Текст книги "Театр ужасов"

Альвина Кирс была осуждена на десять лет за заказное убийство конкурента, потеряла на зоне руку (за что ее прозвали Нивалидой), досрочно освободившись, унаследовала от мужа (инфаркт миокарда) земли в Пыргумаа. Пока она сидела, ее муж вел ожесточенные войны, завоевывая хозяйство за хозяйством. Он был маленьким корольком в Пыргумаа и имел много связей в Таллине, связи тянулись далеко, и власть его крепла. Он мечтал превратить этот поселок в Нью-Васюки, все прочие жители хотели жить тихо, не тревожа своих предков на кладбище, а Кирс хотел вместо фабрики построить Диснейленд (у него были свои представления о «Диснейленде», например, он говорил: «У нас здесь будут танцы-шмансы-девочки – Диснейленд!»), вместо кладбища – торговый центр, с бутиками и редкими товарами, доставленными прямо из Парижа. Кирс был в прошлом пилотом, он коллекционировал оружие и бронетехнику. У него был свой собственный кукурузник, на котором он любил полетать, чтобы развеять тоску. Никто не знал, когда он потерял над собой контроль. Говорили, будто это случилось в восьмидесятые, после того как его бросила жена и увезла ребенка. Он их любил, стал пить по-черному, а потом получил наследство и – деньги идут к деньгам – в нем проснулся дух предпринимателя, он пускался в самые авантюрные дела с очень опасными людьми, ничего не боялся, нырял за чертями в омут и выныривал со слитком золота в зубах. Его справедливо считали сумасшедшим; он был очень вздорным и эксцентричным, мог запросто ударить человека в лицо, ни слова не говоря о причине; однажды он чуть ли не до смерти загонял участкового. Они что-то бурно обсуждали, затем Кирс прыгнул в машину и погнал его по строительной площадке, он ловко водит и красивые, говорили очевидцы, нарезал круги, полицейский едва поспевал уворачиваться и отпрыгивать, весь в грязи, он дернул в поле, что было совершенно напрасно, надо было в овраг прыгать, уж туда точно Кирс на своей дорогой машине нырять не стал бы, но полицейский опрометью помчался в поле, а там для Кирса было самое раздолье – уж тут он его так гонял, так гонял… а потом в раж вошел и начал палить по нему из пистолета! Полицейский обделался и посреди поля на коленях молил о пощаде. Причины, по которой все это произошло, не знал никто. Могло и не быть причины. Что Кирсу стоило наброситься на человека! Он и не такое вытворял, и никто ничего не делал, все хотели (чуть ли не вся страна), чтобы эти проблемы решали сами жители Пыргумаа, потому что они – такие люди, они так живут, и они имеют право на то, чтобы самим разбираться в своих делах.

Овдовев, Альвина взялась за дело с размахом барыни, которая не имеет представления о размерах своего состояния и, потеряв берега, руководствуется только одной целью – угодить себе и всех вокруг поразить: чтоб завидовали! Она затевала ярмарки, заманивала людей на пивной фестиваль, устраивала соревнования по барбекю и многое другое. Так возник луна-парк, который быстро был брошен и забыт. Так возникло фермерское хозяйство с парниками, в которых еще остаются кадки с корнями тропических растений. Была попытка устроить и зоопарк, и бордель, и казино… Словом, всего понемногу пробовала Кирс, развлекала себя как могла. «Богатство с собой в могилу не унесешь», – говорила она, плача на своем троне в похмельном бреду, а ее обмахивали прислужники, которыми она себя окружила, – у нее была большая свита из завистливых, вечно пьяных развратных подруг, их любовники становились ее любовниками, работники превращались в рабов, она искала самых странных людей, чтобы они ублажали ее плоть и будоражили воображение, и такие люди сами ее находили, они ехали в Пыргумаа, словно чуяли, что на них тут спрос. По этой узенькой стезе к ней забрели карлик Тёпин, костюмер Петухов (про него говорили, будто у него есть врожденный дефект, которым он якобы пленяет женщин, – я до сих пор не знаю, что это за дефект), за собой привел хореографа Блюкмана (у этого член большой – я сам видел). Приличные люди ехали сюда неохотно, и только затем, чтобы устроить себе встряску, потому что здесь, как в девяностые, можно было ожидать чего угодно, здесь могли сжечь твою машину, нанести увечье или, если Хозяйке твое лицо показалось подозрительно знакомым, могли устроить допрос. Да и в прежние времена место слыло проклятым. Говорят, что еще в Средние века тут построили церковь, а затем обнесли ее крепостной стеной, после того как церковь сгорела дотла, построили башню, в ней правил какой-то безумный охотник за ересью, который сидел на бронзовом троне, с людей кожу сдирал и ведьм жег. Легенд было много, и разного рода слухи ходили в народе об этом поселке. Во все века, и даже в наше скорострельное время, чуть что, людям мерещатся привидения, потому никто не удивился, когда в здании текстильной фабрики появился Театр ужасов. Вскоре маленькая мясная мануфактура Kirsi Liha превратилась в производство навоза, а детские площадки – в аттракционы хоррора. Альвина только радовалась, когда сюда приползали на поселение иждивенцы, бродяг она привечала, ко всем алкашам и бездомным первые три дня она была ласковой, превозносила их, называя «святыми», а попривыкнув, меняла к ним свое отношение, кричала на них так же, как на прочих, и обзывала «тараканами».

Из какой ямы она выудила Шпалу, никто не знал. Она его приодела, вылечила от гепатита, откормила, вставила ему зубы. Сначала он рубил мясо и глушил коров, затем Альвина сделала его своим личным водителем. Он был покладистым, тихим, как кастрированный пес, с угодливой улыбкой открывал ей дверцу, помогал выйти, носил ее вещи, выслушивал ее хриплые матерные наставления, клокотал в ответ своим ужасным смехом, когда она шутила. Теперь он руководит хозяйством, у Альвины другой шофер, он дежурит на парковке с сигаретой и картонным стаканчиком, пьет кофе и сосредоточенно смотрит на Чертово колесо.

V.
Психоделический клуб

Сдав квартиру в аренду, Костя перебрался в клуб, он тут живет и работает. Встает рано, делает гимнастику, практикует полчаса глубокое дыхание, завтракает и идет в Арену, где работает с инвалидами, бегает, висит на скалодроме; в клуб возвращается к часу, делает себе ланч, проверяет почту, читает газеты, пьет кофе без кофеина и принимает пациентов; в часы, когда никого нет, он репетирует свои монологи, сочиняет интервью, изучает клиентов в сети или рассматривает их «портреты». Эркки за ним наблюдает, слушает его речи, прорабатывает репертуар своей куклы-психоаналитика. Он попросил у Кости записи с диктофона, оцифровал их и наложил видеоряд, получилось сильно, один из таких видеоклипов с Костиной зажигательной речью они назвали «Ударим психоделиками по национал-большевизму» – жесткий рэп под авангардное электричество и вкрадчивые ударные (где-то фоном скребется синтезатор, и какая-то индустриальная муть завывает: Эркки записал в студии одного своего знакомого), ролик гулял по сети, рекламируя наш клуб, теперь у него более ста тысяч просмотров. Мы известны не только в нашей стране – про нас пишут и в европейских газетах, и пишут в основном хорошо, с интересом и воодушевлением, а в нашей стране про нас говорят глупости, фыркают, ругают, сочиняют анекдоты. Вся страна недоумевает: как эти три идиота умудрились добиться разрешения на выращивание и употребление каннабиноидов? Кто мы такие и почему мы не такие, как все? Почему всем нельзя, а нам – можно? Зависти полные штаны – нам завидуют даже те, кто ничего никогда не употреблял и не собирался употреблять. Но прежде всего наш клуб известен праздностью. Так про нас пишут: они там курят, ловят глюки и ничего не делают! Вся страна работает на износ, а эти бездельники кайфуют…

Я считаю, что это несправедливо. Да, наш день начинается с раскуривания кальяна, у нас четыре кальяна, каждый для особого случая и разных смесей. Два кальяна для дневных и вечерних серьезных «сухих» сессий; два кальяна для утренних освежающих наполнителей – с утра мы курим легкие влажные смеси без никотина. Сами замешиваем на кухне, перебираем ароматы, пробуем, даем названия. У нас тут маленькая мануфактура, мы скоро станем настоящими капиталистами… Нет, я шучу, конечно, мы никогда не станем капиталистами, потому что мы никогда не научимся выгадывать, мы много курим, много болтаем и долго, слишком долго придумываем смесям наименования. Для этого мы копаемся в словарях, выискивая редкие красивые слова, открываем наудачу редкие книги – фрагменты из трактата «Зоар», «Книга мертвых», Библия, «Капитал», «Скорбь и меланхолия», «Бытие и время». В нашем меню есть очень непростые смеси: Болезнь к Смерти, Кольца Сатурна. Они заставляют задуматься о том, что такое жизнь, судьба, смерть и так далее. Дамским, более легким смесям мы даем игривые названия: Bonjour Tristesse, Травиата, Венера в Мехах. Они настраивают на флирт или охоту. Бывает, у нас их заказывают по телефону или прямо через страничку в ФБ – пишут в личку: приветики! есть что новое? – Конечно! Тихий Омут, Кроличья Нора, Трясина… о, Трясина – это не шутка! – Привезти можете?.. И я сажусь на велосипед… Так мы познакомились с очень интересными женщинами. Встречались среди них и коварные, но нас голыми руками не возьмешь, калачи тертые! Получив свое имя, смесь обретает товарную марку под регистрацией нашего клуба. Мы – маленькое бездоходное акционерное общество, у нас все серьезно; каждый из нас – малоимущий ФИЕ. Мы сотрудничаем с кальянными, барами и кафе, там нас знают и ждут, для них мы – пионеры; мы заняты делом, которое пока не приносит никакого дохода, но ведь не это главное… Мы свое дело любим и, самое главное, мы продолжаем стоять там, где до нас пока никто не появлялся; мы – маленький оазис надежды, мы создаем будущее, в котором люди смогут дышать вольней, так говорит Константин.

Все нужно как следует просмаковать, даже глупые названия, они необходимы и очень часто приятны на вкус. Давать названия курительным смесям – это особое искусство, это все равно как придумывать хайку или рекламный слоган. Аромат курительной смеси бывает настолько призрачным, что ничего, кроме какой-нибудь сентиментальной бессмыслицы, в голову не лезет, но именно эта белиберда и нужна, потому как хорошая смесь нуждается в сложном – и подчас бессмысленном – названии, чтобы разукрасить курение, занять ум курильщика. Глупые наименования веселят, как пузырьки. Вот еще одно – Розовая Дымка, ну разве не чудно? Тоже тает на губах, оставляя ощущение легкого поцелуя. Вдыхаешь и странствуешь, встречаешь видения… Две любимые смеси Константина – Ускользающая Мечта и Мерцающая Надежда. Костя считает, что Мечта и Надежда – основное топливо людей. (Чем больше мы курим, тем больше Костя приоткрывается, тем длинней становятся его монологи.)

– Без мечты и надежды человек не прожил бы на этой планете и недели… Создатель был не дурак, он дал нам двух демонов, которые ведут нас всю жизнь, из века в век люди встречают этих демонов и следуют за ними – до конца, до дна! Без мечты и надежды мы бы кончились сразу, или почти сразу… Человек подобен светильнику, и его маслом является смесь надежды с мечтой, – говорит он, выбирая пластинку.

– А как же страх? – говорю я. – Меня удерживает страх…

– Ерунда, – говорит он, – не страх вас удерживает, а надежда, вы еще не отчаялись по-настоящему…

Я усмехаюсь, но не спорю – ему видней. Он ставит Moody Blues… начинает говорить о музыке (Эркки включает видеокамеру, следует за ним по залу), я закрываю глаза, думаю… Может быть, он прав: я не отчаялся до конца?.. Ладно… Он повидал здесь, в этой комнате, и в психушках, где он работал, всяких фриков, я их тоже повидал… Люди, которых я встречал в дурках, были похожи на старые пласты, на старые книги, на безделушки и поношенную одежду, что гниет в антикварных магазинах и на барахолках… Между человеком и вещью стирается грань, незаметно человек переходит в вещь, или вещь перетекает в человека… Я хожу и перебираю пластинки, прикасаясь к его коллекции, я прикасаюсь к Константину, я понимаю его, чувствую… Эти пластинки, что он купил на московских и питерских развалах, не могут врать, они аккуратно доносят о его одержимости, о его одиночестве, о его внутренней бесприютности (я ставлю мысленные зарубки – неплохие названия для смесей, как романы: Одержимость, Одиночество, Бесприютность, Голод). Я бы тоже покупал пласты (хотя музыку слышу беспрестанно, она мне заменяет мысли), но я не могу себе этого позволить. Я слушал истории, которые ему рассказывали тамошние менялы. Много историй – он ни одной не забыл: берет пластинку, ставит, чистит бархатной подушечкой и рассказывает… длинные истории… Помнит! Они многое значат для него. Кто-то бережет драгоценности, а он в памяти перебирает истории – мгновения живого общения – жемчуг… я думаю и улыбаюсь…

– Что улыбаешься? – спрашивает Костя. – Или думаешь, я не прав? Ты бы не приехал сюда, если б у тебя не было надежды…

– Да, – отвечаю я, – скорей всего, ты прав…

Но остаюсь при своем мнении: то, что я к нему той ночью все-таки приехал, я считаю заслугой Эркки, вряд ли я бы поехал к Кравцову, если бы кто-то другой ко мне подошел тогда в буфете Академической библиотеки…

⁂

Константин курит кальян, пьет чай и говорит, диктофон записывает, а я слушаю…

В отличие от меня, Костя был счастливым ребенком, кошмары в его жизни начались намного позже, нежели в моей, и он долго оставался мечтателем. Когда ему было четырнадцать-пятнадцать-шестнадцать, он верил, что человек будущего будет совсем другим, не таким, как человек двадцатого столетия, ему не надо будет грустить…

– Я не понимал, – скрипел Костя, – никак не понимал, почему Джефф поет why are you so lonely why are you so sad… Я не понимал, отчего можно быть печальным и одиноким в двадцать первом веке. Я этому удивлялся… но Джефф Линн уже тогда, в 1981 году, знал, что в двадцать первом веке все будет только хуже, он отправлял себе самому это послание в восемьдесят первом году – I wish I were back in good old 1981… Он предвидел: в двадцать первом веке не будет всего того, о чем я мечтал, а я-то мечтал, что в двадцать первом веке…

В двадцать первом веке – мечтал Костя – все будет иначе: будет сказка, а не жизнь; все будет не так, как в двадцатом! Костя верил в прогресс, верил в успешное освоение космоса и прочие волшебства. Поздними зимними вечерами, возвращаясь домой с катка, с клюшками и коньками через плечо, он и его друзья шли медленно, не торопились расстаться, вставали на перекрестке, смотрели в звездное ясное небо, мечтая о будущем… о чуде!

– Наверное, вы не о том мечтали, – сказал я праздно.

Он не согласен. Правильные были мечты, считает он.

О чем мечтал Костя в детстве? О том, что холодная война прекратится и объединенными усилиями человечество совершит непостижимый рывок. Какой рывок? Прорыв к утопическому всеобщему благоденствию, к пище богов, межгалактическим полетам и проч. Меня это не интересовало… Печально разглядывать старые альбомы, еще печальней читать чужие старые стихи, листать пожелтевшие страницы, вспоминать свои прежние грезы… Неужели он об этом мечтал? Мне не верится, подозреваю, он неискрен со мною. Хочет казаться идеальным, хочет быть героем. Я улыбаюсь, вытягиваюсь на кушетке и, дабы произвести впечатление, признаюсь, что мечтал совершенно о другом. Ему становится любопытно. Он спрашивает, может ли он записать мое признание? Валяй! Он включает диктофон. Я говорю: в ранние восьмидесятые каждую ночь я устраивал апокалипсис, развязывал войну между Штатами и Советским Союзом, во всех подробностях я выстраивал в своем воображении цепочку событий, из-за которых отношения между Штатами и СССР накалялись. Дабы мечталось с большим пылом, для исторических событий заботливо выбирал детали – правдоподобные, заурядные, неотвратимые. Я думал о гибели мира, как думают о смертельной болезни. Представлял, как наши дикторы телевидения сообщают о какой-нибудь «ноте протеста» или «заложниках». Сначала что-нибудь пустяковое, затем пустяк перерождался в скверный вздор и вырождался в конфликт, где-нибудь в нейтральных водах. У меня было несколько завязок войны: техническая ошибка, провокация и целая серия провальных операций самых разных разведывательных спецслужб. В результате я бомбил Вашингтон, бомбил Москву, бомбил Нью-Йорк, Ленинград, Кубу, ФРГ и так далее. Я испепелял весь мир, на моей Земле устанавливалась ядерная зима, выживали только я и несколько девочек, которые мне на тот момент нравились, я о них заботился, врачевал их раны, добывал для нас пропитание и обустраивал мой гарем в бомбоубежище под Летним садом. В моей голове причудливо смешивались книги Верна с эротическими и постапокалиптическими фильмами, которые я смотрел по финским каналам; голландские и итальянские красотки гуляли по напалмом и радиацией сожженным городам; некоторые города не были уничтожены, но были покинуты, эту идею мне подсказал британский сериал «Выжившие», который показывали финны по вечерам, ради него раз в неделю я ночевал у бабушки с дедушкой, мы с дядей его вместе смотрели, у нас появился маленький ритуал, так мы и сблизились, я приходил в его комнату, он ставил пластинку, рассказывал о группе, я рассматривал конверт пластинки, он переводил тексты песен, я внимал. Перед началом сериала он ставил на журнальный столик чайник, кружки и розетку с печеньем, тайком доставал из шкафа бутылку вина, подмигивая мне, наливал себе, выпивал и прятал. Он укладывался на кушетку, я садился на стул, забрасывал ноги на табурет, пил чай, дядя попивал вино. По мере развития серии он делался хмельным и разговорчивым, ловко переводил мне фразы, объяснял, что к чему… Славные были вечера!

Костя не был таким фантазером, как я, и он не смотрел фильмы по финским каналам, его родители этому противились, поэтому он не видел «Эммануэль», «Инферно», «Нитей», «Птиц» и многого другого; считая, что ничего не потерял, он не восполнил этот пробел до сих пор – он не видел «Ребенка Розмари», какой ужас! Зато у него было много пластинок и книг, которые ему приносил старший друг Сергей, сын родительских друзей, он вправлял Косте мозги.

Сергей был очень серьезным и важным парнем. На фотографии, которую показал мне Константин, он выглядит настоящим ученым: кучерявые волосы, большие квадратные очки, серьезный взгляд узко посаженных глаз; белый халат, воротничок клетчатой рубашки и толстый узел галстука делают его вдвое старше своих лет, сколько ему здесь? – шестнадцать, эта фотография была сделана на учебной практике, которую он проходил на заводе РЭТ, – он выглядит на все тридцать! Перед тем как забрать свои книги, Сергей по каждой из них устраивал Константину беглый экзамен и, если был недоволен ответами, просил его перечитать книгу. И зачем такой друг был нужен? Костя усмехнулся… Это не все. Не все? Что ж еще? Сергей «строил» жизнь Константина: «Нельзя жить без плана и списка целей, которых ты хочешь достичь, – говорил Сергей. – Каждый день должен проходить со смыслом. Каждый день должен приближать к поставленным целям. Для этого нужен список. Такой список был у Льва Толстого, и такой список должен быть у каждого интеллигентного человека. Без этого ничего не достигнешь. Запомни: каждый шаг создает твое будущее». У Сергея были и список целей, и план на будущее; он и Косте придумал план, в соответствии с его способностями. И что же это был за план? Прежде чем рассказать, Костя спросил, был ли у меня подобный план? Конечно же, не было. Никогда! Он кивнул, будто мои слова подтвердили его предположение на мой счет, и продолжил свой рассказ.

Во-первых, по плану своего старшего товарища Костя к окончанию школы должен был безупречно знать английский и учить еще какой-нибудь иностранный язык (желательно немецкий); во-вторых, он должен был овладеть аутотренингом, заниматься хатха-йогой и глубоким дыханием, не говоря о закаливании и боевых единоборствах (они занимались дзюдо, у Сергея был синий пояс, у Кости оранжевый); в-третьих, он должен научиться водить машину, разбираться в электронике и не пренебрегать уроками НВП[9]9
  Начальная военная подготовка.


[Закрыть], чтобы иметь навык владения оружием (на всякий случай). Перед тем как отбыть в Москву, Сергей отдал Константину свой магнитофон с пленками, брошюры по хатха-йоге и аутогенной тренировке и книги по психологии.

Я спросил, какой план для себя придумал Сергей? Костя сказал, что даже он не был посвящен. Один из их общих знакомых – Сергей никогда не собирал своих друзей вместе – говорил, что план Сергея был странным, в нем было почти столько же пунктов, сколько слов в алфавите, он мельком заметил только несколько слов на букву «т»: телепатия, телекинез, теология.

Сергей уверял Костю, что скоро все изменится кардинальным образом. В 1985 году начинались перемены. Его друг, готовясь поступать в МГУ, делал предсказания. «В двадцать первом веке все будет иначе, – говорил он, – все будет лучше». Костя верил каждому слову Сергея – тот был для него иконой. И напрасно. Только два предсказания Сергея исполнились: Берлинская стена рухнула, Эстония обрела независимость. Казалось, и все прочее, о чем Сергей пророчил, вот-вот исполнится, но не исполнилось – мир сделал зигзаг, и все пошло вразрез с генеральной Костиной мечтой. С тех пор он потерял веру в человечество, человек для него стал не сказочным существом, способным многое изменить к лучшему (построить многоступенчатую лесенку в чертоги Господа Бога), а обычным объектом для утоления личной пытливости, которая отвлекала Костю от скуки, а изменения, что свершились в прошлом и, казалось, приближали к чему-то прекрасному, теперь выглядели банальным вилянием исторической машины.

– Нет, несомненно, те изменения были необходимы, – оговаривается Костя, – и они замечательны. Диджитализация всей страны – дело важное. Наша теперешняя жизнь в Эстонии, хотя бы в сравнении с СССР и современной Россией, просто сказка. Коммунальные проблемы есть, но они несравнимо ничтожней тех, с которыми живут люди в сопредельных государствах, включая Швецию и Финляндию, – они на нас смотрят и облизываются. Без иронии: мы живем в Раю. Но эти изменения не приблизили нас к тому Раю, о котором я мечтал. – И опять эта странная улыбка, безрадостная, выхолощенная.

Эркки с видеокамерой кружит вокруг нас, переставляет штатив с места на место, – вот уже несколько лет он бредит документальным фильмом, я уверен, что ничего из этого не выйдет.

– А что стало с твоим другом Сергеем?.. – спросил я, вытирая со лба пот.

Константин ответил как-то туманно:

– Он погас… уехал в Москву и в ней растворился, – Константин наливает нам чай. Цвет у чая необычный, немного красноватый, пахнет не очень приятно, и рот вяжет. – Я считаю, что если человек не будет слишком зацикливаться на себе и щитом саморефлексии отражать послания космоса, то он сможет многое, и легко все разберет. Я уверен, что нам все кажется таким запутанным и сложным только потому, что мы сами все усложнили, а в первую очередь – самих себя. Безбрежность не станет шалить. Зачем ей губить человека? Ну, что за глупости! Люди себя губят. Беспредельность на нашей стороне, ведь мы ее твари. Она нас любит. Каждое мгновение она посылает нам мириады сигналов, спасительных подсказок! Много раз я видел, как летят в меня и людей вокруг иероглифы, светящиеся, пульсирующие, они буравили меня, растворялись во мне… Я содрогался в ответ, все мое тело и сознание откликались. Это благодать, но люди слишком слабы, чтобы использовать эти дары. Я наблюдаю раскол в людях, а не в обществе, – говорит он, его речь превращается в пряжу – цветные длинные нити шерсти тянутся от него во все стороны. – С обществом все давно ясно – у нас нет никакого общества, есть мутные заводи и островки, в омут можно только плевать, и мы плюем, вынужденно или с удовольствием. Но меня беспокоят мыслящие люди, которые не в состоянии найти в себе сочувствия к тем мальчикам и девочкам, которые отправляются за вымышленные преступления на каторгу, в лаги, в тюрьму – на шесть-семь лет! Это жуть какая-то! А что творится в Чечне? Людей преследуют, их ломают, убивают… А кто-то преспокойно пьет чай и говорит: поделом им! Я этого не могу понять… поделом им…

Пряжа подразумевает связность, но я не в состоянии связать его фразы в целое. Одна нить, тугая и красная, обрывается… другая нить, золотая и скрипучая, лопается и долго стонет в моих ушах. Внезапно зрение прорезается, облачко тумана, что окутывал меня, развеялось. Я вижу, что это не Константин, – со мной говорила кукла – маленький кукольный председатель в аккуратном сиреневом сюртучке с железными пуговичками. Куклу держит на коленях Эркки.

– Эх, – вздыхает маленький сиреневый председатель, встряхивая жиденькими золотистыми локонами. – Нас учат играть. Нас хотят заставить поверить в то, что наша жизнь – игра. Ваша жизнь игра, говорят они, не надо ее воспринимать слишком серьезно, играйте!.. Нам навязывают правила игры, которой мы не понимаем до конца. Равнодушие – вот закон хорошей игры, наверное, будь спокоен, циничен, это всего-то игра… but! Есть одна большая проблема, которая всех нас делает фриками. Люди перестали общаться, вот проблема. The Problem! Все разъединены, сидят в своих квартирах, заняты делами, работают в сотах гигантских машин, встречаются редко, поговорить получается не больше двадцати минут – да за двадцать минут не только о себе не расскажешь, пальто не всегда успеешь расстегнуть! Чем меньше мы друг друга видим, тем меньше чувствуем плечо человека, мы вообще перестанем так ощущать подле себя человека, потерял чувства к другу – забыл о нем на день, два, три… позабыл совсем… нашел фотокарточку, ах, был у меня друг… и как это я так?..

Входит настоящий Константин – помахивая кружкой красного чая, его глаза светятся, над головой фиолетовый ореол; Константин вальсирует и поет:

– …скоро мы утратим сочувствие окончательно. Да здравствует Новый человек! Человек грядущего будет бить и кромсать, подписывать акты о приемке ведьм и колдунов, отправлять на дыбу мальчиков и девочек, как это делал Адольф Эйхман. – Он садится, тяжело дыша, на его лбу блестит голубой пот. – Нам нужны новые Эйхманы?.. Не думаю. В чем я уверен, так это в том, что нам обязательно нужны новые Аугусты Ландмессеры. Жизненно необходимы. Чем больше людей, тем выше энтропия. Я не знаю, к чему устремлена мысль человека. Где его высшее я? Какова цель жизни отдельно взятого человека? Ради чего он живет? На что надеется, на Нирвану? Я смотрю на тебя и – я волнуюсь. Where are you? What happened to you? Where are you going, Twenty First Century Man?[10]10
  Где ты? Что случилось с тобой? Куда ты направляешься, Человек Двадцать Первого Века? (англ.)


[Закрыть]

– Ха-ха-ха! – смеется Эркки, и стекла трясутся, все здание вздрагивает, меня накрывает волна. Воздух слишком живой, из ничего возникают и исчезают разноцветные узоры, под ногами плавают светящиеся рыбы. Я в коридоре… Как я тут оказался? В коридоре полно маленьких живчиков, кругленькие и гладенькие, они переворачиваются и хихикают, они мешаются под ногами, я боюсь на них наступить, они ударяются о мои ботинки – какие грубые и мерзкие у меня ботинки! Живчики пружинят и отлетают от меня. Что я тут устроил? Бедолаги, я так неуклюж… Простите меня! Простите… Я нагибаюсь, приношу извинения, они хохочут тоненькими голосками… попискивают, как мышки… разлетаются, тают в воздухе, как пар… как пар… в воздухе еще парит… Я стою и покачиваюсь, в воздухе парит и что-то колеблется, шуршит… Это шуршат объявления и записочки на двери председателя… Я стою перед большой тяжелой мохнатой дверью. Напряженное гудение. Эхолалии в голове. В голове сразу несколько коридоров. Коридоры расходятся. У меня в руках какой-то странный предмет. Я слышу слова: «Этот калейдоскоп я собрал для тебя. Загляни в него!» Я подношу его к правому глазу – ничего. «Попробуй левый!» Я подношу к левому: я вижу вход в мою Инструментальную комнату, длинную лестницу, я вижу себя – маленькая фигурка, я вижу себя издалека, словно нахожусь на высокой башне и вижу себя в подзорную трубу. Я открываю большую тяжелую дверь, начинаю спуск. Я отдергиваю калейдоскоп. Но хочу посмотреть, что будет дальше. Подношу… Вижу совсем другую картинку: казематы, люди в масках выходят… Я отдергиваю калейдоскоп, он падает и разбивается, вместо калейдоскопа на полу лежит маленькая ножка – протез, детский протез! Несколько шурупчиков от него отлетело, они рассыпались по полу… Я нагибаюсь, чтобы их собрать, но этот детский протез вдруг подскакивает. Я отпрянул. Попытался схватить его. Он поскакал, поскакал по коридору. Я за ним!

Инносент

Как и следовало ожидать, противников у нас оказалось больше, чем сторонников. В газетах наш клуб разносят в пух и прах: бездельники, они сидят и курят!.. Все возмущаются… Но что их возмущает? То, что мы сидим и курим кальян? Что ж в этом возмутительного? Они курят кальян, пока вся страна пашет!.. Я не думаю, что мы трудимся меньше, чем другие: иногда мы курим меньше, иногда больше… дни бывают разные… Мы договорились масла в огонь не подливать, решили ничего не отвечать, – если у нас захотят взять интервью, мы сядем и напишем ответы, но ни слова в протянутый микрофон не скажем. За нами шпионят папарацци. Мне уже стыдно в город выйти – ловлю на себе насмешливые взгляды, один раз мне громко крикнули в спину: «Кальянщик!», я оглянулся, но никого не увидел: они не посмели в глаза мне посмеяться. Так у нас относятся ко всем начинаниям – издевательские насмешки; общество у нас очень консервативное, во многих отношениях, к геям тоже очень плохо относятся, хуже того: страна у нас гомофобная – и такой она, боюсь, и останется; в легализацию психоделиков я тоже не верю, если честно, но в клуб хожу исправно, the least I can do[11]11
  Это меньшее, что я могу сделать (англ.).


[Закрыть]…

Вряд ли от нашего слабого тщания что-то улучшится. Не верю я, что картина изменится, если мы прибавим в старании. Надо ли пыхтеть? Наш человек закоснел столь основательно, что ничем его не проймешь, сколько ни вдувай в него психоделию. Но утверждать, что мы совсем ничего не делаем, несправедливо. Хотя бы в отношении нашего председателя Константина. Быть председателем такого клуба, как наш (с такими разгильдяями, как я и Эркки), очень непросто. Я ему сочувствую… Да нам всем тут непросто: целыми днями мы идейно добросовестно курим, а нам ни черта за это не платят! Всех только возмущает наше поведение. И если мы прибавим в потугах, они будут возмущаться еще больше. И ничего не поменяется, как говорит Константин, поэтому we take it easy. Но мы не только курим. Дел у нас невпроворот. Мы очень заняты – разъезжаем по городам, встречаемся с людьми, они к нам валом валят, любопытных тьма, все хотят посмотреть на странных личностей, на буквы на стене, фотографируют (всюду мы наклеили знак NO FLASH – Костя заботится, чтобы его мышку не напугали), садятся попробовать нашу смесь, курят и восхищаются – и мы ни копейки с них за это не берем (у нас есть коробка for donations, в нее не так часто попадают купюры, монетки есть, а купюр немного); к нам приезжают туристы – мы превращаем глухомань в туристическую точку! Двери клуба открыты не для всех, консьержка у нас зверь, она меня часто вызывает, я спускаюсь вниз, разговариваю с людьми, решаю – впускать или не впускать… Однажды спускаюсь, а в меня из хлопушки – бабах! Сердце в пятки, весь в конфетти! И убежали…