Текст книги "Театр ужасов"

Он что-то судорожно записывает, бросает карандаш, вскакивает, с очень довольным видом прохаживается по залу. В такие минуты его лучше не беспокоить. Пусть себе ходит там, потирает руки…

Эркки сидит за своим рабочим местом. Перед ним на трех столах расставлены стационарные компьютеры и лаптопы. Он занимается микшированием фильмов для наших клиентов. Наливаю кофе, сажусь рядом.

– Ну как?

– Помаленьку, – отвечает он, глядя в монитор, – помаленьку…

Он начал на прошлой неделе и до сих пор не очень продвинулся, он сам себе усложняет задачу:

– Я не могу гнать фуфло! Я все делаю в соответствии с основными стандартами.

– Что ж, тогда не жалуйся, – говорю я.

– Я и не жалуюсь. Кто сказал, что я жалуюсь… обстановка не совсем…

– Тебя из дома жена выгнала, – напоминает ему Константин, – теперь ты – квартиросъемщик. Так что не надо насчет обстановки…

Работа идет медленно – как-то выбило пробки. Костя потерял самообладание: «Черт бы побрал твою насыщенную графику, Эркки!» Впотьмах консьержка испугалась, мы ее успокаивали, давали лекарство и отговаривали вызывать «скорую». Позвонили Казимиру, он приехал ночью, возился со щитами. «Все это плохо действует на драгоценную Мисс Маус», – скрипел Константин.

Мы пьем кофе и разглядываем фотографии клиентов, программы работают, компьютеры хрюкают, вентиляторы надрывно жужжат; мы курим и придумываем фильмам названия…

– Ах, вот крутой парень Таави, – говорит Эркки, я бросаю взгляд: парень в ковбойской шляпе, с платком на шее, в стильных велосипедных солнцезащитных очках. Эркки изучает его анкету. – Знатный стрелок! Таави убил сорок зомбаков и одного монстра. Три раза! Слышь, он три раза тебя завалил…

– Ох, какой кровожадный!

– Он прошел Лабиринт, получил выигрышный билет в Театр…

– Предлагаю назвать эпизод в Лабиринте – Taavi’s Adventures in the Netherworld.

Эркки смеется, ему нравится.

– Хорошо, хорошо… – Он записывает, повторяя название, словно смакуя его: Taavi’s Adventures in the Netherworld… Хорошо, хорошо… Я думал The Monster Slayer, но так даже лучше… Ох, ты смотри! Он и в Пороховой погреб ходил! Вот он прикрепил копию билета. Черт! Да он просто маньяк…

– Дай-ка я взгляну на него получше. Нет, другое фото… Ага, вот… Блин, да это же он!

– Кто?

– Да парень в клетчатых штанцах с бабочкой, я его помню… первым прискакал, зачем-то мою руку пожал…

– И это тоже он, – Эркки показывает фотографии Таави в офисе, – главный консультант крупной кредитной компании.

– Вот это преображение! Костя, он твой потенциальный клиент, у него наверняка биполярка.

– Покажите! Может, я его знаю. – Костя присматривается, щурясь. – Нет, не видал. Тем лучше, пусть зайдет к нам.

– Ставим крестик и букву «К» в скобках. Настоящий фанат, – говорит Эркки, я с ним соглашаюсь, добавляю, что мы обязаны отблагодарить Таави за его время, увлеченность и преданность такому жуткому спорту. – Да, не говори. Сколько бабок парнишка угрохал в это дело!

– Видать, хорошо живет.

– Хорошо, да не то. Пресная офисная жизнь до добра не доведет.

Эркки делает для Таави полный метр из трех частей: рыцарская повесть о героических действиях нашего Таави в Поле Смерти, новелла о поверженном Нептуне – три фрагмента, приключения в подземном мире, где я его завел в уголок с хохотуном, – наш Таави обоссался, но мы не вставим это в фильм, нет, мы вырежем, чтоб он не опозорился перед друзьями, но сами посмотрим – отлично видно, как Таави обмочился…

– Черт, он действительно струхнул, – говорю я, глядя на то, как парень, уронив ружье, с жалкой рожей хватается за свои штаны. – Он конкретно обделался!

– А что ты хотел! Это ведь страшно, – защищает его Эркки.

– Да, я просто забываю, что это стремно немного.

– Ха, немного. Ха, ха, – Эркки подтрунивает надо мной, – подземка – самое страшное…

Эркки собрал для Таави особый бонус-пакет фотографий и эпизодов; три Blu-ray диска залиты до краев.

– Всего за триста евро.

– Таави будет доволен.

– Конечно.

– А может, скидку ему сделать?

– Да, пятьдесят евро скинуть можно.

– Такому клиенту, преданному и фанатичному. За сколько мы продавали реинкарнаскопы скандинавам у Окстьерна, помнишь? Сто пятьдесят евро?

– Да, сто девяносто девять евро, но со скидкой сто пятьдесят…

– То было фуфло, а это – аутентичный стафф.

– Высшего качества. High Definition!

Да, никакого обмана, что на витрине, то и в магазине. Таави будет доволен, он выставит фотки в Фейсбуке, покажет своим друзьям клипы, расскажет, как он недурно провел время в Пыргумаа, и врать не надо, все на экране, чистоган! Пригласит друзей на дачу, замутит barbeque party, на большом экране гости посмотрят фильм, девушки будут в шоке, парни обзавидуются, глядя на то, как Таави палит по чувакам в масках и по мне в костюме «Нептун».

Таави такой не один. Сделав ему диски, мы приступаем к другим. У нас заказчиков много. Материала тоже хватает, богатый ассортимент: «Охота в Лабиринте», «Битва в Поле Смерти», «Убить монстра!». Мы могли бы клепать такие фильмы кому угодно даже без посещения всех этих увеселений, человек может прислать нам свои фотки и кадры, Эркки сделает кино, смикширует так, что все поверят. В этот раз желающих набралось тринадцать человек, компьютеры стонут, Эркки кряхтит – клиенты будут довольны, и русские, и эстонцы, есть иностранцы, для которых все надо сделать особенно изощренно. Эркки колдует, как настоящий профи, четыре компьютера постоянно конвертируют видеофайлы, на других Эркки режет готовые, сливает, синхронизирует с музыкой, которую выбирают заказчики, – он часто жалуется на плохой вкус клиентов, но сегодня он доволен.

– Прикинь, тут один чувак, не поверишь, у него все в порядке с музыкой. Настоящий сюрприз! Он заказал Black Sabbath и Motorhead – под такое приятно работается!

– Да? Покажи мне список песен!

– Во, вступление под War Pigs… Классика! Тут я делаю короткий обзор, – глаза Эркки горят, – Пыргумаа с птичьего полета, наша стандартная съемка из аэроплана Бурлеску. Кстати, парнишка летал…

– Тобар развел…

– Всю команду! Ха! Лохи! Так, затем кадры с Колесом обозрения, покажу казематы. Дальше смотри, показываю орду наших зомбаков, а вот он и его дружки с ружьями. Ты глянь, какие головорезы! А вот самое интересное: движуха!

– Ты увлечен как никогда.

– Не то слово. Я в кайфе! Музыка – лучший на свете стимулятор! Самый трэшняк пойдет под Overkill. Зацени нарезку!

Ребята с ружьями носятся по полю. Вспыхивают огни и фары. Лемми надрывается, барабаны гремят, гитары рычат и рокочут. Машины кружат. Плащи, морды, маски, выстрелы, шлепки краски, крики, кулаки, бешеные глаза…

– О боже, Эркки, я ничего не понимаю…

– Мясо! Хит сезона! Пять минут голимого забоя. Никогда ничего подобного не клеил.

– А где он сам, клиент-то?.. покажи мне его!.. – Я хочу увидеть физиономию заказчика. Ничего не понять. Люди в балаклавах размахивают факелами, зомби разлетаются, камера мельтешит, запрещенные приемы, кулаки, ноги, локти… – Слушай, бойня какая-то… А есть где поспокойней? – Он нажимает на кнопку: под вкрадчивую перкуссию Planet Caravan усталые ковбои, угробившие кучу зомбаков, пьют пиво у костра, почесываются, рассматривают сбитые костяшки, похлопывают по плечу какого-то сопляка, тот улыбается, застенчивый, счастливый…

– Это он и есть, бро.

Так вот он какой: прыщавый щуплый малый, головастик офисного планктона… этакий нёрд… в окружении мускулистых мужланов, готовых дрючить всех подряд…

– Да, я его помню.

– Должен помнить. Он тебе башку снес. Ха-ха-ха!.. Хочешь покажу, как я забабахал это под «Металлику»?

– Не надо.

– Unforgiven…

– К чертям собачьим!

Эркки смеется. Я желаю ему удачи, подхожу к аквариуму с грибками. Мне хочется привести в движение внутренние течения, взорвать вулканы, извергнуть из души накопившийся пепел досады и отчаяния, грязь, пыль, дым; мне хочется, чтобы побежали сернистые реки, заструилась лава, хлынули горячие фонтаны моих застоявшихся чувств.

Константин подает мне знак и уводит в кабинет. На стене три большие фотографии трамплинов – в Хольменкноллене, Калгари и Лахти. Уютная мягкая кушетка. Матерчатые стены поглощают звуки – здесь тишина немного давит, как в звуковой студии. В кабинет можно попасть только в роли пациента. Мне нравится улечься на кушетку Старого Паука. Изредка позволяю ему записывать беседу на диктофон.

Аккуратно ставлю мои EССO под кушетку, укладываюсь. Он достает мою карту из большой старой картотеки, какие до сих пор стоят в регистратурах таллинских поликлиник. Я закрываю глаза и представляю нашу оранжерею, я представляю, что я открываю дверь, вхожу, прохаживаюсь среди растений, они тянут ко мне свои зеленые лапки, щекочут мои рукава, плечи, лицо… Моя карта в ячейке с литерой «I». Ячейка открывается и закрывается с тугим скрипом, аж сводит скулы. Хлоп! И он, шурша бумагами, усаживается рядом в соломенное кресло (хруст соломы меня разбирает, как легкое вино в жаркий день). На кушетке я совершенно не я. Константин в роли психолога тоже чужой – в нем все другое: голос, манера говорить, жесты (то есть их полное отсутствие), лексика – и обращается он ко мне на вы.

Аналитик и пациент

аналитик: я слышал, что у вас там появилась новая забава – какой-то странный костюм…

пациент: да, нептун, это такая интересная штука… (я подробно рассказываю про костюм).

аналитик: мне Эркки рассказал об испытаниях… его рассказ меня несколько встревожил.

пациент: да?

аналитик: вам не кажется, что вы сильно рисковали своим здоровьем?

пациент: нет, не думаю…

аналитик: не кажется ли вам, что ваше добровольное участие в этом трюке можно расценивать как акт аутоагресии?

пациент: нет.

аналитик: вы же помните, что можете прекратить туда ездить.

пациент: естественно.

аналитик: вы задумывались над этим?

пациент: над чем?

аналитик: над тем, чтоб перестать туда ездить.

пациент: нет, зачем? это же мой Руссийон, мое «Каширское шоссе»…

Он требует разъяснения – я старательно объясняю, думая о своем…

Психолог верит, будто я не только выдаю ему ключи от тайных ящичков, но и сами ящички выдвигаю, вынимаю из них бумажки, позволяю вытянуть лоскуты, жемчужины из кишок и пыльные, пожелтевшие фотокарточки; он полагает, будто прикасается к моей жизни, выгребает из моих шкафов костный прах, выгребает золу из печи, гуляет по моему саду. Он верит, что допущен в святая святых! Многие верят, будто я рассказываю им что-то о себе. Чушь, никогда никому о себе ничего не рассказываю – я говорю с собой. Они всего лишь манекены, которые создают подходящий для самокопания интерьер. Отгородившись от каменоломенного психолога своей цветистой чепухой, бросив ему на съедение улитку или мертвого сверчка, я занимаюсь собою. Что я могу ему рассказать о себе? Я не знаю себя. Я себя не понимаю. Я общаюсь с собой как с приезжим, который на все отвлекается и задает слишком много вопросов. Но если уж я улегся на кушетку, я точно знаю, что ровно час меня с нее никто не поднимет. Константин никому не позволит прервать сеанс. Вот и получается, что часы, проведенные у психолога на кушетке, одни из самых спокойных часов в моей настоящей жизни.

Он хочет знать, чем я занимался вчера… Его сеансы построены от балды – он может начать разговор с чего угодно, в принципе, он прав – не имеет значения, с чего начинать: человек разматывается с каждой нитки. Итак, что я делал вчера… Вчера я помогал маме убирать в Гуманитарном институте (расчет простой: она работает за двоих, и я ей иногда помогаю). Так как я не оформлен официально, мама вовлекла меня в конспиративную игру. Впустила в здание с черного хода, заставила говорить шепотом, перебегать коридоры там, где еще были открыты кабинеты – было поздно, но люди громко о чем-то спорили в лабораториях. Удивляюсь: откуда в Гуманитарном институте химические лаборатории? Естественно, маму я не стал спрашивать, у нее сразу возникли бы самые фантастические версии.

Мы поднялись на шестой этаж, мое колено трещало. Мама выдала мне идиотский халат, я таскал за нею пылесос, она забывала ключи, попыталась накормить меня дешевым салатом, поила ягодным чаем Lipton, показала комнату (seminariruum[4]4
  Комната для семинаров (эст.).


[Закрыть]) и призналась, что ночует здесь, принимает душ (там была душевая). Странная комната… Увиденная мною впопыхах и в том нервном состоянии, вызванном конспирацией, комната показалась мне чрезвычайно необычной. Назвать ее конференц-залом нельзя, потому что в ней было мало места. Маленький кабинет? Нет, тоже не годится. Это была миниатюрная двухкомнатная квартира! Первая комната, со столиком на семь персон, была гостиной, а вторая, с небольшим диванчиком и кухней, была спальней. Свернувшись, как маленькая мышка, моя мама тут ночевала.

«А что, и домой ехать не надо! – говорила она запросто. – Ой, дома у меня так холодно, что вспоминать не хочется. – Она бы дом забыла совсем и жила с удовольствием без дома: А что, как улитка без домика! – Здесь зимой тихо и тепло, и все под рукой, всегда порядок. Сама навела. И ехать на работу не надо! Ха-ха-ха! Смотри, какой укромный кухонный закуток. – Мама проверила холодильник. – Видишь, у них всегда вино есть, и белое, и красное… А одна бедная девушка хранит инсулин…»

Ночью мама слушает, как замирает здание: «Есть такой час ночью, когда весь институт, наконец, замирает – и во время дождя здесь капли стучат по подоконнику…».

О тех, кто занимал кабинеты, она говорила с благоговением, как о полубогах. Женщин она называла «тетеньками», а мужчин – «профессорами». Моя мама – семидесятилетний ребенок, она никогда не повзрослеет и не состарится. На всех, кто ездит на работу в машине и занимает какую-нибудь мало-мальскую должность или хотя бы имеет свой стол в небольшом офисе, мама смотрит как на людей много старше ее. Я ей не говорю, что теперь тоже иногда сижу за столом в кабинете, у меня ведь есть небольшой стол в клубе, я – секретарь, но я не хочу ей об этом сообщать.

Я пылесосил кабинеты. В одном обрушилась полка, и я с ней долго возился. В другом с потолка нападала штукатурка. В просторном цветнике мы ничего не делали, открыли окна, постояли, посмотрели…

«Тут ничего делать не надо, – сказала мама. – Это кабинет тетеньки, у которой всегда чисто. Вот – фантик! Я думаю, она его специально оставила, чтобы проверить: уберут его или нет. Вот, фантик я убрала, проветрили. Пошли дальше!»

Она обсуждала людей, которые работали в институте, хотя вряд ли когда-нибудь их видела. Ох, эта давняя привычка выдумывать людей, собирать их из оставленных в кабинетах вещичек, записок, из почерка и огрызков, конфетных оберток и прочего хлама! Ее воображение создает их плотными, со своими семьями, которых видела на фотокарточках, и привычками – менять туфли, носить тапочки и кофточки, есть конфеты, пить определенный сорт кофе, использовать массажеры, подкладывать подушечки и тому подобное. Может быть, в ее воображении они более настоящие. Ведь когда ты встречаешь человека в его кабинете за большим письменным столом, то конфузишься, потому что видишь перед собой официальное лицо, которое встречает тебя во всеоружии – дорогим костюмом, продуманными гримасами, жестами, фразами; но когда убираешь за этим человеком мусор, гуляешь по его кабинету, перебираешь бумажки на столе и вертишь в руках небольшое пресс-папье в форме веселой коровы, то невольно прикасаешься к его спящей стороне, где он прячет остатки своего детства. По едва приметным изменениям в кабинетах – по сумбуру на столах или тому, как сдвинуты стулья, – она судит об отношениях между работниками, в ее сознании возникают настоящие сериалы, которые год от года разрастаются, каждый рабочий день ее воображение привносит новый эпизод. Она этим занимается всю жизнь, но я не могу к этому привыкнуть. Слушая ее лепет, я расстраивался. Задев трубой пылесоса туфлю, я сконфузился, словно прикоснулся к человеку, и сам на себя разозлился из-за этого, и на маму – из-за ее спекуляций (это она меня довела, что я вздрагиваю). Она всегда фантазировала по поводу других людей, и меня всегда это раздражало; она живет жизнями людей, которых не знает и не может знать. Наверняка, глядя на туфли под рабочим столом, мама подумала: а, видимо, жмут, она их сбросила…

«А у этой всегда немного беспорядка, можно почти ничего не делать… А тут надо пройтись под столом обязательно, что-нибудь упадет со стола, посмотри сначала…»

Она мне показала кабинет одного «профессора», на полке у которого стояла моя книга. Она подвела меня к полке и показала: «Вот она – твоя книга!» Мы стояли и смотрели на корешок моей книги снизу вверх, как пигмеи, которые смотрят на божка. Я взял книгу с полки – она страшным шепотом: «Что ты!..». «Это моя книга», – сказал я внушительно, давая понять, что уж свою-то книгу я могу взять с полки. Полистал: много карандашных помет… Ого! Между страницами были вложены согнутые вдвое листки – человек написал о моей книге целую научную статью! С чувством благодарности я убрал у него особенно тщательно.

С довольным видом психолог что-то записал в свой блокнот.

– Это интересно, – говорит он и просит продолжать, но у меня пропало настроение.

– Я бы хотел отправиться в трип вместо этого.

Константин зажигает свечи, плотно зашторивает окно, с полки берет «Книгу мертвых»…

⁂

Тем декабрьским вечером, когда Эркки привел меня в клуб, здесь все было примерно так же, как и теперь. Хотя трудно сказать, я был немного сконфужен и навеселе. Мы встретились с Эркки в неожиданном месте – в буфете Академической библиотеки. Я туда забрел совершенно случайно, раздумывая: добавить или не надо… Кто-то в спину подталкивал и спрашивал:

– Ну, будете брать что-нибудь?..

Я не реагировал. Вдруг в самое ухо рявкнули:

– Да ты оглох, что ли?

Я обернулся…

– Эркки! – воскликнул я, глядя на него, – стоит, сияет от счастья. – Ха! Вот это да! А я-то думаю, кто меня подталкивает: покупать что-нибудь будете?

– Сколько лет, сколько зим, – говорил он, немного смущаясь, – мы все-таки давно не виделись.

Он слегка стеснялся, мы все-таки давно не видались, и он не знал, схватить меня своими ручищами или нет…

– Ах, корифей ты мой, корешок! Ха-ха! – заводился он, похлопывая по плечу. – Давненько мы не кутили. А знаешь, по тебе не соскучишься…

– А что так?

– Вчера в газете, а сегодня в пухвете[5]5
  Буфет: от эстонского слова «puhvet».


[Закрыть], ха!

– Перестань! Опять ты начинаешь…

– Куда ни сунусь, везде ты! Как будто видишь тебя каждый день… И облают тебя, и дерьмом обольют, а тебе все как с гуся вода!.. Ха! Молодец, ну, молодец…

– Ну, ну, давай, насмехайся…

Я отвык от его шуточек, от его энергии, огромных рук и ярких глаз, дыхания, всклокоченных волос и щетины. Он шлепал меня по плечам, глухо рокоча: «Ну… ну… вот и ты…».

– А ты умеешь на мозги капать, – он шутливо упрекал, изображая, будто злится на меня, – знаешь, ты уже достал! Моя печенка тебя каждый день вспоминает, ноет и ноет… Ай, думаю, что за хрень? Чего печень ноет? А тебя увидел и понял: вот чего она ныла – моя печенка тебя вспоминала! Давно мы не выпивали, а! Ну, иди сюда, дай я тебя обниму, старый засранец!

И он наконец сгреб меня и прижал к себе, даже от земли оторвал. Посмотрел на меня и расчувствовался, глаза его заблестели.

– Ну, такое дело надо обмыть. – И с воодушевлением повернулся к озадаченной буфетчице.

Взяли бутылку «Резервы», сели за столик. Эркки нетерпеливо откупоривал бутылку, работал штопором, который нам выдала растерянная буфетчица, он кряхтел и поглядывал на меня с прищуром. Его распирали восторги, его грудная клетка вздымалась, едва справляясь с дыханием, он даже крякал. Я понимал: Эркки хочет что-то сказать необычное, хочет что-то предложить, чем-то удивить, что-нибудь соврать, присочинить. Я видел, что в нем бродят самые противоречивые силы, и меня охватило знакомое волнение.

Вот он, думал я, глядя на Эркки, человек карнавала! Многоликий, насмешливый, игривый. Волосы пучками, бородка рыжеватая щеткой вперед, нос картофелиной, из ноздрей волоски рыжие выглядывают. Зато глаза – пронзительно-небесные, и в них, как чайка на волне, печаль затаилась балтийская.

Теперь он поседел, но волос не поредел, все такой же плотный, как у бобра. На лице стало больше морщин, но все они складываются в знакомую улыбку, от которой у меня легко на душе, и я чувствую себя моложе.

– Ну, давай до дна! – сказал он, мы выпили, и он сразу наполнил бокалы. – Чего сидеть, давай еще по одному! – Я подумал, что сейчас напьемся и начнем дурить, как тогда, на улице Нафта, мы разнесли к черту квартиру, которую я снимал. Наверное, он тоже припомнил все те чудачества, глядя на меня. Он странно улыбался, сам себе говорил «Да, да… ну и ну». Наконец, покачал головой и спросил: – Ну, как дела-то?

– Не так уж и плохо, – сказал я, – в сравнении с делами одного моего знакомого, с которым я только что выпил в сквере Таммсааре, у меня все просто отлично! Вот у него все плохо, он бизнес потерял в России, все ухнуло…

– Ай, ай, говоришь, старого знакомого встретил? – заговорил Эркки своим привычным напевом, с которым никто больше не говорит у нас. – Выпили на скамейке в сквере Таммсааре? Ну-ну, тогда, действительно, не все так плохо, не все так плохо… Мы с мамой в том сквере часто встречались… Она мне снилась недавно… царство ей небесное! А что твоя? Как она? Все еще мучается, по земле этой проклятой бегает? Туда-сюда с авоськами небось, а? Бедная… Эх, бедные женщины! Все-то им достается – то муж-мучитель, то сын-дурак, да? Ха-ха-ха! Что это у тебя? Мать тебе кешарок собрала, что ли? Чай, не на лыжах?..

– Нет, нет, это пустой пакет…

– Ой-ой-ой! Стой-постой, пакет пустой! – послышался посторонний писклявый голосок.

Это было так неожиданно, что я оглянулся. Рядом с нами никого не было. Может, за соседним столиком?.. Я скользнул по нему взглядом – все столики вокруг были заняты добропорядочными людьми, какие обычно ходят в библиотеку, никто на нас даже не смотрел. Между тем, пока я озирался, из-под мышки Эркки показалась маленькая полицейская фуражка и глазастая тряпичная мордочка. Это был кукольный полицейский Пауль, и он говорил что-то о штрафе за употребление алкоголя в общественных местах… Я все понял: опять Эркки меня разыграл! Я уже не раз попадался, но за пять лет успел позабыть, что с некоторых пор он стал вентрологом. Как-то, лет десять тому назад, ему подарили куклу полицейского, в шутку он назвал ее Паулем, повеселил гостей и на том не остановился. «В детстве увлекался, – рассказал он. – Дай, думаю, попробую, авось что выйдет». Придумал с десяток диалогов и шатался повсюду, – в основном его приглашали к детям и пенсионерам. «Копейка рубль бережет, а для меня потеха». Репертуар у него был обширный, хотя и грубоватый, в духе ярмарочного шутовства. Он импровизировал, не любил наперед продумывать выступления, редко что-то записывал в тетрадки, потому что по рассеянности терял их. Кроме Пауля были другие: кукла финского заблудшего туриста, каких пруд пруди на улицах Таллина в летние жаркие дни; русская проститутка с бензоколонки, пероксидная, с хриплым матерком; позже к ним добавилась кукла психоаналитика Константина, на мой взгляд, самая сочная персона, обладающая богатым потенциалом, но, к сожалению, наименее проработанная. Эркки неоднократно ко мне обращался за помощью, я написал несколько диалогов, но, по его словам, в них не хватает фишечки.

– Эх! – вздохнул Пауль. – Вот она, доля писательская: пустой пакет, книги, распитие алкоголя на улице… Какой плотный график! Какой занятой человек!

– Да, – сказал я кукле, подыгрывая, – сам удивляюсь: безработный, а дел невпроворот. Я тут в отель пытался устроиться, так мне сказали, что я слишком старый, представляешь! Слишком старый… Мне и пятидесяти нет!

Эркки вздохнул.

– Чувак, пойми, так и есть! В этой стране мы с тобой уже старики…

Выпили.

– Ну, а ты как? Что делаешь в библиотеке?

– То же, что и ты, – сказал он, пряча куклу. – Ем-пью. Смотри, какие цены! Как в нормальном мире. Одно слово – библиотека. Рассольник за евро сорок, видал? Два евро за бокал вина! Ты подумай! Кофе – евро! Где еще в центре так дешево поешь-выпьешь? Я теперь в центре живу, готовить не люблю, зашел сюда, поел-выпил на десять евро, пошел дальше, все дела! Удобно!

Последний раз, когда я его встретил, он открывал свой магазинчик и сотрудничал с польскими производителями видеоигр.

– Ну а делаешь что?

– Да так, всякая всячина, – сказал он уклончиво, – кое-какие компьютерные дела…

– Опять видеоигры? Поляки?

– Нет, не поляки, – он скорчил мину, – бестолочь всякая: прошивки, пиратские версии Windows… Вот так я опустился… Пытался салон держать. Дети приходили, играли… но черти мелкие ломают все: контроллеры, компьютеры, приставки, штекеры, даже провода умудряются выдернуть и не туда вставить!.. Я плюнул и закрыл салон, а потом женился. Да. Да! Не веришь?..

– Почему не верю? Поздравляю! – И трусливо подумал: слава богу, мы точно не станем куролесить, но ошибся.

– Да не с чем, наверное. От страха перед старостью.

– Если б кто знал, он раньше б женился, – сказал Пауль, показываясь из-под стола.

– Одному страшно, – сказал Эркки. Я улыбнулся, понимая, что он разыгрывает спектакль, молчу, слушаю. – К тому ж дисциплина – она одергивает вовремя. Только меня в сторону повело, она – дерг! И я на месте.

– Подкаблучник! – пискнула кукла и захихикала мерзким голоском. Эркки оставался невозмутимым, разве что чуть поморщился. Догадаться, что это он хихикал и говорил за игрушку, было невозможно, их автономность была безупречной, но я держался невозмутимо: хочет чудить – пусть чудит. – Пить вот, например, запретила, – продолжала кукла. – Совсем не дает!

– Чо плохо? – обращаясь к кукле, сказал Эркки. – Сюда хожу, бокальчик-другой – и домой…

– Эстонка? – спросил я.

– Нет, русская, – ответил Пауль, – грудастая, жопастая, стерва! Скоро в постель пускать перестанет, рога понаставит…

– Ну, все, мой дорогой, ты исчерпал мое терпение, – Эркки убрал куклу, щелкнул замком саквояжа. – Нет, видишь ли, моя жена, – он вздохнул и заговорил с нежностью, почти шепотом, – она у меня очень правильная. Помладше на двенадцать лет. С ребенком маленьким, семи лет… Я так и отцом как будто бы стал… – Вдруг сбился, стал прочищать горло: – Кхе-кхе, кхе… Да я б не женился… Кхе-кхе… Полтинник свалился незаметно – я и перекреститься не успел! Живу тихо, как мышь церковная, что-то куплю, перепродам, в основном старое железо или бабкам компы чищу, за гроши ковыряюсь, слушаю треп, знаешь: болото! Жизнь – трясина. Топь – по ней надо осторожно. Тут дело даже не в тебе. Или не только в тебе. Ты можешь быть двужильным и хребтистым, ан все равно однажды не выдюжишь, кто-то из друзей попал в беду, ты тянул да не вытянул, расстройство, родители умерли или еще что, так и сякнет родник. Послушаешь бабулек – ох, мать его жизнь! Ну, на фиг! Чтобы форму не терять, кое-куда езжу, вынюхиваю…

– Даже не начинай, ничего не хочу слышать о твоих комбинациях.

– А покамест нечего. Прикармливаю рыбешку. – Я махнул на него. Он осклабился. – Ладно, ладно, не буду. Вот так как-то все… Ну, а ты-то что? Все по европам с книжками щеголяешь?

– Да ничего не щеголяю, – огрызнулся в сердцах, – кому это надо? Живем, не поверишь, едва-едва, места в квартире нет – всюду книги, девать некуда…

– Да ты что! Известный писятель, и так опуститься… Нельзя, нельзя. – Смеется и переходит на шепот: – Чо мы здесь сидим, а? Тускняк! Достал меня этот lofi trip hop. Поехали отсюда! Есть одно теплое местечко… Можно расслабиться… хороший прог с винила послушать… кальян разогреть… по душам поговорить… Давай, – он наливает остатки в бокалы, – допиваем и едем! Корешок тут один, клевый малый, кое-что замутил… – Он описывает своего кореша, и я понимаю, что он говорит о Косте, у меня на лице появляется кислая гримаса. – Чего такое?

– Да неудобняк может получиться. – Объясняю: – Ходил я к Константину на сеансы, а потом бросил, прервал без всяких объяснений… Соскочил – потому что скучный он, слишком правильный… он мыслит схемами…

– Не, ты что! Мы к нему оттянуться завалимся. Это совсем другое дело. Он в доску свой! Ты его с этой стороны не знаешь. Едем! Давай-давай, нечего бабки тратить, поехали, раскуримся…

– Так он курит?

Эркки выкатил на меня глаза, набрал в грудь воздуха и вдруг лопнул:

– Ха-ха-ха! Курит ли Костя Кравцов? Да он дымит как паровоз!!! Ты так в жизни не курил!

– Все, заметано, едем.

Мы допили вино и пошли.

– Спасибо этому дому, пойдем к другому! Место – ух! Как глянешь, так ахнешь. Он такое задумал… Настоящая психонавтика! Машина за углом…

– Машина?.. У тебя есть машина? – На воздухе меня совсем повело.

– Не веришь?

Да, у него была машина. Старый двухместный «Вольво»-грузовик с открытым кузовом.

– Какого года этот рыдван?

– Восемьдесят четвертого.

– Невероятно!

– Хочешь повести?

– Не дай бог, убьемся!

– Ха-ха! Ну, залезай. Салон – классика! Мы тут как в Швеции! А?

– Да, как в Швеции. Окстьерн на тебя повлиял сильнее, чем я думал.

– Окстьерн тут ни при чем, – Эркки включил зажигание. – Мне предложили практически лом. Тысяча евро, почти даром. Я все сам сделал. Кстати, я видел Окстьерна на пароме…

– И как он?

– В форме. Все такой же. Хохолок красит, а так… и как обычно русская баба.

– Малолетка?

– Не.

– Стареет.

– Стареет, конечно. Тот сердечный приступ не прошел ему даром. Феликса давно не видел? – Я сказал, что давно. – Я тоже давно. Ух, мы тогда дали жару, а! – Я вздохнул, вспомнив те денечки в конторе Окстьерна, мою хату на улице Нафта… – С трудом верится, что это были мы, а!

– Это были не мы, я для себя давно решил: это были не мы. Лучше так думать.

– Хорошо, в тюрягу не загремели. Ну, поехали…