Текст книги "Театр ужасов"

– Давайте садитесь, все готово давно, – сказал Эркки, снимая фартук. – Вот я тут уже и остудил.

– Очень хорошо, – сказал я, усаживаясь за верстак, на котором лежали фрагменты из гипса и дерева, и еще какие-то детали будущей скульптуры. – А это что варится?

– Вторая порция! Еще полно… На десятерых хватит!

– Заодно выясним, куда ружье подевалось, – добавил Кустарь, потирая руки, глаза его горели дьявольскими огоньками.

– Да, точно, – сказал Эркки, наполняя кокосовые бокалы напитком отвратительного цвета, – так в древние времена пропавшую вещь находили в видениях…

Вино было еще слишком горячим, но Эркки и Кустарь прихлебывали, как чай, дули на кокосы и потягивали, щурясь, и я тоже попробовал – гадость страшная – и пока не пил, а рассказал, как мой отец во сне нож сыскал, который потерял, убегая от лесника; они удивились – во как! – с их усов вино капало…

– Так он браконьером был, твой отец, – улыбался Кустарь.

– В детстве и юности, – сказал я, – вообще-то, помню, как-то лебедя подстрелил по пьянке…

– Нарушал частенько, значит…

– Ага, а говоришь, он ментом был, – сказал Эркки, я кивнул, – такие они, менты…

Я сказал, что и мне удавалось во сне книгу потерянную найти и еще… но я не закончил, Эркки ударился рассказывать, как они с шаманом поили этим вином Казимира, как он заблевал весь траулер, бродил в сомнамбулическом состоянии, его чуть не подстрелили, он три ночи бредил и пел песни на разные голоса. Эркки рассказывал и подталкивал меня локтем: «Правильно я говорю?» – добавлял он, или: «Ну, я в письмах это описывал», – и подмигивал мне. Было неудобно, ведь писем его я почти не читал. Эркки увлекся. Сенегал его еще не отпустил. Когда он говорил, его глаза делались пустыми, далекими, и меня начала бить легкая дрожь, мне казалось, что я тоже вместе с ним спускаюсь в трюм траулера, хожу по колено в воде, вижу, что к моей ноге подбирается какая-то тварь, обвивает ногу щупальцами… и я дергал и поднимал ноги. Меня успокаивали. Я озирался.

– Где я?

Они смеялись, их смех меня пугал еще больше, он был похож на собачий лай и карканье. Эркки не обращал на мои страхи внимания, спокойно продолжал:

– В сенегальских кабинетах тоже водятся всякие твари… Думаешь, что разговариваешь с официальным представителем торговой компании, ошибаешься, ты разговариваешь с главой контрабандистов, но говорит он с тобой как политик, и очень скоро ты врубаешься, что говоришь с политиком, то есть чокнутым, потому что они там все повернулись в связи с новой программой. – Эркки встал на табурет и широко над головой развел руками, будто держал воображаемый транспарант, и громко произнес: – Plan Senegal Emergent! – Он снова сел на табурет. – Они там все посходили с ума, на каждом шагу говорят о развитии страны и реформах, даже дети на стенах рисуют взлетающие разноцветные стрелочки и кричат: «О нас скоро узнает весь мир! Мы будем жить лучше всех!». От Казимира, как иностранного бизнесмена, требовали программу с описанием проектов, которые должны были гармонично влиться в цикл общих реформ, запланированных в Сенегале на будущее. Нам три месяца этой дурью забивали головы, водили за нос. И я понял: они хотели, чтобы я превратился в фантаста! Помнишь, я писал тебе об этом? – Он потормошил меня. – Эй, только не спи! Помнишь, я тебя просил мне придумать что-нибудь? Почему ты ничего не придумал? Я тебя спрашивал: что-нибудь из Стругацких на ум не приходит? А ты молчал! Вот мне и пришлось выдумывать самому…

Но ничего самому выдумывать не надо было – за него давно уже все было придумано, программа для траулера уже лежала на столе, оставалось добраться до человека, в кабинете которого стоял этот стол. Как только Казик более-менее протрезвел, они отправились на переговоры. В огромном светлом кабинете, увешанном коврами, картинами, оружием и черепами животных, их ждал жуткий человек, больше похожий на нигерийца, чем на сенегальца. Крупный, с большим хищным ртом и оттянутыми ушами, пробитыми в нескольких местах бриллиантиками. На каждом пальце у него было несколько колец. Браслеты на запястьях, цепочки на шее, амулеты с клыками. Золотые зубы и смешные перламутровые пуговицы, пришитые криво на аляповатый пиджак дурацкого терракотового цвета. Его охраняли громадные накачанные телохранители с АК-47. Это был глава компании по утилизации мусора.

– Хозяин мусора, – Эркки оскалился, пытаясь улыбнуться, но не получилось, – так он назвался: Master of all the city’s rubbish[23]23
  Хозяин всего мусора в городе (англ.).


[Закрыть]. Если кто-то что-то выкинул, это принадлежит ему. Поэтому на улицах Даккара были горы мусора. Никто ничего не выкидывал и не подбирал, даже если ронял что-нибудь, поднимать не имел права: что упало, то пропало. Крокодил не торопился расставаться со своим добром. Он давал ему полежать. И Даккар утопает в мусоре…

Жуткий тип дал им понять, что с самого начала их судьба была в его руках, файл Bourleskou and Co давно лежал в его столе. Может быть, он там появился даже до того, как Тобар и Казимир, обкурившись у себя в бункере, решили приобрести сенегальский, слухами приукрашенный траулер, чтобы возить гашиш из Африки, о чем они рассказали Шпале, попросив его уговорить Хозяйку дать им денег… немного, потому что траулер был дешевый (а дешевым он был потому, что служил приманкой для простачков, и братья Бурлеску не были первыми, кто попался). «Каждый чем-то питается, – сказал жуткий тип философски, – змея ест мышь, человек ест змею, мышь ест человека. Крокодил питается всеми, кто ему попадется в его водоем, – мышь, человек, змея – все одно, потому что, полежав на дне водоема, все превращается в гниль, годную для употребления в пищу, с точки зрения крокодила. Так вот, – сказал жуткий тип, – я, как крокодил, могу съесть что угодно и кого угодно. Я бы съел даже Советский Союз, если бы тот возродился и угодил ко мне в водоем, я бы дал ему полежать какое-то время, а потом сожрал бы. А уж вас, русских, я съем подавно, если вы не сделаете то, что я скажу. Вы в моем водоеме, и довольно давно, вы достаточно полежали».

– Под видом мусора мы вывезли кое-какие контейнеры в Анголу, а оттуда привезли крупное оружие… Ну, так, мелкокалиберные пушечки и старенький броневичок… Я бы даже сказал, что броневичок был антикварный, но это не мое дело. Все было предварительно разобрано и упаковано в ящики от белорусской сельскохозяйственной техники. Разумеется, нас не досматривали. Так, для виду только. И это только начало. Казимир и его траулер расписаны на несколько лет вперед, занятость и оплата труда ему гарантированы, и все это в согласии с программой по укреплению культурных связей между странами Африканского союза.

Внезапно меня бросило в жар, ледяной пот побежал по спине и груди. Я испугался. Помню, что Эркки меня успокоил: «Все нормально… Так и должно быть… Я же описывал…» Говорят, я плюхнулся, не успели поймать, полетел с табурета на спину и впал в беспамятство, руки раскинув. Хорошо, что мешок с корой у меня за спиной стоял, я на него повалился. Набил синяк на локте. Они меня оттащили, на большую деревянную подставку, им показалось, что тут мне будет лучше. Чтобы не ушел во сне (я будто бы в сомнамбулическом состоянии порывался в лес идти), они меня к глаголи привязали, как куклу. И вот на этой деревяшке, извиваясь вокруг глаголи, я и маялся в бреду шесть часов.

Очнувшись, долго не мог отвязаться, привязали на славу. Искал выход, долго брел в мою Инструментальную. Заблудился. В полутьме увидел людей и пошел за ними. Кричал им, они от меня убегали. Я подумал, что продолжается бред. Под землей было оживленно. По коридорам носились тени, катили на тележке тушу убитого зверя, набросив на него огромное ватное одеяло. «Кого убили? Оленя?» Ничего не ответили, убежали. На всякий случай заперся.

Утром – для меня утро наступило уже после полудня, так что это было около двух, когда меня перестало знобить, мутить и покачивать, – я отправился в лес искать ружье. Я хотел забрать мои триста евро, которые мне не выплатили в прошлый раз, но я не хотел пойти просто так, мне почему-то нужен был предлог, и я подумал, что ружье было бы неплохим предлогом. Я «вспомнил» полянку, на которой оно мне приснилось, это было наверняка квазивоспоминание. В бреду я отчетливо видел ружье – оно лежало на траве под елью, и я знал ту ель! Возможно, этой ели и не было; или она могла стоять в совершенно другом лесу. Очень может быть, что я был все еще под сильным воздействием, потому что лес был странным, ветки не только шевелились, но и плавились, завивались, точно я смотрел на них сквозь кривое увеличительное стекло, деревья то приближались, то отдалялись; и все шептало, будто подсказывая, куда следует идти. Так я мог зайти в другую страну, и мне было немного страшно. Я шел, повинуясь шепоту, и вскоре оказался на той полянке, где, по моим представлениям, должно было быть ружье. Вполне возможно, что мое воображение одомашнило незнакомое место, убедив меня в том, что это и была полянка из моего сна. Я самодовольно направлялся к мохнатой ели, которая мне казалась знакомой, я смело шел, уверенный, что сейчас подберу трофей, и вдруг увидел волка. Меня как током ударило. Я встал как вкопанный. Во рту мгновенно пересохло. Я сразу понял, что это был волк, а не собака. Его взгляд приковал меня. Я замер, ощутив плотную стену воздуха, которая повязала мою волю. Волк сидел и смотрел на меня, а я не мог шелохнуться. Он бесшумно встал. Я похолодел. Страх пробежал по ногам и спине, поднялся к затылку. Волосы зашевелились. Волк медленно двигался в моем направлении. Он видел жалкое трусливое существо, легкую добычу. Ноги затряслись, я присел чуть-чуть. Он замер. Я сделал два странных шага, оскалил зубы и стал водить руками вокруг себя. Как пьяный или сумасшедший. Эти движения придали мне смелости. Я их сделал как бы ненароком, неосознанно. Как только кровь побежала по телу, я сделал еще несколько движений, уже осознанно странных, танцевальных, предсмертных. Откровение смерти застало меня врасплох, но я мгновенно взбодрился и решил драться. Думая только о хищнике, с которым наверняка не совладаю, я пошел боком в направлении сухой, переломленной ели, надеясь ее как-нибудь использовать против волка. Он стоял неподвижно. Как нарисованный. Он, наверное, удивился моей пьяной грации. Не выпуская его из виду, я, нарочито безумно и шумно, стал дергать обросший травами ствол, тянуть его, и ствол, на счастье, подался, с шумом выполз из трав. Совершенно засохшая палка с множеством веточек. Неудобное, но хоть какое оружие. Высоко над собой я поднял ее и воскликнул что-то. Посмотрел. Волка не было. Секунды на две я упустил его из виду, и его не стало. Я рыскал взглядом, боясь, что он ко мне подбирается. Я кружил, размахивая сухой елочкой. Его нигде не было. Не выпуская моего жалкого оружия из рук, я постоял минуты две или три, озираясь. Вокруг было тихо, а в голове шумело. Наконец, сквозь этот гул в голове, я расслышал голоса… Они кружили, приближаясь… Эй, крикнул я, и еще сильней: Ого! – О-го-го, отозвались они и засмеялись беспечным, немного насмешливым смехом. Меня этот смех успокоил. Ничего не может произойти, пока рядом такие беспечные насмешливые голоса. Голоса тех, кто тоже, как и я, за вознаграждение, искали дурацкое ружье. Они-то волка и спугнули. А не моя деревяшка… Я бросил елку и пошел к тем кустам, где стояла большая ель. Возле нее должно было лежать ружье. Но его, конечно, не было, и я посчитал себя полным дураком, выругал себя грубо и поспешил вон из леса. Ближайшим из домов был дом Роття и Пеэта. Я вбежал как ужаленный. В прихожей стоял плотный кумар. Вот хорошо, подумал я, покурю, трясучка и пройдет. Я ворвался в их большую комнату, где все было устроено как в типичных американских домах: посередине комнаты стоит огромный сложенный диван, перед которым на столе стоит большой телевизор. И хотя его никогда не включали, у них было заведено пить, есть и курить на этом диване перед телевизором.

Когда я вошел, Ротть сидел на диване, вперясь тупым взглядом в пустой экран, из его рта шел дым. В руках у него был маленький бонг, который тоже дымился. Ротть, кажется, ничего не соображал. На матрасе, прямо на полу, лежал пацан, в одежде, на него набросили сверху легкое одеяло, у него были слегка приоткрыты глаза, я подумал, что он лежит и на меня смотрит, но он был без сознания.

– Что с ним?

– Обдолбался. А ты чего такой?

– Волка сейчас в лесу видел.

– А… Мы их каждый день видим.

Рядом с мальчишкой лежало ружье.

– Во! Нашли?

– Не знаю. Он его принес… Хочешь курить?

Я не стал курить. Я пошел попить воды, и меня до чертиков напугал Пеэт. Я его вообще не заметил. Он лежал в ванной, сливаясь с грязным бельем, и, когда я взял обрезанную бутылку, которой они тут зачерпывают воду из ведра, Пеэт зашевелился… Я чуть не вскрикнул от неожиданности. Выскочил из ванной комнаты, схватил ружье и пошел в канцелярию. На крыльце столпились и курили сквоттеры. Увидев меня с ружьем, они воскликнули: «О, ты нашел!.. Ух ты!.. Смотрите, он его нашел!.. Каземат нашел ружье Шпалы!..» Они сказали, чтоб я шел прямо в апартаменты Нивалиды, все дела теперь решают там. «Хозяйка не встает, все решает в постели…» Из-за моих пустяков можно было и не беспокоить Хозяйку. Идти к ней не хотелось, но мне сказали, что там все собрались. Я спросил: «И Эркки там?» – «И он там, – ответили мне, – и Кустарь, и Шпала, и Шарпантюк, и Тёпин – все там». Делать было нечего, направился к ней. В коридоре и прихожей было полно народу – ждали, когда она всех примет, обсуждали, гудели. Было много незнакомых личностей, пожилых эстонцев, которые, узнав о состоянии Альвины Кирс, пришли к ней по каким-то делам. Меня это удивило. Какие у них с ней могли быть дела? Я протиснулся к самым дверям, где на стульях и скамеечке ждали важные, солидно одетые офисные люди, похожие на должностных лиц, а один был похож на шпиона, или актера, который пришел на кастинг в шпионскую комедию, – присмотревшись ко всем еще раз, я подумал, что все они были похожи на актеров, пришедших на кастинг, и невольно улыбнулся. Я не полез вперед них, встал и, от нечего делать, смотрел на мрачное представление, которое разыгрывалось в шикарной комнате Кирс.

Там шло мрачное заседание при свечах, молча пили водку. Все шептались и вели себя так, будто боялись чего-то неминуемого, боялись и все-таки ждали, когда оно наступит. Где-то скулили собачки. Шпала часто менял состав своей банды собутыльников – в этот раз к столу были допущены: горластый анекдотчик Шарпантюк, плюгавый и как всегда смешливый Лутя (он безвольно растекся, уронив голову на руки), до грифельности серый Треф и незнакомый тип, застывший с мобильным телефоном. Это казалось очень странным. В комнате все переставили. На стене появился большой дурацкий ковер, на пол тоже постелили старый, сильно драный ковер (настолько ветхий и грязный, что я невольно подумал, что хороший, наверное, унесли и постелили этот). Обычно у Хозяйки царила легкая бесшабашная, даже немного безумная атмосфера: обязательно валялось белье, какие-нибудь журналы и безделушки; места было много, света тоже, гремел голос Аллы Пугачевой, работали вентиляторы, и безумствовала канарейка или попугаи в клетке, бегали друг за дружкой вертлявые собачки. Альвина Кирс жила нараспашку и громко, любила бодрую музыку, выбрасывала пустые бутылки из-под шампанского в окно, вешала на стены огромные зеркала, перед которыми вертелась в новых нарядах и париках, а по пьянке била их и плакала, матюгалась. Пластинки на гвоздики тоже вешала, ужасно криво, могла вылезти в окно и позвать к себе кого-нибудь – и молоток с гвоздями захвати!.. Человек брал молоток и гвозди, шел к ней и долго не понимал, чего она хотела, в чем состояла ее просьба. Она брала пластинку, подносила к стене и говорила: «Бей сюда! Бей прямо в дырку! Посередине! Смелей!» Варварство, но что поделать, Хозяйка просит… и человек ставил гвоздик в дырочку посередине пластинки и бил молотком, вгоняя гвоздь в стену. Сумасбродная Хозяйка брала другую пластинку – и все повторялось, пока на стене не болталось десять вкривь и вкось прибитых пластинок. Нивалида ходила и крутила их несколько дней, напевая: крутятся-вертятся диски, крутятся – вертятся диски… а потом это ей надоедало, и она приглашала других, которые выдирали гвозди, чинили стену, она устраивала ремонт каждый год. В похмелье она была тихой и покорной, как овечка, вызывала меня к себе, я ей читал дамские романы, шпионские триллеры, приключения агента 007 и Тарзана, она слушала, плакала и засыпала, во сне она громко храпела, я переставал читать, тихо сидел, посматривая кругом, на стенах блестели дурацкие картинки, которые она, как четырнадцатилетняя, малевала лаком и цветными карандашами, в большой рамке были собраны старинные фотокарточки родственников, был целый закуток со старым комодом, вывезенным из прошлого, вместе с бабушкиными брошками и фарфоровыми слониками. Теперь здесь устроили нагромождение: мебель и цветы сдвинули, клетки с птицами вынесли, собаки где-то визжали, их заперли в одной из комнат… За большим столом сидели угрюмые мужики со своими дурами, расставили бутылки, зажгли свечи, и всегда пестрая комната погасла. Сидели тихо, как на поминках. Их женщины, все одинаково размалеванные, бурые от загара, как куры гриль, поглядывали в сторону большой постели, стоявшей в глубине комнаты, на которой возлежала Кирс. Хозяйка принимала каких-то людей с бумагами, тянулись бесконечные переговоры. Она медленно вникала, слушала, мычала свое, перед ней разворачивали бумаги, ей что-то пытались втолковать, она капризно взмахивала своей неуклюжей рукой, поправляла свалявшиеся волосы и просила новых объяснений; человек с бумагами впадал в недоумение – какие еще объяснения, что же тут не понять? Долги надо возвращать! Выплаты шли, шли – и перестали! Надо платить!

– Платить? Я? Кому? Вам? – шепеляво возмущалась Кирс и на Шпалика поглядывала. Так как ее речь после инсульта была сильно нарушена, ответы ее занимали слишком много времени. Альвина требовала отсрочки на месяц, год… Она говорила медленно и глухо, ее переводил на эстонский Эркки. Он забрался в дальний угол, сидел на подушке подле Альвины, буквально под ее локтем, и тоже проявлял очень много заботы о ней, что меня сильно изумило. Отчего он с ней так сблизился, чего вдруг? Неужели поездка в Сенегал что-то изменила? Траулер представляет какую-то ценность? Или то, что на нем собираются возить, внушает ему перспективы? С другой стороны на маленькой табуретке сидел, по-турецки скрестив ноги, наш мастер. А он тут что делает? Он грустно смотрел на тумбочку, что-то говорил подруге Альвины, которая больше походила на медсестру (наверное, она и была медсестрой, при ней была сумочка, с какими приезжают врачи «скорой помощи»). Над изголовьем дивана торчал блестящий медицинский штатив с бутылочкой и трубочкой для внутреннего вливания. Кустарь говорил с похожей на медсестру женщиной и поглядывал на бутылочку с трубкой.

Триста евро, думал я, и вознаграждение за найденное ружье. Получить и уйти… Но у других дела были поважней, их принимали. Степенно входили красиво одетые люди, по всей видимости, прибывшие из важных офисов, из центра города, и с бумагами, на которых стояли печати, что было, несомненно, очень важно. Бухгалтерша суетилась. Она была сильно нервной и напуганной, ее руки тряслись, голос дрожал. Видимо, дела плохи. Или слишком серьезные приходится принимать решения…

Мне быстро все наскучило, хотелось есть, но я боялся стошнить, ноги до сих пор дрожали. Шпала, кажется, был трезв. Я подавал ему знаки, хотел ружьем выманить, но он меня не замечал. Разоделся как фанфарон, весь торжественный и важный, в черной рубашке, бордовом костюме, с цепочкой на шее, новыми часами. Был он и мрачен, и как-то глупо весел, неуверенность и озабоченность придали ему уязвимости. Я подумал, что он эти несколько лет недурно царствовал, и, если Хозяйка прикажет долго жить, он все потеряет, возвращаться ему наверняка не к чему. Поэтому он отчасти походил на игрока, который поставил на кон все и ждет, глядя на вращающееся колесо рулетки: люди входят, вносят бумаги, получают подписи и уходят, – колесо вертится… Какая из этих бумаг решит его судьбу? Наверное, он начинает свой последний запой, не спеша, как входят в холодное море. Я разобрал, что кто-то из пришедших говорил о приобретении земли, и это мне показалось любопытным. Я посмотрел на человека – очень хорошо одетый эстонец, немного плешивый, лет шестьдесят, деловой. Неужели она согласится? Кажется, Альвина давала свое хриплое согласие. Неужели? Она всегда была против того, чтобы распродавать земли! Они решили договариваться. Он делает предложение, она легко соглашается. Шпала угрюмо смотрел на человека, получившего подпись, поставил и печать прибывший сюда нотариус. Как! Все? Так это делается? Как просто! Радостно улыбаясь, человек попрощался с Хозяйкой и торопливо вышел (нотариус за ним выскользнул тенью). Шпала смотрел им вслед, мрачно облизывая губы. Толкнул Лутю, сказал, чтоб налил. Выпили, и Лутя снова растекся по столу…

Она была совсем беспомощной после удара. Наверное, не понимала, что делает. Пила она по-прежнему, несмотря ни на что, даже в таком состоянии! На тумбочке возле ее огромного ложа стояли россыпи бутылочек виски и коньяка. Маленькие бутылочки прекрасно гармонировали с лекарственными пузырьками, и я подумал о тех временах, когда врачи запросто выписывали опиум и морфий от головной боли, а также лекарственный абсент. Кажется, Герард Реве писал, что в Голландии еще совсем недавно, в семидесятые годы, от депрессии врач мог выписать амфетамин. Она что-то мычала и слабой рукой подписывала какой-то документ, который ей поднесла деловая эстонка с пышной прической. Определенно, чокнутая старуха не соображает, что подписывает. Я глянул на Шпалу – он был подавлен и даже побелел. На визитерше была юбка выше колен, ноги были толстые, в блестящих чулках, и, когда она наклонилась, я заметил, как Шпала посмотрел ей на задницу. Хозяйка поставила подпись и взвыла. К ней подбежала подруга, поправила подушки. Женщина с папкой отскочила и чуть не упала, запнувшись о ковер. Шпала ее поддержал, даже не поднимаясь. Она отшатнулась от него, он устало повел бровями и ухмыльнулся. Нивалида сползла с подушек и потянулась к тумбочке. Одна подушка упала. Кустарь ее ловко поймал и втиснул, фамильярно отодвинув Хозяйку, на место, за спину. Похожая на медсестру подруга перебирала пузырьки, показывая ей.

– Этот?..

– Не, – мычала Кирс, продолжая указывать на тумбочку трясущимся перстом, лак на пальце блестел, маникюр был свежий и изощренный, но пальцы были омерзительно скрючены и тряслись ужасно.

– Этот?..

– Э… э!.. – Кирс помотала головой, разметав волосы по лицу.

– Коньяк?..

– А!.. А!..

– Хорошо. – Подруга накапала в стакан коньяку. – Вот так, моя лапонька, Альвинушка…

Женщина с бумагами, умело скрывая отвращение, отошла, цокая каблуками, встала у дверей, застегивая кожаную папочку. Нивалида раскашлялась ей вслед, будто что-то хотела сказать, вместо нее Эркки выкрикнул по-эстонски:

– Спасибо вам, говорит Альвина!.. Приезжайте еще!.. До свидания!..

Дама в дверях остановилась, с небольшим поклоном поблагодарила, со всеми попрощалась, пожелала госпоже Кирс поправляться и громко пошла по коридору. За ней поспешила бухгалтерша, они отправились в канцелярию.

Подруги Нивалиды расступились, сели за стол, и только теперь я смог рассмотреть Хозяйку. У нее было красивое платье и новый парик, украшения… но кожа на ее щеке дряблая и пожелтевшая, это было заметно сквозь всю ту пудру, которой ее посыпали. Браслеты с часиками усугубляли ветхость ее единственной руки, и кожа на руке стала сущая ветошь! Слава богу, подруга опять ее заслонила от меня, поднеся стакан с коньяком и пришептывая «захворала, бедненькая наша».

Нивалида не могла даже держать стакан, она пила через соломинку. И я подумал: как же это противно – пить чистый коньяк через соломинку! Неужто коктейль было не сделать? Тут же вспомнил, что она предпочитала чистые напитки… Другая подруга приняла из рук Шпалы сигаретку в мундштуке и понесла своей дорогой Альвине Степанне… Эркки принял и сказал, что он подержит… Кустарь сидел на стуле подле кровати и проявлял о ней не меньшую заботу, что меня удивило, он помогал ей поймать соломинку, держал стакан, с наслаждением глядя, как жидкость убывает, и даже сказал: «Оп-ля, какие мы молодцы, все выпили!..» Эркки подносил к ее губам мундштук, она затягивалась и что-то говорила ему, он кривился от деланого смеха и потирал свою бороду, вздыхал, насупившись, кашлял и сопел, а потом пересказывал слова Хозяйки:

– Какая же стерва эта Ребане!.. Жадная блядь, свою собаку сама заморила, чтобы не платить за усыпление!..

Все грохнули со смеху. Опять я подумал, что Эркки сильно осунулся после Африки. И зачем он так вертится подле нее? Ему-то что? Зачем столько стараний? Еще неизвестно, что у нее осталось от капитала после стольких лет кутежа… может статься, у нее нет и ста тысяч евро!

Наконец, Шпала заметил ружье и обрадовался.

– О, ты нашел его! – Он протянул руки. – Давай его сюда. – Я подал. – Отлично! Я уж и не надеялся…

Он дал мне двадцатку, я напомнил, что мне не выплачено…

– Ага, погоди минутку… Видишь, кое-какие дела…

Человек с бумагами получил подпись и что-то говорил, заглядывая в свой телефон, у него, наверное, в телефоне были записаны вопросы к Хозяйке. Я гадал, кем мог быть этот человек. Он покупает или продает? Загадочный тип. Эркки переводил Нивалиде, она кивала и неразборчиво отвечала, хрипела – Эркки наклонялся к ней, она ему в самое ухо сопела, он качал головой, говорил «Угу, угу…», поправлял свои отросшие волосы и, прочистив горло, пораскинув умом, важно толковал ее слова деловитому человеку с бумагами. Тот наклонялся с притворной улыбкой и что-то говорил Хозяйке, нерешительно поглядывая то на Эркки, то на нее. Эркки махнул Шпале. Тот медленно подошел и наклонился над самой постелью. Так они вчетвером шептались с минуту. Наконец, Шпала выпрямился и вернулся за стол. Высокий человек тоже выпрямился, вздохнул, краска отлила от его лица, его глаза блестели, он казался заинтригованным: «Jah, jah», – повторял он, застегнул папку, похлопал ее, улыбнулся, пообещал позвонить кому-то, перезвонить ей, улыбнулся Шпале, со всеми попрощался, слегка кланяясь, пожелал Хозяйке скорейшего выздоровления и пошел к дверям. Шпала подскочил и открыл перед ним двери, жутко улыбаясь. За спиной Хозяйка сипло стонала:

– Ну да, поправлюсь я, скорей в гроб сойду…

Я тоже хотел уйти, но Шпала мне подмигнул, указал на стул. Я застыл, не понимая, зачем я ему.

– Сядь, – коротко сказал он, прикрывая дверь. – Задержись.

Черт. Мне это не понравилось. Я ничего им не должен, если что… Ни на какие угрозы не поддамся. Но вспомнил волка, его глаза, и мне стало наплевать на Шпалу. Ну-ну, давай… Я сел, закинул ногу на ногу и, повторив сумму громче обычного, посмотрел на Хозяйку.

Она меня не заметила до сих пор. Наверное, и ослепла частично. Она возилась в постели, толчками устраиваясь. Вот же ее разбил инсульт. Я вспомнил, что мой дед тоже на всю левую сторону был сильно парализован после инсульта, и тоже после пьянки, проснулся и не мог пошевелить левой стороной. Мне стало ее немного жаль. Но как отвратительна она была! Еще больше, чем прежде! Она неловко повернулась, показывая мне свое наполовину перекошенное омертвелое лицо, изо рта свисали слюни, и Эркки платочком снимал их… Я хотел отвести глаза, но вдруг с нее сполз парик, оголяя череп.

– Ах ты черт, – сказал Кустарь и полез его поправлять. – Вот так, вот так, Альвина Степанна, сейчас я вам его поправлю…

Старуха заблеяла:

– Ну-у… бы… гуу… да… бла… на… ху…

Голова Альвины Степанны ослабла, поникла и, продолжая что-то мычать, мягко покатилась… прокатилась по ее телу, одеялу, кровати, с легким искусственным треском упала на ковер и, все так же возмущаясь и ухая, покатилась по полу.

Я обеими руками схватился за стол.

– Блядь, – выругался Шпала. – Ну вы даете…

– Черт! – Кустарь бросился за головой.

– Ой, сорри, – сказал Эркки и захихикал. В его руках вздрагивало и шевелило единственной рукой жалкое тело Альвины Степановны, из которого торчали проволочки и металлический штырь. Это был манекен!

– Аккуратней, обалдуи! – гаркнул Шпала. – Нам сейчас нотариуса принимать.

– Бедненькая наша, – сказала ее подруга, подняла голову с пола, отряхнула, поцеловала и подала Кустарю.

– Да все нормально, Шпалик, – отвечал Кустарь. – Закреплю сейчас получше… Небольшая заминка… Сейчас все будет тип-топ!

– Смотри у меня, чтоб больше таких накладок не было.

– Хотели нашего друга немного разыграть, – сказал Эркки и помахал мне рукой манекена. – Умерла прошлой ночью, – сказал он, будто это могло объяснить этот фарс.

– Да, – подтвердил Шпала. – Неприятная история. Ничего, выкрутимся… Так сколько мы тебе должны?

– Триста, – проговорил я, жалея, что не сказал изначально пятьсот.

Шпала отсчитывал деньги, уже хотел их отдать, как послышался гулкий стук. Я аж подпрыгнул. Удары!

– Закрой дверь, – страшным шепотом скомандовал мне Шпала, и я бросился к замку, взялся за ручку, не зная, как закрыть дверь.

Опять смех. Все смеялись надо мной. Я почувствовал себя дураком. Разыграли, говнюки! Шум шел не от двери. Кровать, на которой полулежали, приделывая искусственную голову к манекену, Кустарь и Эркки, ходила ходуном. Что-то билось под ней, волновалось, что-то ползло, усиливая во мне ощущение дурноты, – ну, что там еще? Из-под кровати показался карлик Тёпин.

– Фу ты, мать моя женщина! – запыхался он, встал, потянулся. – Ох! Дышать там нечем, – сказал он, снимая с усов паутинку. – Хоть бы пропылесосили…

– Да сидел бы уж, нормально справляешься, – сказал Кустарь.

– Как там рычаги? Удобно? – спросил Эркки.

– Да удобно, вот только пыль… – Тёпин нахохлился, как воробей, вжал свою громадную голову в плечи и яростно чихнул. – Ох!..

– А ну, быстро полезай обратно! – топнул на него Шпала. – Нотариус уже едет. Не вздумай там чихнуть!

– Эх, служить так служить, – сказал Тёпин.

– Останешься посмотреть? – спросил меня Шпала, давая деньги. – Или поедешь?

– Поеду, – сухо ответил я.

Елозя ногами, карлик полез под кровать.

Только в автобусе я вспомнил, что не вернул двадцать евро пацану. Вспомнил его приоткрытые глаза, стало не по себе.

На следующий день я нашел в себе силы, преодолел отвращение и позвонил Кустарю; рассказал про ружье, вознаграждение, волка…