Текст книги "Петербургские дворы. Необычные дворы, курдонеры, дворы-колодцы, проходные дворы"

Глава 10
Петербург в поэзии и прозе после 1917 года

C 1917 года тема «Петербург» постепенно исчезает из русской, в то время советской литературы. Новое время требует новых героев. Наследие Петра, как и все наследие царского режима, подвергается забвению и замещается некой «реальностью» – новым миром, ограниченном мироощущением его вождей. Памятники тиранам разрушаются – вместо них власть устанавливает памятники французским революционерам, Карлу Марксу и героям-большевикам. Национальное замещается интернациональным, улицы и города теряют свои исторические имена. Даже Genius loci Петербурга повержен новой властью – нет больше Санкт-Петербурга, вернее его искалеченного двойника Петрограда, – есть Ленинград. Но новый город, по определению, не может нести в себе гения места, так как он – фантом, ничто, декорация, скрывающая настоящий город святого Петра. Но и с этим идет бескомпромиссная борьба – исчезают старые городские топонимы, Ленсовет планирует снести Петропавловскую крепость и построить на ее месте стадион, сносятся петербургские храмы, обсуждаются планы по реконструкции многих исторических зданий – известных городских достопримечательностей. 1920-е и отчасти 1930-е годы остались в истории Санкт-Петербурга временем хаоса, годами планомерного уничтожения духа города.

Философ Г.П. Федотов отмечал: «Кто посетил Петербург в эти страшные, смертные годы 1918–1920, тот видел, как вечность проступает сквозь тление. Разом провалилось куда-то „чрево“ столицы. В городе, осиянном небывалыми зорями, остались одни дворцы и призраки. Истлевающая золотом Венеция и даже вечный Рим бледнеют перед величием умирающего Петербурга».

С укрепления диктаторской власти Сталина происходят перемены не только в политике и экономике, но и культуре. В архитектуру возвращается ампир, и, следовательно, востребован Санкт-Петербург времен Александра I. В Ленинграде в 1944 году многим улицам и площадям власти возвращают исторические имена. В послевоенное время активно восстанавливают порушенные фашистами блистательные императорские резиденции – словно шаманы, власти всеми силами вызывают гения места, загнанного в подполье. Безуспешно.

Все послевоенное время, особенно после смерти вождя всех народов в 1953 году, связано с постепенным подъемом общей культуры общества, но, к сожалению, с упадком Санкт-Петербурга (Ленинграда), как культурного и исторического центра России, ее европейского центра.

Дело в том, что Санкт-Петербург не может существовать в отрыве от своей Alma mater – Европы. Как только это происходит, город приходит в запустение: годы с 1920 по 1980-й ярко показали это. В этот период времени Санкт-Петербург, словно Помпеи, утонул в пыли забвения, потерял свое лицо, и даже Медный всадник не способен был что-либо изменить, оставаясь всего лишь бронзовым памятником в мертвом городе-музее.

Н.П. Анциферов

Главной работой этого исторического периода, по затронутой нами теме, нужно считать книги историка и культуролога Николая Павловича Анциферова, много сделавшего для развития экскурсионного дела и краеведения. Его книги «Быль и миф Петербурга», «Душа Петербурга», «Книга о городе» и другие вошли в число лучшего, что написано о нашем городе.

Отметим, что речь идет не о художественных произведениях, а о вполне научных и научно-популярных.

В них появляются такие понятия, как гений места (Genius loci), образ (душа) города, родиноведение; автор разрабатывает обширную тему: «Писатель и город», связывая ее с Genius loci. Кстати, понятия «образ» города и «родиноведение» внес в науку учитель Анциферова профессор И.М. Гревс, который определял значение города в историческом аспекте так: «Город – это и лаборатории, и приемники, хранители культуры, и высшие показатели цивилизованности. В них происходит сгущение культурных процессов, насыщение их результатов… Город – центр, в одно время, культурного притяжения и лучеиспускания, самое яркое и наглядное мерило уровня культуры, а история города – прекраснейший путеводитель ее хода и судеб».

Очень точно влияние творчества Анциферова на петербурговедение оценил академик Дмитрий Сергеевич Лихачев: «Образ города он рассматривает во всех его слагаемых – живописных, музыкальных, бытовых и т. д. Его метод не схож с обычным подходам в своим темам краеведов. Н.П. Анциферов не столько краевед, сколько поэт своего края, и рассматривает свой город в аспекте культуры своей страны». Многие современные исследователи подчеркивают мифологичность многих «открытий» Анциферова, особенно в его поисках примет Петербурга в творчестве Достоевского.

Знакомство с художественной литературой советского периода XX столетия и влияния на нее Санкт-Петербурга мы начнем со знаменитого романа Алексея Николаевича Толстого «Аэлита», вышедшего в 1922 году.

Обложка романа А.Н. Толстого «Аэлита»

«В четыре часа дня, в Петербурге, на проспекте Красных Зорь, появилось странное объявление, – небольшой, серой бумаги листок, прибитый гвоздиками к облупленной стене пустынного дома. <…> В объявлении стояло: „Инженер, М.С. Лось, приглашает, желающих лететь с ним 18 августа на планету Марс, явиться для личных переговоров от 6 до 8 вечера. Ждановская набережная, дом 11, во дворе“».

Роман с первых строк связывает нас с Петербургом – даже имя города сохранено автором в прежнем виде. Ленинградом город еще не стал, хотя оставался Петроградом уже почти десять лет. Но Каменноостровский проспект уже переименован в улицу со странным названием – Красных Зорь. Еще более конкретно объявление главного героя, в котором указан его адрес в городе, причем находящийся во дворе дома. Далее, из текста выясняется, что там находится мастерская инженера Лося.

Ныне по этому адресу располагается жилой дом в стиле неоклассицизма 1956 года постройки. Его возвел архитектор В.Д. Кирхоглани, причем для прохода к идущему от набережной Офицерскому переулку, он предусмотрел высокую, в три этажа арку, со сводом, украшенными кессонами, по примеру арки здания Сената и Синода. Со стороны двора дом остался без парадной отделки: штукатурка едва доходит до второго этажа, а редкие балконы едва оживляют фасад. Один из флигелей во дворе дома более ранней постройки, и он, очевидно, мог бы быть свидетелем ракетных опытов инженера, и, конечно, его полета на Марс. Речь идет о доходном доме купца Э. Крастинга, сооруженного в 1886 году архитектором Л.Ф. Шперером и имеющего адрес – Ждановская наб., 11А. Поначалу этот дом был двухэтажным и предназначался для хозяйственных нужд владельца. После продажи его Н.Н. Кононову, архитектор А.И. Носалевич получил заказ надстроить его двумя этажами, реконструировав под жилье. Это было сделано в 1903–1904 годах.

Вот так выглядел двор (в романе) в 1924 году: «Скальс [корреспондент американской газеты. – А. Г] вошел в плохо мощеный двор, заваленный ржавым железом и бочонками от цемента. Чахлая трава росла на грудах мусора, между спутанными клубками проволок, поломанными частями станков. В глубине двора отсвечивали закатом пыльные окна высокого сарая. Небольшая дверца в нем была притворена, на пороге сидел на корточках рабочий и размешивал в ведерке кирпично-красный сурик». И таких дворов в тогдашнем Петрограде писатель мог видеть множество.

Почему именно 1924 год? Главный герой сообщает, что 18 августа Марс приблизится наиболее близко к Земле, что на самом деле и произошло в 1924 году. Правда, инженер Лось называет цифру 40 миллионов километров, хотя в реальности цифра была больше на 15 миллионов.

Примечательно, что в 1925–1928 годах Толстой жил по соседству с местом, где он разместил мастерскую своего главного героя. В этот промежуток жизни писатель занимал квартиру в доходном доме А.И. Ванюкова (Ждановская наб., 3), что высится на углу с Малым проспектом Петроградской стороны. Этот дом с угловым эркером построил в 1913 году техник-строитель И.И. Демикелли. Квартиру А.Н. Толстому подобрал его друг, профессор Академии художеств В.П. Белкин, живший в доме Ванюковой. Здесь писатель создал знаменитый роман «Гиперболоид инженера Гарина», закончил вторую часть трилогии «Хождение по мукам» и переделал роман «Аэлита». После отъезда Толстого в его квартиру въехала семья художника и архитектора Б.Б. Малаховского. Еще в 1920-х годах в этом доме, в квартире № 22, жил писатель и переводчик Федор Сологуб. Одно время каждый вторник на его квартире устраивались литературные «Вечера на Ждановке».

С героями повести Л. Пантелеева и Г. Белых «Республика Шкид» перенесемся в другую часть Санкт-Петербурга, на Старо-Петергофский проспект, дом 19. В сентябре 1920 года здесь открылась 1-я школа социально-индивидуального воспитания имени Ф.М. Достоевского (сокращенно Шкид), а основу ее воспитанников составили беспризорники, огромное число которых оставила Гражданская война. Школа, инициатором зарождения которой был педагог В.Н. Сорока-Росинский, занимало здание доходного дома купца Пономарева. Здание сооружено в середине XIX столетия, в 1880 году расширено инженером П.П. На-рановичем. В начале XX века в доме Пономарева работал кинематограф: «Гигант-Электро» (1910 г.) и «Заря» (1916 г.); размещалось коммерческое училище для мальчиков. Первыми воспитанниками Шкид стали девять беспризорников, но Сорока-Росинский проработал в ней только до 1925 года. После критики его методов работы со стороны Н.К. Крупской и А.С. Макаренко он был уволен.

Двор этого дома стал важной составляющей книги – здесь герои повести занимались политграмотой, устроив классы в сарае для дров. Иногда встречи проходили на развалинах двухэтажного дома, расположенных там же.

В книге много петербургских примет: здание училища желтоватого цвета, вода, дождь, слезящиеся окна, сырость, мутная, грязная речонка и т. д.

«На Старо-Петергофском проспекте в Ленинграде среди сотен других каменных домов затерялось облупившееся трехэтажное здание, которому после революции суждено было превратиться в республику Шкид. <…> Ветер и дождь попеременно лизали каменные стены опустевшего училища, выкрашенные в чахоточный серовато-желтый цвет. Холод проникал в здание и вместе с сыростью и плесенью расползался по притихшим классам, оседая на партах каплями застывшей воды».

Поэзия XX века в определенной мере продолжает пушкинское восприятие города, добавляя политически нужные и благонадежные мысли. Особенно это заметно в военной лирике, когда надежная фигура Петра I – «Медный всадник» – призывается к борьбе с врагом, словно он действительно оживет и поскачет в бой.

 
Медный всадник над славной рекой,
Старый друг вдохновенья в России!
Встань на вахту с простертой рукой!
Ты России сулил непокой —
так победу опять принеси ей.
 

П.Г. Антокольский

или

 
И в бой всесокрушающие-победный,
тяжелыми доспехами звеня,
За Пулково помчится Всадник Медный,
Пришпоривая гордого коня.
 

В.С. Шефнер

Старый Петербург, ушедший, погрузившийся в спячку, все же требовал новых образов, нового видения, новой интерпретации того состояния, в котором оказался. Многие поэты просто вспоминали прошлое. Владимир Владимирович Набоков издалека рисует нам знакомую картину любимого и потерянного города – стихотворение не зря посвящено художнику М.В. Добужинскому.

М.В. Добужинский. Львиный мост в Петрограде

Образы потерянного в 1917 году города хранят лишь память и работы живописца.

 
Воспоминанье, острый луч,
преобрази мое изгнанье,
пронзи меня, воспоминанье
о баржах петербургских туч
 
 
<…>
 
 
Какой там двор знакомый есть,
какие тумбы! Хорошо бы
туда перешагнуть, пролезть,
там постоять, где спят сугробы
 
 
и плотно сложены дрова,
или под аркой, на канале,
где нежно в каменном овале
синеют крепость и Нева.
 

Осип Эмильевич Мандельштам тонко почувствовал двойственность Петрограда. Это уже не Петербург – тот город умер, над ним властвует Прозерпина, римская богиня подземного царства мертвых. Поэт словно предвидит дальнейшее угасание Санкт-Петербурга, города святого Петра, превратившегося в город неизвестного по имени Петр.

 
В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вдохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
 
 
Богиня моря, грозная Афина,
Сними могучий каменный шелом.
В Петрополе прозрачном мы умрем, —
здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.
 

Это произведение написано в 1916 году, и позднее тему продолжит страшное стихотворение «Ленинград», с типичными для города знаками-цветами: желтым и черным. С обращением к Петербургу.

 
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня есть еще адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок…
 

Совершенно иной город мы видим в творчестве Самуила Яковлевича Маршака, пытающего оживить город. Подобно Анциферову, поэт прокладывает тропинки от прошлого к настоящему, связывая русских писателей, их вымышленных персонажей с реальным городом, городом живых людей.

 
Давно стихами говорит Нева.
Страницей Гоголя ложится Невский.
Весь Летний сад – Онегина глава.
О Блоке вспоминают острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский.
 
 
А там еще живет петровский век,
В углу между Фонтанкой и Невою…
Все то, чего коснется человек,
Озарено его душой живою.
 

Так прошел XX век. Новая эпоха не просто вернула имя городу, она встряхнула порядком запыленный исторический ландшафт, и вернула из небытия Genius loci Санкт-Петербурга.

Глава 11
Город в стихах современных поэтов

Наше последнее знакомство с литературным влиянием на образ Санкт-Петербурга будет связано с изучением современной поэзии и личных взглядов ныне живущих литераторов на неповторимую и загадочную душу большого северного полиса.

Заложенное Александром Пушкиным восприятие Санкт-Петербурга, подхваченное многими писателями и поэтами в его время и позднее, продолжает способствовать рождению новых мотивов, новых образов.

Снова напомним, что три главных составляющих образа Петербурга, предложенных Пушкиным: вода (Нева), земля (гранит) и лес (сад) – остаются таковыми и для современных творцов. Понятие воды вмещает в себя множество однотипных черт города: Нева, дождь, туман, снег… Земля, первоначально – болота, в Петербурге имела продолжение в граните набережных, мостах, улицах, домах, дворах… Дремучий лес Ингерманландии в новой столице Империи превратился в сад, парк, сквер. Яркий пример этого перерождения – Летний сад, упорядоченный, как и сам город.

Двор, как и сам Петербург, в тех или иных стихотворных произведениях предстает перед нами, то в обобщенном, то в индивидуальном виде. «Дом ощерился подворотнею / и прижмурился занавешено», – пишет современная поэтесса Елена Карелина о петербургском дворе, а мы видим, что речь идет об обобщенном образе. Двор, у которого нет «.ни отечества, ни имени», но двор, как отдельная составляющая петербургского пейзажа. Так же видит двор поэт О. Горшков: «.смешав два едких дыма ожиданья, / и зыбкой болью тронет анфилады / заброшенных дворов, щербатых зданий». Интересно, что к петербургским цветам, помимо серого (стального), многие поэты относят желтый.

 
Дождь свинцовый стекает суриком,
желто-грязные стены вымарав
у мазуриков и хануриков
ни отечества нет, ни имени.
 

Е. Карелина

 
Здесь пришлый я, здесь вечер желт и желчен,
с усталым, воскового цвета ликом.
В слепых дворах, как в раковинах жемчуг,
как на погостах зябких землянику,
взрастило время свой туманный город,
в котором не сыскать покоя ветру…
 

О. Горшков

 
Теряя на глазах под сотнями подошв
И контуры, и солнечность окраски,
И хрупкость желтизны, попавшую под дождь,
И детских рук доверчивую ласку.
 

В. Плющиков

Перед нами знакомый со времен Пушкина и Гоголя город – холодный, мокрый, негостеприимный. И вода, вновь играет главенствующую роль в определении родовых черт: дождь, туман, морская раковина. «Здесь пришлый я» – подмечает автор, но все жители Санкт-Петербурга пришлые, как были пришлыми и А.С. Пушкин, и Н.В. Гоголь – и масса других писателей и поэтов.

Авторы стихов прямо не называют город по имени, они лишь подсказывают нам, фиксируя петербургские особенности. Вода настолько сильная черта города, что в итоге превращает жителя Петербурга в рыбу, потом заглатывает ее и переваривает в желудке, который у города расположен как раз в подземелье, внизу.

 
В подземелье с жетоном прыгая,
задыхаюсь – в толпе потеряна
звонко пелось молчанье рыбами:
очешуиться – дело времени.
 

Е. Карелина

Это «подводное» существование подтверждает и Владислав Дегтярев:

 
А мы – на дне, не на земле,
печально скрыты под волнами,
И сотни чуждых кораблей
Вверху качаются над нами.
 

Поэт Владимир Плющиков напрямую связывает с морем и петербургский двор: «Я бегу от солнечного света / В наши затененные дворы, / В проходные, с беспокойным эхом, / Постоянным, как морской прибой, / С неизменной маленькой прорехой / Высоко, над самой головой».

Здесь же вновь мы встречаемся с темой двора относительно улицы. У О. Горшкова это «слепой двор», у В. Плющикова – «затененный», но с прорехой над головой – лучше не скажешь о дворе-колодце, причем мы сразу понимаем о каком дворе идет речь.

В одном из стихотворений Е. Карелиной мы вновь встречаем двор-колодец: «Ни кисеей и тюлем – желтой марлей / Затянутая – память рвется – вспять! / Окно в колодец поманит – обманет./ Гербарий дней хранящая тетрадь». И вновь точно переданное ощущение двора-колодца, лишенного всего, на что можно посмотреть, ведь действительно, окно в колодец всегда обманет – там темнота.

Не обошел своим вниманием двор-колодец и Александр Розенбаум: «Увидеть отражение души / В колодце черного двора / И вспомнить, вспомнить, / Вспомнить про вчера». Здесь двор выступает не просто зеркалом человеческой души, но и хранителем памяти о прошлом. Действительно, есть в городе дворы, шагнувшие из XIX в XXI век.

Разными способами решают современные поэты связь современного Петербурга со своим мифологическим прошлым. У Е. Карелиной Петербург – это вечная погоня к мечте, выдуманный идеальный полис, город которого нет.

 
Стоп, это сон полночных фонарей,
Чахоточные будни Петербурга
Всю жизнь сквозь мглу к мечте, точней – за ней,
По воле демиурга-драматурга.
 

Но для Е. Карелиной, Петербург этим и ценен, особенно его пригороды XIX века. Необычайно точно она передает атмосферу городских окраин того времени, навсегда ушедшего.

 
Петербурга странности и тайны,
Город, полный мифов и примет…
Улочки потерянных окраин —
Не парадный глянцевый портрет,
В зарослях жасмина и сирени
Спит фонтан и грезит о былом.
На скамейке лежа, дремлет время
Одичалым брошенным котом.
 

Совсем иначе представляются окраины города Зинаиде Коннан:

 
Я – певец городских окраин…
Что вам гиблые те места,
Где пейзаж уныл и печален
И сомнительна красота…
 

Отдельной темой у современных поэтов выступает петербургская архитектура. Сразу вспоминаются знаменитые строки Александра Городницкого «Атланты»:

 
Когда на сердце тяжесть
И холодно в груди.
К ступеням Эрмитажа
Ты в сумерки приди,
Где без питья и хлеба,
Забытые в веках,
Атланты держат небо
На каменных руках.
 

По-своему продолжает эту тему Е. Карелина, у которой скульптурное убранство зданий превращается в карикатуру. И это не просто блажь автора – петербургская летняя погода любого доведет до обморока – и не то привидится на улице:

 
Мне со стен домов сегодня
Корчат рожи баб отряды:
Нереиды и наяды.
Город полон смогом йодным…
 

Петербургским дворам верным остается Владимир Плющиков, не признающий парадного города:

 
Не ищите красоты фасадов,
На фасадах только имена…
Бывших Петербурга,
Петрограда
Во дворах ютятся времена.
 
 
<…>
 
 
…Жду, когда уставшие Атланты
Поведут босых кариатид
Отдохнуть от солнечного света,
От нескромных взглядов и жары,
Посреди рассерженного лета
В наши Петербургские дворы.
 

Как и в предыдущем отрывке, здесь лето – тяжелое для города время, полное «йодным смогом». Дальше в стихотворении Елена Карелина напишет: «Йодный запах – запах боли – / У Невы острей и чище». В. Плющиков точно уловил определенную интимность петербургского двора – я писал об этом качестве в начале книги. Именно во двор поведут Атланты своих подруг на отдых, подальше от любопытных глаз и разрушающей все жары. Для этого поэта петербургский двор – нечто особенное, потустороннее, загадочное. Двор не просто место отдыха «посреди рассерженного лета», а колодец, связывающий прошлое и настоящее города, с пьянящей родниковой водой-печалью, хранящий историю местных жителей, так переплетенную с историей родного города.

 
И шепнув теплу последнему: «Прощай»,
Обжигаясь и пьянея, пью с утра
Родниковую прозрачную печаль
Из колодца Петербургского двора.
 

Летнюю тему подхватывает Зинаида Коннан. И вновь перед нами картина невыносимого жаркого петербургского лета, что, согласно статистики, редкость.

 
Летней порою засушливой
Заполонят вновь дворы
Воздух тяжелый, удушливый,
Зной и унылость жары.
 

Или, ее же:

 
Сверху, в пропасть двора-колодца,
Летаргический руша сон,
Разъяренным огнем бьют солнца
В многолетнюю пыль окон…
 

Продолжает тему удивительной петербургской погоды, теперь уже зимней, Е. Карелина. Перед нами предстает нереальный города, город-фантом, где ветер «вопит», словно кот. А местная погода зимой такова, что даже фонари на улицах – серые, и не светят. Оранжевые сумерки – декабрь в Петербурге, – яркая и точная картина зимнего города. Вновь автор пишет о тяжести Петербурга – в таком городе трудно жить, можно только тосковать. Даже окно дома, как мы помним, в этом стихотворении выходит в колодец, а ведь это окно – единственный выход в мир. Но и окно – обман. Заметьте, поэтесса показывает нам зимний и осенний город – не самое лучшее время года для него. Но и петербургское лето, как мы уже убедились, не дает радости.

 
Судьбы лекало – вот тебе и вектор —
Сквозь декабря полуденную хмарь.
Зимою дождик – изморозь по веткам.
Тоскует – небо ищущий – сизарь.
 
 
Соль – просто нота. В подворотне – ветер,
Котом вопящий. Пляшущий скобарь.
В оранжевые сумерки не светел —
Лилово-сер мерцающий фонарь.
 

Е. Карелина

У Андрея Земскова зимний Петербург иного плана. Это воспоминание о блокаде, о самых страшных зимних месяцах…

 
Вновь потянуться в октябре
Птичьи стаи за облаками.
Серый питерский снег-блокадник
Упадет в проходном дворе.
Как туман – дымовая взвесь,
Цепи якорные – как путы.
Наши месяцы, дни, минуты
метроном отмеряет здесь.
 

И вновь в стихах Е. Карелиной о зиме перед нами предстает непостижимый город, город-миф, город, потерявшийся в прошлом.

 
Продрогший пешеход покашливал… «Испанка?»
И холод и тоска – земной унылый ад…
Промерзшая насквозь февральская Фонтанка,
Мятущейся души метущий снегопад.
 
 
Как хочется тепла, но где его обрящешь?
Ты жаждешь доброты? Ее в природе нет…
О будущем забыв, все грезишь в настоящем.
Мельканье серых дней в чреде пустынных лет.
 

Пожалуй, немного в наше время поэтов, так тонко чувствующих душу Петербурга, его основные приметы. Зима – это естественное состояние Санкт-Петербурга, его Alter Ego, ведь даже летом – у нас зима. В старые времена обыватели любили повторять, что в Санкт-Петербурге две зимы – одна белая, вторая зеленая. Елена Карелина точно передает своим творчеством эту характерную черту, остро ощущая «морозную» основу города. Но зиму здесь модно считать синонимом консерватизма, и Петербург предстает столицей русского чиновничества, его твердыня, непоколебимая, как гранит.

Современные поэты в большей степени уделяют внимание конкретным особенностям Санкт-Петербурга, его отличительным чертам. И петербургский двор, как никогда ранее, присутствует в этом качестве. Становится Genius loci.

 
С Кузнечного сверну я на Марата,
Во двор зайду, как много лет назад…
Родная, наш колодец жив…
И пусть
Для пришлых в нем безрадостно и мрачно…
Печали родниковой и прозрачной
Привычно в одиночестве напьюсь…
 

В. Плющиков. «Прости мой город»