужно, – скрипнул зубами полицмейстер. – На первом суку, чтоб другим было неповадно!

– Посадите его в одиночную камеру, – распорядился генерал-губернатор, не глядя в сторону Губанова. – И пришлите врача. И позаботьтесь, чтобы он ничего с собой не сделал. Нужно тщательно расследовать это дело.

– Исповедаться ему надо, – вздохнул отец Иннокентий, присутствовавший при этой сцене и доселе только беззвучно шевеливший губами, должно быть читая молитвы. – Горе затмило ему разум, Владимир Леонидович…

– И это тоже, святой отец. В свое время.

Дверь распахнулась, и на пороге вырос ротмистр Манской. Но в каком виде! Мундир распахнут на груди, фуражка отсутствует, щека украшена свежей царапиной.

– Вот вы где, господа!

– Что с вами, ротмистр?

– Не обращайте внимания на мой внешний вид, – офицер смущенно запахнул мундир, безуспешно пытаясь застегнуть его на вырванные с корнем пуговицы. – Бунт, господа! – торжественно объявил он.

– Этого еще не хватало! – ахнул Привалов, хватаясь за сердце.

– Грехи наши тяжкие, – вздохнул отец Иннокентий…

5

– Я ни в чем не обвиняю вас, Сергей Львович, – генерал-губернатор расхаживал по комнате из угла в угол, заложив руки за спину. – Наоборот, одобряю ваши действия. Конечно можно, наверное, было бы поступить более мягким образом…

– У меня не было времени, – отрывисто бросил ротмистр Манской сквозь зубы – медик обрабатывал ему глубокий порез на щеке, и терпеть резкую боль удавалось, лишь собрав всю волю в кулак. – На выбор средств.

– Конечно-конечно, я понимаю…

Ротмистр действительно был прав. Только узнав о произошедшей трагедии, он, подняв гарнизон столицы в ружье, нагрянул в Ново-Корявую, закипавшую медленно, но грозно, чтобы буквально вырвать из рук родителей «блаженных» детей. И это ему удалось, несмотря на сопротивление крестьян, больше пока напуганных случившимся, чем готовых следовать примеру Ксенофонта Андрианова, арестованного часом раньше. Увы, сообразив, что этого и не получится, мужики схватились за топоры и вилы…

– Вы молодец, ротмистр. Своими самоотверженными действиями вы сегодня спасли не один десяток жизней.

– Ну, это вряд ли, – улыбнулся Манской, отмахнувшись от зашикавшего на него эскулапа: от улыбки края схватившейся было раны разошлись, и по щеке снова побежала кровь. – Кстати, как там парнишка? – кивнул он в сторону закрытой двери в соседнюю комнату.

– Я, право, не знаю… – Владимир Леонидович, волнуясь, вынул и снова спрятал портсигар. – Там с ним профессора…

– Давайте взглянем. Я до сих пор в себя прийти не могу.

– Я тоже, – Еланцев заложил дрожащие руки за спину и улыбнулся бледной улыбкой. – Я, знаете ли, материалист до мозга костей, но подобные штуки могут выбить из колеи любого…

Мужчины приотворили дверь и заглянули в комнату, посреди которой безучастно сидел на табурете голый худенький парнишка лет семи с обритой наголо головой. На полу валялось окровавленное тряпье, стоял таз с мутно-розовой водой, валялись комки запятнанной красным ваты…

– Поразительный случай! – обернулся к вошедшим восторженный Привалов. – Никогда бы не поверил, если бы не увидел все своими глазами!

– Мгновенная регенерация! – вторил коллеге доктор Серебренников, сверкая пенсне. – Нечто подобное отмечено у некоторых видов иглокожих, но далеко не мгновенное!

– Он сильно ранен? – перебил расходившихся ученых Еланцев, с тревогой глядя на маленького пациента. – Что вы! Он, можно сказать, мертв! По всем статьям должен быть мертв! Но жив, как видите! Жив и абсолютно здоров!

– Вы уверены, что это сын Ксенофонта Андрианова? – генерал-губернатор попытался поймать взгляд широко открытых светлых глаз мальчика, но ему это не удалось. – Тут не может быть ошибки?

– Ни в коей мере! Отец нанес ему более десятка ударов топором! Вот здесь, здесь, здесь… – палец Модеста Георгиевича легко касался пятнающих голову и тело малыша полосок нежно-розовой, отличающейся по цвету от остального тела, кожи. – Рука была, судя по всему, отсечена полностью, но то ли приросла обратно, то ли отросла заново…

– Постойте! Разве такое возможно?

– Невозможно, но это факт! Я же говорю: у морских звезд…

– Но это же человек, а не морская звезда!

– А вы в этом уверены? – скривил губы Манской.

– В чем?

– Что эти дети – люди?

– Что вы имеете в виду?

– Запределье изменило этих детей, Владимир Леонидович. И я даже не знаю, не прав ли был бедняга, пытаясь убить отродье Нового Мира…

– Он рубил его, убивал сына раз за разом, – тихо сказал доктор. – А тот снова и снова воскресал… Неудивительно, что этот Андрианов двинулся рассудком.

– У нас еще будут проблемы с этими детьми, – добавил Привалов.

В дверь забарабанили.

– Мужики! – крикнул, просовывая внутрь голову, чубатый казак. – Мужики с вилами прут! Несметное множество!

– Похоже, что вы правы, Модест Георгиевич, – подобрался Еланцев. – Проблемы только начинаются. Пойдемте, Сергей Львович…

* * *

Игорек Рассохин ворвался в комнату Пети Спаковского, как ракета:

– Какого черта ты тут разлегся?

– А что такое, – приподнялся на локте руководитель тайной организации: обед сегодня был весьма сытным, и после него потянуло в сон.

– Там мужики бунтуют в Ново-Корявой! Мы же столько мечтали о таком поводе!

– Чего ты кричишь? – смутился Петя. – Родители услышат…

Да, на своих тайных собраниях подпольщики давно мечтали о поводе для организации беспорядков: забастовке рабочих электростанции, например, или волнениях на прииске. Крестьян горожане почему-то не считали мало-мальски деятельной силой – копаются себе в земле и пусть копаются. Крестьянский бунт в их планы не входил.

«Почему же так вдруг? – заколотилось сердце „пламенного борца“, никак не ожидавшего, что пора решительных действий наступит так скоро. – Мы еще совсем не готовы. Ни оружия нет, ни агитаторов…»

– А из-за чего бунт? – как можно мужественнее спросил он, свесив ноги с кровати.

– Я не знаю подробностей, – пожал плечами соратник. – Кажется, кто-то из мужиков не выдержал и убил своего ребенка. Ну, ты знаешь, из этих… Которые стали после эпидемии не совсем нормальными…

– И только?

– Нет, не только. Шурин твоего дружка с солдатами отобрал всех малахольных и спрятал их в городе. Вот мужики и возмутились. Говорят, с обеих сторон есть раненые.

– Крестьяне идут на город? – Петя принялся лихорадочно одеваться.

– Вроде бы нет, – Рассохин почесал пятерней затылок. – Так, шумят, грозятся…

– Так чего же мы стоим? Ты пешком?

– Нет, папашины дрожки взял.

– Ну, так это здорово! Я поеду в Ново-Корявую, разберусь там, на месте что к чему, а ты собирай всех наших и тоже туда. Это наш шанс!

«Это наш шанс… – стучало в висках Спаковского, изо всех сил погонявшего лошадь. – Это наш шанс…»

* * *

Мужичья толпа на площади перед церковью не думала расходиться, хотя охотников до активных действий тоже было не густо. Людское скопление напоминало котел с кашей, которая закипала, закипала, но никак не могла закипеть. То тут, то там возникало движение – кто-то рвался бежать домой за припрятанной винтовкой или обрезом и его убеждали этого не делать; кто-то, наоборот, собирался уйти домой от греха подальше, но, высмеянный дружками, оставался со всеми. С одной стороны, крестьяне уважали власть, правившую справедливо, не отнимавшую лишнего, защитившую в свое время от большевиков-супостатов, но с другой стороны…

– Что ж это получается, православные? – вещал Еремей Охлопков, заявившийся домой из дальних своих странствий аккурат три дня назад, будто почуяв беспокойной своей душой грядущие события. – И тут мужика-землепашца норовят изобидеть? Последнее отымают – детушек-кровиночек! Куда крещеному податься?

Детская чума как раз не коснулась Охлопкова лично: сыновья его давно оженились, жили своими семьями, растили детей… Да, нескольких внуков бродяги-первопроходца не уберегли, зато уцелевшие никакими странностями не отличались, росли здоровыми деревенскими пострелятами. Другой бы лишь благодарил Господа за несказанную милость, но не таким был «Ерёма-перекати поле». Душа его «болела за обчество».

– Молчал бы ты, ботало, – беззлобно одернул приятеля Филимон Веревкин. – Какой из тебя землепашец? Хлебом не корми – дай побродяжить.

– А ты ему рот не затыкай! – встал горой за Еремея Семен Косых. – Землепашец, не землепашец – истину говорит Ерёма!

Так уж устроен русский человек: гнут его в три погибели – терпит до последнего, молчит, но стоит чуть ослабить нажим – сразу появляются мелкие обиды, которые затмевают все добрые дела, сделанные для него. Вот и теперь не только отобранных детей, с которыми еще вчера не знали что делать, припомнили новокорявинцы власти, но и налоги, армейский призыв, невозможность продать плоды своего труда иначе как государственным заготконторам и местным предпринимателям. Все это ни в какое сравнение не шло с тем, что пришлось пережить до революции и при большевиках, но память людская коротка… Медленно закипающему котлу со взрывоопасной смесью не хватало только спички, чтобы воспламениться.

И спичка эта была поднесена.

– Граждане Новой России! – срывающимся юношеским тенорком выкрикнул какой-то парнишка, вскарабкавшийся на церковный забор. – Я обращаюсь к вам…

– Кем будешь-то, мил человек? – перебило его сразу несколько голосов. – Кто таков?

– Да я его знаю! – крикнул кто-то из задних рядов. – Сынок это инженера городского, гимназёр…

Толпа взорвалась многоголосицей мнений, среди которых выделалось два прямо противоположных: «Спустить сопляку штаны, да вожжами!» и «Дай послушать грамотного человека, пока в морду не заработал!». Но как бы то ни было, голос паренька, говорившего гладко и верно, мало-помалу перекрывал шум толпы и звенел над ней, как набат.

Когда соратники Пети прибыли на место стихийного митинга, их предводитель уже полностью владел ситуацией…

* * *

– Плохо дело, – Сергей Львович оторвался от полевого бинокля и передал прибор генерал-губернатору. – Похоже, что без кровопролития не обойдется.

– Не говорите ерунды, – возразил Владимир Леонидович, глядя на приближающуюся толпу, пока еще, отсюда, с большого расстояния, совсем не страшную. – Я считаю, что смогу убедить этих запутавшихся людей разойтись по домам. Да, – повысил он голос, хотя никто с ним не думал спорить. – Не бунтовщиков, а именно запутавшихся заблуждающихся людей.

Он вернул бинокль и обратился к стоящему рядом священнику:

– Вы мне поможете, отец Иннокентий?

Тот промолчал, неотрывно глядя вдаль.

Перед «Кремлем» была построена половина гарнизона Новой России – пехотный батальон с полной выкладкой. Фельдфебели сновали среди шеренг угрюмых солдат, раздавая патронные пачки. Манской хотел вывести на площадь и артиллерию – армия располагала двумя батареями трехдюймовок, но генерал-губернатор категорически запретил это, с огромным трудом согласившись лишь на размещение на верхнем этаже здания двух пулеметных расчетов. Зато все три броневика, изредка ворочая башенками, перегораживали улицы, ведущие к складам, больнице и прочим важным объектам, охраняемым другой половиной гарнизона и казачьими сотнями. Как надеялся Еланцев, демонстрация силы должна была подействовать на горячие головы почище ушата ледяной воды.

«Пошумят и разойдутся, – уговаривал себя Владимир Леонидович, из головы которого все не шел покрытый шрамами бессмертный мальчик. – Мужики в массе своей незлобливы и отходчивы. Мы постараемся все объяснить…»

И сам не знал, как объяснить малообразованным людям то, что казалось неподвластным не только его рациональному уму военного, но и гибкому интеллекту ученых людей, презирающих всякую мистику и небывальщину. Атавистический, вынесенный из пещерных времен страх перед неведомым мог легко оказаться сильнее уважения к власти и благодарности.

– Как хотите, Владимир Леонидович, – ротмистр Манской тщательно, на все пуговицы, застегнул парадный мундир, принесенный ему из дома денщиком взамен порванного, поправил одинокий солдатский «георгий» и выровнял строго по линии симметрии фуражку. – А я спущусь к солдатам. Поручики молодые, могут запаниковать раньше времени, а это, господа, крайне нежелательно.

Еланцев понял, что этот человек ни перед чем не остановится – слишком памятен ему, бывшему корнету-рубаке, позор Гражданской и предшествующего Февраля. Если понадобится, то он умрет, но не нарушит данной когда-то присяги. Не этому осколку Империи – Великой России, единой и неделимой…

– Я с вами, Сергей Львович.

Офицеры и священник спустились на площадь, присоединившись к кучке чиновников и горожан, надеющихся уговорить бунтовщиков миром.

– Владимир Леонидович, – к генерал-губернатору подошел бледный в синеву инженер Спаковский. – Выслушайте меня, пожалуйста.

– Я слушаю вас.

– Там, среди бунтовщиков, – слова давались инженеру с трудом, но он переборол себя. – Мой сын, Петенька.

– Что он там делает? – повернулся к говорящему всем телом полковник.

– Он… – инженер замолчал. – Он… Он среди зачинщиков, Владимир Леонидович.

– Что-о?!!

– Он, и еще несколько молодых людей, – Спаковский был на грани обморока. – Понимаете, они создали какой-то подпольный кружок…

– Мы поговорим об этом после.

– Нет, сейчас! Я виноват, не досмотрел за сыном… Разрешите мне пойти к ним туда, поговорить… Мне и родителям других…

– Заговорщиков? – зло бросил генерал-губернатор. – Подстрекателей?

– Не говорите так, – пробасил, шагнув к собеседникам, купец Горохов. – Мальчишки просто заигрались. Мы, родители, пойдем к ним и…

– В угол поставите? Идите по домам, господа, и молитесь, чтобы у ваших ненаглядных чад хватило ума остановиться самим.

Потупившись, оба родителя отступили к гудевшей, как растревоженный улей, толпе товарищей по несчастью. Как много все они дали бы сейчас, чтобы все завершилось миром, как жалели, что сын аптекаря Лунца проговорился об их с дружками страшной «забаве» только сегодня…

Толпа бунтовщиков вылилась, как опара из квашни, на площадь перед «Кремлем» и замерла в нерешительности. Ее и ощетинившиеся штыками шеренги солдат разделяло от силы сто саженей. И уже отлично было видно, что многие крестьяне вооружены: кто дубьем, вилами или косами, а кто и вполне серьезно – огнестрельным оружием.

«Не обойдется без крови, – подумал Владимир Леонидович, одергивая мундир и собираясь выйти к толпе – что говорить он еще не знал, но надеялся, что сам его вид подействует на бунтовщиков умиротворяюще. – Спаси нас, Господи! Вразуми чад твоих неразумных…»

– Постойте, – мягко взял его за рукав отец Иннокентий. – Я пойду. Какими бы ни были они людьми – их рука вряд ли поднимется на священника.

И не слушая возражений, пошел вперед, так же мягко отстранив стоящего на его пути бледного от волнения молоденького поручика.

За годы, проведенные в Запределье, отец Иннокентий возмужал и раздобрел, приобрел столь не хватавшее ему в молодости благообразие, превратился в настоящего пастыря заблудших овечек божьих. Он шел не торопясь, ласково улыбаясь вооруженным людям, подол черной рясы мел пыль, и казалось, что отец Иннокентий не шагает, а плывет. Серебряный наперсный крест ярко сиял, и еще мгновение назад решительно настроенные мужики смущенно отводили глаза, словно отраженный им солнечный свет обладал физической мощью. Толпа, словно испуганный пес, поджавший хвост при виде хозяина, подалась назад, а самые нерешительные, плюнув на дружбу и подначки со стороны остальных, со всех ног пустились по домам, бросая нехитрое свое оружие – почти сплошь деревянное.

Владимир Леонидович не слышал, о чем говорил с паствой служитель Господа, но по тому, как внимала она ему, понимал, что священник нашел нужные слова, способные вразумить самых отпетых, остудить самые горячие головы, сковать языки самых развязных.

«Кажется, обошлось, – перевел он дух, по привычке нашаривая в кармане портсигар. – Слава богу, обошлось…»

Ему до смерти хотелось плюнуть через левое плечо, как бывало когда-то, но он совестился сделать это простое естественное движение на глазах стольких людей. Равно как и перекреститься на сияющий золотом купол собора Святого Николая.

И нечистый воспользовался его заминкой…

Звук выстрела показался нестрашным – будто сучок треснул или сорванец бабахнул пугачом-поджигом. Но в мертвой тишине, обрушившейся на площадь после него, отец Иннокентий вдруг опустился перед толпой на колени, словно каясь перед ней в несовершенном грехе, а потом мягкой грудой завалился набок. Клобук слетел у него с головы, и седеющие волосы рассыпались в пыли, сложившись в некое подобие нимба…

Все это заняло лишь миг, а уже в следующее мгновение толпа угрожающе качнулась вперед, поглотив лежащее тело, и ворча двинулась вперед, прямо на сверкающую на солнце цепочку штыков. Несколько солдат бросили наземь оружие и попытались бежать – перед ними были их отцы, деды и братья, винтовки заколебались в руках остальных, офицер, командующий батальоном, замешкался, и ротмистр Манской оттолкнул его в сторону.

– Це-е-е-лься! – зычно прогремел над площадью его голос, и солдаты, устыдившись, кое-как взяли прицел, стараясь целиться над головами приближающихся людей. – Пли!

Грянул нестройный залп, только вспугнувший голубей с крыш. Залязгали, выбрасывая гильзы затворы винтовок, фельдфебели тычками запихивали нерешительных в задние ряды, выволакивая на их место других солдат. Одного солдатика на левом фланге вырвало прямо на землю.

– Целься! – Манской отобрал у бледного поручика шашку и вознес ее над головой. – Ниже прицел!.. Пли!..

Более слаженный, чем первый, залп слился с выстрелами со стороны толпы. Зажужжали над головами пули, завизжали женщины, один солдат из первой шеренги кулем повалился наземь, еще один выронил винтовку, зажимая брызжущее кровью плечо, неведомый шутник сбил у генерал-губернатора фуражку с головы, прямо как в старые добрые времена кадетства…

И тогда с верхнего этажа «Кремля» ударил пулемет. Свинцовый град весело запрыгал по площади, разбрызгивая под ногами бегущих фонтанчики пыли…

– Прекратите бойню, ротмистр! – Владимир Леонидович взял из рук поручика протянутую фуражку с простреленной тульей, но не стал надевать ее, с болью глядя на опустевшую площадь с полутора десятками неподвижных и еще корчащихся тел.

А на верхнем этаже «Кремля» пожилой пулеметчик с погонами вахмистра на плечах, не обращая внимания за замершего рядом молодого казачка, до боли сжавшего в кулаках ленту, крестился, глядя поверх стального щитка на дело своих рук, и мутные слезы катились по изборожденному морщинами лицу, пропадая без следа в пышных седых усах. И думал он о том, что снова, повинуясь присяге, стал Каином, пролил русскую кровь…