Текст книги "Театр ужасов"

Ну, ну, давай, старый черт, покажи этому клоуну-каратеке. Сделай его!

Старый черт не торопился. Отсиживаясь в обороне, давал Шпале форы, давал ему отстреляться, ослепнуть от уверенности в себе, захлебнуться в своем преимуществе, которое никакой практической пользы ему не приносило. Шпала злился, бил запальчиво и часто, все больше открываясь. Бородач получал по макушке, по ушам, даже в лоб поймал разок, но встряхнулся, махнул и крикнул: «Давай, давай, ничего!..» Шпала свирепел, а старый литовец знай его по бедрам клешнями охаживает: бух – задел, бух – вложился! Распухнут ноги-то, вздуются не на шутку… Старик знал, что делал. Уходил от ударов, совсем низко, и как краб орудовал клешнями, по бедрам: бах, бах! Замедлился Шпала. Вот и в корпус ему дура прилетела, увесистая! Поймал бледного. Ага, что, думал на понтах замордовать старика?.. Не получилось! Еще пару раз лягнул Шпала прямой, попал в плечо, вошел всей ступней в пузо, а тому хоть бы что – мягко встречает удары, пружинит, как каучуковый, и ухмыляется! Да перед нами просто мастер! Каскадер! Ему не страшны удары! Бодренький, как если б не получил в брюхо ногой, ходил литовец по кругу, уходил от верхних, шел низко, подрубая ноги… в корпус… выше и выше, шлеп, бух, жах с шлепком в плечо! На! Четко, уверенно, крепко, будто хотел сказать: скоро и в челюсть въеду, погоди! Загребал ручищами, блокировал, уклонялся и шел вперед, ныряя под руки, по бокам, по ребрам клешнями. Он делался все более и более настырным, вот уже в атаке буйвол, толкается, бодается, уходит от бокового, превращаясь в краба, снизу: тра-та-та!.. Длинный отступает, отпрыгивает. Ага, вот и боковой слева приехал Шпале. У всех перехватило дыхание… выдохнули, ох! Шпала не упал, отскочил, два шага, фыркнул, облизнулся, повел стеклянными глазами и наудачу боковой слева!.. справа!.. На, старый чорт!.. получи!.. Бородач вошел в клинч, не дал Шпале взять размах, удары вяло входили в него. Шпала повис на противнике, нащупывая щель между руками. Тот поймал руку и как-то умудрился оплести ее, долго держал, затягивая Шпалу к земле. Долго толкались. Шпала не мог высвободиться. Ноги его подгибались. Устал длинный, устал… Бил и коленом, и локтем бил, все вяло и без толку, зато старик в клинче выгадал, попал в корпус, извернулся съездить Шпале по уху открытой перчаткой – не страшно, но неприятно. Опять пошел коленом Шпала, но литовец выскочил из клинча и всадил слева боковой, справа еще один!.. Шпала отскочил, как ошпаренный, перекошенный, в лице паника, ноги неуверенные… Поплыл, Шпалик, поплыл!.. Ей-ей, сейчас грохнется!.. Нет, стоит… Мать его! Сколько же в нем дури! Смотри-ка, стоит и пытается прямой ногой старика отбросить. Только теперь это не нога каратеки, а обычная корявая нога уличного пьяницы, который едва стоит и еще зачем-то ногой дрыгает… Что ж ты делаешь?.. Сейчас приедешь… Поднялась нога слишком медленно и слишком оборонительно. Старый черт ее крюком отвел и, основательно вкладывая свой вес, въехал Шпале в бок локтем – словно не локтем бил, а приклад всаживал. Рявкнул напоследок. Бил насмерть! Ох-хо-хо! Вот это удар!!! Тут Шпала и рухнул, скривился, свернулся сморчком. Ой, жалкое зрелище… А старик ходил над ним, громко сопел и перчатками тяжело шлепал, приговаривая: «А как красиво упал! А как красиво лег! Ах, какой молодой сильный, а как красиво лежит на земле сырой, боец молодой! Ты лежи, брат, лежи! Лучше не вставай, а то вырублю на хуй, неделю лежать будешь». И улыбался добродушной, но грозной улыбкой. Шпала не встал, он сел, долго сидел, за бок держась… Потом были кадры, как они пили, костры разводили, мирились, перебирали истории, пели… все это уже было не важно, я не стал смотреть, я был в сильном волнении от боя. Я был на седьмом небе от счастья.

Я раз десять пересмотрел эту схватку. Эркки все ходил вокруг меня кругами, спрашивал в волнении:

– Ну что? Ну как?

Я сказал, что это гениальный материал.

– Ха-ха-ха! – смеялся он. – Какой подарочек они нам сделали! Вот с этого и начнем, а?

Я так воодушевился этими кадрами, что мы снова взялись за фильм. Два дня сидели и перебирали его файлы, сливали с телефонов и видеокамер, перебрали готовое, но, когда Эркки достал несколько жестких дисков, я упал духом – это неподъемная груда руды, которую мы вдвоем никогда не осилим. Я пообещал ему найти продюсера и студию – настоящих профессионалов! И ушел шататься по городу, обегал и обзвонил всех, кого знал. Кто-то находился на лечении, один хороший режиссер собирался уехать – «в стране бардак», некоторые были в расстройстве и не могли даже за свое взяться, а другие не хотели погружаться в любительское, на ходу снятое кино (то есть хлам), как только они слышали, что человек снял кучу эпизодов на телефон и на камеру (без штатива), и теперь нужен кто-то, кто сделает из этих эпизодов фильм, у них начинали дергаться веки; и я их не осуждаю…

VIII.
Лабиринт

Я закрыл Инструментальную, сбегал, сдал ключи – я спешил уехать с другими на микроавтобусе. Набилось восемь человек, я хотел влезть девятым, – раньше вмещались и вдесятером, – Коротышка готов был подвинуться, но Шарпантюк рявкнул: мест больше нет!.. И я поплелся в Holy Gorby. Да пошли вы!.. Пережду. Через часок будет регулярный автобус… всегда пустой и огромный, медленный, зато никто не курит внутри…

Похолодало. Я шел в маслянистых сумерках, безжалостно наступая в лужи. Накрапывало. Где-то включалась рация. Кто-то кого-то неутомимо вызывал. Лампочки на крючьях светили тускло. Только Holy Gorby блистал, как ковбойский салун. Улыбался портрет Ильича. Голос в рации вызывал. Восковой Горбачев встречал у дверей. На каждой ступеньке горели большие свечи. В отдалении включилась пила. Надир заработал. Освещенные желтой лампой, на крыльце административного здания курили Тёпин и Шпала. Недовольные желтые физиономии.

– То ничего-ничего, то две сразу…

– Надо было кончать их вчера…

– Так чинили «заморыша»…

– Надир и без машинки забивает…

– Ну, больше не будем откладывать…

Они помолчали. Я уже почти прошел, как Шпала осклабился, вздохнул и вдруг сказал:

– Ну, зато в коровнике просторней стало…

Карлик подобострастно засмеялся.

Ну и шутки у них… На меня не обратили внимания.

Затарахтел мотоцикл. Тронулся. Сделал зигзаг. Остановился возле BMW с открытым багажником. Ребята загружали «советское пиво». Знакомые рожи. Стрелкú, фанаты. Постоянные клиенты. Мотоциклист что-то им сказал, газанул, поехал. Вдруг с рычанием вскинулся и проехал немного на дыбах. Куртка с большой зеленой буквой «т» на спине, белая полоса на шлеме. Девушки в восторге, они делают селфи возле восковой фигуры последнего генсека, вспышки, смех, новые вспышки, на фоне плаката «СЛАВА КПСС», впервые здесь, они фотографируют граффити, вырезки из газет на стенах бара. Симпатичные… но слишком молодые. Лет двадцать пять. Я для таких уже невидимка, ничто.

Внутри полно народу, галдят, особенно отчетливо слышна украинская речь, рослые парубки басят и громко смеются, в углу кто-то кому-то придушенно грозит, у окошка что-то доказывают или обещают. Обычное оживление. Зомби только что вернулись из леса, помылись и считают синяки, они здорово разгорячены. Губа даже не переоделся, он сидит в драной куртке, весь в краске, рядом на столе маска, с маски стекают кровавые ручейки… на это обращают внимание, но прощают, она же легко смывается… Кто-то курит табак, кто-то тянет марихуану.

– Ну и денек сегодня, – тараторит Тобар за стойкой, – тебе как обычно, чай? Ага, и когда ты развяжешься?.. Шучу… А слыхал, какие у нас тут дела? – Его лихорадит, но он ловко одной рукой наполняет большую пивную кружку светлым пивом, а мне наливает кипяток и бросает в него пакетик «пиквика». – Что в поле-то произошло… а, слыхал, нет?

– Да говори уж, что там опять случилось…

– А вон Губа рассказывает, одного подстрелили, чуть не насмерть… не знаю, верить, не верить…

– Что? Да ладно! Насмерть, брешет…

– Не знаю, не видел, все говорят… Эй, Губа, кого там подстрелили?

– Да Кустаря уложили наповал, – отвечал тот, не поднимаясь, кричал, заплетаясь и срываясь, нервный, заика, совсем дерганый, трое беззубых сквоттеров глотали каждое его слово. – Своими глазами видел: срубило наповал! Что потом, не знаю… Я дальше пошел… видел только, как стоял, так и шлепнулся… А выстрел – бах!.. И наповал!.. Я аж вскрикнул: еб твою мать! И дальше пошел… Я такого не видел никогда… Хлоп, и нету!

– И где он?

– Фиг его знает! Бригадир разбирается. Я видел: нагнулся, маску снял, вне игры, привел вроде в чувство… Нормально, жить будет, куды денется, хе… Но это знаешь, шлепок такой был, хе, череп, блин, зазвенел, честное слово, пуля, я те говорю, пуля была, вошла в кость, сам слышал. Ох, не хотел бы я свинца поймать…

Губа… Меня всегда поражало его равнодушие: он любил рассказать о том, как досталось кому-то, кто-то упал и что-то сломал или вывихнул, он сам видел, шел человек шел и вдруг – хрясь и полетел, сорвался в овраг, мать его, чесслово, сам видел, но вытаскивать из оврага бедолагу Губа не полезет, узнавать, чем там все обернулось для Кустаря, Губа не станет – он, не переодеваясь, побежит в Holy Gorby расплескать новость, дернет водки, запьет ее пивом, зажует свою порцию макарон по-флотски, снова тяпнет водки, зальет пивом и заговорит о том, как кому-то досталось прикладом или сапогом…

Выпиваю чай.

– Схожу посмотрю, – сказал я Тобару, – дай два пива с собой, отнесу им…

– Да им чего покрепче…

– У них есть…

В каземате никого не было. Я поставил пиво в холодильник. На полу были влажные следы ног – после смены помылись, переоделись, краски наляпали… и не убрали – убирает всегда последний.

Только сел, закурил, послышались шаги, громкое сопение, голоса…

– Мать-его-чтоб…

– Ну-ну, немного осталось…

Эркки медленно вел Кустаря, бережно придерживая то за локоть, то за талию. Вдвоем на лестнице они не помещались – оба грузные, широкие в плечах. Кустарь вилял, хватался за стены. Идти с запрокинутой головой по темной крутой лестнице было очень неудобно. Зачем они сюда пошли? Кустарь то и дело смотрел вниз, говорил, что ничего не видит, кровь капала на ступеньки, натекла на подбородок и горло. Он делал шаг и на стену заваливался. Эркки его подхватывал.

– Ах-ты-бож-твою-ма, – стонал не своим голосом Кустарь.

– Ну, ну, ступеньки, ступеньки…

Они долго спускались, топали нескладно… громко охали, матерились…

– Ах ты, бедолага… вот так досталось тебе… ну держись, Кустарёк, держись, боец…

Я принял его и помог лечь на нары. Кровь заливала шею…

– Ебени-фени, здравствуй, бабушка!.. – стонал гнусаво Кустарь, устраиваясь на лежаке.

– Ну и шишак! Кажется, сломан нос, – сказал я.

– Запросто!.. Да уж… очень может быть, – говорил Эркки, подавая мне аптечку.

Я нашел ибупрофен, налил воды, дал Кустарю, он выпил, завалился, попросил бинтов или тряпки какой-нибудь, я дал салфетки. Эркки пыхтел и отдувался, отмываясь, сначала снял куртку, резиновый нагрудник, рубаху, помыл руки по локоть, а затем разделся по пояс и намывал шею, грудь, громко фырча, по его пузу текла красная вода.

– Уфф, ну и дела!.. Ох, и голову тоже… – И под кран поставил, капли летели во все стороны. – Ну вот, – сказал он, садясь на стул рядом с лежаком Кустаря, – фу, еле доползли… весь в мыле… – Обтираясь, он пересказывал бой. – Обычная игра, все шло как всегда, и вдруг Кустаря снесло. Слышу громкий хлопок. Думаю, да вы гоните! Это ж что за ружье? Не наше точно…

– Пневматика.

– Глухой мощный хлопок. Какой-нибудь магнум после апгрейда.

– Факт.

Эркки вытерся, натянул свитер и вдруг как рявкнет:

– Ебаный хардбол, смотри! – Вынул из кармана и шмякнул с размаха свинцом о стол: плоская пуля. Показал дыру в маске. – Видал?! Эх, дурень, не вдел пластины…

– К едрене ваши пластины, бригадир, не помогло бы…

– Помогло бы, немного да помогает… Эх ты!..

– Хардбол полюбасу хардбол.

– Он ему всадил в упор. Я в десяти шагах стоял. Смотрю, выскакивает и в упор в харю! – Эркки задыхался, то ли от возмущения, то ли запыхался, а то и все вместе. – Это уже слишком. Это уже… Еле доползли, он был вообще никакой.

– Глубокий нокаут… грогги!

– Лежи теперь, лежи…

– А что вы сюда приползли? Почему не в мастерской? Проще…

– Нет, нет, мы теперь профсоюзную фишку разыграем, – сказал Эркки, и они наперебой заголосили, будто при мне репетируя:

– Да, командная игра. Все видели, что творится в поле.

– Это недопустимо. Надо ставить вопрос ребром.

– Нет, правда, ну сколько можно: то битой, то вот это…

– Я уже вызвал Шпалу… Все ему выскажем… Нужна вся команда…

– Коллектив.

– Надо скорей их поймать… Кто этот щенок, который стреляет в человека вот так? Хардбол! Твою ж мать!

– Штраф ему, а мне премиальные! – крикнул Кустарь и заржал дурным голосом. – Мне премиальные причитаются… да, бригадир?

– Да, да, конечно… О том и речь… Всем казематом надавим, чтоб силу нашу почуял… Где его леший носит? Наруби льда, – сказал он мне и снова взял рацию: – Алё, Шпалик, казематы вызывают Шпалика… Где мой мобильный? Я его наберу… Алло, Шпалик?

Я сказал, что вот только видел его.

– Да? Что ж он… А вот… Прием! Шпалик, ты? Говори! А кто это? Лутя, ты? Где брат? Он мне срочно… Да не отвечает по рации… Ах, у Хозяйки… А, ну, ясно… Слышь, увидишь его, напомни, чтоб в казематы заглянул, тут срочное дело. Кустаря подстрелили… Пулей, блядь, подстрелили! Хардбол! Блядь, я сказал срочно, пока эти раздолбаи не уехали, намылить им загривки по полной! Что за нахуй!.. Бросил, вот сопля! Трубку бросил…

– Он уже знает, – хитро сказал Кустарь, – Шпала-то уже знает, вот и прячется у Хозяйки. Не хочет решать этот вопрос.

– Думаешь?

– Пуф! А ему оно надо? В принципе, рабочая ситуация. Такое ты разруливать должен.

– Я?

– А кто ж…

– Он!

– А по его понятиям – ты.

– Тьфу! – Эркки в сердцах пнул ногой чей-то ботинок.

– Потому собрать всех ты должен, и всем миром его давить… наставлять… сейчас дадим по себе палить, завтра он в положняк это дело введет, еще и рекламку даст: хотите по зомбакам из хардбола шмалять, милости просим. Нет, я, конечно, в последний раз в поле вышел, на хуй все, ухожу лабиринт чинить, до свидания, там все сгнило, мать его, но я уйду – другие пойдут, добровольцы, только свистни по каменоломням и коплям, придут…

– Не, ты гонишь, Кустарь. Никто на хардбол не подпишется.

– Вот увидишь, и за меньше, чем мы получаем…

– Не…

– Да бригадир, с кем ты споришь. Я людей знаю: на органы себя за гроши пускают, а тут – ха, подумаешь, ему в рыло звезданули: тьфу! Полежит с полчаса и снова в поле.

Я отбил большой кусок льда, вынул из ящика и разбил его на мелкие кусочки. Эркки все еще бурчал:

– Повесил трубку, сучонок… А этот, наверное, уродке отлизывает…

– Факт, под юбкой спрятался. Хе-хе-хе!

Эркки снова взял рацию и попробовал вызвать Шпалу, тот не отвечал, он выругался и собрал несколько кусков льда в пакет.

– Накось, – сказал он, вкладывая пакет со льдом в ладонь пострадавшего, – приложи, братуха. Во как тебе досталось… Ну и ну, малявки. Чего ждать от таких удальцов!

– Маленький мальчик купил пулемет – больше в деревне никто не живет, – сказал Кустарь, они оба посмеялись.

Эта взвинченность, переход от боли к ярости и от ярости к смеху – это состояние мне было очень знакомо, и я не хотел в него входить, я смотрел на них, и мне было не смешно. Эркки был весь в крови. Кустарь был весь в крови. Носком о пятку он сдирал с себя ботинки. Ботинки падали… сперва один шмякнулся, затем другой грохнулся так, будто весил несколько килограммов. Салфетки намокли и развалились, он их стряхивал с пальцев прямо на пол, негромко ругаясь. Он не носил носков. Его голые ноги были разодраны, волдыри на пальцах, страшная, в трещинах, грубая белая кожа на пятках. Ох, таких ног я давно не видел. Этот человек на себя совсем махнул рукой. А ведь не такой старый…

– Всю зиму ждали клиентов, – сказал он, – ждали и дождались. Пришла весна, получили по носу… – И вдруг: – А что, бригадир, может, водки накатим?..

Я достал бутылку из холодильника.

– Эркки, пиво будешь?

– О, давай! Ты принес? Молодец. Очень кстати… Водки я совсем не хочу, и так на взводе, а вот остудиться пивком самое то будет…

Я давно не пил, задумался… Он налил Кустарю с четверть стакана водки. Кустарь приподнялся, ловко выпил залпом и снова лег. Все это было проделано быстро, пластично, не отнимая от лица пакета со льдом.

Пакет подтекал, вода, мешаясь с кровью, стекала по щекам на шею и дальше убегала ручейками вниз, пачкая лежанку. Эркки подал ему еще салфетки. Кустарь небрежно отирался, бросал салфетки на пол, приговаривая: «Назвался гвоздем – получай по шляпке». Мы с Эркки переглянулись, он кисло улыбнулся.

– Поддержишь?.. – он приподнял бутылку. – Skål!

– Нет, я сейчас на автобус. Привезти чего из города?

– Ничего не надо. Все есть.

⁂

Через неделю мы сидели в мастерской Кустаря, примеряли на мне костюм «Нептун 2.0». Был он намного легче первой модели, надевался легко – я сам, наверное, справился бы, но Эркки заботливо мне помогал, все проверял, а я ему рассказывал о своих мрачных настроениях, скитаниях по городу, сказал, что ходил в «Рулетку». Эркки только крякал, выражая свое изумление. Кустарь, полулежа в раскладном кресле, все еще сильно гнусавя, направлял его руки советами – где подтянуть, с чего начать – и щелчками мышки включал музыку. Они крутили гранж девяностых – музыка, которую я зарекся слушать, но не мог же я им сказать, чтоб они вырубили ее. Эркки говорил: «Во-во, давай эту оставь», – «Да, да, наша музыка», – говорил почему-то Кустарь, покачивая головой и потягивая свое домашнее вино. Они были достаточно пьяными, чтобы не особо обращать внимание на мои ламентации. Эркки даже пропустил мой рассказ о том, что я встретил в баре С., и мои представления о ней, он ничего не сказал на это, хотя мог бы, наверное, потому что они встречались, она сказала, что видела Эркки, они разговаривали… О чем? Мог бы мне сказать, что встречал ее, но до сих пор не сказал, и теперь отмалчивается, любопытно, почему он насупился, когда я о ней сказал… Меня пробрал холодок подозрения, ревности…

Я сказал, что видел Феликса.

– Да не может быть! – воскликнул Эркки, и мне его восторженность показалась притворной (наверняка и его видел).

– Да, у дверей «Рулетки».

– Ого, как романтично! Я тоже его видел.

(Так я и думал.)

– И мне не сказал.

– Да забыл. Старею!

– Кого-нибудь еще видел?

– Вроде никого…

– Представляешь, он предлагал мне работу.

– Какую? Жиголо?

– Нет, почему? Он же на фабрике троллей пашет…

– Что за чушь! Он клеит баб на паромах. Он – жиголо.

– Да ты что!

– Конкретно тебе говорю. Он весь в фитнесе и шведках, он – альфонс конченый. У него совсем крыша потекла, он повернулся на внешнем виде и даже выступал в «Спарте».

– Что такое «Спарта»?

– Это клуб бодибилдеров. Там они и кучкуются. Ты что, с луны свалился?

– Господи, какая дрянь! Так называться должен клуб мазохистов, где уставшие от жизни денди последовательно и концептуально себя изничтожают.

– Не в этом мире.

– Вот, значит, что он предлагал мне – жиголить шведок…

– Да, конечно. Памперинг, массаж, интим, эскорт, быть компаньоном по путешествию, так сказать…

– Господи, каких же страшных баб, должно быть, он клеит, если мне предлагал включиться. Он сказал: у нас хорошо платят… У нас! Это что, целая организация?

– Мафия. Ты таких вещей не знаешь… ты меня удивляешь.

– Мне, конечно, льстит, что он считает меня для этой роли подходящим…

– Ха! Там шестидесятилетние тетушки в основном. Для них ты еще тот огурчик.

Кустарь ухмыльнулся и пробормотал:

– Слушаю вас и тихо офигеваю.

– Он и мне предлагал, не раскатывай особо, – сказал Эркки.

– Шестидесятилетние зажиточные скандинавки. Как это в его стиле! И все же в моих глазах он пал гораздо ниже, чем я думал. В работе на фабрике троллей больше романтики, в этом есть вызов, протест, извращение, моральный мазохизм, издевательство над собой и своими принципами. Идеология может быть очень сексуальной, когда принимаешь чуждую тебе, омерзительную идеологию, ты подчиняешься, выполняя ее заказ, и в этом что-то есть. Тебе не кажется?..

– Да, конечно, – соглашался со мною Кустарь, – об этом, собственно, весь мой театр!.. Подтяни вон там!

– Где?

– На его правом боку, на талии, вот тут, да…

– Да нормально вроде… – Эркки подергал меня справа за хлястик, затянул ремешок на одну дырочку туже. – Не знаю, может быть. Только в случае Феликса нет никакой идеологии. Пойми, чувак. В его жизни все просто: бабло надо качать, а богатые бабы – это бабло, а значит, его надо выкачивать из них, вот и все дела. Никаких моральных конфликтов. Из шведок он выкачивает больше, чем делал бы на фабрике троллей. Банальная калькуляция. Гораздо приятней сопровождать богатую датчанку в ее путешествии по норвежским бухтам и лагунам, купаться с ней в ваннах, тереть пятки в банях, заниматься с ней сексом на хиттах-дачках в норвежских горах, чем сидеть где-то в Питере на отшибе и строчить в ЖЖ всякую дрянь…

– Как это все пошло, друзья мои, и грустно! – сказал Кустарь, пополняя свой бокал. – Люди грустно живут. Мелкие радости, мелкие страстишки… Ну-ка, повернись-ка! – Он вдруг навострил глаз. – Что-то торчит… А, нет! Нет, показалось. Все хорошо, хорошо… Еще повернись… В груди не жмет?..

Нигде не жало.

– А знаешь, что он мне сказал… – Эркки грустно улыбнулся.

– Ну, что он мог тебе сказать, этот козел?

– Он сказал, что мы упустили большую удачу.

Я разозлился.

– Мы упустили удачу?! Он так и сказал? Мелкий засранец! Мы упустили удачу из-за него! И он это прекрасно знает. – У меня кровь стучала в висках. – Говнюк оставил гиро-карты[19]19
  Имеется в виду giro indbetalingskort – платежка (дат.).


[Закрыть] в офисе на столе, и списки клиентов, которым мы втюхивали наше дерьмо у Окстьерна за спиной!.. Ротозей думал, что Окстьерн тупой и ничего не видит… А потом он говорит тебе, что мы упустили удачу… – Я начал задыхаться. – Мы не удачу упустили – мы сами себя чуть не подвели под монастырь! В таком осином гнезде крутились… и так безалаберно себя вели… Нам повезло, что сухими из воды вышли…

– Тихо, тихо, успокойся, – сказал Кустарь. – И ты, Эркки, не поднимай эту тему. Мне не нужно этого всего на испытаниях. Успокоимся и сосредоточимся на работе.

– Я просто хотел закончить, – сказал Эркки.

– Потом закончите. Сначала костюм, потом разговоры…

– Нет, это философский вопрос, Кустарь. – Эркки твердо решил довести до конца. – Если не выскажу сейчас, меня это сгрызет, вот буквально сгрызет изнутри! Ты все правильно сказал… Ну, Кустарь, погоди. Я должен сказать! – Эркки дернул рукой, сделал несколько шагов по мастерской. Раздраженный Кустарь, видимо, понял, что нет смысла спорить, махнул: «А ну тебя!..», сел в кресло, залпом осушил стакан вина и принялся крутить себе новую самокрутку. Эркки продолжал: – Я о другом хочу сказать… Про Феликса ты верно, и вообще, про нашу аферу, все верно… Меня другое гложет… Я о своем жизнеощущении хочу поведать. Это недавно появилось. Оно точит меня каждый день. Мне кажется, что я упустил не удачу, а что-то большее. Может, направление. Некий источник силы и мудрости и чего-то еще. Захлопнулась дверца. Мне скоро пятьдесят пять. Я тут подвис, в этом глухом месте, идти некуда. Понимаешь? В Эстонии ты в пятьдесят пять легко идешь в отходы. Если не специалист по каким-то делам, если не в струе, а вот как я, без постоянной работы и – прямо скажем – с двусмысленной биографией. Никто меня никуда не возьмет, хоть я и говорю по-эстонски и по-фински и… Что, в Финке мало своих безработных? Утки носить да асфальт долбить… А что еще мне предложат? Куда ни гляну, вокруг другие люди. Я для них даже не вчерашний день, а кусок хлама из Театра ужасов. На меня прийти посмотреть… На всех нас прийти посмотреть – запросто, поприкалываться, посмеяться над нами, с нами даже можно выпить, а чтобы взять ответственность и замутить с нами что-то – никто не станет связываться со старичьем. Молодое поколение выбирает молодое поколение. Вот он – закон. Мы говорим на одном языке, но не понимаем друг друга. Начинать свое дело у меня тяги нет, нету тяги. Сдулся. Снимаю, клепаю, что-то делаю, но знаю, что фильма не доведу до конца, не смогу. Чего-то не хватает. И что потом? Ну, залью я его в торренты, в YouTube и Vimeo выложу… Ну кому это нужно? Какой будет выхлоп? Ноль. Что остается? Таксерить я не хочу. Сторожем работать или в супермаркете стоять в форме секьюрити – унизительно. В том-то и дело, я могу многое, я еще не отсырел до конца. Я не вижу поля. Не вижу. Туман!

– Послушай, Эркки… Ты же скала.

– Нет.

– Гранит!

– Да нет же! В тупике я. Мой поезд ушел.

– Я тебе новый поезд подгоню! Твой фильм доделаем. Я обещал, что помогу найти людей. И найду! Сам буду делать монтаж. – И неожиданно я соврал: – Да есть уже человек. Конечно, Эркки, он есть, просто он сейчас занят. В начале года он к нам присоединится. А пока мы сами начнем. Фильм, считай, готов.

– Да?.. Точно?.. Ну, спасибо… Спасибо тебе… Хотя бы фильм закончить…

– Ну, все, давай, завязывай с этой ерундой, – строго сказал Кустарь, потушив сигарету. – Надоело на эти сопли смотреть. У нас элементарно нет на это времени. К делу. Так, испытуемый, как себя чувствуем?

Больше о Феликсе мы не вспоминали. Нас целиком занимал костюм. Мы сосредоточились на нем. Кустарь был доволен своей работой, хотя это было трудно прочитать по его сине-желтому от отеков лицу. Его заплывшие глаза смотрели на меня кровавыми зрачками, он поднял бокал и воскликнул:

– Ты отлично выглядишь! В этом костюме ты можешь идти на медведя!

Я прошелся по мастерской. Отличные стекла чуть-чуть искривляют дистанцию – все предметы кажутся немного ближе, они выпуклы и осанисты, но видимость в целом отчетливая.

– Ну как?

Кустарю не терпелось услышать мое мнение.

– Хорошо.

Дыхание тоже вроде бы не затруднено. Никакого давления на шею и плечи.

– Коробочка, что, не заряжена? – Я постучал рукой по коробке над головой.

– До отказа. Сейчас, я… – Кустарь подошел, щелкнул какой-то кнопкой на мне и сказал, что можно не надрывать глотку.

Я был поражен: никакого неудобства. Я был цельным с костюмом, хоть сейчас в бой. Я еще прошелся, присел, покачался из стороны в сторону, представляя себя на ветру… Поведет? Нет – не ведет!

– Офигительно!

Они схватились за уши.

– Да не ори! – завопил Кустарь. – Я ж включил динамики!

– Ой, извините. Я не знал. Обалдеть какой звук, – говорил я, прислушиваясь к тому, как дробится у меня голос, – психоделия такая… А!.. А!.. У!..

– Ну, не балуйся! Больше не надо орать, – сказал Эркки, улыбаясь.

А мне все еще хотелось крикнуть…

– А!.. Ух!.. Ну, все, все, больше не буду…

Даже говорить было непривычно. Мой зверски искаженный динамиками голос с небольшим отставанием выплывал в комнату из-за моей спины. От этого эффекта немного кружилась голова, как в лифте, и моя речь замедлилась.

– Непривычно немного. Эхолалия… В остальном все просто шик-блеск, – сказал я, показывая большой палец. – Кустарь, ты – гений!

– Ладно. Главное – удобно. Я ж говорил. – И он посмотрел на Эркки, тот развел руками:

– А то я сомневался.

– А ну давай походи еще! Наклонись, присядь, – командовал Кустарь, довольный собою невероятно, – ага, ляг на живот, встань… Ну, что?

– Отлично. Superfit!

– А дышится?..

– Запросто!

– И не ори, не ори. Вот кнопка света… попробуй, вот эта…

Я включил свет, озаряя мастерскую. В этот свет вошел Шпала, ухмыляясь или просто щурясь.

– Ну, вы даете! Это что, второе пришествие с Марса?

Кустарь и Эркки стали меня перед Шпалой крутить и нахваливать, похлопывали по спине и плечам, постучали по стеклам и попросили присесть, встать на карачки, упасть, встать и так далее.

– Очень хорошо, – говорил он, ехидно улыбаясь, – да, ну просто очень хорошо, крепыш. – Он похлопал меня по плечу и сделал замах, будто хотел ударить. – А въебать ему можно? Да шучу я, шучу, что ты дергаешься… – Я вовсе не дергался. – Ну что, как думаешь, в Лабиринте сможешь в нем погулять?

– Да, смогу! – крикнул я.

Они все схватились за уши.

– Да не ори!

Эркки погрозил мне пальцем (он понял, что я сделал это специально).

– Ну, пошли, – сказал Шпала и слегка дернул меня за один из ремешков, прищелкнув по-жигански губами. Я вырубил свет и пошел за ним. Заметил, что Эркки как будто напрягся и через силу пошел с нами. Кустарь, помрачнев, налил себе вина, включил музыку погромче и уселся в кресло.

Мы вышли из мастерской и направились к «шлюзу», так мы называли спуск в Лабиринт, – длинная обрывистая лестница, по которой надо ходить очень осторожно. Не дай бог оступиться: костей не соберешь. Шпала гремел ключами, прочищал нос и сплевывал, пока открывал дверь в «шлюз». Мимо нас прошел сторож, Фрида в вольере скулила и вертелась, он вошел в клетку, погладил ее и выплеснул воду из миски. Мы вошли внутрь. Темнота. Эркки хотел включить освещение, но Шпала задержал его руку, включил фонарик.

– Пусть он первым идет, – сказал Шпала, сдвигая Эркки в сторону.

Мне это не понравилось, но я пошел, включив все свои лампы, и было очень удобно, я все вокруг видел. Циркуляция воздуха в костюме и шлеме была отменная, стекла не запотели. Да, замечательные стекла, превосходные галогены. Я буквально заливал светом узкий тоннель, и они шли за мной, в кругу света. Я шел очень медленно, и Шпала надо мной подшучивал.

Внизу было полно воды. Шпала сказал мне идти в левый коридор.

– Почему в левый?

– Сейчас сам увидишь. Иди!

Я пошел. Что я увижу? Они остались стоять. Я пошел один. Воды было еще больше, я шел осторожно, чтоб не загребать. Я немного злился, потому что не понимал, в чем суть прикола, почему он хочет, чтобы я один прогулялся по левому коридору. Я знал Лабиринт как свои пять пальцев, но тут все переставили… Мой свет играл дурные шутки – он приводил в движение предметы. Коридор казался то шире, то уже. Черт! Я грохнул левым коленом о трубу… Откуда этот шкаф? Шкаф выступает вперед и тут же прячется, точно вбирая в себя живот, вытягивается передо мной по струнке. Дверца. Не люблю я дверцы… кто знает, что там внутри… Какая-нибудь мерзкая кукла… Что-нибудь новенькое… Давно я сюда не спускался… а Кустарь ходил – с ехидной улыбочкой – значит, что-то сделал: каверзу…

Миновал дверцу шкафа – и почти сразу все понял.

В середине коридора, где сняли трубы и пробили стену, сделав своеобразную пещеру, Кустарь построил инквизиторский закуток: там стояли инструменты для пыток, естественно, муляжи замученных – две ведьмы со вспоротыми животами и один чернокнижник на углях с пронзенными спицами руками и ногами. Кустарь постарался, сделал и двух отвратительных палачей в кожаных масках. Старое кресло, обив металлом, украсив шипами, он превратил в инквизиторский стул, прикрепил к подлокотникам зажимы для рук, к ножкам – зажимы для ног, на спинке – для шеи и головы. На этом стуле, закованный вдобавок цепями и защелкнутый на замок, сидел живой человек в синей футболке, в белых боксерах, без штанов, у него был скотчем заклеен рот, на лбу и ушах кровоподтеки. Он жмурился, глядя на меня. Я встал в нерешительности. Растрепанные светлые волосы. Лет двадцать – двадцать пять. Худенький. Что он здесь делает? Я напрочь забыл о Шпале. Под стулом была вода, его ноги без ботинок, в одних носках, в холодной воде на каменном полу, он трясся от холода и ужаса. Я хотел подойти, сделал шаг, он заскулил и задергался. Догадавшись, что напугал его, я разозлился, повернул обратно с намерением высказать Шпале и оказался с ним нос к носу.