Текст книги "Театр ужасов"

– Да, да, – отвечал он, посмеиваясь, он слушал невнимательно и не почувствовал драматизма моего рассказа, он смеялся и отвечал невпопад, – да ерунда, брат, все уладим… конечно, пацану двадцать евро… – Ему было не до меня, не до моих волков. – Тут кое-что интересное намечается… Вот Эркки идет… Эркки!.. – И он передал ему трубку.

С ним я разговаривал, едва сдерживая раздражение. Он слушал меня и тоже посмеивался:

– Ну, что ты завелся?.. Во завелся-то, во дает!.. Да не кипятись ты так! Думаешь, мне нравится тут торчать, с этой куклой? Нет, конечно. Дело надо довести до конца. Дал слово. С другой стороны, слышь, это же прикол! – Он хохотнул. – Такой спектакль! Ты бы видел… – Это меня разозлило. Нет уж, я не хотел смотреть их спектакль. – Да будет тебе. Ты бы умер от смеха! – Я сказал, что больше не поеду в Пыргумаа. Я видел волка. – Ну и что? Подумаешь, волка он видел. Я с живым крокодилом в Африке разговаривал, с крокодилом в обличье человека. Это, я тебе скажу, такой ужас, я удивляюсь, что в штаны не наложил. Он сказал, что, ежели мы не приведем гребаное судно в порядок и не отвезем кое-что куда следует, нас всех съедят, понял! Я думал: все, приехали… И смотри, ничего. У меня второе дыхание открылось! – Я спросил, что они собираются делать с телом Нивалиды. И что будет, если обман выяснится? – Откуда мне знать! Мое какое дело? Я слова выдуваю… Ха-ха-ха! Вчера полчаса нотариуса за нос водили. Это был пик нашего мастерства с Кустарем. Она была как живая, клянусь тебе! Настоящая Хозяйка… Он к ней так уважительно – госпожа Кирс, а мы ему… – Послышался хохот. Долго смеялся. Наконец успокоился и сказал: – Для меня как вентролога это высшее, пик!

Последние кадры

Премьера нашего фильма состоялась в Нарвском колледже Тартуского университета (при поддержке посольства Германии и Goethe-Institut) в рамках панельного обсуждения визуального искусства и политики на большой конференции, посвященной тридцатилетию падения Берлинской стены. Это было похоже на конгресс сектантов, которые то ли праздновали вознесение очередного святого, то ли ожидали пришествия инопланетян, – все выглядели счастливыми. Нам устроили экскурсию по городу, всюду попадались веселые, улыбчивые люди с особым взглядом, будто ускользающим за горизонт. Свежая краска на асфальте и скамейках наводила на мысль, что нас выгуливали по особо отведенным местам.

Мы показывали фильм в числе семи приглашенных документалистов и местных, было еще два немецких, девушка из Белоруссии, был один питерский начинающий режиссер игрового кино с тремя актерами, и один совсем юный (двадцати еще нет) документалист из города Никеля, что на самой границе с Норвегией, его фильм был о детях и милитаристском воспитании. За ним по заданию приехали тролли и гугушки: гугушки во время показа испускали отвратительные вздохи и как по команде бормотали под сурдинку: «враки», «ложь», «пиздеж» или «бляпиздецговнокакое». Досталось всем, тролли активно срывали круглые столы, не давая российским артистам говорить, обвиняли их в искажении фактов и кричали, что ничего такого, о чем те снимают и говорят, сами тролли в российских реалиях не наблюдают. «Вы все врете! Вы все врете!» – скандировали они.

«Везет им, – сказал Кустарь, имея в виду российских режиссеров, – какая команда поддержки! Смотри, успех гарантирован. А на нас никто не обратит внимания».

И он был прав. Все внимание было захвачено гугушками и троллями. Их снимали, а вместе с ними и россиян, на которых кричали гугушки и тролли. Куда бы ни приезжали теперь россияне – киношники ли, художники или литераторы, – я заметил, что к ним всегда особое внимание, от них словно чего-то ждут, как если бы Россия действительно была пупом Земли, где родятся редкие таланты. Насчет кино и прочих искусств не знаю; что же касается литературы, то с нею там давно разобрались, учредив премию Большая книга – эту грандиозную могилу, в которой каждый год триумфально хоронят русскую литературу, возводя над нею три обелиска. Я догадываюсь, отчего столько внимания к россиянам у европейцев: они не ждут появления исключительно даровитых поэтов или невероятных достижений в области искусств, они ждут просвета на затянутом тучами горизонте, они ждут оттепели. На нас всем было как-то наплевать. Нас и не заметили бы, если бы Кустарю не пришла гениальная идея выпустить меня перед показом фильма в костюме «Нептун 2.0». Я жарился в костюме, ходил по залу, прохаживался по коридорам колледжа, сидел на плитняковом подоконнике с книгами и стопочкой дисков, меня никто не узнавал, и отлично. В моем стимпанковом костюме я чувствовал себя спокойно. Если бы кто-нибудь меня узнал, я бы шутливо поиграл лампочками. Если бы это не отпугнуло любопытных, я мог и сиреной взыграть. В крайнем случае, сказал я себе, дурея от духоты, если кто-то начнет говорить, будто я лью воду на чужие мельницы, то устрою взрыв мозга – хлопну себе по мембране, и все вокруг в кровавом дерьме!

В середине фильм провис, было слишком много нашего клуба. Томилин зачем-то добавил несколько Костиных монологов, которые под конец превратились в фарс: на девятом этаже Театра сидит Эркки с куклой Константина – председатель в сиреневом пиджачке, Эркки почти нет в кадре, есть его бедро, на котором и сидит кукла на фоне зала. Кукла открывает рот и взмахивает ручками, будто говорит, но говорит Константин, настоящий председатель, они сверху наложили его монолог, один из записанных на диктофон, и говорит он вот что: «…Стало спокойней жить? Наоборот, стало хуже. Нет ни гармонии, ни покоя, ни красоты. Одна пошлость и грубость, один раздор и раздрай, грызня, сплошная грызня и проклятый национализм. Я бы даже сказал: большевизм возвращается. И в наши страны Евросоюза тоже, но в другой шкуре. Какие ценности провозглашают в современных государствах? Образ жизни… какие-то лозунги… все те же масскульт, массовый психоз, массовое потребление… Но в первую очередь: что такое европейские ценности? Я пытаюсь постичь. Я не понимаю… какова цивилизаторская миссия Европы? Я теряю надежду понять. Я хотел бы увидеть в современном обществе провозглашение ценностей развития человека – без национальности – просто человека, свободного, необязательно сверх– или богочеловека, нет, я говорю о таком человеке, который не повязан корпоративной этикой, чихал на политкорректность, не носит маску, костюм, галстук, человек, не одержимый карьерным ростом или устремленностью к благам. К черту блага, комфорт и стандарты! Мы задыхаемся в этом пластиковом мусоре! Я говорю о развитии человеческих качеств в каждом индивиде! Мне плевать на тех, кто ругает эту девушку. (Речь идет о шведской студентке, которая не позволила самолету взлететь, потому что в нем находился афганский беженец, которого должны были депортировать в Афганистан.) Я восхищаюсь ею. Ее слезами, эмоциями, ее справедливым возмущением. Молодец, говорю я. Потому что она живая. В мой адрес летели всякие упреки, самые разнообразные камешки запускали в мой огород. И исламоненавистники, и беженцефобы, и ксенофобы, и кто только не… но я не боюсь, не боюсь… Некоторые вполне разумные люди говорили мне: все это бессмысленно потому, дескать, что этого афганца все равно тю-тю обратно в Афган отправят, в другом самолете, на следующий день или… Но это будет другой самолет! Понимаете? Это важно. Система запнулась. Так я говорю: пока есть самолет, хотя бы один из ста тысяч, в котором найдется девушка, которая встанет и не позволит, чтобы беженца отправили обратно в Афган или другую страну… Я сейчас не о судьбе несчастного депортированного говорю… честно говоря, речь в данном примере не о нем вообще!.. Я хочу, чтобы она была тем человеком, которого выбирают в качестве представителя нас, европейцев. Чтобы было так: если говорят европейцы, то вспоминают ту голубоглазую шведскую девушку. Она – лицо Европы. Я немного не о том, что называют прагматическим аспектом волевого решения, я не о рациональном вообще. Я скорее о бессознательном, которое необходимо насыщать осознанными волевыми актами, один из которых ее поведение в самолете, и я бы хотел, чтобы такие волевые акты наполняли наше коллективное бессознательное все больше и больше, чтобы обогащался каждый из нас. Я знаю, что скажут трезвомыслящие, они скажут: а зачем нам это нужно? этот бунт… эта анархия… эта юношеская строптивость… что она вскочила?.. что она знает о том человеке?.. что нам известно о том беженце? Ничего, отвечу я. Ага, скажут они, так, может, его справедливо и по закону отправляют? Да, скажу я, очень может быть. Но я не о том сейчас говорю. Я говорю о воле, об эмоции, о слезах, о желании выразить свой протест, я говорю о способности человека вопреки порядку и институционализации встать со своего места и сказать «Нет!», я говорю о человеческом духе, о человеческом сопротивлении, о способности человека возмутиться и сказать: я не согласен, я не буду сидеть сложа руки, я не согласен с тем, что человека куда-то там депортируют, не согласен, у меня есть Я и оно вопиет! Я говорю о живом проявлении человеческих чувств. Голос единицы тоньше писка, заметят мне. Да, он тоньше. Но есть одна бесценная, на мой взгляд, фотография предположительно Августа Ландмессера. В толпе приветствующих Гитлера нацистов стоит человек, который не поднимает руку. Я об этой руке, которая не поднялась в знак приветствия Гитлера. Я об этой силе духа сейчас говорю. Она с нами, эта сила в нас. Я спрашиваю: есть ли в нас эта сила духа?..»

Для меня этот монолог был полным сюрпризом. Томилин основательно все перекрутил, там было много того, чего я не видел совсем, и чего не было в титрах, которые я переводил на английский. Признаюсь, титров было много (больше ста страниц), я устал, мне помогла секретарша, она здорово нас выручила.

В финале появились фотографии, которые сделал Томилин. Я их долго ждал, и они мне понравились. Черно-белые стилизации под литографию. Они красиво выплывали и, вращаясь, уплывали. На каждой был уничтоженный мною объект искусства. Фотографии чередовались кадрами, на которых я сжигал их. На мне «Нептун 2.0», на спине рюкзак с зажигательной смесью и баллоном. Я направляю сопло на сгнившую статую скелета с обломанными клешнями, он опирается о распятие, я сжигаю его, иду дальше по залу, на экране долго горит скелет, он охвачен пламенем, с него стекают ручейки сгорающей пластмассы и прочего горючего материала, горят остатки плоти, горят нейлоновые суставы, древесная труха, трескаются кости, лопается гипс, отваливается, как скорлупа, показался проволочный каркас, стальные штыри, по которым стекает сгорающий пенопласт. За кадром Кустарь говорит: «Одно мое творение уничтожает другое… (Он имел в виду „Нептуна“, конечно, а не меня.) На место уничтоженной статуи я поставлю новую. Я не Сатурн, пожирающий своих детей. Я всего лишь иду вперед. А когда идешь вперед, неизбежно оставляешь что-то позади. Мы решили, что очищение зала огнем будет иметь символический характер. (Поэтому выбрали меня – человека Сатурна.) Но это не значит, что мы уничтожаем мои работы, и Театр исчезнет. Вовсе нет. Мы починили обогрев, здание будет отапливаться котельной, я сам буду котельщиком, и еще есть люди, все нормально. Я иду дальше. Поэтому место надо освобождать. Я вижу, и я творю. Я выпускаю из себя творения (на экране появляется мастерская Кустаря, где много начатых работ). Для чего я это делаю? (Он повторяет вопрос, который неожиданно задал ему Томилин, он и делал это интервью для фильма – последние удары кистью.) Я не знаю, я не задумываюсь, я иду дальше. Не задерживаюсь. Не позволяю крови застаиваться. Я хочу добраться до самых больших скоростей и мощностей. Я хочу увидеть поток такой, с которым я уже не смогу совладать. (Вопрос: «И что вы сделаете, если такой поток увидите?») Я брошусь в него, не задумываясь. Понимаете, я думаю, что нет смысла бояться и жить, если ты не живешь на полную мощь. Мне уже за шестьдесят, отступать, как говорится, некуда. Для чего я живу? Чтобы порождать и порождать этих странных существ. Создавать композиции, писать картины, которые я наконец-то имею возможность здесь выставить на всеобщее обозрение, хотя место для выставочного зала очень странное, но вполне уместное, тут все совпало, я считаю, все совпало. Думаю, что Вселенная так устроила, чтоб именно так и получилось. Мне кажется, в кои-то веки я в гармонии со Вселенной. В ней тоже, в основе основ ее, буйствует творческая сила, которая творит, порождает, создает планеты, звезды, существ, не задумываясь, а для чего я это делаю? Глупый вопрос, я думаю. Сила ткет миры, выдувает космическую пыль. Мы не знаем, для чего. Я следую этой силе. Я с ней танцую. Я с ней пою, ваяю. Я чувствую ее во мне. Она идет сквозь меня. Потом это прекратится. Придут другие. Они будут ваять, ломать, объявлять меня фальшивкой, чтобы создавать свое, что-то, что они объявят подлинным, но в их основе будет буйствовать та же творческая сила, что движет мной пока что…»

Улыбка Кустаря, немного застенчивая. Улыбка человека, который не хочет казаться излишне самоуверенным. На мгновение улыбка исчезает, и я вижу, как Кустарь счищает, медленным движением, пятно с руки, размазывая это пятно. Томилин показывает нам это неспроста. Он замедляет съемку. Я не смотрю на пятно, я смотрю на лицо художника: это лицо несгибаемого человека, который произнес каждое слово не просто так – за всем сказанным была его несокрушимая уверенность и что-то еще, без чего он не стал бы тем, кем он стал для нас.

⁂

Мы с Эркки отвезли мои книги на склад. Там он заигрывал с молодой кладовщицей, я забегался – пачки были тяжелыми, и было их немало, – так замаялся, что споткнулся о поддон, растянулся. Они расхохотались.

– Ну, ты, писятель, даешь!.. – засмеялся он. – Не тянешь, брат, ты больше не тянешь! Ха-ха-ха! Давай помогу.

Я не обиделся, тоже посмеялся, но ногу сильно расшиб. Он помог с книгами, стрельнул номер телефона кладовщицы, мы отъехали покурить, встали в укромном кармане, я попытался его подковырнуть:

– Ты к такой молодой подкатил, я тебе удивляюсь, а что жена?

– Ой, она после Африки меня в дом не пускает, говорит: неизвестно, какие болезни ты мог подцепить, пока не проверишься, на порог не пущу. – И рассмеялся.

– И что, ты будешь жить в Пыргумаа? Как там дела, кстати?

– Да кто знает. Пока там с Кустарем расширяемся, много дел, и Шпалик платит реальные бабки, и не надо в поле в маске бегать… Нивалиду похоронили, чин чинарем, проводы устроили, скромная пьянка, Шпала взялся экономить, никакой пальбы, никаких масок…

– Все теперь принадлежит ему?

– Да. Он уже кое-что продал. Хочет продать как можно больше земли эстонцам. Чтобы строились и жили – чтобы не говорили, мол, «русская деревня». Достало, говорит: «русское гетто», «русская деревня». Сколько можно жить, как вошь на лобке! Не знаю, кто ему это втолковал, хочется верить, что он прислушался к моим советам, но у него без меня советчиков хватает. Ну, с воображением у Шпалы всегда было в порядке. Он и тут ведь неплохо развернулся. Придумать такой хоррор – надо воображение иметь. Он и пытал не просто так, а под Marillion! Короче, последний раз он вообще сказал, что хочет привести в Пыргумаа город. Понимаешь? Говорит, мы не станем сидеть на отшибе. Сделаем, говорит, так, что они сами сюда придут. Жить отдельно не имеет смысла. Надо, чтоб здесь жило друг с другом как можно больше людей, всякой всячины, рестораны, супермаркет, уже с литовцами ведет переговоры, предлагает «Максиму» открыть, но, понятное дело, пока людей нет, никто не откроет. Не знаю. Социальный дом для бомжей хочет из административного здания делать, прикинь! Это вообще! Замыслы генеральские. А там посмотрим. Пока по всему видно, крепкий будет Хозяин!

Я вспомнил про волка, но он перебил, рассказал, как они дурили людей с Кустарем, держали под кроватью Тёпина, катали куклу Хозяйки в инвалидном кресле, все подходили, здоровались с ней… Он смеялся, а мне это не показалось смешным, но я подсмеивался… Докурили и поехали. Всю дорогу обсуждали фильм, который ему после монтажа показался чужим. Он придирался: Томилин переставил эпизоды по-своему, откусил там, порезал тут…

– Все не так, как я задумал…

Я не стал говорить, что никто не знал, каким Эркки свой фильм задумывал…

– Даже назвал не так.

Никто не помнил, было ли название… Он и заканчивать его, как мне казалось, не собирался. Это был очень лохматый проект. Эркки с ним сжился… а теперь фильм закончен, и сделал его Томилин. Эркки ревновал и злился.

Мне фильм понравился, и Кустарь, и Костя были довольны. После просмотра Костя подошел ко мне и негромко сказал, что фильм получился сильный и для нашего клуба программный; он удивился тому, как находчиво мы использовали его монологи; нигде еще так громко и полновесно его заявления не прозвучали, как за кадром фильма.

– Я хотел, чтоб было больше личных историй, а он все убрал. – Эркки вздохнул. – Я делал раскадровку, но он все переставил! Все!

Сам уехал, все бросил, а теперь возмущается! Но я только спросил:

– Ты недоволен?

– Да нет, доволен. Гора с плеч…

– Вот и отлично. Томилин проделал огромную работу.

– Да, конечно! Не, он молодец! Дело сделано. Самое главное, дело сделано…

– Вот именно. Дело сделано.

– Да, – согласился он. – Пока другие нас костырили, мы во им! – Заломив правой рукой в локте левую, он показал в окошко шиш и расхохотался ненормальным смехом. – Во! Видали? Вот так! Ха-ха-ха! Что сделали они, все эти клинические комментаторы новостных порталов, что они сделали?.. А мы… О го-го! Документалка! И это важно! Потому что Кустарь в любой момент может все в пепел обратить. Он же такой. Сегодня строит, завтра сжигает. А у нас вот – документальное свидетельство трудов его и наших. Пусть все видят! Мы же не птахи небесные, мы – люди. Все должны знать, что мы жили не так, как все. Правильно я говорю?.. Мы не по струнке ходили все эти годы. Мы боролись!

Я с ним осторожно согласился. Опасаясь, что он опять взорвется, я надвинул шапку на глаза и притворился, что немного отключился. Ехали молча. Затем встали.

– Что там такое? – Он вглядывался, прищуриваясь. – Ничего не вижу…

– Что?

– Что там впереди? Пробка, что ли?

Действительно, впереди была большая дорожная пробка. Двигались какие-то огоньки поперек дороги.

– Дети с фонариками? Сегодня вроде не День святой Люсии…

– Да у нас и не отмечают… Вон полиция… Смотри, патруль стоит. В чем дело? – Эркки тер глаза. – От дорожных огней и всей этой монтажной мутотени у меня стали болеть глаза. Ничего не вижу… Нет, это не дети… Ах, твою мать, вот в чем дело, понятно…

– Что? Что?!

Он изменился в лице, высунулся в окно и крикнул несколько финских ругательств. У меня тоже зрение слабое. Почему он вышел из себя, почему кричит на огоньки? Присмотревшись, я понял: это были не дети с фонариками, это шла колонна людей с факелами и транспарантами. Они бодро пересекали дорогу, видимо, направляясь на митинг. Их было на удивление много. Кое-кто шел между вставшими в пробке машинами и делал отвратительные жесты. Высокий, наголо бритый парень важно прошел в нескольких машинах от нас, он шел задрав нос и нагло ухмылялся, поглядывая на водителей. Его куртка была распахнута. Видны были крупные ключицы, мясистая грудь. На голой толстой шее болтался черный лапчатый крест. Еще один бритый, с вызывающей татуировкой на виске, так же выкатив грудь, шлепал по луже большими военными ботинками на шнуровке. Третий, ростом пониже, в тяжелом кожаном плаще, нес на плече большой флаг. За ними тащилась небольшая ватага парней с девушками, они галдели и помахивали флажками совсем как футбольные болельщики…

– Чтоб вас черти поимели!.. sead!.. nazi pigs!..[24]24
  Свиньи (эст.); нацистские свиньи (англ.).


[Закрыть]

– Тихо, тихо ты!..

– Не надо меня одергивать, – огрызнулся он, – я знаю, что делаю. Пусть только подойдут! Я вас размажу по асфальту, вашу мать!

– Остынь ты!..

– Да что остынь!.. Я насмотрелся на это дерьмо. Сейчас я им покажу! – И он ударил по клаксону: фа!.. фа!.. фа!.. – Ненавижу! Моя мать не родилась в Эстонии, я не родился в Эстонии, я не совсем эстонец, потому что с акцентом говорю! Да я больше вас эстонец!!! Потому что я – европеец! – Фааааа!!! – Нигде этого не понимаешь лучше, чем в Африке. Вот там я понял. Осознал полностью.

Фаааа! Фаааааааа!

– Поверь мне, легче не станет.

– А, станет не станет… Не могу, и все тут! Я с этим дерьмом всю жизнь сталкиваюсь. Им только дай волю… Отпор, каждый раз, когда это видишь, выражать свое возмущение! Мне еще в армии, помню, да и вообще, в России, говорили: а что имя такое странное?.. Я говорю: финн я, по национальности, этнический, судьба такая. А мне: а, ну-ну, так это, в Финку поехать можешь, вон, казахстанские немцы в Гермашку, а ты в Финку… а через какое-то время зависть вылезает, орут: уебывай нах в свою Финляндию!.. ты ваще не русский, молчи, недочеловек!.. Понял? Вот такое мне приходилось слышать, вот такое, брат, слышать приходилось, и терпеть. Я терпел, очень многое вытерпел! Я – гражданин и европеец! Я за идею Европы. Я понимаю, что такое европейские ценности. Костя не понимает, а я понимаю. Я, может, это понимаю больше, чем Меркель и Макрон, вместе взятые. Потому что родился и вырос в СССР. Жил в Азии и – побывал в Африке. Я ценю Европу и ее достижения. Я понимаю, что такое человечность. Я весь насквозь ею пропитан! Я к этому всю жизнь шел. И я серьезно к этому отношусь, потому что я не родился в Раю, натерпелся. – Эркки поднял указательный палец и с волнением произнес: – I care. Понимаешь? Вот. I care. Не могу оставаться равнодушным. Я должен быть активным гражданином Европы! Сейчас как никогда!

С этими словами Эркки Кенёсин выскочил из машины. Я глазом моргнуть не успел, как он бросился мимо машин к толпе марширующих.

– Куда?! Эркки?!

Я поставил машину на ручник и побежал вслед за ним.

– Эркки!.. Стой!.. Ты куда?!.

Он меня не слышал. Он стремительно удалялся. Его куртка металась из стороны в сторону, его волосы вздыбились. По тому, как стремительно он приближался к толпе, по посадке головы, по округлившимся плечам – я понял: будет страшно. Я остановился в нерешительности. Было поздно его останавливать. Эркки бросился в толпу, как в море.

– Господи!..

Я видел, как от него шарахнулись. Он махнул рукой – кто-то упал. Он шел вперед, орудуя кулаками, его локти ходили из стороны в сторону. Брюхом вперед Эркки наседал. Факелы поколебались. Поток расступился и сомкнулся – человеческая трясина всосала Эркки Кенёсина. Пропал он, только вопли доносились, кулаки мелькали и гасли огни. Вдруг волнение хлынуло со всех сторон, густо сжалась людская масса, тугим узлом завязываясь; и стало тускло, у меня екнуло сердце. Я на мгновение лишился слуха, а потом опять стал слышать. Сигналы машин, крики… К месту потасовки со всех сторон сбегались полицейские, целый отряд! И женщины среди них были… Они живо лезли в толпу. Поток шел и изгибался, спины и ноги колебались. Я подождал еще, надеясь, что Эркки выплеснет, мы нырнем в машину и уедем, но он не показывался. Волнение толпы усилилось. Отчетливо прозвучал женский вопль: Issand jumal![25]25
  Боже мой! (эст.)


[Закрыть] Если б она выкрикнула что-то другое… или хотя бы Issand!.. От слова jumal у меня в животе образовалась яма, и стало тяжело, точно она была полна мутной жижи, тины, палой листвы и прочей дряни. Повинуясь какому-то внутреннему зову, я подбежал совсем близко, из толпы на меня выскочил лысый молодчик, толкнул меня и понесся дальше, за ним второй, третий… Я шарахнулся в сторону, едва не сбили. За ними бежали полицейские. Я увернулся. Поток двигался дальше, оглядываясь на кого-то… Кто-то лежал на асфальте… Над ним стояли полицейские… Поток двигался… На меня шли люди, что-то говорили, от чего-то отворачиваясь со страшными лицами. Я пятился, уступая дорогу, пятился… пока не увидел его на дороге…

Сколько-то времени я смотрел на него, ожидая, что он пошевелится, встанет. Эркки, вставай! Но Эркки лежал и лежал, ветер трепал его волосы, и казалось, он что-то говорит и крутит головой, – я протолкнулся поближе, в надежде… сделал два шага надежды… Нет, Эркки молчал, он лежал неподвижно. Он больше не встанет, понял я и все равно никак не мог уйти, будто меня что-то не отпускало. Я даже отвезти от него глаз не мог, меня толкали, его загораживали – плечи, лица, флаги, факелы – но я видел его, только его. Это были очень тягучие мгновения. Наконец, что-то во мне переключилось, что-то отпустило. Все, сказал я себе, теперь все, надо идти. И пошел прочь, будто я посторонний и к машине, которую оставил за спиной в колонне, не имел отношения; прочь, говорил я себе, не оглядывайся; я уходил, унося с собой затвердевавшее воспоминание: фрагмент мостовой, неестественно вывернутая рука, яркий жилет полицейской, знакомые ботинки на безжизненно раскиданных ногах.