Текст книги "Театр ужасов"

С самого начала зная, что будет много трудностей, мы не собирались никого выбирать на должность председателя (читай «козла отпущения»). Это получилось случайно. Когда его показывали по телевизору, журналист назвал Костю председателем клуба, и мы решили: страна сама его назначила, так тому и быть. В тот день мы встретили Инносента.

Это был день случайностей и совпадений, благодаря которым мы и повстречали его. Если бы у нас не кончились деньги и гашиш, мы не пошли бы продавать кольцо и тогда наши пути не пересеклись бы, возможно, никогда. Если бы мы не решили пойти гулять, а продолжили бы заседание: мы сочиняли организационные принципы и условия членства нашего клуба; если бы мы не сели писать «Общие положения», а сразу отправились бы к Буги-Вуги, – мы бы точно его упустили. Может быть, если бы я в тот день явился в клуб в другом расположении духа – не в меркурианском, как у моей матери, а мне свойственном сатурнианском, Инносент не оказался бы на нашем пути, и как знать, чем закончился бы день для него! Но так случилось, что я пришел в клуб именно в меркурианском расположении духа. Я сел в мое любимое обшарпанное кресло, вытянул ноги и начал рассказывать, как мы с классом моего сына ходили на шоколадную фабрику.

– Вчера мы побывали в Раю…

Нет, все было не так! Я пришел вовсе не в меркурианском настроении, я пришел в моем обычном настроении, слегка усталый, я сел в мое любимое кресло, вытянул ноги и вздохнул…

– Что такое? – спросил Константин.

Не знаю, я почему-то сказал, что вчера побывал в Раю.

– Мы вчера побывали в Раю…

– Ну-ка, ну-ка… Рай?! – Эркки достает из холодильника большую бутылку «Вярски», осторожно открывает. – Расскажи, где у нас находится Рай. Где Ад, вроде бы мы знаем, а вот Рай – это интересно…

– Экскурсия со школой на шоколадную фабрику, – говорю я.

Костя приподнимает бровь, Эркки смеется, разливает воду по бокалам, бросает в каждый какую-то таблетку, бокалы наполняются шипением и бурлением.

Мы пьем коктейли, я рассказываю, на меня нападает словоохотливость, по мере рассказа я завожусь: шоколадная фабрика превращается в моем воображении в огромный шоколадный дворец! О, роскошные светлые офисы, обставленные невероятной мебелью; стеклянные потолки и красивые лампы; перед огромными обтекаемыми экранами загадочные люди-растения, люди-птицы, люди-манекены, длинноногие и худые, с длинными вьющимися волосами – они рассматривали обертки шоколадных конфет. Конфеты были причудливой формы. Загадочные люди обсуждали что-то. Они были за стеклом. Открывая рты, как рыбки в аквариуме, они взмахивали руками, поднимали брови, они вскакивали и хлопали в ладоши, они смеялись, разбрызгивая искры вокруг себя… Феи! Волшебники! Эльфийское царство! Мы шли мимо кабинетов, наслаждаясь немыми сценами. В конференц-холле за огромным овальным белым столом на двенадцати белых стульях с тонкими спинками шло изумительное собрание, которое поражало внушительностью и драматичностью неподвижных поз. Все слушали докладчика, который сидел за большим белым роялем, осыпанным белыми, розовыми, красными лепестками орхидей и других растений, что росли в подвешенных белых горшках, вились вдоль стен, докладчик играл, очень сосредоточенно ударяя по клавишам, он нажимал на педаль и немного подскакивал на стуле. Какой сердитый дядя, сказал мой малыш. Да, я с ним согласился. Гулкие доносились грозовые перекаты. Дальше – машины, кондиционеры, принтеры, огромные фотографии, выставка пластмассовых конфет, пирожных, марципановых фигурок. Серпантин и серебряный дождик извивались, как водоросли.

Это Рай, шепнул я сыну, он улыбнулся и кивнул.

Нам показали музей фабрики, любопытные экземпляры конфет, что выходили в Эстонии в сороковые годы – со свастикой на обертке. Я тут же вспомнил фильм Фассбиндера по «Отчаянию» Набокова. В повести Герман всего лишь работал на шоколадной фабрике, – Фассбиндер делает его владельцем. Нацистов у Набокова нет ни в одном произведении. Видимо, посчитав это страшным упущением, Фассбиндер вводит нацистов в свой фильм, придумывает Герману еврейскую маму, и это открывает venue неистощимых возможностей, усложняет сюжет и превращает декадентскую манерную повесть в грандиозное историческое полотно. Особенно прекрасен эпизод с приготовлениями к чествованию десятилетия НСДАП: нацисты заказывают у Германа огромный торт и требуют, чтобы он лично занимался дизайнерской разработкой шоколадного герба с орлом и свастикой – изысканнейшее издевательство!

Я смотрел на конфетки со свастикой, представляя их в продаже; представил кафе Maiasmokk – в витрине торт со свастикой, пирожные с марципановыми солдатами и офицерами в черной форме от Hugo Boss с красной повязкой на рукаве; представил тех, кто делал бы такие пирожные и конфеты… Вот эти модели, красавицы с завитыми локонами или выпрямленными до смерти волосами, в блестящих чулках и коротеньких юбочках, в красивых туфельках на тонких длинных каблуках, я видел их длинные ровные спины, их расстегнутые рубашки, голые шеи, серьги, я чувствовал дыхание, что срывалось с их губ, я чувствовал запах их кожи; сидя за большими космическими мониторами, они ударяли пальчиками с длинными ногтями по клавиатуре, они обсуждали дизайн обертки: – крупнее или как ты думаешь?.. – думаю, нормально… – да, я тоже думаю нормально… – даже хорошо… – jah, päris hea… – noh, siis teeme nii… – noh jah, alles erledigt, superbombig![12]12
  Да, весьма хорошо… – ну, тогда так и сделаем… – ну да, готово, зашибись! (эст., нем.)


[Закрыть]

Я представил детей – они сидят в кафе, разворачивают своими маленькими пальчиками обертки со свастикой… без обертки шоколад – всего лишь шоколад, нацисты об этом знали, поэтому на шоколаде выдавливали свастику.

– И ведь что-то подобное возможно, – с грустью произносит Костя, – вот мы шутим, смеемся… а того гляди, и – накроет нас фуражкой со свастикой, бежать придется, как куклам от Карабаса…

– Да, да, именно, – соглашается Эркки, – и я представляю, как на это посматривают в Кремле. Там довольны, конечно. Все идет по плану. В России же такими эстонцев видеть и хотят. Помню, я за финнов в армии отдувался. Ах ты финн, говоришь? А финны у нас кто? Фашисты, мать твою! С Гитлером союз заключили? Заключили. Ну, так получи, сука! И в морду. Мне. Эх… было дело, да… Ну, ладно. Что было, то было, быльем поросло. Не будем жаловаться на жизнь, пока живы, да? Давайте лучше дунем на природе!

Костя рассеянно согласился…

Я отказался ехать за город, предложил отправиться в Кадриорг, – да, конечно, лучше в Кадриорг, – согласились они, мы собрались, но тут выяснилось, что курить нечего и проклятых денег ни у кого нет. Эркки достал из кармана кольцо своей матушки…

– Опять придется тебя заложить, – сказал он колечку и вздохнул.

Потрепанные, слегка ободранные, мы отправились в ближайший ломбард, но он был закрыт, мы долго шлялись, но все ломбарды почему-то были закрыты.

– Все ясно. Это судьба, – сказал Эркки. – Ничего не попишешь. Надо продавать.

– А может, не стоит? – неуверенно проговорил я.

– Попросим у Буги-Вуги в долг? – сказал вяло Костя.

– Больше не даст, нет, никто в долг нам больше не даст…

– Ну, тогда попробую дома порыться, у сына в копилке много мелочи…

– Ну, вот еще! – вспылил Эркки. – Пф! Будем мы грабить твоего сына! Нет уж! – Он остановился, мы тоже, он положил мне руку на плечо и, глядя в глаза, сказал: – Нет, нет, так нельзя, у меня была в детстве копилка, и я однажды нашел ее пустой. Я помню, что я почувствовал. Я знаю, что это такое – найти свою копилку пустой. Нет, так нельзя, мы не можем так поступить с твоим малышом… ни с одним малышом так поступать нельзя… Я тогда матушке ничего не сказал, но – мне было очень обидно… – Мы стояли и слушали его, понимая, что Эркки созрел для монолога, для сцены, для жеста, и вот он – жест: Эррки вновь извлек из кармана кольцо и, держа его перед собой, сказал: – Я лучше отнесу мамино кольцо в скупку, чем ограблю ребенка! Да и то верно, сколько можно его носить в кармане? Сколько можно вздыхать? Сколько можно смотреть на это кольцо! – Мы стояли и слушали. Прижав руки к груди, Эркки зажмурился и воскликнул: – Мама, прости! Я долго с ним жил… но это всего лишь золотишко не самой высокой пробы. Да, ты его носила на пальце, ты его любила, снимала и надевала, ты его подарила мне незадолго до смерти, но… честно говоря, когда я смотрю на него, я не вспоминаю ни тепла твоих рук, ни нежного взгляда, ничего такого не всплывает в моей памяти… Я вижу всего лишь золото, а я не ношу золота, признаться, я его не люблю, обманчивый металл, я его даже побаиваюсь, и моя дорогая жена тоже его не любит, предпочитает серебро. Мама, ты знаешь, как я поступаю с золотишком: если оно вдруг каким-то образом заплывает в мои руки, я от него избавляюсь. И сегодня я с твоим кольцом поступлю соответственно. – Спрятав кольцо в карман, он решительным шагом направился в скупку.

Мы долго стояли в торговом центре в ожидании хозяина скупки, рядом вертелись рекламные агенты, хозяина не было, мы названивали на телефонный номер, который был выставлен в окошечке, люди шли мимо, косились на нас – стоят ободранные лодыри, я чувствовал себя ужасно, все эти взгляды, которые бросали в нашу сторону посетители торгового центра, ввели меня в состояние нервозности. Покурили возле KUMU[13]13
  Художественный музей KUMU (эст. Kumu Kunstimuuseum).


[Закрыть] на поющих скамейках, послушали симфоническую музыку, нас пришпилило, музыка играла по кругу, мы слушали и не могли оторваться, пока я не начал говорить: да когда ж она кончится?.. когда этот трахнутый Сибелиус закончится?.. Он никогда не закончится, сказал Эркки… потому что он так писал, он пил много, сдавал бутылки и снова пил, такая и музыка получилась… Костя сказал, что нам надо взять себя в руки и идти… Мы с трудом поплелись по ступеням вниз, затем дальше и дальше, снова покурили, возле ульев, на скамеечках, обросших изморозью и сосульками, пришпилило еще круче, долго сидели на скамейке, пока не увидели, как из ульев вылетают пчелы, мы видели рой пчел – они вылетали и залетали… Это невозможно, сказал кто-то из нас – может быть, это был я, а может, это был Эркки или Константин… Да, это невозможно, сказали мы, сейчас для пчел чертовски холодно… Значит, они нам пригрезились… Да… Надо идти, идти… Мы встали и пошли, я, Эркки и – все более отстававший от нас Костя, его прибило очень сильно, гвоздем к дереву, он мочился, я дал ему попить из бутылочки… Я первым вышел к морю. На берегу стояли люди, но я не успел их рассмотреть, я хотел заглянуть им в глаза: что они там видят?.. есть там галлюцинации или нет?.. в конце концов, мы – главные представители нашего психоделического сообщества, мы – эксперты в этой области и мы можем судить о том, что у них там варится в котелках… там должен быть айсберг, сказал я… они стоят в ожидании белого корабля, но теперь корабли ходят постоянно, поэтому они ждут другого послания – айсберг, вот чего они ждут… но нам не дали такой возможности, нам показали, как трое нацистов пихали несчастного черного парня, прямо на набережной, у всех на виду, они его пихали, издевались над ним, сорвали с него куртку и топтали…

Взревев буйволом, Эркки бросился на них, смял первого. Я за ним… Костя стоял и кричал: полиция!.. куда вы смотрите?.. убивают!.. Кричал он бабьим голосом – после я выяснил, что Костя не кричал, а кричала какая-то женщина, стоявшая подле него, а Костя просто стоял и, ошалев от происходящего, смотрел. Эркки расталкивал пузом молодых скинхедов и взмахивал кулаками, но не попадал. Он ревел на них, пугал, оттесняя черного парня. Свара, карканье: ты чо?! – а ты чо?! – ты кто такой?! – а вы кто такие?.. Скины не отпускали свою жертву просто так, они не натешились. Эркки и лысый бугай дергали чернокожего. Сейчас они его порвут… Я бросился на помощь. Толкнул одного в спину, громко выматерился и врезал другому в плечо. На меня бросились. Один мне вмазал по загривку, другой попал в ухо.

– Игры кончились, Эркки! – крикнул я.

– Ну, понеслась! – ответил Эркки и въехал длинному, тот отвалил, схватившись за рожу. Кровь. Тут же крепко вмазали незнакомцу. Уклонившись от удара, я пихнул нападавшего в бок, юркнул между телами и схватил чернокожего парня, мы ловко выскользнули из потасовки и оказались прямо перед автобусом. Эркки прикрыл наш отход, продолжая реветь и метелить направо-налево кулачищами, он вошел в раж. Перед нами распахнулись дверцы автобуса, мы с неизвестным прыгнули в него и уехали. Я глянул напоследок: от Эркки отлетел тощий скин, его рожа была сплюснута мощным ударом.

– Он справится, – сказал я новому приятелю по-английски. На чистом русском он ответил:

– Я в этом уверен. Спасибо вам большое. У меня нет слов, чтобы выразить мою благодарность. – Он протянул мне руку и сказал, что его зовут Инносент.

Потерпевшему необходима была первая помощь: разбитый нос, ссадины и так далее… Его сильно знобило. Полагая, что для нас все закончилось, мы отправились в клуб.

– Сорвали куртку, – переживал он, – как я без куртки…

Я дал ему мой шарф.

– А документы?

– На месте, – похлопал он себя по заднице.

– Самое главное. Самое главное.

Я пообещал, что мои друзья принесут ему куртку и телефон…

Пока шли, он рассказал о себе, на чистом русском, совсем без акцента, маленький, хрупкий, интеллигентный, из носа кровь… Я прикладывал мой платок, которым обычно протираю стекла очков, которые давно перестал носить…

– Ухо, кажется, порвали, – сказал он, осторожно ощупывая левое ухо.

– Сволочи, нечего сказать.

Инносент жил в Тарту, где преподавал на английском русскую литературу иностранным студентам – преимущественно китайцам, чье знание английского языка, не говоря о русской литературе, было столь бедным, что никто не мог определить, узнали они что-нибудь о русской литературе из его лекций или нет; он запросто мог бы толковать им о чем угодно – о химических элементах, например, всего лишь заменяя их именами писателей: Толстой – кислород, Достоевский – углерод, Чехов – водород, Гоголь – гелий и так далее.

Инносент – поэт, рассеянный задумчивый человек, он вел довольно странный образ жизни, мог заблудиться в Тарту, в этом малюсеньком городке. Стихи в его голове возникают – нет, он сказал: стихи в его голове вспыхивают – не на том языке. Он отказывал себе в написании стихов на русском, потому что считал себя недостойным этого, но прозу писал: документальный роман под названием «Руандэ», с ударением на последний слог – спиралью вьющаяся история, уходящая то в прошлое, то выныривающая в настоящем, то дрейфующая по российским просторам девяностых, то вдруг взрывающаяся мрачной статистикой геноцида в Руанде, то снова летящая поездами по России в Эстонию, а оттуда обратно – в Африку, по реке времени, вниз, вверх, поперек; он писал до изнеможения, до слез, до крови кусая губы (о, Инносент, поберег бы ты себя!). Инносент слишком много думает, пишет, сочиняет, а потом не может сплести свои сочинения в один манускрипт, отчего впадает в отчаяние, поэтому его очень трудно сдвинуть, он очень редко выбирается в Таллин, а если приезжает, от него ничего не узнать, он говорит очень робко, больше слушает, как кажется, но если с ним заговоришь, то выяснится, что он ничего не слушал – он о своем думал, о том же, о чем мог думать где угодно, в том же Тарту.

Отец отправил Инносента из Руанды в Советский Союз еще в конце восьмидесятых, когда в Руанде разразился экономический кризис. Его отец был влиятельным человеком, чуть ли не в правительстве работал, он был убит во время геноцида. Инносент остался один, он закончил филфак СПбГУ и какое-то время работал в школе, где пользовался необыкновенной популярностью у коллег и учеников. Женился на русской из Эстонии (она была студенткой в том же университете), они переехали в Эстонию, преподавали языки, он быстро («и без труда», подчеркнул он красиво, но не без язвительности) выучил эстонский, получил гражданство в 2003 году, устроился в Таллинский университет, оттуда перешел в Тарту, где и осел; и было ему в Тарту грустно, он хандрил.

Они с женой жили бездетно и очень бедно («Если живешь бедно, лучше не заводить детей», – считает он).

Мы вышли на остановке, на которой маньяк, перед тем как покончить с собой, застрелил прохожего; поторопились в наш клуб, я начал было рассказывать о клубе, как Инносент встал…

– Левой руки не чувствую, – сказал он дрожащим голоском, он запаниковал, – я не чувствую моей левой руки!

Он встал, его губы тряслись от ужаса…

– У меня наверняка сердечный приступ…

– Нет, ерунда, – постарался успокоить его я, – никакой не приступ. Тебе просто в локтевой нерв досталось…

Мои слова подействовали, и мы более-менее спокойно (он поскользнулся пару раз на мосту) добрались до места, напугали Надежду Сергеевну, она пообещала принести нам аптечку, ключа у меня не было, она выдала мне запасной; в клубе он думал, звонить или не звонить жене.

– Жена будет нервничать, если я расскажу…

– М-да, – говорил я, шаря по полкам в поисках аптечки или спирта, – наверное, тогда лучше не звонить…

– Если не позвонить, она точно будет нервничать…

– Тогда лучше позвонить, но о происшествии можно пока не сообщать.

Он согласился. Я дал ему мой телефон, он отдышался и позвонил жене. Говорил он спокойно, красиво, уважительно, на вы… как мы с Леной… Его жена учитель в гимназии – ого!.. Он сказал, что ему надо задержаться – в клубе, литературно-художественном, – сказал он, глядя на картинки на стенах. Он выдумал на ходу встречу с поэтами в кафе – так я стал поэтом, и так он оказался у нас. Она попросила его, чтобы он не выпивал много (как и Лена всегда меня просит), – он сказал, что у него, кажется, увели телефон, он ищет его и не может найти, и передал мне трубку. Я представился секретарем поэтического общества «Клевер» (от слова clever – рассмешил ее немного), объяснил, почему ее муж звонит с моего телефона. Она была довольна. Приятный голос, но слегка искусственный, преподавательский, и недоверчивый – как у всех тартуанцев. Я пообещал поискать телефон…

– …ваш муж побудет тут, у нас.

– Хорошо, как хорошо все устроилось. До свидания.

Я постелил ему на топчане, дал воды, ваты, салфеток, зеркальце, он сидел на топчане и чистил себе лицо, затем сходил в душ, вахтерша ему помогала очиститься, залепила ухо.

Пришли Эркки и Костя – без куртки, с разбитым вдрызг телефоном Инносента.

– Ничего. Самое главное карточка, – приговаривал он, – телефон ничего не стоит. Карточка – самое главное…

Но и карточку было непросто извлечь, телефон был здорово сплюснут.

– Видимо, наступили ногой…

К этому времени мы неплохо покурили и ели плов, который приготовила Лена, я его принес и всех угощал. Костя пытался извлечь карту из телефона, то щипчиками, то пинцетом, и о чем-то, как всегда, рассуждал. Инносент спросил:

– А что там за мотоциклисты за окном собрались?.. у вас тут еще и мотоклуб есть?..

Было уже темно.

– Нет, такого у нас нет, – сказал Костя.

Самой сцены я не видел, мы с Эркки разговаривали в прачечной, в подвале, я возился с машинкой, трубками, я хотел постирать вещи Инносента, а Эркки, который должен был мне помогать, рассматривал в большом зеркале ссадины на ребрах и локтях, мы не слышали рычания мотоциклов, но странную дрожь, что пробегала по стенам, ощутили.

Председатель и Инносент не сразу заметили, что творилось на улице. Грозное рычание они приняли за гром, вспышкам не придали значения, они думали, что это были молнии, – настолько они были увлечены беседой, телефоном, кальяном и прочим.

Байкеры, в усыпанных заклепками куртках, с жуткой раскраской на лицах, некоторые были в масках, кружили вокруг здания. Стекла в окнах вибрировали, и даже игла подпрыгивала на вертаке. Вахтерша была в ужасе, она позвонила по телефону Константину.

– Мне кажется, вы преувеличиваете, – ответил он ей по слогам, – пре-у-ве-ли-чи-ва-е-те…

– Да вы гляньте в окно!.. Что творится!.. Их сто человек – не меньше!.. – блеяла вахтерша.

Они подошли к окну, и не сразу сопоставили звук – вспышки фар – клепку на куртках – платки на головах – мотоциклы.

– Ну и что? – бессмысленно повторял Константин. – Ну и что такого? Ну, собрались какие-то… мало ли… подумаешь… Я сейчас спущусь к вам…

Она поднялась наверх прежде, чем он успел положить трубку.

– Мне там страшно находиться. Я боюсь, они чем-нибудь швырнут мне в окно… хулиганье, на стенах пишут…

Тут вошли мы.

– Не беспокойтесь, мамаша, – попытался успокоить ее Эркки, – мы сейчас во всем разберемся.

Ее ноги подогнулись, тоненьким голосом она заскулила:

– Ой, что сейчас будет!..

Эркки едва успел ее подхватить. Я полез в аптечку.

– У нас есть нашатырь?.. – Кто б меня слышал…

– Что они делают? – Инносент в ужасе отступал от окна.

– Они жгут факелы! – ответил Костя, не отводя глаз от фар и огней.

– Мне кажется, между стычкой у моря и этими байкерами есть какая-то связь, – сказал Инносент. – А что вы думаете?

Нашатыря не было… Разбилось окно, я выронил аптечку – все вывернул на пол, они посмотрели на меня, а на улице тут же раздался довольный хохот, свист, пьяный галдеж, как будто они знали о том, что я уронил аптечку.

– Да они спятили, – сказал Костя, он все еще не верил в происходящее.

Рычание моторов усилилось. Я понадеялся, что они уезжают, но они покружили по парковке и снова встали.

– Надо звонить в полицию, – сказал Костя.

Мне это не понравилось: в полицию надо звонить в крайнем случае…

– Кажется, это и есть крайний случай, – заметил Эркки, – она совсем без чувств!.. – Он усадил вахтершу в кресло, но та была как ватная и противно заваливалась, Эркки держал ее. – Крепитесь, не теряйте сознания. – Она закатывала глаза, очень неприятное зрелище (может, у нее эпилепсия, подумал я). – Костя, она совсем отключилась. Я не знаю – дышит ли?

– Звони! – сказал Костя, его голос дрогнул. – Я не могу найти мой телефон… (Он держал его в руке.)

– Я тоже, – ответил Эркки, шаря по карманам, – кажется, оставил в прачечной…

Я дал ему мой, но несколько неохотно. Обморок вахтерши я считал делом естественным в подобных обстоятельствах и недостаточно серьезным поводом для того, чтобы вызывать «скорую помощь». Полиция тоже была ни к чему. Но раз они так решили… Пусть Эркки сам звонит. С полицией я не стану разговаривать. Да и вообще, думал я, зачем здесь полиция? Зачем «скорая»? Вон она уже открывает глаза… Почему бы не посмотреть, что будет дальше? На что эти бритоголовые способны?

Пока Эркки набирал, Константин опомнился и увидел, что держит свой телефон, позвонил знакомому журналисту (возможно, телевизионщикам, которые и прибыли к нам тем вечером). Ему этого было мало, он уже не мог оторваться от телефона, он ходил по кабинетам, везде включал и выключал свет, будто подавая сигналы, смотрел из всех окон, пытаясь произвести впечатление, что в здании полно народу и все проснулись, все фотографируют банду мотоциклистов, все возмущены, все – включая бедную Мисс Маус, которая металась по своему замку, опрокидывая столики и кукол. Константин позвонил на радио, его вывели в эфир, он комментировал происходящее, многие наши знакомые слышали его нервный дрожащий фальцет:

– Эти негодяи уже минут десять кружат вокруг нашего здания и выкрикивают бранные слова… Они нам угрожают… Они машут кулаками и какими-то палками, что ли… На нашем здании что-то пишут, я не могу видеть, что именно они там пишут, но я вижу двух типов с баллончиками, они встряхивают баллончики и водят по стене, следовательно, я могу сделать вывод, что они, должно быть, что-то там пишут…

И так далее…

Полиция прибыла, байкеры разъехались, улюлюкая. Вахтершу принял и вынес на руках огромный небритый спасатель. Довольная этим вниманием актриса махала рукой, ее снимало телевидение. Исторический момент. Разбитое окно, напуганная растрепанная пожилая женщина – настоящий кадр из фильма: она сидит в машине «скорой помощи», на ее плечах плед, в руках белая кружка с красным крестом – не знаю, что ей там дали выпить, она мгновенно разомлела, а потом спала как убитая, до нас доносился богатырский храп. Во всех новостях показывали безобразные надписи на стенах, мелькание синих проблесковых маячков. Дверь клуба, надпись, мы. Репортеры дорвались наконец до нас, мы долго их не впускали, не желая публичности, и вот они воспользовались случаем. Перед тем как они ворвались, мы успели пробежаться по комнатам и попрятать кальяны, пепельницы и всякий хлам. Эркки прибрал свой лежак, распихал по шкафчикам подушки. Сделали мы это не из боязни, а просто из обыкновенной чистоплотности – чтоб клуб не имел ничего общего с притоном. Репортеры гуляли по всему зданию, впивались голодным оком в каждую безделушку («А в этом ларчике у вас что?»); они взяли интервью у Константина (назвали его «председателем психологического клуба»). Полицейские тоже по-хозяйски прошлись по этажам, взяли показания, расспросили Инносента (он чертовски красиво и сложно говорил по-эстонски, чем сильно удивил полицейского).

На следующий день мы отправили Инносента восвояси. Эркки подарил ему свой старый норвежский кафтан, местами драный, из него торчали клоки собачьей шерсти. Инносент был очень доволен (сострил про заячий тулупчик, не удержался), кафтан ему очень подошел. К этому кафтану мы подарили вязаную шапку – работа Надежды Сергеевны, у нас всех такие есть, с эмблемой клуба: пятилистник в зеленом кружке; только его шапка была из разноцветной шерсти, в которой преобладали розовые и желтые цвета, с большим задорным помпоном, она ему тоже была к лицу. Несмотря на ссадины и коричневый пластырь, Инносент был на седьмом небе от счастья. Он вертелся перед зеркалом, любуясь на обнову, и вдруг принял позу и громко важно произнес:

– The web of our life is of a mingled yarn, good and ill together.[14]14
  Паутина жизни соткана из смешанной пряжи, добротной и негодной. Уильям Шекспир. «Все хорошо, что хорошо кончается» (англ.).


[Закрыть]

Цитата понравилась всем, и мы решили непременно выложить ее из разноцветных букв на стене.

– Пусть эти бессмертные слова будут девизом нашего клуба, – с чувством сказал Константин, и мы согласились.

Эта история прославила клуб на всю страну. Инносент стал героем, в Тарту ему не давали прохода, все здоровались с ним, в одном кафе ему наливали кофе бесплатно.