Текст книги "Театр ужасов"

III.
Цветная пряжа паука

Бывают дни, к которым невольно возвращаешься. Вспоминаешь, как в задумчивости гулял по притихшим улицам. Стоял над лужей, а тебе на плечи садился тополиный пух. Ты ждал автобус. Кому-то звонил и не мог дозвониться. И намокшая сигарета гасла… Вдруг из этой духоты выходит человек, которого ты уже ни с кем никогда не перепутаешь.

Константин был одним из последних, про кого в нашей школе говорили «выдающийся ученик». С наступлением семидесятых годов «выдающиеся» иссякли: и ученики становились все хуже, и места на стене, где висели портреты математиков и физиков, окончивших нашу школу с золотой медалью и поступивших в московский вуз, не осталось. В школе Константин меня не замечал, а я почему-то выделил его из остальных старшеклассников и за ним следил, он мне попадался в городе, он был необыкновенно серьезным, собранным и шел нацеленным шагом, прыгающей походкой и будто врываясь вперед, словно пространство перед ним заперто или кто-то его не впускает. Я видел его с гипсом на руке в поликлинике. С ним был отец, высокий, серьезный, он важно прохаживался. У Кости лицо было жалкое. Много позже он мелькнул на концерте Наутилуса Помпилиуса, и я занес его в категорию людей, которых «видел на концертах», они были мне необходимы, чтобы противостоять «нормальным людям», населявшим железобетонный мир, что неотвратимо приближал меня к станции Армия. Избежав армии, я будто с цепи сорвался и многое безжалостно сломал, – девяностые годы стали годами тотального слома, я уничтожал все: отношения с друзьями и родственниками, фотографии, воспоминания, травил чувства, как крыс, стирал одни записи, делал другие, потом все выкинул, сжег все свои бумаги, бросил писать и слушать музыку; я был сам по себе, ни в ком не нуждался – ни друзей, ни идолов, ни святынь.

В 2007 году, когда у нас это произошло, Лена меня отвела к Константину. Я ходил на сеансы только ради нее – и еще из любопытства, я думал, что так развлекаю себя: во что ты превратился, думал я, глядя на Константина, насмехаясь над своими детскими и юношескими воспоминаниями: а ведь он что-то значил для меня, думал я, но не мог вспомнить, что именно он для меня значил.

⁂

Таинственна любовь – она приходит, наполняя тебя чувствами, светом, смыслом бытия; таинственно соитие и зачатие, таинственно рождение, жизнь маленького ребенка тоже таинственна, – но иссушение чувств, не-любовь, старение, бессилие, смерть – таинственны тоже.

Когда мы с Леной познакомились, нам было тридцать три. Крепкая, еще не располневшая (я к тому времени здорово оплыл), в рыжий крашенная бестия с огоньком в карих глазах, она носила кожаный пиджачок, черные джинсы, черные сапожки – кожа блестела, скрипела, возбуждала. Вот она, моя демоница, думал я. Мы шатались по барам, говорили только по-английски (с переходом на русский, как на очень ненадежную валюту, отношения стали портиться). Английский был и остается нашим языком примирения: если мы в ссоре, а переговорить нужно, мы переходим на английский, – так и выстраивались наши разговоры в 2003–2004 годах. Нам нравилось истязать друг друга фразами, как цепями, я умел хлестнуть, а порой мне удавалось закрутить ее в такую сентенцию, из которой она не могла вырваться, но и она мне давала подчас пинка, я изумлялся, она ликовала. Я думал, что так будет всегда, и наши укусы будут взаимны. Мы были еще молоды. Я думал, что сгнил задолго до встречи с ней. Я и понятия не имел, что этот процесс такой затяжной. Некоторые быстро разваливаются, но со мной природа играет, она показывает власть надо мной, пытает меня потихоньку, доказывая: этот процесс может быть медленным и мучительным, эрекция может ослабнуть, может исчезнуть, а потом неожиданно, в самый неподходящий момент, потенция может снова объявиться и так далее. О, природа – искусный инквизитор! Мы пили водку и Martell, мы даже танцевали. Or was it just my imagination? Теперь так и кажется, будто все это я себе воображал. Потому что теперь мы обращаемся друг к другу на вы. Наша семья – это что-то вроде бизнес-проекта, небольшой киоск, в котором я продаю мои книги, а Лена – свой английский. Сравнение с киоском пришло мне в голову после посещения овощного магазинчика, который азербайджанцы виртуозно устроили в квартирке такого же блочного дома, как наш. Я к ним зашел из любопытства – дай, думаю, посмотрю, что и как у них там? Было и весело, и жутковато прикидывать, где в этом магазине моя комната, а где гостиная. Купил инжир и ушел, а потом, сидя у нас на кухне, жевал его и думал: вот здесь у них внутренняя комнатка продавца, в гостиной – товар, весы, покупатели, торг, а в моей комнате склад. Так и есть, моя комната – настоящий склад: в ней лежат пачки моих книг. Осталось прибить к двери вывеску, поставить прилавок и начать торговлю. Я больше не мог там жить. Как только я входил в мою квартиру, я чувствовал себя в магазине.

Как-то сразу в нашей жизни случилась драма, – так я и сказал Кравцову, лежа на его кушетке.

Сначала лечь отказался. Эта поза мне показалась слишком праздной и совсем не соответствовавшей моему статусу – человека, у которого случилось горе. У меня травма, говорили мне. Но я этого не понимал, я не чувствовал боли, не понимал моей травмы. Мое горе казалось мне чем-то вроде костюма, который надо было износить до нитки, и делать это надо было каждый день у всех на виду. Все лето я работал над этим: носился по городу в нервной горячке, затевал ссоры в кабаках, давал людям странные обещания, выдавал себя за иностранца; а осенью, когда я подумал сбавлять обороты, у нее началось: ей плохо, она не может двигаться, даже связно объяснить не может, что с ней происходит, и так далее, – я слушал ее и вызывал «скорую», те тоже слушали и говорили: антидепрессанты, тут нечего думать. Лена пила их, а я нет. На душе было пусто, и лечить это не было смысла. Я продолжал мои заплывы по ночному городу. Денег было много, у Окстьерна я неплохо зарабатывал. Похмелья были жутчайшие. В одно такое похмельное утро я уступил. Лечь на кушетку – чего мне это стоило, знал бы кто… Я извивался как уж, и два сеанса просто сидел, отказываясь снимать ботинки, но в конце концов уступил, подумав: сделаю это ради нее. Константин меня воспринимал очень серьезно, а мне было смешно… Я тогда впервые задумался: а что, если я и правда бессердечный человек, который живет только сочинительством, получает извращенное удовольствие от того, что выворачивает жизнь?.. Но все было не так просто. Я решил уйти. Собрал чемодан и съехал на улицу Нафта, но по-настоящему уйти не смог, предательство меня мучило. Вернулся. Поменял работу. Думал – наладится, но все было как-то не так, я чувствовал себя не на своем месте, в чужой колее. Случались странные вещи, которым не было объяснения. Однажды я заперся на работе в туалете и просидел два часа, за что получил выговор, хотя мог оправдаться, но не захотел говорить, что как дурак проплакал два часа в кабинке. Как-то в парке я заслушался музыкой. Играли очень хорошо. Наверное, репетируют на свежем воздухе, подумал я. Нашел в кармане десять крон и решил отдать музыкантам, только их нигде не было. Кусты и деревья раскачивались, будто танцуя, фонтан шелестел и вибрировал, из его бормотания выплескивались стоны виолончели, гуд фагота, спешила за скрипкой флейта, музыка была интригующе восхитительной. Мне не терпелось увидеть музыкантов – где же они? Я их искал, сворачивая и разворачивая десятикроновую купюру… Я нервно ходил по тропкам, озираясь, пока не понял, что музыка струилась из меня и никто, кроме меня, ее не слышал. Разумеется, я никому об этом не рассказывал.

И о самом главном – о забытье, что приходит с онемением тела. О, это настоящая поэма! Первый раз я сильно испугался, позже привык и даже научился предчувствовать. Это как эпилептический приступ. Ты лежишь, а оно накатывает. Мир кажется картинкой в шарманке, в которую сквозь стеклянный глазок заглядывает прохожий. Кто этот прохожий, я не знаю, но, когда он посмотрел в меня, я отчетливо понял следующее: я такой же, как все; люди одинаковы, но каждый по-своему человек; и я в основе своей мало чем отличаюсь от других. Разумеется, это слабая расшифровка, грубая суть послания, из которого многое можно вытянуть. Впервые я признал, что я – такой, как другие. В тридцать семь лет! Это были революционные мгновения моей жизни, о которых не знал никто. С раннего детства я считал себя существом исключительным – бессмертным демоном. Я был солипсистом, почему и нажил себе столько врагов. Когда я понял свою обыкновенность (и многое другое в довесок), мне открылось, что я могу себя переливать в формы, которые созерцаю. По сути, в индивидуальности нет ничего особенного, неповторимость встречается на каждом шагу, можно сказать, что уникальность заурядна, она устанавливает границы между людьми. Куда как удивительней обнаруживать в себе подобие каждому! Тут открываются шлюзы в безбрежный океан одиноких душ, и ты каждым можешь побыть, каждого можешь понять. Больше не было раздельного понятия «тело – мир». Перегородки были устранены. Тело всего лишь видимость, и мир – видимость, мои слова, мой язык – тогда отданный напрокат астрологическому шарлатану – был фальшивыми куличами и рогаликами, которые в форме слов выкладывались на зубами украшенном прилавке, я торговал ими, балаболя без зазрения совести, а где-то глубоко внутри плескалась на волнах восприятия на ртуть похожая субстанция, которая и была мною; субстанция не знала, ни что такое время, ни что такое пространство, она отражала в себе изменчивые лучи бесконечности, – пока я занимался «телефонным террором» в конторе Окстьерна.

Я делался твердым, и тогда слова отскакивали от меня, словно желуди от дюралевой крыши, а когда я делался рыхлым, они проникали в меня, как вирус, и я болел людьми, до слез переживал за случайных встречных. Два года я жил как бы вполоборота, хотелось показать всем спину и совсем забыть всех – вместе с этой страной чокнутых идиотов. Если бы я не умел хорониться, меня без труда сплавили бы в дурдом, где я продолжал бы погружение в себя, сочиняя криптограммы, без надежды на отклик; но я отменно притворялся, превратил мою жизнь в театр. Я продавал гороскопы и реинкарнаскопы и прочие фукалки (у меня было несколько псевдонимов), иными словами, делал деньги – которые пускал на всевозможные развлечения: аморальное и даже девиантное поведение подчас становится спасительным от помешательства залогом.

Три года я работал в различных компаниях, оказывая поддержку клиентам. Меня заставляли изображать эмпатию. Дрессировали как мартышку! Я должен был излучать сочувствие, носить форму, помнить кодекс корпорации, блестеть глазами, как фанатик (каждая корпорация – это прежде всего секта), стремиться превзойти себя и других, прыгать от радости, когда мне вручали вымпел, смотреть вдаль и видеть будущее, в котором цветет изумительный мир корпоративных идеалов! Мне пришлось уйти, когда я понял, что на самом деле сочувствую моим клиентам (парадокс этой профессии заключается в том, что агент обязан изображать сочувствие, ничего не испытывая по отношению к клиенту, – в противном случае агент быстро выгорает, потому что помочь на самом деле не может); тем самым клиентам, которые кричали на меня, называли самыми гадкими словами, а я в ответ на это должен был изливать эмпатию. Удивительно, где бы я ни работал, я в конце концов оказывался на последнем рубеже, в отделе жалоб. Я задумывался: а почему? неужели во мне что-то такое есть? за что меня отбирали на эту роль? неужели я был тем русским, который не мог сказать nej своему работодателю, но запросто клиентам? Тогда я не понимал, а теперь, когда прошло столько лет, понимаю: отдел жалоб существует не для того, чтобы оказывать помощь или сочувствовать, а для того, чтобы троллить тех, кого не смогли отшить прочие агенты; эмпатия, которую нас обучали изливать на клиентов, была смазкой, позволявшей спихнуть на некоторое время с линии клиента; мои работодатели видели во мне идеального тролля, ни на что другое я, по их мнению, не годился.

Мое последнее дело я не забуду никогда; это было дело одного норвежца, оно было плохо не только тем, что было старым, и большой был долг (грибной нарост на толстом древе!), и борода в документации, и иск! Но плохо оно было еще и тем, что человек был из той части Норвегии, которую я отлично знал, это усиливало нашу связь и мои за него переживания, ибо он был в беде, из-за нас: мы отправили ему наш продукт и должны были оплатить доставку (подробней, увы, сказать не могу, ибо повязан до конца жизни договором о неразглашении), но не оплатили почему-то. Естественно, компания, доставившая ему наш проклятый продукт, потребовала с него деньги за доставку; он, понятное дело, платить отказался. Они слали ему платежи, он звонил нам, наши дубовые агенты просили прислать эти платежи, он делал копии, отправлял, наши агенты отправляли копии в бухгалтерию, но те не могли почему-то оформить оплату, все перекладывали ответственность друг на друга, никто не мог разомкнуть этот порочный круг. Затем он переехал. Фирма доставки отправила его долг коллекторам. Те за него взялись. Он позвонил нам – и тут он попал ко мне. Я все это разморозил и размотал, часы на телефоне, переговоры и всякие консультации (выпало как раз на второй виток моей так называемой депрессии). Я доказывал нашим боссам, что мы должны оплатить его долг, который с пары сотен норвежских крон вырос до размеров нескольких тысяч и продолжал расти; разумеется, наши бюрократы (а находились они в Центральной Европе, а над ними были другие, что сыто спали за океаном) не понимали, почему Мы должны оплачивать сумму, впятеро превышающую обычную стоимость доставки по Норвегии, и требовали с него какие-то дополнительные бумаги, – более того, они предлагали следующее: он оплатит чертов счет, а Мы возместим ему ущерб. Он принципиально отказывался – потому что не должен (пункт!). Молодец! Я был целиком на его стороне, и мое начальство это понимало: все звонки записывали и перепроверяли, на весах был и мой слабый норвежский, нашу переписку изучали, меня три раза вызывали на комиссию, и я все это выдержал, и со мной, черт возьми, согласились: мы не правы – он прав, ура! Я поспешил ему сообщить радостную новость. Мой звонок застал его в коридоре суда, я переговорил с его адвокатом:

– Парня могут отправить за решетку прямо сейчас, вы немножко запоздали!

Адвокат был возмущен и говорил со мной как с преступником. Я и чувствовал себя преступником, позвонившим своей жертве перед казнью: потому что я представлял корпорацию, которая подвела его под монастырь! – Теперь все утряслось, – торопился я их ободрить, – все ясно. Мы готовы все оплатить…

– А что мешало вам сделать это раньше?.. – сказал адвокат. – Я не знаю, чем все сейчас закончится. Я же не могу им сказать, что мне только что позвонили и пообещали все возместить…

Тут я услышал голос нашего клиента:

– Спасибо, мой друг, что так помогали мне все это время. Видите, в какие неприятности можно угодить из-за какой-то ерунды… Ведь это же ерунда… чушь собачья… – говорил он спокойно, без иронии, без вздохов усталости.

Что было с ним дальше, я не знаю, потому что, положив трубку, я сразу уволился. Уволился и больше нигде толком после этого не работал и не работаю, случайно где-нибудь подрабатываю, и еще я посещаю всевозможные курсы, но по-норвежски стараюсь не говорить, меня это моментально вгоняет в стресс.

⁂

Место оказалось у меня под носом – детский сад, в который я водил малыша. Теперь тут все померкло. Один грустный фонарь над крыльцом. Дверь подалась тяжело и со скрипом. Мы застали консьержку врасплох.

– Кто такие?.. Куда?..

– Знакомьтесь, Надежда Сергеевна, это…

Своевременно смекнув, что он собирается представить меня этой слабоумной на вид женщине, я ткнул Эркки в бок, снял шляпу и сказал, что я – новый учитель английского, собираюсь тут арендовать помещение, осмотреться пришел…

– Так это вы учитель английского?.. – сказала она так, как если б меня давно ждали.

– Да, это он, – сказал Эркки, похлопав меня по плечу, – и наш большой друг, особенно мой друг, и Костин клиент, Надежда Сергеевна.

Я смущенно опустил глаза, и нас пропустили.

– Рассеянная женщина, – шептал Эркки, – тоже пациент Кравцова… Актриса… – И прошипел в самое ухо: «Сумасшедшая». – У него много пациентов…

– Весь город, – сказал я.

– Ха!

Линолеум, персиковые стены, ощетинившийся куст алоэ в кадке и навязчивый запах застиранного белья. Как быстро все приходит в негодность! Чуть зазевался, и мир расползается. Тут всегда чувствовались тепло, аромат и нежность. Бегали шустрые ноги, всплескивал смех, катилась тележка с едой, уборщицы сновали. Все было налажено. Даже мячик шлепал как надо, и детские вещи, если их роняли, лежали не просто так, а образуя какой-то узор. Двух лет не минуло, как здание поглотил бессмысленный хаос.

Константин осознанно противостоял этому хаосу. Он сплел свою паутину за большой, похожей на кусок скалы дверью, покрытой мохнатым слоем бумажек. Эркки задержался перед дверью:

– Приложи к замочной скважине ладонь, – сказал он и подмигнул, я поднес ладонь к большой старомодной скважине, вызывающей желание увидеть ключ. – Чуешь? – Ощутимо тянуло холодком. – Так и проникает хаос, – многозначительно сказал Эркки. – Так он забирается и в человека и все внутри меняет.

Я согласился. Эркки постучал.

Константин был немного сонный и растерянный, хотя Эркки его предупредил, что мы едем, он зябко кутался в халат и был как будто застигнут врасплох, он что-то бубнил: слушал музыку… медитировал… немного улетел…

– Давайте я вам тут все покажу!

Он повел нас по комнатам, распахивал двери, бренча ключами. Всюду был беспорядок: коробки, хлам, одежда, старая мебель… Сейчас не лучше, просто я привык. Здесь вряд ли что-нибудь изменится, тут происходит странный круговорот – людей, вещей, идей и прочих смесей (мне нравится находиться в этой атмосфере, я себя воображаю статуэткой, меня поставили среди прочих и забыли, на меня садятся пылинки, я неподвижно жду своего часа – когда рука меня возьмет и переставит; иногда я воображаю себя странной безникотиновой смесью из случайно выбранных ингредиентов, с фруктами, мятой и медом, смесь мнут, пробуют на вкус, раскуривают, затем что-нибудь в нее добавляют, опять мнут, пробуют, раскуривают и обсуждают, откладывают до лучших времен, натыкаются на нее случайно, опять пробуют и обсуждают, добавляют в нее еще какой-нибудь компонент, и опять все повторяется, и так до бесконечности).

Константин постоял перед жутковатыми психографическими картинами, познакомил с Мисс Маус, которая жила в кукольном домике, какие дарят маленьким девочкам. Это был настоящий дворец, с меблированными комнатами, стенами, оклеенными сверкающей бумагой, застекленными окнами, с картинами на стенах, с лесенками, лазалками и прочими ухищрениями. Мы стояли перед ним и слушали историю белой мышки.

– Это не просто мышь, – сказал Костя, немного хмурясь, – она практически член моей семьи! У нее есть имя – Мисс Маус. Очень смышленое создание. Правда, Мисс Маус? – Его голос изменился, в нем появились теплые родительские нотки.

Мышка, заметив нас, резво носилась по своим владениям, сносила на своем пути кукольную мебель, рылась в шкафу, немного покрутила подвешенный шарик, постояла перед зеркалом на задних лапах и успокоилась.

Ее замок стоял на большом старом комоде из красного дерева (под обломленной ножкой лежал толстый том Стерна). Особенность этого дворца была в том, что открытая в разрезе сторона конструкции была тщательно застекленной, поэтому наблюдать за перемещениями мышки можно было на всех этажах и в каждой комнате, ей негде было спрятаться. Чего там только не было! Больше всего меня поразил крохотный изящный старомодный телефон с изогнутой ручкой на проволочных рычажках, он стоял на миниатюрной этажерке, а на ней лежал, наверное, приклеенный, малюсенький журнал мод!

– Ну, как у нас дела? – ворковал Костя. – Мы снова переставляем мебель? Ну, есть чем заняться… Я бы с удовольствием занимался исключительно мышами, честное слово, – сказал он, обернувшись к нам, своим голосом, с холодными ядовитыми нотками. – Милые существа – гармоничные и целеустремленные. Не то что люди. – Он щелкнул суставами пальцев, и все в нем изменилось, на его лице появилась гримаса презрения и усталости, он вышел из кабинета и пошел по коридору, мы послушно плелись за ним, переглядываясь. Костя продолжал кряхтеть и изливать желчь: – Что такое люди? Что такое наши люди? Всем недовольны, и во всех бедах винят кого-нибудь… Но ведь, если трезво посмотреть на вещи, у них все есть, им все дано, жить бы и жить! Нет, им надо нахапать добра побольше и тиранить кого-нибудь… Как бессмысленно они проводят свои вечера! Они не знают элементарных вещей, они умеют только скучать и на других наводят скуку своей болтовней. Обсуждают чужие награды, платья и костюмы приглашенных на прием президента, пытаются понять, кому и почему дали портфель министра… а сколько толков из-за каких-нибудь туфель президентской жены! Господи, идиоты… жалкие недоумки… Нет, как ужасно живут люди в наши дни, в нашем богом проклятом городе… Чего только они не выдумают, чтобы угробить свою жизнь и отравить существование всем вокруг! Диеты, витамины, примеряют болезни, как костюмы. – Передразнивая какую-то женщину, он запищал тоненьким голоском: – Я все забываю!.. Не помню, какое сегодня число! У меня Альцгеймер! Караул!.. – Он тяжело вздохнул. – Нет чтобы пройтись, подышать воздухом, посмотреть на море, ни о чем не думая… Наши люди не умеют дышать, не умеют не думать… Не умеют насладиться красотой – вот в чем беда. А потом они приходят ко мне, хотят преображения, они ждут от меня чуда, им жизнь не в радость, я должен вернуть им детство, видите ли…

Брякнули ключи, щелкнул замок, мы вошли в просторный зал – это, наверное, была игровая комната, тут жило эхо и было полно всего, и все это таращилось на нас. Костя расхаживал по залу, немного сутулясь, и жестикулировал.

– Многие из моих пациентов не могут красиво подбросить мячик…

– Какой мячик?

– Да обычный мячик. – Он достал из кармана маленький тряпичный, песком набитый мяч, бросил его мне, я поймал и бросил ему обратно. – Вот видите, отличная реакция, хороший бросок. И ваше чувство достоинства не было затронуто…

– Ничуть.

– Вот видите! Как хорошо! – Мячик полетел в сторону Эркки, тот его поймал и бросил мне – так мы некоторое время перекидывались мячиком. Костя ходил и произносил свой монолог: – А как они ходят! Они разваливаются на ходу. Придет молодая, вроде бы симпатичная дама, плюхнется в кресло и согнется над своим телефончиком, и уже что-то пишет туда… Вся перекошенная… Несчастные изломанные существа… сами себя делают несчастными, превращаются в гоблинов… У меня нет требований к людям. Вернее, мои требования к ним совсем смешные. Я их не прошу совершать титанических усилий, не прошу ничего серьезного, я всего лишь прошу моих пациентов жонглировать мячиками, танцевать. Они на меня смотрят огромными глазами, как на идиота. Это у вас метод такой, спрашивают и улыбаются. Да, говорю, просто такой метод. Я хочу, чтобы они как-то переключились, но их невозможно переключить! Энергии не хватает… Видите, какой бардак… Простите… Сюда, пожалуйста.

Меня усадили перед кальяном. Эркки открыл бутылку рислинга. Костя поставил свою любимую пластинку Pretty Things, наполнил кальянную чашку табаком; не пачкая рук, тонким ножичком выскреб из пакетиков густую влажную смесь из ванили, мяты и яблока. Эркки разогрел угли, залил кальян ароматной розовой водой, раскурил его длинными потугами, и мы сели курить. Я рассыпался в комплиментах, хвалил вино, кальян, смесь, все вокруг… Константин, скромно опустив глаза, принимал комплименты, сказал, что смеси они готовят сами, кальян был сделан для него по заказу, он сам все продумал, у него их три, но не это главное, – интересно, что же главное?..

– Здесь все пока не налажено, как видите. Шеф, который всем этим владеет, хочет сделать культурный центр или что-то вроде того.

– Пока все неопределенно, – кивал Эркки, принимая у него мундштук.

Тепленькое местечко, смекнул я.

– Пока он не решил, что делать, он нам позволил хозяйничать…

– Вот мы и соображаем, как бы повернуть ситуацию в свою пользу, – вставил Эркки.

– У шефа связи в мэрии. – Костя назвал имена, которые были на слуху. Имя шефа мне тоже показалось знакомым, я подумал, что где-то что-то про него читал или слышал. Кажется, оптимист, из разбогатевших случайно, поверил, будто что-то может изменить в Каменоломне, не без симпатии к русским… – Он любит снег, Гренландию, Хёга, хочет что-то сделать для людей, чтобы что-то осталось после него, чтобы его помнили… Романтик!

Романтик? С трудом верилось!

– Кажется, много угля, – поморщился Костя.

Эркки подскочил и пинцетом вынул один уголек. Костя продолжал курить и говорить:

– Мы в этом деле пионеры… Никто до нас ничем подобным открыто не занимался… Мы пока соображаем, как это дело поставить на рельсы… и не облажаться при этом…

Я слушал и рассматривал его. О, Костя изменился – это был не тот свежий упругий юнец, который врывался в пространство пружинистым шагом. Худой, с тенью на впалых щеках – эти тени так и хочется сбрить или потрогать, чтобы удостовериться, не сажа ли. Открытый лоб, впалые глазные ямы, проницательные глаза, тонкие брови вразлет, вытянутый подбородок, тонкий длинный нос. Всех этих портретных подробностей я прежде не замечал, да и была ли у меня возможность разглядеть его? А можем ли мы сказать про человека, что знаем его, если не изучили его портрет, его волосы, все переливы и оттенки его кожи, его морщины – и то, как все это оживает, как все это движется согласно, когда он говорит, – как хорошо отлаженная машина, как омываемый со всех сторон океаном остров! Я вдруг подумал, что ему пошел бы средневековый костюм придворного шута. Я представил, как на нем смотрелось бы жабо, рапира на боку, – замечательно. Надо добавить облегающие чулки и длинные остроносые ботинки. Есть! Он мог бы играть в театре. А не врет ли он насчет этого романтика, которому не все равно, что будут о нем говорить люди?..

Костя сказал, что «романтик» финансировал сочувствовавшую русским партию, и те не оставались перед ним в долгу. При необходимости он мог потянуть за ниточку и его, казалось бы, невозможные замыслы решались в считаные дни.

– И это здорово, – сказал Константин, встал, прошелся: – Вам может показаться это место странным. – Мне так не казалось, но я ничего не сказал, уловив по тону и взятому ритму начало длинной речи, решил промолчать, дать человеку высказаться. – Я давно понял, что живу в другом темпе. Не хочу поспевать за всеми. Меня не интересует история, меня интересует человек, историческая личность. Кто он? Откуда берется? Где происходит история? Где она зарождается? В человеке? В массах? Нет. Я не согласен с нашими классиками, я давно подозреваю неладное: история – это самостоятельная сила, как радиация. У истории есть много инструментов. Слава, известность. На самом деле, далеко не все к этому инструменту тянутся. Все хотят быть известными, но, подойдя поближе, что они видят? Слава – это громадный трамплин. Хочешь прославиться – прыгай! Начинают влезать. Не все. Некоторые. Единицы доползают до верха. Вы прыгали на лыжах с трамплина? Я тоже не прыгал, но представляю. Смотрю и ужасаюсь. Вот когда человек летит, он уже не такой, как все. Он где-то между человеком и птицей. Он видит мир с высоты своего полета. Чем выше взлетел, тем больше увидел. И пока он так летит, его облучает история. Слава и есть лучевая болезнь истории. Человеку, который отважился прыгнуть с трамплина, носить ее на своих плечах, быть исторической личностью. А другим – смотреть и скрипеть зубами. – Он саркастически посмеялся. – Эстония такая маленькая, такая компактная. Многие жалуются на то, что мы живем в маленькой и никому не известной стране, переживают из-за этого, не понимая великого преимущества в том, что живут в такой удобной для самых различных экспериментов стране. Ох, как легко мы бы могли прославиться на весь мир, сделать так, чтобы о нас во всем мире услышали! Посмотрели бы на нас и сказали: а вот в Эстонии вон как. И всем там хорошо, а почему бы и нам не сделать, как сделали в Эстонии? Что, и весь мир пошел бы за нами… Только вообразите… Мы бы могли создать очень гибкое общество. Мы бы могли не только на бесплатном транспорте в Таллине ездить, у нас мог бы быть Интернет во всем городе бесплатный, и во всей стране мы бы могли использовать «зеленые» автомобили и так далее, и так далее…

Дальше он говорил об истории использования психотропных растений и о происхождении сознания, его несло, а я, совершенно сбитый с толку, почти не слушал его, мне не верилось, что это тот же самый Константин Кравцов, у которого я проходил курс психотерапии; все вокруг мне казалось мистическими декорациями к чему-то большему.

– Все это вам, должно быть, непонятно, – бормотал Костя, зевая, – но это пока что… мы не заявляем открыто… Жить нужно интересно… Очень немногие понимают, что можно изменить мир, а я понимаю. Его можно изменить здесь, в нашей глубинке, в руках у нас психоделический рычаг!..

Но в его руках был всего лишь старомодный диктофон (это было первое появление диктофона, позже он так часто его извлекал, что я перестал на него обращать внимание). Он подумал, подумал, вдруг словно преодолев в себе что-то, включил диктофон и заговорил…

С тех пор как я внезапно прервал терапию (он мне писал, интересовался причинами, он думал, что я был не доволен сеттингом, прислал анкету, – я не удосужился ответить), в его жизни многое изменилось. Несколько лет он работал в Англии врачом-ассистентом в NHS[6]6
  National Health Service – Национальная служба здравоохранения.


[Закрыть] (и не хотел вспоминать об этом – натерпелся: о, бардак, бардак!). После Англии он обосновался в центре, life couching для белых воротничков, тренинг и консультации для амбициозных стартаперов, подушка для суеверных дамочек. Кругом были люди, которым нужна была помощь, они бродили в поисках стены, о которую хотели разбиться. Им нужна была победа, чтобы испытать поражение; они хотели взлететь, чтобы вылететь в трубу.

– Люди так и ищут неприятности. В подсознании они грезят расшибиться, дать маху и прогореть. Они хотят все потерять, чтобы снять с себя всякую ответственность. Вести дело очень непросто. Люди слишком много на себя взваливают, не могут вытянуть, начинают искать, как бы выйти из затруднительного положения, не теряя лица. Их воображение предлагает им модели всевозможных проблемных ситуаций. Подсознание их выплескивает в реальность. Субъект бросается в омут с головой. Занавес. Как это происходит? Очень просто. Вы видите довольно успешных богатых людей, которые однажды принимают необдуманные или нелогичные решения. Потому что стремятся к саморазрушению, не отдавая себе в этом отчета. Выброситься в окно – стыдно и страшно, и это слишком здесь, слишком реально. Человек – существо хитрое. Оно самого себя обманет. Устроит себе инфаркт от передоза виагрой. Самое то.