Текст книги "Театр ужасов"

Своих клиентов он видел насквозь и мог наперед сказать, что их ждало; он стремился предупредить сбои, погасить деструктивные тенденции; он приучал своих клиентов мыслить конструктивно даже во сне. Проходил с ними отмели и скалы, находил в них слепые и болезненные зоны, нажимал на скрытые кнопки. На некоторое время починенные автоматы уходили в плавание, а потом возвращались, потрепанные жизнью, им требовалась починка, и Костя, как терпеливый механик, вправлял им нервы, латал психотравмы. И быстро забыл, что такое настоящий человек, что такое обычные человеческие проблемы. У него был лофт в большом торговом комплексе, и все находилось под рукой – спустился в лифте, и ты в супермаркете, прошелся по светлым коридорам, зашел в парикмахерскую, посидел в кинотеатре, выпил чаю в кафе, посмотрел, как люди гуляют по бутикам, и кажется тебе, будто ты куда-то съездил, где-то побывал. Он отдыхал в тайском салоне, в студии для йоги его ждала симпатичная тренер, – в его распоряжении был целый павильон, даже залы для сквоша и тенниса, фитнес-клуб, библиотека и бассейн. Там его устраивало все, он редко покидал здание. Но однажды его попросили съехать, и все расстроилось.

Два с половиной года он прожил полным анахоретом в небольшой квартирке возле озера Харку. Надеясь, что этот кошмар скоро кончится, он делал вид, будто ничего не случилось; он убеждал себя в том, что через месяц все войдет в колею и кошмар можно будет забыть, поэтому никому ничего не рассказывал. Ограничив общение с клиентами Скайпом, он перестал выходить из дома. Во-первых, ему казалось, что соседи шпионят за ним, а во-вторых, он думал, что чем меньше будет замечать окружающие реалии, тем легче перенесет этот ужасный зигзаг (особенно его пугало озеро и его близость). Тем временем вещей в квартире становилось больше, а места меньше. Он заказывал кальяны и смеси через Интернет, их привозили на маленькой машине нарядные почтальоны. Он радостно распаковывал, промывал и собирал их, садился курить, и два часа проходили незаметно, в облаках дыма, в винных парах, в мечтах… За кальяном он планировал свои путешествия, изучал карту – не в компьютере, а ту самую карту из детства, что всегда висела на его стене; мысленно он подкрадывался к историческим местам (старался ездить в страны, о которых в детстве читал). Из путешествий он возвращался с книгами, пластинками и всякой всячиной. Во время путешествия он как бы отсутствовал, расставался с привычным собой и словно не существовал, он совершал своеобразный побег, или даже череду побегов – каждый город, стоило из него выехать, исчезал. Возвращения ничего, кроме притупленной боли и тоски, как бывает после наркоза, не давали. Костя подолгу фотографировал свои вещи, рассматривал фотографии, слушал музыку и планировал новую поездку. Почему-то он думал, что так скорей найдет работу. Он больше не хотел независимости. Он чувствовал, будто на него что-то давит, незаметно для себя он заговорил на языке слухов: «Времена изменились, частному предпринимателю стало тяжело», – он едва ли себя узнавал, это был чужой голос – из трамвайной беседы, с холодком сквозняка.

– Это было время слабости, – сказал он.

– У всех бывают такие минуты, – задумчиво произнес Эркки.

Костя продолжал…

Чтобы не заниматься бухгалтерией, не вести учет и не бегать в налоговый департамент, он решил куда-нибудь устроиться. Ему надоело нести бремя своей самостоятельности, быть самим собой, он впервые понял, что хочет вверить свои мозги многорукому коллективному нечто, стать деталью многоголового организма, чтобы уснуть – хотя бы на несколько лет – крепким корпоративным сном, не просыпаясь по ночам с мыслью, что чего-то не сделал. Ему в снах являлись бухгалтеры с черной книгой, советовали принять пилюлю из подозрительной клейкой массы или выпить снадобье из чернил. Он просыпался и торопился уехать. Вернувшись, обнаруживал, что пропустил несколько важных звонков, не ответил на электронные письма, и тогда он, уступив времени, приобрел iPhone, который поглотил его на несколько месяцев.

Новый гаджет стал его колдовской лампой, из телефона, как джинны, выскакивали личности, которые очень хотели с ним познакомиться, что-то ему предлагали, что-то у него спрашивали, он консультировал их, тут же получая деньги, так как деньги были электронными, о них можно было не отчитываться. Теперь он не боялся бухгалтеров с черной книгой, не боялся озера, потому что мог на него смотреть через гаджет. В телефоне оно было нестрашным, деревья и дорожки, рогоз и камыш не внушали Константину ужаса, не вызывали горькие воспоминания, он все фотографировал и прятал в лампу, внутри которой была маленькая лаборатория, позволявшая ему разделаться с водой и облаками, отраженными в воде, разобраться с путаницей тропок, по которым он гулял с девушкой (горькие воспоминания о ней поглощали фильтры, впервые за много лет он смог отлить для себя несколько ее фотографий, спрятать их в лампу и любоваться ею украдкой, точно в медальоне).

Благодаря новому телефону Костя перестал посещать магазины, он заказывал еду из «Сельвера», ее доставлял робот-курьер. Дом Кости находится в той части новых заасфальтированных дорог, по которым теперь бегают роботы, заказы можно делать через мобильное приложение, минутное дело (мы надеемся, что и у нас тоже скоро поменяют асфальт и еду нам будут привозить роботы, а пока за едой хожу я).

Первый раз он волновался, посматривал из окна в ожидании робота, гадал: каким он будет? Посмеиваясь над собой, он и важничал немного. Ему хотелось, чтобы соседи заметили, как он выйдет роботу навстречу, с повседневной невозмутимостью заберет свои продукты и лениво пойдет к себе, – до смешного детское желание выпендриться. Заметив робота, Костя разочаровался, тот ему показался невзрачным: самодвижущаяся урна какая-то, подумал он. Через неделю он к нему прикипел, на второй месяц Костя с нетерпением поджидал своего курьера, которого прозвал Трэнди, имя само выскочило: – How are you, Trandy? – как-то спросил он железяку, так и пошло. Он разыгрывал с ним диалоги, от этих странных бесед с роботом ему делалось весело, он оставлял чаевые с записками благодарности, фотографировал своего Трэнди, вешал фотографии на стену, рисовал его, придумывал карикатуры, записывал диалоги (делал он это исключительно для себя – в сеть не выкладывал).

Незаметно он стал испытывать к роботу чувства, как к питомцу, поэтому, когда однажды его заказ вовремя не прибыл (в сети сообщали, что робота сбил пьяный водитель), Костя забеспокоился. С опозданием на час появился молодой человек с заказом, извинился, сказал, что робот испорчен (подробностей не знает), завтра начнет работать новый. Костя озадачил молодого человека вопросами: какие травмы были нанесены роботу? будут ли его чинить или Трэнди полностью заменят? Молодой человек не понял, кто такой был Трэнди, он повторил, что детали происшествия ему неизвестны, попросил подпись на экранчик и уехал. На следующий день все было как-то не так: робот появился на пять минут раньше, ехал он не по той дорожке и выглядел совершенно иначе. Наверняка маршрут был продуман лучше, и новый курьер, несомненно, был улучшенной моделью, но Костя хотел Трэнди, потому что улучшенная модель на Трэнди не походила, это был какой-то колобок, а Костя не желал общаться с колобком, ему захотелось пнуть его как следует. Это сильно расстроило Константина – как существо рефлексирующее, он расстроился скорее из-за своего расстройства: и как я могу из-за такой ерунды столь глубоко переживать, подумал он, так можно и психоз заработать, с этим надо что-то делать, решил он, и, как только появился на горизонте чудак с его культурным центром, Кравцов вцепился в него со своими идеями. Хозяин обрадовался Константину. Позже, когда Костя рассказал ему о нашей затее открыть здесь клуб, я увидел эту радость. Это была радость глупого человека (и я немного испугался: глупец мог втянуть нас в беду). Все заботы о клубе переложив на нас, он улетел в Гоа, где ему привольно живется: все понятно, все на русском. Перед отъездом он появился, одетый совсем не так, как одеваются эстонские бизнесмены, он пришел к нам с двумя подругами, принес три бутылки шампанского (тоже как-то не по-эстонски), больше я его не видел. Иногда он выходит на связь по Скайпу: шутит, смеется и зависает, ничего по существу не говоря.

– Нет, вы только поглядите, – воскликнул Костя, вскакивая и прохаживаясь по залу, казалось, что он поймал вдохновение и хочет поговорить, развернуться. – Нет, только поглядите на этот «Культурный центр инициатив»! – Он показал на одну стену, махнул в сторону окна. – Он хочет, чтобы сюда пришли креативщики. Сам креативщик, хипстер, обновленная версия еврофицированной личности, он хочет здесь создать рассадник себе подобных. Мне пока удается сойти за своего, он не догадывается, что я намереваюсь тут сделать… – Костя недобро усмехается, ходит, потирая руки. – Конспирация пока не строгая. Прятаться не от кого. Кроме нас и еще нескольких человек, здесь нет никого, и мы можем спокойно тут жить, курить, пить и выращивать наши грибы, экспериментировать… У меня планы… большие планы, многое можно провернуть… Нет, если б вы знали, какие ко мне приходят бестолковые люди! Жуть! Они хотят, чтобы я поскорей залез в их головы и все там настроил, как в будильнике. Другие сидят на антидепрессантах годами, трясутся, думают, а что будет, если Россия введет войска в Прибалтику… Они меня спрашивают: Константин, как вы думаете, а что будет, если Россия введет войска в Прибалтику? Жалкие существа. То ли дело Мисс Маус… Смотрите, как она резво бегает по своему Дворцу! Грация, какая грация и – свобода.

Я ничего не сказал, потому что в своей речи он отчасти описал и мою жизнь. Это же мой словесный портрет, подумал я. Разве не задумывался я о том, куда побегу, если в Эстонию войдут российские танки? Разве не воображал я пропускной пункт с российскими солдатами на дороге Лаагна? Всем желающим дадут возможность покинуть страну, мечтал я. Убегу в Финляндию, говорил я себе и успокаивался. Вместо того чтоб стыдиться этого жалкого успокоения, я мечтал, чтоб Россия захватила Эстонию – таким образом все мои проблемы были бы в одночасье решены: я стал бы беженцем, который мог бы на законных основаниях подыскивать себе титьку. Позор!

Сидя в старом рваном кресле посреди бардака и коробок, я подумал, что Костя прав. Насколько же скучная у меня жизнь, какое жалкое все-таки я существо! Нет бы резвиться, как Мисс Маус…

Мышь будто чувствовала свое превосходство, она была очень активной. Мы курили и гадали, зачем она столько бегает, зачем запрыгивает на столики, для чего распахивает платяной шкаф, выгребает оттуда бумажные одежды, с какой целью спускается на первый этаж, что ищет в сундуках, для чего вдруг бросается вверх по лестницам, куда несется? Она спешила к столику с телефончиком, она зачем-то трогала его, нюхала, а затем спешила в кухню, где распахивала шкафчики…

Я встал, наполнил мой бокал и принялся в волнении ходить. Действительно, ради чего я бегаю по этому городу, перелетаю из одной страны в другую, выхожу из одного помещения, иду в другое? Зачем я открываю шкафы и сдвигаю предметы? Закончив один роман, тут же начинаю другой – зачем? Ради чего вхожу в отель, открываю чемодан, развешиваю одежду? Почему мои карманы набиты проклятыми бумажками? Какого черта я собираю весь этот ворох в книгу, заставляю людей читать, и сам читаю, собирая вокруг себя слушателей? Зачем?

Костя вежливо перенес мышь в клетку:

– Вам пора спать, Мисс Маус, – нежно приговаривал он, неся мышку на ладони и поглаживая ее спинку, – хватит вам бегать, так вы переутомитесь, в вашем возрасте нужен покой…

Он тихонько затворил клетку, мышь повозилась-повозилась и скоро уснула, уткнувшись носом в опилки…

Мы пили чай, говорили об изменениях в жизни, которые произошли у каждого из нас, вспоминали страны, в которых мы побывали. Рассказы Эркки были яркими, он побывал на самом севере Финляндии, катался на лыжах, ходил по сопкам на снегоступах, гонял на оленьих упряжках, занимался подледной рыбалкой, жил в ледяной гостинице и стеклянной иглу Саарисельскя, наблюдал полярное сияние. Костя говорил об Австрии и Италии, собирался ехать в Португалию, а Эркки мечтал побывать в Африке. Я сказал, что никуда больше ездить не хочу, они стали спрашивать почему, я не смог объяснить…

Вспомнил Прованс, домик у мельницы, шум реки и стрекот цикад, я там впал в глубокий ступор, вода бормотала, распадаясь на голоса. А потом – ветреная дождливая Бретань, литературный эксперимент в Сен-Бриё. Проект был посвящен историческому роману. Нас было двенадцать, в основном скандинавы, три француза, два испанца, один англичанин, но он недолго выдержал. Мы делали доклады раз в неделю и читали фрагменты, все остальное время строчили свое (перьями на бумаге), спорили, гуляли и пьянствовали. По условиям проекта, мы были обязаны жить как в Средние века, доступ к гаджетам получали раз в день на полчаса. И мы быстро привыкли, у нас это здорово получалось. Мы питались средневековой едой, которую для нас готовили в гостинице, еду привозили на деревянной повозке, запряженной мулами (они противно ревели и гадили по пути). Ели мы из деревянной посуды в большом погребе замка среди бочек и оружия, сидя на длинных деревянных скамьях за большим каменным столом. Мы пили вино из кувшинов и ели руками. Дабы реконструкция была максимальной, нам выдали одежду, сшитую вручную, и сотканное из конопли постельное белье. Самым трудным было спать в так называемых «гвеле-клоз» (des lits-clos[7]7
  Des lits-clos (фр.) – затворенные кровати, средневековые спальни с дверцами, похожие на шкафы.


[Закрыть]). Мы ползали по этим закрытым кроватям, как клопы в шкафу! Был бы я ребенком, мне все это, наверное, понравилось бы. Все участники эксперимента были в возрасте, я был чуть ли не самым молодым, и мы находились в одной большой коробке с перегородками. От средневековой кухни и вина, которого было в изобилии, мы страдали от несварения и всяких прочих расстройств. Деревянные постели жутко скрипели, каждое дыхание, каждое почесывание было хорошо слышно. К тому же эти коробки были короткими, все спали с поджатыми ногами, лежа в позе эмбриона. Я так не мог, по ночам я гулял, а днем отсыпался в гамаке.

Я встречал писателей, которые со мною дружили, и встречал таких, которые пытались надо мной посмеяться. Один высокомерный француз, попросив у меня автограф, насмешливо сказал, что подарит мою книгу своему семнадцатилетнему сыну, дабы он не повторил моих ошибок. Сам бы почитал! Но нет, он выше всего этого… Будет он читать книгу какого-то русского эстонца… Одна дама меня спрашивала, правда ли, что я жил в караване и питался просроченными продуктами с помойки?.. Чистая правда, мадам, чистая правда! Был один немец, он никак не мог взять в толк: для чего я жил в лагере беженцев? Он думал, что это был эксперимент: «Но неужели, чтобы написать о беженцах, надо жить в лагере? Ведь можно было обойтись без этого, не так ли, мой друг?» Неужели он никогда не срывался с резьбы, не съезжал с катушек? Я спросил его: а вы не бывали во власти дурных обстоятельств? «Бывал, конечно, – спесиво ответил он, – но не до такой же степени!.. Как можно было позволить обстоятельствам себя настолько размазать?» Нет, подумал я, глядя в его стеклянные глаза, глядя на его дорогие часы, на дорогую шариковую ручку, которой он щелкал, держа в крепком кулаке, ты никогда не бывал под властью дурных обстоятельств, у тебя всегда все было под контролем… что же ты знаешь о море, если не бывал во власти шторма?.. что он мог написать о жизни, если не был ею размазан по самому дну?.. как он поймет человека и напишет о нем, если даже меня понять не может?

– Меня больше не интересуют впечатления, – сказал я, прогуливаясь по залу и поглядывая на что ни попадя – на грибы в больших коробках и аквариумах, пластинки, корешки книг на полках, – меня не интересуют красоты и музеи, не увлекают люди, ничто не интересует… Зачем мне все это? Зачем? Неужели я недостаточно видел? Зачем мне себя развлекать? Отвлекать… Набивать голову себе всякой дуростью? Пялиться на старый зáмок, чтобы не замечать себя? Чтобы забыться? Меня больше не интересуют мир и люди, я никому ничего не хочу доказывать. Ничего не хочу в мире менять. Я думаю, что ничего нельзя поменять. Все решает планета, мы – ее мысли, мы ее водоросли, ее эманации, мы делаем так, как ей хочется. Меня вообще все это беспокоит только потому, что в будущем предстоит жить моему сыну, я думаю не о том, в каком мире жить мне, – я мог бы и в самом худшем из миров вытянуть как-нибудь, я думаю о том, в каком он мире будет жить, не могу об этом не думать, это моя ахиллесова пята…

Не знаю, что из всего этого я произнес вслух, а что просто подумал. Я ходил в волнении, не замечая ни Кости, ни Эркки, я ушел в себя. Под ногами шуршали бумажные листья и аккуратно вырезанные буквы, красные, коричневые, зеленые, желтые, тянулись ниточки, на которых, вероятно, все эти листья были подвешены. Я поднял одну бумажку: на листе были нарисованы жилки… Кто-то старался! Их красили детишки, и мой малыш наверняка тоже. Они подвешивали на ниточки эту цветную бумажную листву и буквы… Меня охватил прилив нежности, и горечи – я с ненавистью подумал о своих бумажках: эти крашеные листья значат куда больше, чем моя писанина! Я ходил и рассеянно подбирал их… Эркки ко мне присоединился…

– А что, давайте соберем из этих букв какое-нибудь слово, – предложил он. Кажется, ему эта мысль показалась забавной. Костя улыбнулся и тоже наклонился, подобрал букву…

– Тут на целый scrabble хватит, – сказал я, они засмеялись, и мне тоже стало весело.

Мы втроем бродили по комнатам и коридорам, с бокалами и буквами в руках, посматривая на стену: куда бы примостить?.. пополняли бокалы… ставили стремянку… вот так… нет, левее… ага, так, да… между делом вспоминали всякие истории, ведь мы такие старые, истории из нас так и сыплются, как буквы со стен… Мы так увлеклись, что начисто забыли о времени. В окна стучался дождь, мышь то просыпалась и скреблась, то снова затихала, мы снова курили кальян, крестословица на стене росла (я чувствовал, как наши жизни начинают переплетаться).

Костя перевернул пластинку.

– Светает, – заметил он.

Да, светало. В окнах домов Каменоломни включался свет. Мисс Маус проснулась и наводила порядок в своем замке. Ехали машины, люди спешили на работу, мы пили кофе, как в вокзальном кафе: ты сидишь, пьешь, а поезда едут и едут, и ни один из них тебе не нужен, потому что ты просто зашел выпить кофе…

Я снял со стены несколько букв; Эркки тоже. Я переставил буквы, он тоже; мы долго спорили и наконец оставили надпись: PSYCHEDELIC CLUB…

– Быть клубу здесь, – засмеялся Эркки (вряд ли он сказал это всерьез).

– А что, неплохая идея, – задумался Костя.

Так возник наш Психоделический клуб. И вот уже полгода, как мы существуем. Хотел бы я верить, что в моей жизни наметились изменения к лучшему, но пока сомневаюсь. Дверь вроде бы приоткрылась, что-то там есть, но что – не вижу. Я по-прежнему без работы, без денег. Утро мое начинается с того, что я здороваюсь с консьержкой, улыбаюсь, показываю мою клубную карточку, она отмахивается: «Идите-идите!..»; иногда я задерживаюсь выслушать ее сны, но не в этот раз. Прохожу мимо куста алоэ, едва заметно киваю, иду мимо надписи на стене – улыбаюсь. Всегда задерживаюсь перед мохнатой железной дверью, подношу руку к скважине, слушаю шелест бумажек (иногда я подбираю с пола отвалившиеся записки и прикрепляю к двери).

В клубе я играю роль секретаря. С нею запросто справится любой, но мне она дается с большим трудом. Вести нашу страничку в ФБ я еще как-то успеваю, а вот отвечать на звонки лень. У меня полно всяких мелких делишек – проветрить комнаты, убрать на кухне, порубить табак и прочие ингредиенты, подготовить кальяны, перевесить картины (Константин считает, что раз в месяц мы должны делать перестановку и перевешивать картины). Я поливаю растения, растут они не по дням, а по часам. Пока заваривается чай и кофе, убираю пыль, мою полы в коридоре. Затем пью чай и проверяю электронную почту, отвечаю на письма. Время растягивается в клубе. Я перекладываю распакованные вещи – вещей вагон и маленькая тележка, можно открывать лавку тысячи мелочей с девизом: 10 вещей за 10 евро!

Трудней всего принимать посетителей: улыбаться и говорить приветственные слова радостным голосом – это выше моих сил (я бы встроил в механизм двери играющее похоронный марш устройство, чтобы он включался всякий раз, когда кто-нибудь входит). Мрачный по натуре сатурнианский человек, я с большим трудом нахожу в себе силы растянуться в улыбке; посетителям я мысленно желаю провалиться сквозь землю (зачем вам все это нужно? зачем пожаловали? я знаю, для чего это мне, – я так живу, такова моя жизнь, – а вам-то, вам что?.. убирайтесь отсюда!). Но я должен улыбаться, предложить присесть и подождать, уведомить о расписании психолога или клуба; предложить нашу брошюру, задать пару наводящих вопросов, рассказать о нас, казаться веселым и быть приветливым, предложить чай, кофе, поставить пластинку, поддержать беседу и так далее, и тому подобное, не люблю служить! но в клуб все равно иду с радостью – никогда не знаешь, что тебе там сообщат, всегда какой-нибудь сюрприз (не всегда приятный, но это бередит сердце). Итак, когда начинают собираться люди, наши комнаты оживают, в коридоре то и дело слышится смех, шаги, голоса, суета. Я настороже. Смотрю, чтобы не сновали наркоманы, которых могла случайно впустить консьержка (пару раз были прецеденты). Все сдают мне мобильные телефоны, я запираю их в шкафчик, ключ у меня в кармане. Константин произносит речь (так как у нас всегда интернациональная публика, говорит он на английском, всегда блестяще, всегда зажигательно, с какой-нибудь шуткой). Эркки проводит церемонию, демонстрирует свое искусство обращения с кальяном, комментирует, тоже с юмором. Я молча караулю у дверей, в коридоре, нахожусь под рукой, чтобы принести что-нибудь (мундштуки или угли, чашки, чай, кофе и так далее), включить музыку…

Случались тихие дни, без сюрпризов и посетителей, я несколько часов оставался с мышкой один на один, за окном был холодный свет, зимний, безразличный, без солнца, только наморозь на стекле и гололедица на асфальте светились, и медленно темнело, а я сидел и неторопливо вырезал буквы, красил их и клеил на стену. Так появилась над входом в большой зал надпись: We are sculpted into life by the hand of death.[8]8
  Мы встроены в жизнь рукой смерти. Теренс Маккенна.


[Закрыть] Никто не был против.

Человек, который странствует ночью

Вентиляторы в душные дни старались на полную мощность. Сквозняки шастали по нашим коридорам, но в тесных подземных и фабричных помещениях почти не было воздуха. Я заболевал – то ли из-за сырости, то ли из-за холодильных камер, по которым нам приходилось шастать с тушами, мы таскали их на себе при разгрузке, загрузке и доставке в цех. Прибыли машины, ждешь, пока возятся пилы, костная стружка летит, лучше не приближаться; ну вот, затихли, идешь к кузову, с борта тебе взваливают на спину обрубок ноги, тянешь, а то обхватом, или на цепи, на крюке, в обнимку, или вдвоем, или на носилках, на тележке. Добравшись до разморозки, или нашей морозилки, швыряешь ее, как борцовскую куклу – через плечо, через спину или сделаешь даже суплес с полупрогибом, бросишь ее зло поверх груды других поверженных тел и дышишь, дышишь, вдыхая холод… От них исходит мороз, забирается под одежду, под кожу, входит в самые кости, так что отогреваться торопишься кипятком, да таким, что рот ошпаривает. Контраст температур всегда плохо сказывался на мне. Я заболевал, Эркки приносил мне чай из исландского мха, не помогало, я лежал дома. Меня запечатывали на карантин, я маялся в своей узенькой комнатке, заставленной книгами, как мумия в гробнице, лежал и глядел на липы за окном, сильно хотелось курить, но нельзя. В жар бредилось, будто все-таки курю, курю, тяну, и острая боль чесала грудь изнутри. Температура спадала; ослабев, слушал, как капает дождь, включал музыку, грустил без сигарет, пил горький чай из исландского мха (вот, принес твой финн чокнутый, говорила Лена), прилетали голуби, кошка их отгоняла, садилась на ветку ворона, каркала, кошка сидела и смотрела на нее, шевеля усами. Малыш тоже болел, Лена винила меня; мы с ним смотрели старые фильмы, исторические документальные ленты, я бубнил ему о динозаврах, рассказывал о Древнем Египте, Риме, Средневековье… Я читал вслух из книги Рони Старши, он рисовал, дождь стенографировал – так проходили наши лучшие часы. А потом я снова ехал в Пыргумаа, побродить с Эркки в лесу, покурить в его стареньком «Вольво»…

Я знаю Эркки давно, мы играли вместе в футбол. Он был на поле джентльменом, нарушив правила, говорил sorry и, к неудовольствию игроков своей команды, возвращал мяч сопернику. Встречались в видеосалонах и на Горке, обменивались кассетами и книгами, даже пытались сколотить свою рок-группу. Меня тянуло в блюз, его к тяжелому прогрессивному року, у него была электрогитара, я писал тексты, мы нашли третьего с барабанами и недолго джемили по чердакам и подвалам, они играли, а я завывал, подражая Джиму Моррисону, чиксы хихикали, все это было прелюдией к хорошей вечеринке. Пить и курить с ним было одно удовольствие, байки и прибаутки его не кончались, и он всегда разнимал драки. Я с ним себя чувствовал как в потоке, будто летишь в лодке по реке, впереди ждут одни приключения. Не всегда безопасные – на то они и приключения! Все отмечали его необычный выговор, заслушивались историями. Он и бутылки открывал чудно, и пил не так, как другие. Жесты его были чужестранные, душевность в нем была непростая: чувствовались широта, зрелость, большой опыт, внутренний простор. Тогда я все это списал на разницу в возрасте – семь лет все-таки. Позже я понял, что тут что-то еще, кроме возраста, есть в нем нечто огромное, впитанное с детства, чего я никогда не смогу растопить или преодолеть, внутренняя глыба какая-то. В нем все было особенным, начиная с его странного внешнего неопрятного вида и заканчивая паспортными данными. Фамилия Эркки пишется Keinöisin, что в его вольной интерпретации означает: «тот, кто путешествует по ночам». В Казахстане его звали Еркин, в России – Эрик. Его дедушку депортировали в конце сороковых. Не знаю, известно ли Косте об этом, я слабо представляю, насколько он знает его биографию, Эркки любит посудачить, но о себе рассказывает мало, многое я узнал от его матери, за которой он просил меня приглядывать, когда он был в морях.

Дед Эркки работал на машиностроительном заводе Крулля, он был мастером, собирал паровозы. Мать Эркки показывала мне старую фотокарточку, которую они раздобыли в архиве: на ней дед, молодой, светловолосый, веселый, стоит со своей командой монтеров возле огромных паровозных колес, паровоз, разумеется, целиком не поместился. Дед часто вспоминал долгое путешествие по железной дороге, остановки на темных грустных полустанках, плохую еду, отсутствие туалета и болезни – дизентерию, коклюш, воспаление легких; мертвых хоронили прямо на станциях; тогда он проникся и огромностью России, и ее безграничным равнодушием к человеку, тем более к нему, иностранцу, он ощутил себя щепкой, но решил во что бы то ни стало держаться. «Я стану занозой в этой стране, решил я! – так он рассказывал маленькому Эркки. – Решил выжить во что бы то ни стало! И я выжил, пройдя через то, что очень многих погубило. Жил всю жизнь с волчьим билетом – без образования ты ничего не достигнешь! Имея образование, ты хотя бы с интеллигентными людьми будешь общаться». В Барнауле дед работал литейщиком на медеплавильном заводе. Эркки с мамой долго жили на окраине города в старом кирпичном здании с высокими потолками, длинными лестницами и коридорами, вид был на парк, куда он бегал играть. Его фамилию русифицировали – Кенёсин, с ударением на «ё».

Мать об отце Эркки ничего не рассказывала. Он, судя по себе, догадывался, что тот был рыжий, крепко сбитый, вспыльчивый, любил выпить. Когда дед умер, мать исхитрилась бежать из Сибири, они переехали в Алма-Ату, где она преподавала в школе английский. Ее очень ценили, делали ей подарки несколько раз в году, родители учеников стояли у дверей, задавали много вопросов, ученики ее тоже любили, все хотели общаться и с ним тоже. Они жили в большой просторной квартире в самом центре города посреди причудливых домов со ставнями и шпилями, всюду росли пушистые тополя, золотились извилистые акации. Жизнь в этом городе текла иначе, здесь все были как во хмелю.

«Лукавый город Алма-Ата, – говорил Эркки, – так просто его не поймешь, а не поймешь, он и пройдет мимо тебя».

Он отслужил в Амурской дорожно-строительной бригаде. С легкой усмешкой рассказывал мрачные армейские истории. Армия оставила на его коже шрамы; армия из него выпирала обломками, выглядывала ухмылками, вырывалась пошлыми шуточками; дурными привычками обжилась в его характере армия навсегда; и многими неприятностями, что постигли его после, Эркки был обязан армии. Я заслушивался его повестями о том, как он колесил с хиппанами по Союзу, жил в Казахстане, ездил в Бухару. В его историях были и покойники, которых хранили в колодцах, и спящие в гробах в ожидании своей смерти старики, и под гусеницу БТР-50 упавший друг; он знал, что такое кушнарь и каннабисное молочко, и как черняшку варят, и многое другое. После возвращения в Эстонию жизнь его пошла по крутой колее, она везла его не в мягком вагоне, не всегда с приятными попутчиками, не церемонилась с ним жизнь, не считалась с его желаниями и врожденными талантами, она швыряла Эркки Кенёсина, а ему что в лоб, что по лбу, знай повторяет: «Скользить по лезвию бритвы – моя судьба».

От мяса воротило, запах меня преследовал и по ночам дома, я подумывал перейти в бригаду Эркки: «А что? – думал. – Нацеплю маску да пойду шататься по лесам, ворон пугать!»

– Нет, конечно, ты можешь. – Эркки пожимал плечами: – Но что толку?.. Ну, перейдешь ты ко мне, и что?.. Со мной тебе лучше не станет. Ты меня через месяц возненавидишь. Я ж тебя буду подымать, как и остальных, гнать в грязь на ночные стрельбы… Нет, ты лучше подумай… Сходи, посмотри разок хотя бы…

Я согласился.

Поздно вечером на скамейке мы с ним допиваем пиво, ждем наступления ночи: я жду машины из Польши, он ждет клиентуру; тишина, слышно только, как щелкают вентиляторы; в Holy Gorby кто-то разбил шары на бильярде. Эркки поругивает менеджеров:

– Вертухаи гребаные, совсем ничего человеческого за душой, на улицу из-за них сбежали… – Он старается говорить, понижая голос, немного воровато оглядываясь на окна, где размещаются квартиры старожилов и некоторых менеджеров, что перебрались сюда совсем, с семьями, и по вечерам, душным и насыщенным ароматами, из открытых окон доносятся звуки компьютерных стрелялок, голоса, ругань, смех или дурацкая музыка. – Даже не посидеть внутри… Могли бы у себя наверху блядский шансон свой крутить… – Я с ним соглашаюсь, киваю, и тоже поглядываю на окна. Между тем, Эркки продолжал: – Прикинь, выгоняют нас в коридоры, заняли лучшие места, и так жизни никакой… А мы не люди, что ли? Нам что, внизу без воздуха ютиться или вот тут вот сидеть… Мужики недовольны… А рычат на меня! А эти – ведут себя как свиньи. И зачем они нужны, что они делают? Сидят и считают наши часы, распределяют наряды, решают, кому в поле, а кому в овраг, кому в цех, а кому в казематы – на киче сушиться или собаку кормить… Кстати, знаешь, да, что Шпала вертухаем в тюрьме работал?