Текст книги "Пёс"

Глава 7

Зарезав вторую свинью, он с удивлением заметил, что ощущения уже не имели той остроты, что в первый раз. Это удивило и раздосадовало его. Потом он почувствовал, что не реализованные ожидания засели где-то глубоко в голове, и оттуда напоминают о себе, с каждым днём всё настойчивее, и настойчивее. Это раздражало и злило его. Поймав бродячую собаку, он долго резал её ножом, подвешенную за передние лапы к потолку сарая, затянув предварительно ей пасть изолентой. Но раздражение не ушло, а наоборот, нарастало, не давая покоя. Он так разозлился, что не заметил, как обмочил штаны.

По ночам он долго не мог уснуть – болела голова. А забывшись, он видел, как в тумане, слезливые глаза матери, которые постепенно растворялись в темноте. На их месте, увеличиваясь в размерах, как бабочки порхали девчёночьи трусики. Зайчики, мишки, пупсики и котята на них оживали, строили ему рожи, издевались и смеялись голосами его одноклассников. За тем и они исчезали в темноте и всё вокруг начинали заполнять тела девочек – гладкие, чистые, без единого волоска. Он улыбался им. Он просто хотел с ними играть. А они называли его «Рвотный порошок!», и громко смеялись, показывая тонкими пальцами в его сторону. Тогда он пытался хватать их за их чистые тёплые шеи. Он давил изо всех сил, до хруста, до боли в пальцах, пытаясь заставить замолчать. Но они выскальзывали из рук, и вновь хохотали и дразнили его. Потом появлялись лица других. Они смотрели страшными глазами. Потом хохотали: «Ссыкун!». Толкали его. Били. Он пытался уйти от них, спрятаться, но не мог. Потом были боль и огонь.

Он просыпался потный и злой. Голова болела. Кровь стучала в виски. Было трудно дышать. И это не проходило, и стучало внутри, стучало, как молоточек, громче, громче, требуя выхода.

Он шёл на работу. Он боялся, что все узнают. Что все увидят то, чего он хочет, и накажут его или станут смеяться над ним. А ему не хотелось, что бы над ним смеялись. Он хотел, что бы с ним согласились поиграть, хоть кто ни будь.

Однажды, давно, ещё в садике, он играл в песочнице с девочкой. Она говорила ему, а он делал, что она велела. Он не сразу мог понять, что она хотела от него, и она хмурила бровки и сердилась. Но ему нравилось, потому, что она разрешала ему трогать её трусики. Он запомнил это ощущение на всю жизнь. Ему так понравилось, что он очень хотел, но не шёл в туалет, боялся, что девочка уйдёт. Потом он описался, но продолжал играть. Потом подошли другие девочки и увидели, что он описался, и начали смеяться над ним. Девочки были одеты в короткие платьица, а из-под платьев виднелись трусики. Белые с синими, красными и жёлтыми котятами, мишками, зайчиками и пупсиками. А та девочка не смеялась. Она, молча, стояла и смотрела. Но больше она с ним не играла потому, что все смеялись и кричали: «Ссыкун! Ссыкун!»

А потом была другая. Там, в школе. Она пришла и села с ним рядом. И он увидел её трусики. Такие белые-белые. Это она для него. Он потрогал их, такие тёплые и мягкие и ему стало хорошо. Но она испугалась. И её глаза были большие, и она упала. Потом ему говорили, что он не должен с ней играть. Били, били. Было больно. И тогда появился огонь. Потом отец бил его. Потом плакала мать. Потом отец запретил ходить в школу. Но он запомнил лицо девочки и её трусики, и большие тёмные глаза.

И однажды вечером к нему пришла та девочка. Только на ней было короткое синее платьице, а не чёрная юбка как тогда.

Уже совсем стемнело. Он сидел у окна, и она подошла к калитке. Потом она стучала и оглядывалась по сторонам. А он смотрел. Она заметила его и, улыбнувшись, махнула рукой. Он увидел её большие тёмные глаза и тоже улыбнулся. Потом он вышел, и она спросила хлеба и картошки, если можно. У неё давным-давно заболели папа и мама, и не могли купить себе хлеба сами. Он не сразу, но понял, что ей нужно, и пошёл в дом. А она пошла за ним и быстро вошла внутрь дома, и вновь быстро оглянулась по сторонам, перед тем как войти. Он дал ей хлеб, а она не уходила, и всё осматривала комнату, прикусив нижнюю губу. Тогда он попросил её поиграть и потрогать её за трусики. Она долго смотрела на него, подняв брови, а потом её глаза стали узкими, и она попросила денег, папе с мамой на лекарства. И тогда она поиграет с ним и разрешит трогать трусики. Он опять долго соображал, но денег не дал – ему было жалко, и опять попросил поиграть, и потрогал её за плечо. Тогда она засмеялась. Сначала коротко улыбнулась, вскинув брови вверх. Он улыбнулся ей в ответ. А потом захохотала. Её лицо перестало быть детским. И он увидел, что это не та девочка. Что она не хочет с ним играть. Она злая. Она такая же, как те, что смеялись и били его. В нём закипело раздражение. Он замотал головой и замахал руками, прогоняя её, а она не уходила и всё хохотала и хохотала.

Потом он протянул к ней руку, но она ловко отскочила. Потом опять, и опять. Он пытался схватить её за шею, что бы она замолчала. Она заливалась смехом, а его затрясло, и он почувствовал, как по ноге разлилось тепло. На полу, образовалась лужа. Намокла штанина. Она хохотала и показывала на него пальцем: «Ты, ссыкун! Такой большой, а ссыкун! Дай денег, а то всем расскажу!» Он шагнул – она отскочила, он махнул рукой – она ловко увернулась, и оказалась у него за спиной: «Ссыкун, дай денег, тогда уйду».

Его обуяла ярость. Он вновь и вновь пытался её схватить, а она ловко уворачивалась от него и хохотала. Она дразнила его, а он из-за своей замедленной реакции не успевал за ней.

И тут, она зацепила ногой за половик.

Он почувствовал пальцами тепло её плеча, и с силой сжал их. Судорога пробежала по его телу. Сухой веточкой хрустнула ключица. Девочка не закричала. Она охнула и побледнела. Её суженные, сверкающие хитростью и злобой глаза, широко открылись – как тогда в школе. Теперь их наполняли удивление и страх. Рот приоткрылся. Она отчаянно заколотила своим маленьким кулачком по его грязным и твёрдым пальцам, вцепилась в них зубами. Её ноги оторвались от пола. Она пинала его и тихо хрипела горлом. Тогда он ухватил свободной рукой её маленькую тёплую шею и, дёргаясь от нарастающего возбуждения, сдавил. Её голова запрокинулась. Рот открылся ещё сильнее. Изо рта вырвался тонкий протяжный сип. Это организм, продолжая бороться за жизнь, не смотря ни на что, втягивал воздух не пережатым до конца горлом. Она вцепилась посиневшими пальцами в его кулаки. Из её широко открытых глаз тонкими струйками потекли слёзы. Он сжал руку сильнее. Сипение стихло. Глухо хрустнули позвонки и её тело обмякло. На пол, брызгаясь, полилась моча. Глаза так и остались широко открытыми. В углу маленького рта показалась кровь.

И тогда началось.

Острая, как молния, судорога прошила его тело вдоль позвоночника. Голова запрокинулась далеко назад. Тут же, как удар тока, последовала вторая. Его ноги подогнулись. Мышцы то напрягались, то расслаблялись. Разжались пальцы. Мёртвое маленькое тело упало на пол, гулко стукаясь кобчиком, локтями, затылком, со шлепком, как мокрая тряпка, как холодец. Его вновь пронзило, и на этот раз он согнулся пополам. Глаза закатились под лоб. Теряя равновесие, он повалился рядом, с ещё не остывшим трупом. Его вырвало, тело забилось в конвульсиях. Торчащий пенис беспрестанно толчками извергал потоки спермы. Волосы слиплись от пота. Из его открытого рта вырывались хрипы и мычание.

Перед глазами замелькали картинки. Смеющиеся девочки, качающие головой воспитатели из садика, красные в прожилках жестокие глаза пьяного отца, плачущая в синяках мать, школа, лестница, смеющиеся всюду глаза школьников, гневный голос учительницы, вылезающие из орбит глаза задушенных кошек, орущие куры, широкий, с квадратной бляхой ремень. Полетели бабочки-трусики со смеющимися пупсиками и зайчиками, и ещё, и ещё… Они окружили его тесным кольцом, нависли над ним. Они грозили пальцами, качали головами, смеялись. Их голоса слились в один общий гул. И вновь боль. Вновь огонь.

А он хрипел и катался в блевотине и моче. Штаны пропитались липкой спермой. Из носа сочилась кровь, вперемежку с жёлтой слизью. Пальцы скребли скользкий пол. Вся грязь. Вся эта липкая чёрная гадость, годами копившаяся внутри, оседая и спрессовываясь, слой за слоем во всех закутках сознания, все страхи, стыд, боль, обиды, забитость и злость, унижения, зависть, тьма и холод одиночества, вдруг разом ринулись наружу. Он рычал и выл как животное, и катался в судорогах по полу, пока не потерял сознание.

Через некоторое время он очнулся, и всё повторилось. Хрипы, мычание, конвульсии. Он вновь и вновь сдавливал пальцами уже остывшую плоть. Трещала ткань платья. Хрустели выворачиваемые суставы. Его тело простреливали судороги, и он снова впадал в липкое душное забытьё.

Всё прекратилось под утро. Он крепко уснул, прямо на полу, в луже испражнений, рядом с окоченевшим трупом девочки. И первый раз в жизни ему не приснились кошмары.

Глава 8

Измученные ночной попойкой, с небритыми лицами и разламывающимися головами, Толик и Тимоха подкатили к дому Валентины только к полудню. Дождь прекратился ещё утром. На небе ни облачка. Пекущее солнце поднимало с земли клубы пара. Воздух сделался настолько влажным, что с трудом проталкивался в лёгкие. Заглушив двигатель мотоцикла, Толик грубо толкнул задремавшего в коляске Тимоху. Тот с трудом открыл глаза и, морщась от головной боли начал выбираться.

Валентина в голубом платьице легко спорхнула к ним на встречу, по чисто вымытому крылечку и гладким доскам тротуара. Но натолкнувшись взглядом на тело собаки, вытянувшееся у будки, она сошла с тротуара, и по траве вдоль забора направилась к калитке.

– То-олик, ну чего так долго? Обещал же с утра! – укоряла она, отпирая засов.

– Обещал, обещал! – грубо оборвал её Толик. – Значит, не получилось. Самогон тащи!

– Ага, самогон вам! Щас нажрётесь, а дело не сделаете!

– Я тебе сказал, неси!! – Толик уже рычал. – А то сама потащишь эту дохлятину!

– Хорошо! Только по стопочке и всё, ладно?

– Да неси ты, быстрее!! – Толик так глянул на Валентину, что та попятилась, но вспомнив про собаку, снова отпрыгнула к забору.

– Да чего ты его боишься! Иди быстро!!

– Ага, умник! Я всю ночь не спала, всё прыгала к окошку. Боялась одна. Дождь, ветер, темень, а этот воет как… Ужас.

– Да иди быстрее, не бойся! Он уже подох давно! – Толик, сморщив лицо, сделал два широких шага и как в футболе, размашисто пул пса сапогом в спину.

В следующее мгновение произошло то, чего никто не ожидал. Пёс вскочил сразу на все четыре лапы и, не издавая ни звука, бросился на обидчика. Толик даже моргнуть не успел. Зубы щёлкнули у самого лица как огромный капкан. В лицо брызнула собачья слюна. Толика спасла цепь. Натянувшись, она отбросила собаку назад, к будке. Перевернувшись, пёс опять встал на лапы. Горящие малиновым цветом глаза, пожирали врага. Шерсть, от загривка до основания хвоста, стояла дыбом. Пасть оскалена.

Тимоха замер между столбов калитки. Валентина жалась к забору, готовая, в любую секунду, разразиться визгом.

– Ах, ты, бля, ссучёнок. – Толик злобно зашипел сквозь зубы. – Ну ладно… Валька!! Ты принесёшь выпить, или нет!! А ты, придурок, чё встал?! Иди сюда!!

Опохмелились прямо во дворе, из горлышка. Глаза заблестели. На лбу выступила липкая испарина. Всё это время, пёс не сводил горящих яростью глаз с людей.

– Тимоха! – вполне оправившись, заговорил Толик. – А ну, дуй к мотоциклу! Там, в коляске… Сидушку сдвинь… Сетка. Тащи её сюда!

Повеселевший Тимоха бросился к мотоциклу.

– Толик! Только не тут! То-оли-ик… – Валентина пулей скрылась за дверью дома. Хлопнув калиткой, вернулся Тимоха. Распустив китайскую рыболовную сеть из лески, корешки медленно подступили к собаке.

Чёрное тело вновь распласталось в прыжке. Люди прянули в стороны. Зубы собаки щёлкнули, схватив пустоту. Сеть с шелестом опустилась, накрыв тело пса. Он рванулся несколько раз, но окончательно запутавшись, завалился на бок, захлёбываясь рёвом. Корешки принялись бить собаку по голове, чем попало, пока её тело не обмякло.

– Тфу ты, зараза! – Тимоха жадно втягивал ртом влажный воздух. – Ссука…

– Хорош плеваться. Давай его в коляску! Быстро! – Толик тяжело дышал, но всё же ухватился за сеть.

Грязное, окровавленное тело проволокли через двор и спешно забросили в коляску. Взревел мотор. Мотоцикл рванул с места, оставив в воздухе облако синего дыма.

Вырулив мимо кладбища, спустились к распадку. Дав газу, Толик погнал мотоцикл по грунтовке, вдоль ручья. Повернув налево, он, через сотню метров, съехал с дороги и затормозил. До ручья – метров десять.

– Здесь! – Толик спрыгнул на траву. – Давай, Тимоха! Шустрей! – Собаку выволокли из коляски, протащили по траве и вытряхнули из сети к самой воде. – Тимоха, отволоки сеть в коляску, а там верёвку захвати.

Начинающий трезветь Тимоха, метнулся к мотоциклу и вскоре вернулся с мотком капроновой верёвки.

– Эта?

– Эта, эта. Делай петлю! Быстро!!

– Зачем петлю, Толик? Камнем по башке и всё!

– Тебя, дурака, не спросили! Делай, сказал!!

Толик и Тимоха опустились на колени возле, начинающей дёргать лапами, собаки, и торопливо распутывали верёвку.

– Так! – Толик пару раз натянул петлю, проверяя на прочность. – Тимоха, давай! Голову ему подними!

– То-олик! Он глаза открыл!

– Да, давай ты быстрее, придурок! – Толик оттолкнул Тимоху и навалился коленом псу на горло. Из собачьей пасти вырвался хрип…

– Вы чё, козлы, делаете?

Звонкий голос заставил вздрогнуть обоих приятелей. Толик нервно обернулся. Тимоха втянул голову в плечи и замер.

Метрах в десяти, окружив мотоцикл, расположилась группа подростков, из десяти-двенадцати человек. Ребята находились в подпитии, и искали приключений. Впереди всех, сложив на груди крепкие, с набитыми кулаками, руки, стоял белобрысый парнишка. Стриженая голова, толстые, обтянутые джинсами ляжки. За поясом заткнуты две круглые деревянные палки в локоть длиной, соединенные по концам короткой цепочкой.

– А ну отойдите от мотоцикла, щенки!! – грозно зарычал Толик, поднимаясь с колен. Его правая рука опустилась в карман куртки. Тимоха горбился у него за спиной.

– Ай-яй-яй. Разве можно так с детьми? – Коренастый ощерился половиной рта.

– Последний раз предупреждаю!

– И чё потом? – Пацаны захихикали за спиной у коренастого.

Толик резко выдернул руку из кармана, сжимая, что-то в ладони. Он чуть двинул большим пальцем. Из кулака со звоном вылетело короткое широкое лезвие ножа-выкидухи. Подростки сдвинулись в плотную шеренгу и не думали бежать. Их лица сделались злыми и сосредоточенными. Крепыш пружинисто присел, расставив ноги пошире. Выхватив из-за пояса палки, он зажал одну в кулаке, а вторая со свистом завертелась на цепочке.

Покачиваясь из стороны в сторону, в такт звякающей цепочке, он двинулся к Толику. Остальные шли за ним цепью. Грязно выругавшись, Толик бросился навстречу крепышу с палками и мгновенно получил короткий удар по плечу. Рука онемела и повила. Блеснув лезвием, нож выпал в траву. Толик опешил. И тогда, крепыш, пронзительно вскрикнув, обрушил своё оружие Толику на голову.

Упав на колени, оглушённый, он почувствовал, как кровь, тёплой струёй полилась по переносице. Стало солоно во рту. Удары посыпались со всех сторон. В глазах потемнело. За спиной постепенно затихал визг избиваемого Тимохи. Толик потерял сознание.

Очнулся он, от подступающей к горлу тошноты. В голове звенело. Толик встал на четвереньки и обильно проблевался. За тем осторожно дотронулся до лба. Застонал.

– Ссуки, бля! Поубиваю!

Толик с трудом поднялся на ноги. Колени дрожали. Осторожно, не делая резких движений, осмотрелся. Тимоха лежал чуть поодаль, уткнувшись лицом в кочки, и тонко скулил. Мотоцикл был не тронут. Пацаны исчезли.

Толик, шатаясь, направился к ручью. Холодная вода смыла кровь, взбодрила и привела мысли в порядок.

Возвращаясь к мотоциклу, он с досады пнул сапогом моток верёвки. Остановился. Постоял несколько секунд, морща лоб, и… бросился обратно к ручью. Обшарив все кусты в радиусе десяти-пятнадцати метров, Толик вернулся на поляну.

Собаки нигде не было.

Глава 9

Луч солнца коснулся его щеки. Он почувствовал тепло, но глаз не открывал. Как будто кто-то гладил его тёплой ладошкой по лицу.

Всё изменилось. И он почувствовал это. Он лежал, не открывая глаз, и прислушивался к себе. Прошлое ушло. Ни тревог, ни страхов. Всё сделалось ясным и понятным. Сердце стучало ровно и спокойно, и не отдавалось болью в висках. Дышалось легко и приятно. Покой, чистота, и ясность. Он почувствовал окружающий мир, ощутил его реальность. Теперь он точно знал, как нужно жить.

Открыв глаза, он сразу понял, что не один в комнате. Легко приподнявшись на локтях, он повернул голову. Она сидела на краешке кровати, и строго смотрела на него большими тёмными глазами. Бледное лицо. Чуть вздёрнутый нос. Между сдвинутыми бровями, пролегла тонкая как волосок неглубокая складочка. Тёмные волосы едва не доставали до плеч. Руки она скрестила на груди. Синее платьице разошлось по шву над правым плечом. Грязные мокрые трусики валялись на краю кровати. Она качнула ногами и вздохнула:

– Ты забрал меня к себе и теперь я всегда буду с тобой. Только из-за тебя я описалась, и мне нужны другие трусики. У тебя ведь есть трусики? Ты принесёшь их мне? – Она произнесла всё это скрипучим голосом. Её рот почти не открывался, а посиневшие губы едва шевелились.

Он вскочил на ноги, и было бросился в сарай за коробкой. Но она остановила его:

– Погоди! – Он замер в дверях. – Сначала умойся и надень всё чистое, а то я не буду играть с тобой. Ты ведь больше не «Рвотный порошок»? А потом всё тут прибери. – И она кивнула головой, указывая, что нужно убрать. И тогда он заметил липкую грязную, размазанную по полу жижу и исковерканное посиневшее тельце. – Сам напачкал – вот и убирай.

Осклабившись одной половиной рта, он закивал головой, и бросился снимать со стены старую оцинкованную ванну. Быстро растопив печь, он поставил на неё два ведра с водой. Потом из третьего ведра половину вылил в эмалированный таз.

– Сначала убери вот это. – Она указала пальцем на труп. – Возьми лопату и закопай в погребе под ящиком с картошкой. Только копай глубоко. И всю свою грязную одежду то же закопай туда. И мои трусики.

Когда он уже без одежды, весь в земле, выбрался из подполья, она указала ему на таз.

– Теперь возьми тряпку и помой пол. Наболтай в таз мыла.

Он всё исполнил в точности. Мыл старательно, даже вспотел весь. Ему нравилось делать то, что она ему говорила. Как тогда в садике, в песочнице.

– Теперь наливай воду в ванну и мойся с мылом.

Он вылил успевшую подогреться воду из вёдер и забрался в ванну.

– Сначала помой голову. С мылом. На два раза. Потом уши, и хорошо потри шею вихоткой. Та-ак. Теперь руки. Лучше три локти. Намыль вихотку ещё. Вот та-ак. Теперь спину и всё остальное. Хорошо намыль письку. Потри. Теперь коленки. Вот. Пятки. Между пальцев. Всё. Ополоснись и вытрись.

Он выполнил всё. Надел чистую одежду. Сбегал в сарай и принёс ей коробку с трусиками. Она выбрала с синими зайчиками. Потом он вынес воду из ванной на улицу. Потом ели. Потом спали, играли, и она давала ему трогать трусики. Убирались по дому, во дворе. Потом он зашил ей платье и повесил во дворе качели, потому, что она всё время хотела играть.

Его это радовало. Но постепенно, что-то начало меняться. Она начала капризничать. Говорила, что ей скучно. Она не давала ему покоя ни днём, ни ночью. Всё дергала за одежду и говорила противным скрипучим голосом:

– Ты взял меня к себе, вот и играй со мной. Зачем тогда ты взял меня к себе. Мне скучно-о. Не хочу больше в песочницу. Качеля скрипит. Вставай играть….

У него снова начала болеть голова. И в самой глубине головы тихо застучал молоточек. Он просил, что бы она дала ему поспать. Но она не унималась:

– Ты уходишь на работу, а я одна. Я не могу играть одна.

Она скрипела, а он мычал от злости, махал руками, и не знал, что делать. Снова появились страх и неуверенность. Он уже боялся её скрипучего голоса. Но однажды среди ночи, она вновь разбудила его и с улыбкой проскрипела:

– Ты должен взять к себе ещё одну девочку. Она будет моей сестрёнкой. И тогда мы будем играть с ней.

Глава 10

Рука заживала медленно. Врачи, как мозаику, буквально склеили мясо и кожу по кускам, наложив уйму швов. Предплечье, было сплошь перепахано шрамами. Спасибо, хоть сухожилия уцелели. Вот уже около месяца, Батеев торчал в стационаре, постепенно наливаясь раздражением и злобой от безделья. Валентина регулярно навещала его в больнице, сообщая о ходе дел, и старательно записывала его указания. Ей приходилось всё подолгу объяснять. Что и как нужно сделать, куда съездить, кому и сколько заплатить. После каждого её посещения, Батеев, что бы не сорвать на ком ни будь злобу, подолгу сидел в туалете и читал.

Но однажды, Валентина явилась в поликлинику раньше обычного. Она сообщила, что ночью из загона пропали два поросёнка. Рабочий спьяну не загнал их в свинарник, а утром поросят уже не было. Осталась только кровь на полу загона. На следующую ночь рабочий согласился покараулить. Но под утро заявился пьяный, сказал, что отказывается сторожить по ночам и молол про каких-то собак.

– Дура!! – рявкнул Батеев на жену, и в этот же день покинул больницу, обматерив напоследок санитарку за отказ выдать ему одежду без разрешения врача.

Вечером того же дня Батеев замотал руку бинтом, пропитанным соком облепихи, забросил на сидение УАЗа двустволку, пакет с едой, нож, и рванул к свинарнику.

Через верхушки сопок уже начали тяжело переваливаться серые языки тумана. С океана тянуло холодом. Батеев загнал УАЗ за дом, что бы не увидели с дороги, выпустил в загон одного поросёнка. Засунув нож за голенище сапога, подхватив ружьё и еду, он влез по лестнице на чердак дома.

Темнело быстро. Ветер поменял направление, и разогнал, сгустившийся было туман. На потемневшем до черноты небе заблестели звёзды. Здоровенная, почти белая луна выплыла из-за сопок, как нельзя кстати. Весь двор как на ладони. Оставалось только ждать.

Ждать Батеев умел.

Можно сказать, что он всю жизнь ждал своего часа. И дождался. Перестройка изменила всё. Поставила систему с ног на голову. Ушли в прошлое лозунги, красные знамёна и социалистическое сознание. Всё, что раньше осуждалось товарищами по партии, теперь сделалось доступным. Даже слишком доступным. И ещё одно обстоятельство радовало его. Всем на всё стало наплевать. Партийцы срочно перекрашивались. Менты перестали охранять закон. Врачи перестали лечить. Педагоги учить. Руководители больше не указывали путь. Всё перемешалось в сознании граждан, всё потеряло ценность, и только деньги, деньги теперь являлись мерилом всему.

Батееву открылась простая истина. Не надо учиться. Не надо работать. Делай деньги, и живи да радуйся.

Первые доходы начал давать самогон. Батеев не пил раньше, тем более, не пил и теперь. На этой пагубной страсти он делал деньги. Сначала водка взлетела в цене, потом дураки из правительства придумали сухой закон. Самогон шёл бочками – деньги пачками. Потом погнали из Японии подержанные автомобили. Пригнал и Батеев парочку Тойот на продажу. Но здесь уже орудовали братки. Пришлось платить за крышу, и терпеть постоянную зависимость. А он этого не любил. Тогда одним из первых он открыл СТО, по обслуживанию иномарок – сварка, кузовные работы, шиномонтаж. Тойота – машина долговечная, но в Японии. В России же дороги, и Тойоту необходимо пиджачить, клеить ей камеры, варить раму, менять стойки. Деньги те же, но уже без братвы.

Так же бывшим советским гражданам пришлись по душе видео фильмы про зарубежную жизнь. Видиомагнитофон себе позволить могли немногие, а вот в видеосалон сходить мог каждый. Пожалуйста, дорогие россияне. Смотрите.

Дальше – больше. Батеев вошёл во вкус. И это уже были не те деньги, что от зарплаты до зарплаты. На эти деньги можно было купить кое, что посерьёзнее салями, кроссовок, пива в банках, проституток на ночь или даже навороченной машины. Тут власть, страну можно купить.

От таких перспектив захватывало дух.

А со свиньями надо завязывать. Во первых – уже не солидно, во вторых – в ближайшее время местная братва, наконец, порешила кончать с оборзевшими дагестанцами. А большинство шашлычных в городе, в которые и поставлял Батеев свинину, держали именно они. И всё равно, даже останься шашлычные, эти масштабы Батееву были уже не интересны.

Худо – бедно, а у людей начали появляться деньги. А коли есть деньги – это надо всем показать. И пошли открываться рестораны. И полились реками джин, виски, французские коньяки и вина. Зарябили в витринах ларьков Мальборо, Кемел, Салем и Винстон.

«Водка Смирнофф – самая лучшая водка в мире». А кто её пробовал, настоящую то? Контрафакт потёк рекой. Золотой рекой. Акцизные марки? – тьфу! Сертификаты? – как два пальца. Лицензия? – зачем тебе моя лицензия, милый? Вот тебе каждый месяц вторая зарплата налом. Мало? – Держи две – хорошая прибавка к окладу госслужащего. Главное, что бы никто не отравился.

На свинарник поставить мужа сестры. Пусть этот лох свиней доращивает. Часть продать. Часть сестре мясом. Завезти оборудование по розливу, спирт, бутылки, пробки, этикетки. А главное, в дело вошёл сам Шаен. Через посредников конечно. Тридцать процентов от него, плюс крыша конкретная. Никто не сунется, даже менты. Доход пополам. Клондайк.

А тут этот пёс. Время уходило, как вода, и его не воротишь.

Под бинтами нестерпимо зудела рука. В темноте пищали комары. Батеев взял в руки ружьё, переломил. Тускло блеснули капсюлями гильзы в стволах. Всё в порядке. Защёлкнул обратно. В приоткрытую чердачную дверь, освещённый луной двор, хорошо просматривался. Тишина. Где то в сопках (Батеев даже вздрогнул) завыла собака. Протяжный тоскливый вой, вызвав неприятные ощущения, постепенно смолк и затерялся в распадках.

Хрустнула сухая ветка. Батеев насторожился и прильнул к приоткрытой двери чердака. Справа, в дальнем углу двора качнулись кусты полыни. Батеев краем глаза уловил это еле заметное движение. Зашуршали листья, и меж толстых бодылин появилась голова собаки с заострёнными стоячими ушами. В свете луны блеснули два глаза. Подвижный нос с шумом втягивал воздух. Батеев замер. Помедлив несколько секунд, собака осторожно вышла из зарослей. Снова остановилась, озираясь и принюхиваясь. Наконец она повернула голову назад и вильнула хвостом. Тут же из полыни появилась вторая. Она была пониже первой, кудлатая и без хвоста. Обе, друг за другом, направились к загону.

– Ссучье отродье! – выругался про себя Батеев. – Совсем страх потеряли! Ну, я вам…

Первая собака достигла загона и, опираясь передними лапами о загородку, жадно глядела на замершего в страхе поросёнка. Её пасть растянулась. Язык вывалился. С него липкими нитями тянулась слюна.

Батеев рассвирепел. Быстро вскинув ружьё, он выстрелил. Приклад ударил в плечо. Из ствола полыхнуло. Эхо выстрела прокатилось по распадкам и верхушкам сопок. Заряд картечи вырвал из собачьей башки куски шерсти и плоти, начисто срезав одно ухо. Кровь забрызгала доски отгородки. Сбитая на землю, она коротко взвизгнула и, крутнувшись, вытянулась в пыли. Вторая псина мгновенно скрылась в зарослях полыни.

Батеев осторожно спустился по лестнице. Вокруг вновь воцарилась тишина. Секунду помедлив, он подошёл к трупу животного. Это была крупная немецкая овчарка чёрной масти. От головы собаки ручейком стекала кровь и впитывалась в пыль. Лапы ещё конвульсивно дёргались.

– Добегалась? – Батеев пнул обмякшее тело. В тишине вновь раздался собачий вой, только теперь значительно ближе и отчётливее. У Батеева по спине пробежали мурашки. – Развелось вас тут! Отстреливать пора.

Сзади послышался лёгкий шорох.

– Кто тут?! – Батеев резко развернулся. От страха и неожиданности он широко открыл глаза. Тело бросило в жар. Зубы сжались до боли в скулах. Он непроизвольно задержал дыхание.

Метрах в двадцати стояла огромная собака. Длинная чёрная шерсть, дыбилась на загривке и спине. Толстенные лапы упирались в землю. На шее желтел ошейник, поблескивая металлической биркой. Собака, не мигая смотрела прямо в глаза человека. Батеев попятился.

– Ввальс…? Тты-ы…? Живвой? – Голос его осип и подрагивал. – Тты-ы что…?

Пёс медленно, не издавая ни звука, двинулся к человеку. Продолжая пятиться, Батеев упёрся спиной в калитку загородки. Ружьё звякнуло о металлическую ручку. Этот звук вывел его из оцепенения. Сорвав ружьё с плеча, и прицеливаясь, он лихорадочно вспоминал в каком стволе остался целый патрон. От волнения мушка плясала, лоб покрылся испариной, ладони увлажнились. Когда до человека осталось не больше десяти метров, пёс неожиданно остановился, будто специально позволяя получше прицелиться в себя. Его пасть растянулась в оскале. Белели клыки. Влажно блестел язык. Осклабившись половиной рта, Батеев плавно спустил курок.

Толчок в плечо. На мгновение заложило уши. Место, где находился пёс, скрылось в дыму. Когда серое облако рассеялось, пёс оставался на месте. Только его оскал теперь, больше походил на зловещую улыбку.

Пёс сделал несколько коротких шагов вперёд, приблизившись еще на четыре метра, и снова замер. Батеев перехватил ружьё за ствол. Патроны остались на чердаке, в сумке с едой. Пёс подобрал под себя задние лапы и глухо зарычал. Его глаза горели тёмно-малиновым светом. Батеев запаниковал. Подняв ружьё над головой, он дико заорал:

– Помогите-е!! Люди-и!!

Ночь ответила тишиной. Пёс бросился вперёд. Батеев нанёс удар прикладом. Не достигнув цели, ружьё выскользнуло из влажных ладоней и отлетело в пыль. Пёс отскочил в сторону, и припал всем телом к земле. Широко открыв глаза, Батеев крутил головой по сторонам, в поисках, хоть какого ни будь оружия, пятился вдоль отгородки к калитке и продолжал звать на помощь. Пёс снова начал подбирать под себя задние лапы. Снова раздалось глухое рычание. Вспомнив о ноже, Батеев потянулся к голенищу сапога, и на миг опустил глаза вниз. Тут же плечо обожгло, как кипятком. Пёс рванул головой в сторону, раздирая одежду и плоть. Брызнула кровь. От сильного рывка, Батеев завалился лицом вниз. Не чувствуя боли, он из последних сил перевернулся на спину, пытаясь отбиться ногами. Лицо обдало тёплым смрадом, вырывающимся из разверзнувшейся звериной пасти. От бессилия Батеев завизжал, как свинья на бойне. Пёс победно взревел, и погрузил клыки в горло человека.

Судорожно вцепившись скрюченными пальцами в собачью шерсть и захлёбываясь собственной кровью, Батеев забил ногами по земле. Но через несколько секунд его тело ослабло. Руки, подёргиваясь, безвольно упали по сторонам туловища. Ещё через секунду он затих, и отблеск луны постепенно потух в его широко открытых глазах.