Текст книги "Театр ужасов"

Я еле удержался, чтобы не ухмыльнуться, я сидел и ликовал: кретины, придурки, идиоты… А эта пьянь сидел и твердил, что бугай ему за рулем жаловался: ты что, у таких мужиков денег не выбить… такой крепкий мужик насмерть стоять будет… Это он про моего отца, когда тот был уже на закате, спившийся, больной, одной ногой под той яблонькой, где его нашли… встретились бы вы с ним раньше, он бы из вас отбивную сделал.

Последний раз он к нам пришел в 1993 году. Я не хотел его впускать, меня уговорили менты, которых вызвали соседи, когда он начал ломать дверь. Свое последнее утро с нами он провел совершенно бездарно: проспавшись, он дурил и плел всякую чушь, расклеился, кашлял, сморкался, плакал, был жалким, у него было жуткое похмелье. Мы не стали выслушивать его жалобы, не проявили чуткости, я не сбегал для него за пивком, мать холодно ему сказала, чтобы к нашему возвращению его не было, и мы ушли, а когда вернулись, нашли на кухонном столе ключ от английского замка поверх большого листа желтой бумаги с коротким укоризненным посланием:

я думал, вы люди, а вы боги

IX.
Казимир уехал в Сенегал

В клубе появилась новая надпись: The world is an entity from which nothing is excluded[21]21
  Мир – это цельное сущее, из которого ничто не исключено (англ.).


[Закрыть]. Ее сделала девушка, новый секретарь Кости, буквы мелковаты, написаны не от руки, а распечатаны из компьютера, вырезаны аккуратно, висят очень ровно, и меня это раздражает. Хотя я, наверное, придираюсь, ревную, потому что вижу, что Костя к ней неравнодушен, он ее опекает, уделяет ей слишком много внимания; девушка умная, молодая, миловидная, не сказал бы, что красивая. Есть в ней что-то беличье, – кстати, к нам повадились в окна лазить белки. Секретарша сделала новые членские карточки для нас, в клубе теперь новые порядки. Я ничего против нее и ее шведских подружек не имею, они живут на вилле у моря, в заброшенном доме, там собралось много хиппи, я к ним заходил на веганский вечерок. Она подправила наши надписи, прошлась по ним ножницами, переклеила немного, и теперь они выглядят куда как лучше. Я согласен. Наверняка по телефону она говорит тоже лучше и встречает гостей, весело улыбаясь. Задорная, молодая. У нас теперь посетителей втрое больше благодаря ей. Клуб стал отдушиной для экспатов. И вещи она переставляет лучше меня. В клубе стало очень хорошо, уютно, она принесла мягкие игрушки, подушечки, пледы, на окна повесила занавески, ловцы сновидений. Клуб изменился! И изменился он к лучшему. Я все чаще выхожу покурить на улицу, стою возле фонаря и смотрю на клуб чужими глазами – глазами жителя дома напротив, который не имеет ни малейшего понятия о том, что у нас там творилось. Свет фонаря жиденький, но светит он далеко, и все вокруг охвачено янтарным мерцанием. Однажды сквозь это мерцание пронеслась подружка моего сына. Ей тоже восемь. Она живет через дорогу. Когда у нее бывает настроение, она звонит ему, зовет поболтать, и он суетливо собирается, спешит к ней. Чаще у нее нет настроения, и она не отвечает на его звонки. Она катила на электрическом самокате, ела мороженое и болтала по мобильному телефону с hands-free, рядом с ней, дребезжа и сверкая электронным ошейником, бежала ее такса. Когда они пронеслись мимо, я почувствовал сильную усталость и не пошел в клуб.

⁂

Кустарь мне подарил еще одну картину, которая называется «Казимир уехал в Сенегал». На ней изображен разделочный стол, люминесцентные лампы, ящик с инструментами, стремянка.

⁂

Я проснулся в Инструментальной от какого-то грохота, долго лежал, соображая, где я, какой сегодня день и так далее. Послышалось мяуканье или напев. Я испугался: неужто белая горячка? Вскочил, побежал по коридору… В разделочной комнате увидел Кустаря, он сидел в расслабленной позе и безмятежно рисовал, то насвистывая, то напевая… инструменты, стремянка (все как на картине).

– Что происходит?

– О, привет, – сказал он. – Рисую, вот. Казимир лампы вставлял, все бросил, уезжает в Африку, дурья башка, даже лампы бросил. И Эркки с собой сгоношил, он собирается…

– Куда?

– В Сенегал.

Так я узнал о траулере, который приобрели в Сенегале братья Бурлеску (говорили, будто они были всего лишь подставными лицами, на самом деле траулер купила Хозяйка).

– А как же наш фильм, Эркки?

Он собирал чемодан, ему было не до этого.

– Как-нибудь потом, – промямлил он, копаясь в шкафчике. – Тут, понимаешь, Африка…

И уехал, а я продолжал смотреть его файлы. Конца им не было. Шесть телефонов, четыре компьютера и три жестких диска по сто гигабайтов каждый – и никаких указателей! Некоторые эпизоды коротенькие, длиной в несколько секунд. Я пожаловался Константину, что Эркки бросил меня, оставил возиться с его фильмом. Костя вздохнул и сказал:

– Эркки не только от фильма сбежал. Он сам от себя бежал, в первую очередь. Это было предсказуемо и, к сожалению, неотвратимо. Мы говорили, он понимал, что к тому дело и идет потихоньку, он предупредил, что, если подвернется возможность, он дернет отсюда, как он выразился. Ну, вот…

Но в Сенегале дела шли совсем не так, как он надеялся. Эркки приболел, заскучал и скоро стал тяготиться Африкой. Дело не сдвигается, писал он, всюду воняет рыбой. Казик начал пить, как только они приехали, и пил по-черному не переставая. С документацией случилась какая-то дикая путаница, Эркки угодил в настоящие бюрократические джунгли, в кабинетах его встречали дикие звери, которые щелкали зубами, требуя подношений, говорили с ним пренебрежительно и на английский переходили очень неохотно. Советский траулер оказался еще той рухлядью, но это было полбеды – вместе с кораблем братья Бурлеску приобрели долги, записанные на судно, крыс, тараканов и двух оставшихся членов команды, старых матросов.

Это настоящие бомжи! Они жили на траулере тридцать лет! Они превратили его в притон, забили доверху хламом. Удмурт и бульбаш, чуть старше меня, страшные, до жути чумазые, смешливые, неухоженные, вечно пьяные, на чертей похожи, честное слово. Когда я их увидел в первый раз, я подумал, что они местные. Так загорели, их от африканцев не отличить. Особенно бульбаш – черен как смола! У него густые кустистые брови, кучерявые волосы, карие глаза. Я подумал: алжирец! И вдруг он с ломаного английского переходит на певучий русский: «Так я из Гомеля!» Они как сошли на берег в 1988 году, так паспорт и не меняли, советские граждане, япона мать! Я чуть не упал – вот это бродяги! Потерялись во времени, попаданцы! Второй из Йошкар-Олы! Мать моя женщина! Они мне казались забавными поначалу, я с ними бухал, слушал их истории. Старые моряки – «Годы не считаем!», смеются. В море ушли молодыми пацанами, и вся жизнь – Африка. Удмурт постоянно чистит танки, я с ним весь порт обошел, предлагая его, как обезьяну, которая в любую дыру влезет. Невероятно ловкий, гибкий, складной, маленький, тощенький, юркий. Выпив пару рюмок, становится просто йогом! В морской узел свернется, натрется маслом и – в любую щель. Гомельский у нас за кока и электрика, ассистирует во всяких ремонтах, но рук не марает, чистюля, одного пальца недостает на левой руке, показывает и важно говорит: «Видал? Нету! Никуда не полезу! Один раз слазил, поигрался. Хватит. Я свою жертву принес коммунизму».

Письма приходили каждые три дня, они были длинные и подробные, с фотографиями и видеофайлами; у меня не было на них времени, я продолжал заниматься фильмом. Чтобы мне никто не мешал, Костя выделил мне комнату. Я ходил в клуб, как на работу, включал компьютер, прожектор, шуршал бумажками. Ко мне заглядывал Томилин, смотрел немного, вздыхал и уходил. Дни стояли мрачные, поплавские, через день объявляли штормовое предупреждение. Не то что на улицу выйти, в окно смотреть не хотелось, фрагменты, которые отснял Эркки на скотобойне, были ничуть не лучше. Тем не менее Вася продолжал приходить. Так как мы с ним были в натянутых отношениях, я не обращал на него внимания, работал механически: посмотрев один эпизод, включал следующий, за ним другой и так далее, без остановки. «Какой ужас», – шептал Томилин, протирая глаза платочком, но терпел. Я делал пометки, некоторые эпизоды дублировал и переносил в отдельные папки (для самых крепких эпизодов у меня было три папки: BIZARRE, MACABRE, PERVERSE[22]22
  Причудливое, макаберное, извращенное (англ.).


[Закрыть]); отобранные эпизоды склеивал в большие куски, заново пересматривал, переименовывал, заносил в тетрадь. Вася следил за мной очень внимательно, изредка давая советы. Я с ним соглашался. Втянувшись, он объявил, что готов мне помогать, если я был не против. Наконец-то, подумал я.

– Ну, ты уже изрядно помог, – польстил я ему, не отвлекаясь.

Несколько дней мы душа в душу работали. Он очень скоро хорошо помнил содержание разрозненных эпизодов, ориентировался в материале, который я выкладывал на стене, как делают полицейские в детективных фильмах, в виде мозаики из карточек и стикеров. Я позавидовал цепкости его памяти. Вот глаза его подводили, он регулярно закапывал капли для роговицы. Заботливая секретарша приносила нам чай и кофе, даже забивала кальян – и все это она делала безупречно, она совершенно растопила мое холодное сердце, и я ей начал улыбаться; очень приятная добрая девушка.

Где-то через неделю мы решили серьезно обсудить структуру фильма. Мы выпили по бокалу вина и сели за кальян. Первые десять минут, которые склеил Эркки, мне нравились, но Томилин сомневался…

– Это отличный фрагмент, только в начало его ставить нельзя. Где-нибудь в другом месте – запросто, но не в начале.

– Почему?

– Ничего не понять.

Я сказал, что мне нравится, мне все понятно.

– Мне тоже нравится! – воскликнул Томилин, даже вскочил и топнул. – Нравится! Мне тут почти все нравится! И мне тоже понятно. Но я же пытаюсь представить, как будут другие смотреть. И я говорю: непонятно. Если бы это было художественное кино, а не документалка, то вопрос отпадал бы сам собой. Но это документ! Документ должен быть понятным, строгим, стройным. Мы понимаем, потому что это часть нашей жизни. Но посмотри на это глазами случайного зрителя. Что он поймет? Допустим, какой-нибудь немец… Хм, скажет немец, aber wovon handelt es? о чем тут вообще? Они же сразу заскучают. Я прекрасно знаю немцев. У них совершенно другие представления о нашей жизни. У них – другая оптика! Нам нужно вступление, – серьезно рассуждал он, расхаживая по комнате (по той же комнате, где совсем недавно кричал на нас). – Вступление, которое объяснит, что это за странная жизнь. Зрителя, как ребенка, нужно ввести в наш мир, перед ним нужно расстелить ковровую дорожку координат. Кто этот человек с диктофоном? Что это за буквы разноцветные на стене? Почему люди бегают в масках? Все это надо как-то объяснить, не наигрывая! Объяснять надо не многословным закадровым монологом, а несколькими мазками, взмах кисти тут, жест там, и все понятно. Необходимо введение…

Мне было все равно, я не думал о том, кто будет смотреть наш фильм. Я хотел просто показать трамвай, на котором катал гостей Тобар. Я считал эту развалюху символом нашей жизни; трамвай катился красиво, ребята в масках покачиваясь шли в тумане на огни, у машин заряжали ружья, Костя сидел в комнате и курил кальян, глядя на буквы на стене, мышь крутилась в своем картонном дворце, и мы с Эркки о чем-то спорили – шестидесяти секунд хватило бы, чтобы рассказать нашу жизнь. Меня бы это устроило. Особенно трамвай. Мы с Эркки открываем рты, но вместо нашего разговора слышится стук колес – гениальный ход, я считаю. Потому что я слышу стук колес во время любого разговора! Как только со мной заговаривают, я чувствую, будто нас куда-то несет, мы едем на старом скрипучем ржавом трамвае – и едем мы в прошлое, а не в будущее.

– Трамвай мог бы стать лейтмотивом фильма, – сказал я. – Пустой салон, затылок водителя, темнота за окнами, шаткость, дерганье…

– Да, да, идея хорошая, но немного устаревшая. Сейчас никто так не делает, потому что никто не считает кода. В Европе никто этой поэзии не поймет. Ну подумаешь какой-то румын с усами катает тебя на трамвае? Ну и что? Кто увидит в этом символ? Забудь! Аттракцион… Ты забыл, в какое время живем – все вокруг потребители, а потребители хотят качественной развлекаловки. Даже документ надо снять так, чтобы он увлекал. А снято очень слабо. Такое качество отпугнет кого угодно. Никто не выдержит больше пяти минут этой болтанки. Надо что-то переснять. Хотя бы трамвай.

Я подумал, что Томилин кстати подвернулся (на безрыбье и рак рыба), а Эркки очень кстати уехал. Пока он в Сенегале, можно надругаться над его детищем. Если этого не сделать сейчас, – и как можно решительней, – может быть, ничего не выйдет вообще. Я пошел в наступление.

– Давай, Вася, делай! – сказал я и хлопнул себя по колену. Томилин выкатил на меня глаза. Он был в ошеломлении. – Давай! Сейчас такой решительный момент, надо действовать, Вася. Сам посуди, материал хороший, но нужна рука знатока. Впрягайся! Доводи фильм до ума! Почему нет? Ты же работал и в театре, и на киностудии. Давай! Хоть весь фильм заново снимай. Только не сообщай Эркки об этом. Пусть он пока ничего не знает. Он сейчас увлекся Африкой…

У Томилина на лбу выступил пот. Он весь заблестел от счастья и волнения.

– Что ты, что ты, – закудахтал он, – не надо таких крайних мер! Весь фильм… Нет, ну что ты! Эркки сделал невозможное. Отснял такой уникальный материал. Бесподобно. Особенно драка, особенно драка – это катарсис, коитус, оргазм, майн фрейнд! Ну что ты! Все будет хорошо. Ничего ему сообщать не будем. Пусть себе спокойно снимает свою Африку. Я тут тихонько кое-что сделаю… Ты меня неправильно понял. Много удачных мест, мало четкой руки, полно размытых кадров, наспех и кое-как, черновик… Пойми меня правильно, нельзя любительскую съемку валить в кучу. Рулон мятой бумаги получается. Материала много! Все просто здорово, но ведь это надо уложить в какую-то структуру!

Я сказал ему, чтобы искал структуру…

– Если не влом, – добавил я.

– Нет, конечно, не влом! – воскликнул он. – Ну что ты! Для меня это честь и удовольствие! Такой материал, такие возможности, такие люди…

Его повело. Он растрогался. Едва сдерживая улыбку, смущенно прятал глаза. Томилина признали, Томилину доверили, вот пришел Томилин, и дело пошло…

В поисках вступления к фильму он поехал в Пыргумаа. Собирался туда он так тщательно, точно отправлялся в экспедицию. Он заметно нервничал и хотел, чтобы его нервозность увидели и оценили, прочувствовали и прониклись ею. Он задавал вопросы – что там можно снимать, чего нельзя, с кем можно говорить, куда можно влезать, а к кому лучше не подходить, и проч. Я сказал, что поеду с ним, все ему покажу, но он все равно продолжал задавать дурацкие вопросы – даже подходил к новенькой девушке, секретарше Кости, он все делал так важно, что я вдруг понял: он воображает себя режиссером, который отправляется на место съемок! Он хотел, чтобы все это выглядело именно так, будто намечается историческое мероприятие, чтоб все видели, как тщательно он готовится, чтобы все поняли: он взялся за дело всерьез. Перед отъездом он практически попрощался с каждым, кто оставался, – подошел к домику Мисс Маус и сказал: «Ну, пожелай мне удачи, мышка». Важный этап в жизни большого художника начался. Для этого нужна старая потертая куртка, он примерял ее перед зеркалом. В куртке он был похож на почтальона или комиссара. Кепка превращала его в электрика, очки сдвигали образ в педагогическую область, задрипанный сельский учитель, подслеповатый руководитель кружка радиоэлектроники (со стопкой журналов «Моделист-конструктор» на столе). Он надел старую кожаную сумку, похожую на военный планшет, и потертые башмаки, повидавшие всякие уголки мира, башмаки, которые топали по российским дорогам и немецким автобанам! Он поехал туда не один, он взял с собой бойфренда, эстонца Марко… молодой парень, тридцать два года! – не понимаю, что у них может быть общего? Он смотрит Томилину в рот, он на него смотрит, как на старую черепаху, которая выдыхает мудрость… Парень любит Цоя и Летова, у него есть иллюзии… Я думаю, что эстонцы будут любить Цоя и Летова до тех пор, пока Виллу будет играть их музыку на своих панк-дискотеках; и еще я думаю, что Марко недостаточно хорошо знает русский, чтобы догадаться, какую херню порет Томилин о Псое Короленко, Шише Брянском и проч. Пока Томилин говорит заповедными формулами и произносит незнакомые звучные имена, Марко будет смотреть на своего русского папочку как на жреца великой культуры (от которой сам жрец нас подстрекал откреститься). Думаю, скоро парень разберется во всей этой белиберде и пошлет дряблые ягодицы ко всем чертям. Но пока он с нами. Я сопровождал их в Пыргумаа. Правда, очень скоро мне надоело их водить, да и они спешили остаться вдвоем, поэтому вели себя напряженно, как ведут себя люди, которые привыкли получать по шеям. Немного растревожившись (огребут ненароком), я наблюдал за ними издалека. Они вели себя как крысы, совсем не так, как туристы, они ворвались в музей, пропали там часа на два, я потерял их из виду, потом они рылись на барахолке Валентина. Томилин поспорил с ним из-за каких-то пластинок, Валентин не желал уступать, Томилин оживился, они разговорились, даже выпили, договорились, что Марко их будет снимать… Марко оказался настоящим оператором, и камера у него была небольшая, удобная, профессиональная, он ловко ею пользовался, чувствовал момент, находил неожиданные ракурсы, умел стать невидимым. Валентин провел экскурсию, Томилин раскошелился, Валентин отказывался, Томилин настаивал, они неплохо выпили, и Косой раскрепостился, оживленно рассказал версию появления поселка – все: от ручьев и рысей, рыцарей, инквизитора в башне и до появления здесь однорукой Альвины Кирс с этим Шпалой. Его рассказ получился сочным и смешным, чтобы не показывать его страшную свалку и самого Валентина, они поверх его рассказа пустили свои романтические прогулки по дорожкам и тропинкам, показали домики, но так, чтобы они не пугали своей запущенностью, а наоборот: вызывали восторг от распада вещей; показали странных людей – так, как иногда показывают аборигенов, и тогда, вырванный из своей муторной жизни, абориген кажется таинственным ходоком из какого-то сказочного мира; показали старые качели, аттракционы, которые все больше и больше напоминают Чернобыль. Затем они придумали сюжет. Наша секретарша подогнала фотогеничного парня, высокий, плечистый. «То, что нужно, – шипел Вася, глядя на него сквозь око камеры, – такой парень в кадре, такой контраст…» Решили его снимать. Вот он приезжает на мотоцикле в Пыргумаа с камерой на плече, снимает… Ветер гуляет по мягким некошеным травам, дождь роняет капли на ветви берез, кленов, ольхи, елочки кланяются ветру, нагибаются кроваво-красные кусты вереска. Старенький «Робур», перегруженный навозом и отходами, грустно едет мимо заброшенных аттракционов, дети сквоттеров плюют ему вслед и показывают средний палец. Они сидят в люльках большой ржавой карусели, теребят ряженных в советскую военную форму манекенов, отрывают пуговицы и погоны, девочки из париков вытягивают локоны, золотистые и бронзовые пряди повисают на раскидистых листьях орляка, мальчишки, как дьяволята, откусывают пальцы из папье-маше, отверткой проделав дырку в брюхе, крошат поролоновую нутрянку, мальчики постарше курят, стоя на краях люлек, как на качелях, и раскачивают девочек до визга. Глядя вслед старому «Робуру», один подначивает другого: «Э, это не твой батяня с навозом поехал?» – «Иди ты!». Парень с камерой встает возле качелей, закуривает, осматривается. Тут же из люльки выбирается деловой пацан, говорит: «Здесь нельзя снимать». Парень ему несколько монеток дает и шутливо спрашивает, можно ли теперь снимать? Пацан отвечает: «Все равно нельзя, но так и быть – снимай!» Пацан стреляет сигареты у заезжего мотоциклиста, курит, ловко забирается в люльку. Марко поговорил с Пеэтом и Роттем – показали, как они едут, их лица покачиваются, они угрюмо уезжают… Томилин и Марко довольны. А что они еще могли придумать? Вот парень прячет мотоцикл и крадется с видеокамерой среди елок, находит поле марихуаны… Ландшафты снимает Марко, в них Томилин вставляет наши красивые крупные планы: вот Эркки прогуливается среди марихуаны, нюхает ее, срывает листочек, мнет, сует за щеку, жует и радуется – все то, что я снимал своей дрожащей рукой. Томилин придумал сюжет: молодой человек снимает ночью битву любителей хардкора с зомбаками, пробирается в подвалы, гуляет по лабиринту… Вася попросил Тобара покатать их на трамвае, сняли и его, Тобар тоже байку рассказал, молодой человек выслушал, хлебнул пива, сел в трамвай, лисы за окном, сгущающиеся сумерки (а вот фонарь выплывает из темени, это работа Эркки, это его фонарь); молодой человек едет на трамвае: совы, тяжелые еловые лапы; трамвай едет и едет, намного дольше, чем в действительности… Почему бы не найти для него девушку? А наша секретарша – красивая девушка… Они вдвоем едут на трамвае… девушка роняет голову ему на плечо, он гладит ее волосы, целует… Замечательно! Поснимали бункер и аэроплан. Тобар сказал, что они уже снимали с аэроплана. Томилин ответил, что он видел ту съемку – она не годится, и они полетели, Марко закрепил камеру и спокойно следил за съемкой в компьютере. Парень с девушкой сидят в аэроплане, смотрят на Пыргумаа с высоты птичьего полета… Сколько романтики! А что с ними дальше делать, Вася? Какая разница? Они исчезнут. Они же всего лишь туристы… каких много… Я не стал спорить. Пусть делает что хочет. Что-то идет, и ладно.

Все были заняты… Эркки рылся в наполовину истлевших документах, водил невменяемого от пьянки Казимира по инстанциям, где сам черт ногу сломит, вел переговоры с кредиторами и сенегальской мафией, которую представляли кредиторы. Если от кредиторов-стервятников все-таки избавиться удалось – на некоторое время их упросили дать новым хозяевам отсрочку, то от крыс, тараканов и бомжей никак было не избавиться. Узнав, что судно приобрели эстонские предприниматели, бомжи заикнулись об эстонском гражданстве и европейской зарплате – хотя толку от них на корабле никакого, писал Эркки, они помогают Казимиру пить, бегают за бутылками, развлекают его историями и водят по шлюхам. Прислал несколько видео, с пометкой: «Обязательно надо вставить в наш фильм». Я не стал смотреть, с меня хватило приписки:

В моем положении, когда ты на полузатонувшем корабле по брюхо в иле и мазуте, ничего больше не остается. Это не кино! Это чистое отчаяние! Я никогда не увижу Европы!

Константина тянули в черную дыру родители, но он с юмором воспринимал свою ситуацию, он брал меня с собой: «Поехали со мной. Они зовут тебя в гости. Попьем чай с моими безумными родителями. Это еще тот цирк». И я поехал. Его мать меня презирала и не скрывала этого, но, несмотря на свое презрение, подкрепленное обожанием графа Толстого, она была необыкновенно обходительной, вежливой и даже ласковой со мной, правда, вворачивала цитаты и затаенно ухмылялась, словно хотела сказать: «Ах, все равно вы не понимаете. Бисер, бисер все это». Отец Константина, в прошлом член Интердвижения, теперь – религиозный мрачный сектант, убежденный в том, что Конец света наступил, он разворачивается в наших душах, все мы должны нести ответ, поститься, молиться, исповедоваться (можно друг другу), жалеть о бестолково прожитой жизни и тому подобное, держа руку на Библии с закладкой на Откровении Иоанна Богослова, нес восхитительную чушь, добавляя, что ему жаль моего ребеночка… раз пять сказал, что ему вообще детей жаль. Клуб становился все больше феминистским, о чем нам сообщала пресса, которая следила за клубом. Мисс Маус грызла стену в своем картонном замке. Шпаленковы и Хозяйка пьянствовали. В городе Дит шла перестановка. Кустарь принял решение уничтожить ряд износившихся от сырости статуй, акт вандализма он превратил в перформанс, назвал его «Минотавр». Это было очень утомительно и немного опасно: в костюме «Нептун 2.0» я сжигал из огнемета некоторые статуи, которые уже износились, Томилин напряженно снимал на свою старенькую камеру. Свет в залах Театра был ужасный, лампы тусклые, окна грязные, много дыма, смога. Томилин задыхался в респираторе, то и дело отходил подышать в окно, протирал глаза – он обливался слезами! – я такого раньше не видел. «Ничего, ничего, – говорил Томилин, – сейчас пройдет». Кустарь злился: «Давай, снимай, сейчас сгорит, нечего будет снимать!» Мы были сосредоточены. Каждый кадр на вес золота – ведь переснять не получится. Один раз огнемет ужасно сплюнул огнем в сторону и чуть не гульнул пламенем по камере и Василию, я испугался и работал вдвойне осторожно. На пламя и дым пришло много любопытных. Появилась совершенно бухая Хозяйка, прицепилась к Томилину. «Это кто такой? Ты кто такой, я спрашиваю?!» Он ответил ей резко. Она закатила глаза и завопила истошным голосом: «Шпалу сюда! Живо Шпалу ко мне! Я этого так не спущу!» Все загалдели. Я бросил огнемет, взял Томилина под руку и, как был, в защитном костюме, повел его на автобус, нам повезло – автобус ждал, я его посадил и отправил в город. Это был последний день съемок. «Надо ставить точку», – сказал я Василию драматично. «Да, ты абсолютно прав», – ответил он дрожащим от волнения голосом.

Ящик, кукла и карлик под кроватью

Наконец вернулся Эркки, похудевший и измученный. Он привез два больших ящика, набитые деревянными статуэтками, чашками, плошками, амулетами и всякой прочей всячиной.

– Один ящик оставим здесь, а другой отвезу Кустарю, – сказал он.

Ящик был очень тяжелым, я помогал его вытаскивать из машины и нести в клуб. Наверх мы его не втащили. Едва протиснувшись мимо консьержки, мы встали, тяжело дыша, посовещались и решили на второй этаж не тянуть, вместо этого мы вскрыли ящик и носили содержимое в пластиковых пакетах. Я ласково обертывал статуэтки в газеты, Надежда Сергеевна принимала активное участие, советом и одобрением, подала нам пакеты и принесла журналы.

– Э, да не возись ты с ними, – сказал Эркки, – что ты их заворачиваешь, как младенцев. Фигурки – пустяки, – сгреб три штуки и подарил консьержке, – берите, берите, этого добра не жалко, берите на удачу! – Секретарша взяла аж семь статуэток, потому что она жила на вилле у моря с большой шведской семьей, там много комнат, много людей, каждому по статуэтке, амулеты, обереги – всем! Но к коре, которой было полно в ящике, он просил быть внимательным. – Смотри, кору не просыпь! Кора – самое главное. – И подмигнул. Я его не понял. Кора, которая лежала между фигурками, чтобы они не побились, не поцарапались, – самое главное?

– Я думал, это опилки.

– Ну да, скажешь тоже! Вез бы я двадцать килограмм опилок! Ну ты даешь!

Ладно, я аккуратно наполнил пакеты корой, статуэтки поставил на полки, так мы сходили три раза, принесли много коры.

– Кора эта, – сказал он таинственно, – не простая, это кора священного дерева, ее варить будем, я рецепт знаю. Сначала попробую у Кустаря. Потому как и процесс долгий, и воняет мочи нет, запах въедливый. В Сенегале мы прямо на траулере варили, чтобы Казимира от алкашки отучить, нас шаман надоумил. Там в порту такая рыбья вонь, что нам вонь этого зелья показалась приятным разнообразием. Так, ладно, Кустарь ждет, печь растопил и воду в чане поставил. Ну что? Кто со мной?

Константин ехать отказался, а я все же поехал, и это была моя последняя поездка в Пыргумаа.

Все бегали в поисках ружья Шпаленкова. Все были взволнованы и лихорадочно перешептывались, выходили из тумана, спрашивали: «Ну что? Нашли, нет?» – и уходили в туман. Кустарь пошутил, что начальник, должно быть, потерял его нарочно, дабы всех в лес выгнать. Почему Шпале надо было всех выгнать в лес, он не сказал. Я помог выгрузить ящик на тачку и вернулся в Holy Gorby на чашечку чая, да и с Тобаром покалякать, давно не видались. Он сказал, что в поселке разброд:

– Хозяйку хватил удар…

– Да ты что…

– Допилась до белочки и чуть не крякнула, – торопливо и нервно рассказывал Тобар, намывая пивные кружки. – Парализованная, лежит у себя при смерти, к ней юристов и банкиров водят, утрясают дела. Хер его знает, что теперь будет. Все на ней. И этот бар тоже, мать его, говорил я ей, давай, Альвина Степанна, перепишем на меня, или на брата, ну пополам хотя бы, нет, говорит, зачем? Вот тебе и зачем… Шпала в шоке, можешь себе представить, ему вообще ничего не принадлежит. Если она сейчас кони двинет, он вообще не у дел останется. Все голые по миру пойдем. Казик чуть не помер, теперь она. Что-то не то, что-то такое… – Тобар суеверно покрутил пальцами в воздухе, делая жуткие глаза, – сверхнатуральное, понимаешь? Тут еще и ружье пропало. Нечистая сила за нас взялась.

– Да не, ну какая нечистая сила, Тобар! – влез Губа, заливаясь пьяным смехом. – Скажешь тоже… Очкарик-эстончик – нечистая сила?.. Ой, не могу!.. Пацан меня увидал, струхнул… Вот как все было, народ! – рявкнул Губа, стукнув пивной кружкой по столу. Он встал посередине бара, взмахнул маской, шлепнул ее, привлекая внимание к себе. – Слушайте все! Вот оно как все было. Иду, значит, я в дуре по лесу, последний заход, думаю, ну сейчас если меня не щелкнут до поляны, домой поворачиваю, два раза меня уже того, ну сойдет, не надо быть жадным, иду – никого. Начинаю поворачивать к казематам. Вдруг смотрю – стоит пацан с ружьем, на меня смотрит, лицо бледнющее. Я ружье сразу узнал. Шпалино ружье, страйк. А мне хоть бы хны! Ну, страйк и страйк. Давай, шмаляй! Одним синяком больше, подумаешь! И попер я на него, иду рычу во все горло!.. Он так и обоссался!.. Я клык даю – он точно обоссался! Представьте, ружье бросил и побег! Побег – только пятки сверкали!.. Ха-ха-ха!

Ему никто не поверил.

– Что ж ты, дурак, ружье-то не взял? – говорили ему.

– А ружье не взял он потому, что не было там никого.

– Вот она и вся нечистая сила.

– Ха-ха-ха!

И все же эта версия всем понравилась и ее азартно пересказывали. Кабак гудел. Шпала обещал за ружье вознаграждение двадцать евро, и это подогревало азарт, не столько деньги были важны, сколько игра, ружье хотели найти и доказать свое первенство, сквоттеры говорили, что знают лес лучше зомбаков и найдут ружье, зомбаки не хотели уступать сквоттерам:

– Это кто, вы-то знаете лес? Да вас в нем и не видали!

По лесу рыскали группы охотников, большая компания заряжалась алкоголем перед тем, как отправиться на поиски. Я тоже загорелся желанием с ними пойти, но меня вытянул Кустарь:

– Ты куда? Идем африканское вино пить! Эркки зовет!

В мастерской стоял терпкий запах жженки, миндаля, клейстера, специй и чего-то еще. Кустарь тут постоянно что-нибудь смешивал, готовил, у него была грязная газовая плитка, на которой теперь стоял большой чан, в нем и варилось странное мутное зелье, куски коры всплывали, переворачивались, исчезали…