Текст книги "Театр ужасов"

Первые пять минут Хозяйка орала до хрипа. Быстро уморившись, плюхнулась в кресло, откинула голову и стонала, обмахиваясь бумагами. Она задыхалась, вся багровая от ярости и возмущения:

– Вы ничего… ничего не делаете… наше положение… день ото дня становится хуже и хуже… А вам наплевать! Вы совершенно не принимаете никакого участия в жизни нашего общества! Вы не понимаете, что мы на грани краха! Кра-ха! Вам все равно… А раз вам все равно, почему я должна переживать? Пусть все накроется медным тазом, мне по барабану! Продам все к черту – всю землю – вместе с вами – будете вертеться как черти на сковородке, вот попляшете! Мне этот говнюк уже всю плешь проел. Каждый второй день крутится, ластится. Вы что, не можете его прогнать как-нибудь культурненько? Вы ничего придумать не можете? Не видите, чего он добивается? Он ведь добьется своего, сучий потрох! Ах, он своего добьется, вот увидите, и тогда все вы запляшете, ох, вы у меня жареными петушками запоете! У вас нет идей, нет ответственности и чувства долга… Ко мне втирается этот слащавый мерзавец, а вам трын-трава, – она взмахнула единственной рукой, глаза ее описали полукруг и закатились, она закрыла их, откинулась в кресле, она дышала ртом, очень громко, из глаз ее текли слезы, – не могу, не могу его больше видеть…

Ее карнавальная свита повскакивала со своих мест. Эти клоуны вертелись вокруг нее, причитали:

– Альвина Степановна, дорогая!.. За что же вы нас так?.. Что ж мы сделаем?..

– Кормилица ты наша, – театрально добавлял карлик, прижимаясь к ее коленке.

Они обмахивали ее бумагами, предлагали воду, а мы с Миней безучастно смотрели на этот омерзительный спектакль, который они все привычно разыгрывали чуть ли не каждый день, когда на Нивалиду находил припадок. Синицын даже не смотрел, он опустил глаза себе под ноги.

– Да как же мы-то с ним расправимся, дорогая наша?.. – ворковал Тёпин, танцуя у ее бедра, стараясь влезть к ней. – Это же Шпалику надо сказать – он такими делами занимается…

– Нет, ну ты сказал. Зачем же Шпалику? Он его грохнет… а нам это нужно? Что нам с мертвым риелтором делать? Тоомас не так плох в своем деле, он нам еще пригодится, да и русские эти, которые сюда лезут, они нам тоже могут пригодиться, почему нет… Только больно нахрапистые – все сразу купим… Нет, так не годится…

С похмелья как-то я не сразу понял, о чем она говорила. Но как только она произнесла имя Тоомас, я понял: она имела в виду крутого риелтора по имени Тоомас Капустин (он регулярно менял фамилию). Он мне напоминал Джингля – высокий, стройный и весь насквозь фальшивый. Он действовал от лица какого-то российского предпринимателя, скупавшего земли в Прибалтике.

«Они готовы все это купить сразу, – говорил он, нагло посмеиваясь, – без лишних разговоров, деньги дают сразу, если хотите, помогут отмыть, хе-хе-хе!»

Капустин никому не нравился, он был эстонец, но какой-то ненастоящий эстонец, он не был патриотом, а значит, был продажным; вдобавок очень любил Россию, но как-то чересчур ею восхищался – тоже малонатурально, как, бывает, восхищаются чем-нибудь американцы: выпячивают губы, жмурятся, набирая полные легкие воздуха, а потом – со словами wonderful, fantastic, exciting – они овевают вас, как вентилятор; все с подозрением к нему относились. На его совести было много темных делишек, о которых, как он надеялся, никто уже не помнил. Он менял фамилию несколько раз, изменял внешность, говорил то с сильным латышским акцентом, то совсем чисто по-русски, но врал, будто не помнит эстонского, после чего я видел его по телевизору – он прекрасно говорит по-эстонски, пусть не врет. Он взял фамилию очередной жены и стал Капустин, – думаю, многие за это его презирали, и русские тоже, впрочем, он так давно жил в России, что его никто и не считал эстонцем. Большой фанат Киркорова, Тоомас носил разноцветные брюки и пиджаки с блестящими пуговицами и высоким заостренным воротником. Он выглядел как альфонс. Делал пластику, подтяжки, выровнял себе челюсть и выщипал на подбородке идеальную азиатскую бородку. Надутый, самодовольный. Как-то я видел его в Holy Gorby, он пил «Жигулевское» и удивлялся: «Вот только что, два часа назад, я на Воробьевых горах видел Леонтьева, а теперь я здесь, у вас… в таком странном месте… back in USSR, можно сказать. Вы же не понимаете, вы построили машину времени! – сам себе ухмылялся и восклицал: – Черт, ребята! В интересное время живем! Час назад в Москве, а сейчас тут, с вами! Back in USSR». У него больше не было друзей среди эстонцев. Он пытался изображать из себя медийную личность, появлялся на экранах и даже плакатах в городе, что-то рекламировал, давал советы домохозяйкам, но так как все его речи приводили к фразе «А вот как это делают в России», то его, конечно, невзлюбили, над ним подшучивали, его собственный бизнес не пошел, и он запрыгал на ниточках богатеньких москвичей, которые его гоняли по своим делам, и он лазил повсюду, что-то для них выискивал в Прибалтике, присматривал дома, совершал сделки, помогал открывать рестораны и гостиницы, устраивал каких-то детей в школы и университет, даже давал уроки эстонского, вернее, он рекламировал чей-то курс – «эстонский для русских за три месяца» – кажется, так он назывался. У нас ему, само собой, понравилось, тут он чувствовал себя щеголем, разгуливал индюком, всем что-то врал, обещал, доводил своими разговорчиками Хозяйку, упрашивая ее продать земли: «Вы все равно прогорите, а так – получите свой миллион и стригите купоны, хе-хе». Она его терпеть не могла, но не прогоняла, держала как запасной вариант. «Я буду у вас часто бывать, – говорил он и добавлял: – Можно?..» И смеялся тоненьким голосом. «Всегда рады вас видеть, Тоомас», – отвечала она и, отвернувшись, сплевывала.

– Я могу все это продать! – кричала она, задыхаясь, Трефф, Шарпантюк, Тёпин всплескивали руками, ахали. Сева принес вентилятор и включил его, держа на весу. – Продам все к черту, на хуй мне оно нужно! Эта мука, эта пытка – тянуть вас на себе, сколько можно! Упыри злосчастные, неблагодарные иждивенцы! Вы не шевелитесь. Сообразительности не проявляете. Вы полные бездари, все. Тёпин! – Карлик поднатужился и вскочил к ней на колени, уселся, как кошка, прижался к груди младенцем и застонал: «Не бросайте нас, мамочка». – Брошу, вот увидите, брошу! – Все взмолились: «Ну, мамууууля!..», «Альвина Степанна, помилуйте!..» – Нет, не помилую, не могу, не могу больше. Все продам русским олигархам, и не будет у вас ничего – ни Театра, ни зомбаков, ни казематов, ни лабиринта, ни полей аттракционов!

Тёпин полез своими гадкими ручками поглаживать ее млечные железы. Трефф скривился над ней, массируя ее шею, плечи, а сам целовал волосы, притворно плача. Шарпантюк налил ей воды, поднес с поклоном.

Она сбросила карлика с колен – он покатился калачиком, встал, топнул ножкой, приглаживая растрепавшиеся волосы. Стул грохнулся, больно ударив Треффа, он взвизгнул. Альвина Степановна вырвала у Шарпантюка из рук бутылку и пила из горлышка, как мужик, фыркая и вздыхая, успокаиваясь мало-помалу.

– Так, все сели! – И все по ее команде заняли свои места за столом. – Перейдем к делу. Минута слабости окончена. Будем работать. Первое на повестке дня – фестиваль. Ну-с, что мы будем делать с нашим фестивалем? У? Будем его делать или не будем? Ах вы зачморенные пихтюли! Что молчите? – Все замычали: «Бу-удем…» – Так, хорошо. А как мы его будем делать? Что мы можем сделать? А, пихтюли вы этакие? Есть у вас идеи? Например, фейерверки – будем ли мы делать фейерверки в этом году?..

Предлагали Кустаря, она поморщилась. (Я вспомнил моего друга Маркуса, но осекся – нет, лучше не надо ничего говорить, надо сидеть как сидел, пока не замечают, надо притворяться невидимкой.) Она отбросила эту идею:

– Обойдемся без фейерверков!..

– Да, – согласились все, – можно без фейерверков…

– Большое барбекю?

– Этим Шпалик занимается…

– А может, родео устроим? – ляпнул Шарпантюк. – Родео на коровах…

– Лучше подумай своей головой, – сказала она краем рта, с угрозой, – или сходи в коровник, посмотри на наших коров. Годятся они для родео? А? Годятся?

– Ну, тогда можно…

– Что? – Она сверкнула глазами.

– Бои в грязи, – несмело предложил Шарпантюк.

– Женские, – добавил карлик Тёпин, он заерзал, его глаза забегали, он даже на меня посмотрел с надеждой найти во мне отклик. – Женские бои в грязи!.. – воскликнул он, вскакивая на стул, на стол и принимая позу борца сумо. – Это же заебись! – Хлопнул в ладоши, с гиканьем сделал кувырок на столе. Нивалида замахнулась на него папкой:

– А ну, кыш, недоразвитый!

Он спрыгнул со стола.

– А вообще-то хорошая идея, – сказала она, улыбнулась, – женские бои в грязи, говорите? Ну-ну, давайте, разрабатывайте! Шерше ля фам, как говорится… – Они записали в свои телефончики пункт и снова посмотрели на нее. – Как насчет дискотеки, Трефф? – Он расплылся в улыбке. – Хорошо, ты не подведешь, я знаю.

Трефф включился, он говорил так, словно перед ним стоял микрофон, прочистил горло, придвинулся к столу, наклонился и:

– Все на мази. Костюмированная дискотека. Реальный карнавал. Zombie-discoteque!..

– Отлично!.. Вот это я понимаю. Будем делать рекламы…

Тут они немного буксовали: рекламы, рекламы… веерная рассылка… как делать рекламы, чтобы ничего не платить… клеить на столбах и автобусных остановках, разбросать листовки по школам… идиоты!.. Как заманить сюда людей?.. Свой транспорт: туда-обратно… Дороговато… Дешевый алкоголь, конечно!.. Да… А может, на радио клич кинуть?.. Кто у нас есть на радио?.. – и на Треффа смотрят.

Я делал вид, будто слушаю; я был почти в обмороке.

Завелась какая-то сирена или пила; что-то где-то поступательно гудело и взвизгивало. Я посмотрел в окно, но тут же сделал сосредоточенный вид, прикрыв ладонью глаза, притворился, будто внимательно слушаю…

С помощью фестиваля они хотели вернуть клиентов. Для этого надо было громыхнуть праздником, но хозяйка поскупилась, и фестиваль провалился: девушек для боев в грязи не нашли, вместо боев устроили дешевый стриптиз, танцы вокруг шеста, конкурс зомби-красавицы, игры на выживание, не обошлось без драк. Трефф крутил технохиты девяностых, топтались в грязи пьяные, в лесу мочились, трахались, палили из маркеров и пневматики… Мы убирали мусор трое суток, и потом еще долго ветер отыскивал и кружил бумажки или выкатывал под ноги пластиковый стаканчик, но народ к нам не повалил, как рассчитывала хозяйка, ездили все меньше и меньше…

Собрание закончилось так же внезапно, как и началось. Нивалида неожиданно остановилась, подошла к открытому окну:

– Да что это такие? Собака, что ли?

– Сигнализация, наверное, сработала на чьей-то машине, – предположил вяло Шарпантюк.

Нивалида высунулась в окно и крикнула сторожу:

– Коль, твоя собака воет?

Но это была не собака.

– С чего ей выть? У нее все есть…

Тогда что это?..

Я тоже слышал странный звук. Уже минут пятнадцать попеременно возникало какое-то легкое беспокоящее сверление. Я думал, что это Надир пилит кости. Но вроде бы я пил не выдавал. Еще я думал – краешком ума, не всерьез – это могла быть электрогитара. Но откуда ей было взяться тут?

Сторож махал рукой в сторону Чертова колеса. Мы все встали и смотрели на колесо. Смотреть пришлось против солнца. Но мы разглядели: в люльке кто-то сидел. Что за ерунда? Кто там мог быть? У меня екнуло сердце. Черт!

Мы вышли на улицу. Я не сразу понял, а как понял, побежал… через лесок и поляну, к аттракционам, я бежал, не чувствуя ног. Не знаю, зачем я бежал. Что я сделал бы? Зачем спешил? Как я хотел в этом участвовать, я еще не представлял…

Чем ближе я подбегал, тем ясней становилось, что выл человек, ребенок. Издалека казалось, что выло животное, скулило и захлебывалось, но можно было подумать, что в отдалении, на лесопилке, сломалась пила или пилят какое-то странное дерево, которое плачет. Вскоре стало совершенно понятно, что выл пацан сквоттеров. Он сидел в люльке на самом верху Чертова колеса и плакал. Он не звал на помощь. Ему было стыдно, что он опозорился, и вой его был больше от стыда и отчаяния, нежели от ужаса. Он сумел влезть наверх, он всем доказал, что он – крутой, настоящий мужик, даже круче всех остальных, самый крутой верхолаз в поселке, но вот слезть он уже не мог, его парализовал страх высоты.

Дети внизу стояли напуганные, они сообщили его матери. Она жутко материлась поначалу, а потом притихла, увидев, сколько народу собралось, и все серьезные. Стояла в нерешительности, рот прикрыв, и слезы выпускала, смотрела на людей, трезвела и спрашивала: «А что делать-то?.. он, что, не слезет?.. не слезет сам?.. а что тогда делать?.. как же он там будет… всю ночь…» Она думала, что колесо можно запустить, люльку подогнать и мальчишка слезет. Кто-то ее обнадежил, мол, дело только за малым: залить бензин, маслом помазать – и оно пойдет…

– Глупцы, замолчите вы, раз ничего не смыслите! – накричал на них Кустарь. – Колесо давно мертвое. Оно насмерть заржавело. Его не запустишь. Ни через месяц, ни через год. Спасателей надо звать!

Но спасателей звать никто не хотел. Однорукая по телефону дала инструкции Шпале: спасать самим любыми способами – никаких ментов. Эркки был рядом и слышал. Говорят, он молча взялся за дело.

Мне это потом рассказали. Когда я подошел к колесу, Эркки был на полпути вверх, он добрался до сердца Колеса и осторожно прощупывал спицы, соображая, по какой ползти дальше, – некоторые скрипели и гуляли, что было неудивительно. Красиво свернутая на спине веревка встряхивалась, она была красно-белая и надежная. Его длинные волосы сзади торчали как-то задорно. Спина круглилась мышцами. Он был похож на настоящего скалолаза. Движения четкие, уверенные, неторопливые. Он вползал по колесу мягко, любовно обвивая то планку, то дугу. Крепкие ноги уверенно задирались вверх, гибкие и сильные. Он ловко брался за перегородки, пробуя их на крепость, секунду медлил и затем втягивал свое грузное тело. Он был как большой паук-крестовик. Я следил за ним с опасением, невольно сосредотачиваясь на веревке…

– Что ж он без страховки?.. – удивился я.

– А вниз пойдет, так на подстраховке будет. Сейчас-то зачем? Это ж просто…

Я с удивлением посмотрел на Кустаря – ничего себе, просто! Кустарь с открытым ртом смотрел, как взбирается Эркки. Он был своим бригадиром очень доволен.

– Ладно идет… А веревку я дал, – и улыбнулся важно, – профессиональная, для альпинизма, с такой в горы можно ходить. Двоих запросто выдержит.

Убьется, подумал я. Все колесо было влажным от росы, или дождь прошел, пока я лежал в кабине. Металл был ржавым и скользким, округлые дуги, острые перекладины. Как пацан влез? Как не разбился? Возможно, забравшись, он сам себе подивился, а затем напугался. Да, так и было.

Убьется, думал я, отворачиваясь.

– Все будет хорошо, – сказал Кустарь, угадав мои мысли, – он его снимет, вот увидишь. Эркки и не в такие горы ходил! – И усмехнулся. – Ой, концерт пацан устроил, ой концерт…

Несмотря на сырость и ржавчину, Эркки легко добрался до люльки, осторожно, стараясь не раскачать, влез в нее, сел рядом с мальчишкой и сидел. Как потом он рассказывал, он уговаривал его совершить небольшой акробатический трюк, но пацан уперся. И это было естественно, потому что Эркки предлагал пацану залезть ему на спину. Трюк был не просто акробатическим, цирковым, он был поистине безумным. Эркки хотел привязать к себе мальчика. Пацан и думать не хотел о спуске. Что же тогда? Что будем делать, спрашивал Эркки. Парнишка не знал… Он закрывал глаза и принимался выть. Эркки отметил, что он обмочился. Минут тридцать они сидели наверху. Эркки теребил мальчика, просил прекратить плакать и жмуриться. Тот открывал глаза и снова прятался, выл и трясся. Эркки звонил вниз, шутил, давал пацану поговорить с нами, с матерью, – передавая друг другу телефон, мы поддерживали его, выражали свое восхищение, называли его проделку подвигом. Мальчик стыдился…

Он просидел к тому времени пять часов! Пять часов он боролся с собой, думал, что вот сейчас соберется и ринется в обратный путь, но смотрел вниз и пугался. И это было совершенно понятно. Особенно мне. Помню, я тоже так сидел на подоконнике моего окна, когда был заперт; мне было шесть лет, я хотел выпрыгнуть с третьего этажа… Я бы убился, конечно. И пацан бы убился, начни он этот спуск, и он не стал спускаться; он долго молчал, понимая отчаянное свое положение, ведь никто не снимет его, он все сделал тайком – ради идиотского селфи; никто не знал, что он сидел там наверху и плакал, позвонить он не мог, так как карточки в телефоне не было, да и не стал бы он звонить – кому? Представляю… одинокий, жалкий, на такой страшной высоте… Его мать и не вспомнила бы о нем, если бы не дети… Он просидел бы так всю ночь… и сошел бы с ума! Вероятно, представив, что придется куковать ночью на колесе, пацан завыл. Эркки сказал, что там, наверху, было свежо, и мальчишка задубел от холода. Хотя солнце все время светило, назойливое…

Мы его успокаивали по телефону. Он не мог нам ничего связно ответить. Мы упрашивали его совершить трюк. Последнее усилие, ну! Видишь, ты уже почти дома. Надо всего лишь залезть дяде Эркки на спину, он тебя пристегнет, и все дела… Дальше он сам… ты только держись крепче…

– Бригадир тебя привяжет к себе на спину, вот и все, – говорил Кустарь. – Потом пойдем ко мне, слышь? В Xbox поиграем, а? Я принесу бургеры, картошку фри, чипсы, колу. Чего-нить посмотрим, а? Давай! Собирайся! Я долго тут стоять на ветерке не буду, могу и передумать…

– Чем дольше вы сидите, тем сильней остывает Эркки, – сказал я серьезно, – ему нельзя там сидеть долго. Вы оба окоченеете… Веревка надежная, не дрейфь!

Шмыгая, парнишка уступил, я услышал, как он гнусаво сказал: ладно…

Эркки с трудом пристегнул его, и начался спуск, очень медленный, и жуткий, я не хотел смотреть, я бросал взгляды и отворачивался. Эркки шел на страховке, но все равно было страшно – даже если веревка и выдержит, они же повиснут, совершенно беспомощные, кто знает, чем все дело обернется, если они сорвутся, парнишка покалечится под весом своего спасителя…

Эркки все делал расчетливо, наверняка. По его аккуратным коротким движениям я понимал, как он сосредоточен и напряжен. Остатки обломанной лестницы доверия не вызывали. Он шел по более широким переборкам, которые трудно было охватить. Эркки впивался в металл изо всех сил, прилипал руками, и даже не верилось, что это обычные руки, это были какие-то руки-присоски. Осторожно пробираясь по перекладине, он искал надежное для спуска на другой ярус место. Оплетал ногами и руками дугу и соскальзывал вниз, нащупывал место, чтобы поставить ногу, опять шел, держась за переборку, – и что-то все время говорил пацану, – готовился к следующему соскальзыванию, обнимал дугу, как моряк мачту, дышал на руки, плевал и – скользил вниз.

Не представляю, сколько ловкости и силы нужно иметь, чтобы совершить такой трюк (да еще с живой ношей на спине!). Спуск занял минут пятнадцать. Все следили, почти ни слова не говоря, только охали. Мать мальчика молилась, у нее стучали зубы и текли слюни, они противно собрались на подбородке, но никому и в голову бы не пришло посмеяться над ней…

Когда все кончилось, она вцепилась в сына, но пацан вырвался и закричал: Кустарь обещал меня взять к себе!.. Да, ну иди тогда, безвольно уступила она и смотрела на него другим взглядом, остановившимся и глубоким, а потом по-бабьи, некрасиво и глупо, ринулась целоваться со спасителем. Он не мог ее от себя отодрать, у него онемели руки, они были почти синего цвета, он ее кое-как приобнял, гладил по ребрам и просил: ну, ну, не в губы, не в губы же… Сам он тоже побагровел и взмок. От него пар шел. У парня тряслась челюсть, вид у него был ужасно жалкий и виноватый; ему не терпелось поскорее убраться с глаз долой, и он торопил Кустаря: ну, идем к тебе, ты обещал… Да, да, идем, идем, говорил Кустарь. И они ушли к нему в мастерскую.

У всех, кто собрался возле колеса, был обалдевший вид, все – и я, наверное, тоже – выглядели так, будто на наших глазах произошло что-то необыкновенное и мы никак не могли этого осмыслить.

К вечеру появился ветер, нагнал туч. Чертово колесо драматично смотрелось на фоне багрового клочковатого неба. Кое-где пробившиеся закатные лучи словно нарочно освещали его, будто шлифуя массивный поржавелый каркас, и жесткость конструкции, ее угрюмость и неподвижность сделались как никогда впечатляюще очевидными. Я не поленился, сходил за моим стареньким поляроидом и сделал фотографию – вышло так себе, но я ее все равно над столиком прикрепил кнопкой.