Текст книги "Байки служивых людей"

БАЙКИ БИБЛИОТЕЧНЫЕ

Байки из Публички

Я наблюдал за ним уже несколько минут. Старик стоял на краю тротуара и голосовал. Он делал это как-то робко, неуверенно, даже – застенчиво. В нем определенно чувствовалось отсутствие привычки ездить на такси. Он был из тех, кто всю жизнь пользовался общественным транспортом и жил на зарплату. В нем чувствовалась старомодность... особенная петербургская интеллигентская старомодность... Или старомодная интеллигентность? Некий вымирающий вид, который пора бы уже занести в Красную книгу. Но Красную книгу для людей еще не завели. И, очевидно, никогда не заведут.

Старик голосовал, но никто – ни таксисты, ни ушлые частники – не останавливался. У них замечательно развит нюх на деньги... старик в этом плане никакого интереса не представлял. Машины ехали мимо. У ног старика стояли два разновеликих тючка, обвязанных шпагатом поверх оберточной бумаги... Я посмотрел на часы: человек, которого я ждал, опаздывал уже более чем на десять минут. Ладно, решил я, жду еще четыре минуты и уезжаю.

Пошел дождь. Первые капли упали на запыленное ветровое стекло, на капот, на асфальт. И вот тут... тут произошло самое неожиданное. Улица наполнилась раскрывающимися зонтами. И старик тоже раскрыл зонт. Он раскрыл старый, черный, вытертый по спицам до белизны зонт... над своими тюками. Дождь мгновенно набрал силу, крупные, как картечь, капли лопались на асфальте. Старик стоял посреди водяного вихря с непокрытой головой и прикрывал зонтом тюки. Я пустил движок, включил «дворники» и подъехал к нему. Перегнулся и распахнул правую дверцу:

– Садитесь.

Он встрепенулся, просунул голову в проем двери и сказал:

– У меня есть только десять рублей, а мне нужно ехать...

– Да садитесь же... потом разберемся.

Дождь молотил, старик суетился, пытаясь подхватить одновременно и зонт, и оба тючка... ничего не получалось. Я обозвал себя собесом, ругнулся и вылез из салона.

– Давайте закинем их на заднее сиденье.

– Позвольте, – сказал старикан, – позвольте... как же – закинем? Это же – книги!

«Хорошо хоть не бомбы», – пробормотал я, размещая тючки на заднем сиденье «Нивы». Старик неловко сел рядом.

– Куда вам нужно? – спросил я.

– Понимаете ли, молодой человек... я несколько стеснен в финансовом отношении, но ситуация складывается таким образом... Вы понимаете – книги.

– Ничего, – перебил я, мысленно ругая себя за альтруизм, – машина государственная, бензин левый. Хватит вашей десятки. Куда едем-то?

– Мне нужно на Петроградскую.

Ну слава Богу... не совсем по дороге, но всяко лучше, чем в Купчино или в Автово. Я включил левый поворот, пропустил какого-то гонщика на «ауди», и мы поехали. Шел весенний дождь, «дворники» гоняли воду по лобовому стеклу, у меня сорвалась важная встреча с опером из «убойного» отдела. Рядом сидел незнакомый старикан, представитель вымирающего вида.

– Будем знакомы: Виталий Моисеевич Хилькевич.

– Весьма приятно, – ответил я и представился.

– А по батюшке? – осведомился Хилькевич.

– Называйте по имени.

– Ну... как вам будет угодно. Ваш возраст дает вам это преимущество.

Представитель вымирающего вида посмотрел на заднее сиденье, где лежали его книги. Он делал это уже не в первый раз. Наткнулся взглядом на том «Арестанта». Я прихватил его с собой, чтобы презентовать оперу-«убойщику»... да не пришлось.

– Вы, – спросил Хилькевич, – такого рода литературу читаете?

«Хуже, – мог бы ответить я. – Много хуже. Я сам „такого рода литературу” и пишу».

– Да, – ответил я. – При случае почитываю... А у вас что за книги?

– О, молодой человек! У меня замечательные книги.

Ах, как он произносил слово «КНИГИ». Как замечательно он произносил это слово. Я уже понял, что не зря согласился подвезти старика.

– Им, знаете ли, цены нет, – продолжал Хилькевич.

Тут уж я не выдержал.

– Послушайте, Виталий Моисеевич, вы отдаете себе отчет, что вы говорите?

– Разумеется, – ответил Хилькевич и посмотрел на меня с недоумением.

– «Разумеется!..» Вы сели в машину к незнакомому человеку и рассказываете ему о бесценных книгах. Вы знаете, чем такие поездки иногда кончаются?

– А-а... вот вы о чем! Да, я предполагаю.... Но вы же порядочный человек.

– Ну ясен перец.

– Простите?

– Все понятно, Виталий Моисеевич.

Я собрался прочитать старику маленькую лекцию о судьбах беспечных коллекционеров, но не пришлось – мы приехали. Мы остановились возле мрачного старинного здания, я помог Хилькевичу выгрузить его бесценный груз, пресек попытку всучить мне червонец и собрался уезжать. И я уехал бы, если бы не заметил вдруг его тоскливый взгляд, брошенный на верхние этажи дома. Все ясно, подумал я и спросил:

– Какой этаж?

– Пятый, – ответил он растерянно.

– А лифта, конечно, нет.

– Есть... но он, знаете ли, не работает.

Я запер машину и взял у Виталия Моисеевича тючки с книгами. Пятый этаж в этом доме оказался на уровне седьмого в новых домах. Пока мы карабкались, Хилькевич дважды отдыхал... Наконец мы остановились перед дверью квартиры, обитой черным дерматином. Наверное, мне нужно было положить тючки с книгами на пол и уйти. Но что-то меня удерживало. Хилькевич повозился с ключами... дверь распахнулась, и я увидел... стену. Стену, от пола до потолка уставленную книгами. Я вошел вслед за стариком.

* * *

– И всю жизнь в Публичке?

– Всю жизнь, за исключением трех лет военных.

– Понятно, Виталий Моисеевич... эвакуация.

– Э-э, нет, молодой человек, – фронт. Я – снайпер. За мной двадцать восемь фашистов числится. Целый взвод.

Видимо, на моем лице отразилось изумление. Хилькевич подмигнул и сказал:

– Ну, ясен перец? – И рассмеялся.

Мы сидели в крохотной кухне, пили чай. Мы разговаривали уже часа три, за окном стемнело, шел дождь. Мне было очень хорошо в этой квартире, наполненной книгами...

– ...Да, всю жизнь в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина. Кстати, она вполне могла бы носить имя Сталина. Говорят, что, когда Иосиф Виссарионович узнал, что библиотека «безыменная», он выразил недоумение. А недоумение вождя – это, знаете ли, оч-чень скверно. От недоумения до выводов всего один шаг. А уж выводы-то известно каковы могут быть... Вождь нахмурил брови, пыхнул трубкой... собравшиеся замерли. Но тут кто-то из подхалимов затеял лизнуть... предложил назвать Публичку именем «нашего дорогого товарища Сталина». Идея, разумеется, всем показалась грандиозной. Но великий вождь снова пыхнул трубкой, расправил брови и возразил: «Пачиму Сталина? Есть и другие харошии писатели. Салтыков-Щедрин, например».

Виталий Моисеевич отхлебнул остывшего жиденького чая и продолжил:

– За это Иосифу Виссарионовичу спасибо. Хотя за все остальное... Библиотека в те годы огромные потери понесла. Огромные! Чего стоит один только «Синайский кодекс». Это же древнейший библейский памятник – четвертый век! Бог мой, четвертый век! До того как «Кодекс» попал к нам, он долгое время хранился в монастыре святой Екатерины на горе Синай. А нынче хранится в библиотеке Британского музея. Для нас это невосполнимая потеря. Да, продали «Синайский кодекс» британцам за сто тысяч фунтов стерлингов. Советскому Союзу требовалась валюта. Валюта, знаете ли... Англичане собрали деньги по подписке и в 1933 году купили у советского правительства эту бесценную рукопись. Так-то вот, сударь... Вообще, с партийными и номенклатурными работниками у Библиотеки отношения весьма непростые...

– Вы, Виталий Моисеевич, хотите сказать: у персонала...

– Да нет же, голубчик... У Библиотеки! Библиотека наша – живой организм... Это ведь не здания, не люди и даже не книги. Это разум, воплощенный в камне и в бумаге, но он живет своей жизнью, дышит, любит, негодует... Я с ней часто разговариваю.

– С кем – с ней? – спросил я, глядя в блестящие молодые глаза старика.

– Ну ясен перец, с кем... с Библиотекой.

Возможно, старикан все-таки с приветом, подумал я осторожно. Многие увлекающиеся люди несколько неадекватно реагируют на предмет своего увлечения. Я знавал одного офицера спецназа, который почти боготворил АКМ. Тогда это меня почему-то не удивляло.

– ...Я разговариваю с ней.

– И она... отвечает?

– Разумеется. Вы бывали в нашей Библиотеке?

– Бывал, – ответил я и вспомнил, как однажды попал на экскурсию в старый книжный фонд, в знаменитый «круглый зал» хранилища. Казалось... – казалось ли? – но купол его был наполнен энергией... Не знаю, как это назвать... В нем, бесспорно, происходило нечто... Какое-то движение... Вихрь. Шелест. Шепот'

– Да, – кивнул головой Хилькевич. – Да, вы правильно поняли.

А ведь я не сказал ничего, кроме: «бывал».

– Вы правильно поняли. Но все гораздо сложнее... Боюсь, я не смогу вам этого передать... Она ведь не всякий день разговаривает. И не со всеми. Но коли она вас приняла... вы услышите голоса. Да, вы обязательно услышите голоса. Вы знаете, как скрипят по вечерам старинные шкафы в отделе рукописей? О, как они скрипят!.. Молчаливые днем, они пробуждаются к вечеру. А уж ночью! Ночью их музыка бывает порой невыносима. «Жизнь есть трагедия, ура!» – воскликнул незадолго перед смертью великий Бетховен... Невидимый ночной дирижер взмахивает палочкой: жизнь есть трагедия, ура!

Хилькевич замолчал, посмотрел в сырую тьму за окном и спустя несколько секунд сказал:

– Особенно сильно шкафы скрипели в одну из осенних ночей... Когда я вплотную приблизился к разгадке десятой главы «Евгения Онегина».

– А что, вы думаете, есть десятая глава?

– А вы думаете иначе? – быстро спросил он.

Я смешался, промолчал.

– Я даже знаю, где она лежит, – добавил книжный червь.

– Виталий Моисеевич! Вы понимаете, что...

– Я все, молодой человек, понимаю.. Еще не время. Шкафы в ту ночь скрипели на все лады. Кажется, они даже двигались... Впрочем, не знаю. Не уверен. Но я понял, где она лежит. Шкафы бушевали... о, как они бушевали!

– И? – воскликнул я, когда Хилькевич замолчал.

– И я потерял сознание. И понял – еще не время.

Потом мы сидели молча. Я не знал, как относиться к сказанному старым снайпером-книжником. Мистика, чертовщина... Я не знал, как относиться к сказанному, но я уже верил.

– А нуте-с, сударь, еще чайку поставим, – сказал Хилькевич. Вспыхнул газ под древним чайником. Языки голубого пламени ударили в медное дно.

– Библиотека жива и настроена к нам, книжным червям, вполне благожелательно. Потерялась книжка – так попроси Библиотеку, она отдаст.

– Как же вы ее просите?

– О, здесь у каждого своя метода... Всяк ищет «потеряшек» по-своему. Но общий-то способ известен и не нов. К ножке стула привязывают веревочку, дергают и произносят: «Черт, черт, поиграй и обратно отдай».

– Виталий Моисеевич! Да вы смеетесь надо мной.

– Помилуйте, молодой человек, не имею такой привычки, – ответил серьезно Хилькевич. Глаза, правда, задорно блеснули. – Мне однажды нужно было найти немецкий искусствоведческий альманах начала века... Провожу обычную процедуру: черт, черт, поиграй... дергаю за веревочку! И – представьте себе – со шкафа мне на голову падает книга. Пребольно! Беру в руки – он! Он – нужный мне альманах «Kimst». Вот так. И не было ни одного случая, чтобы книга не нашлась. Ясен перец?

– Перец, Виталий Моисеевич, ясен, но...

– Ежели книга похищена, а такое, к сожалению, бывает, тогда, разумеется, метод бессилен... Читатель не всегда разборчив и порядочен. Вот, например, Шамиль...

– Простите, какой Шамиль?

– Ну, не Басаев же... Шамиль в бытность свою взял в Библиотеке Коран и увез. И до сих пор не вернул. А в отделе национальной литературы его портрет повесили. Один из наших сотрудников увидел и возмутился: «Что же это вы нашего должника-то здесь повесили?» Впрочем, эта история прошлая... нынче необсуждаемая. История, сама ставшая достоянием истории. Сегодняшний читатель иной... Иногда оригинален до крайности. Да я вам сейчас кое-что покажу.

Хилькевич встал и вышел. Вернулся он минуты через три и положил на стол фотографию. С черно-белого снимка призывно улыбалась... обнаженная женщина. Она была молода, красива и, несомненно, развратна... Но хороша! Весьма хороша.

– Что это, Виталий Моисеевич? На старинные инкунабулы не очень похоже...

– Точно не похоже, – ответил библиотекарь. – Das ist eine Leserin*.

* Это одна читательница (нем.).

Я снова посмотрел на фото... хороша!

– Однако что же это означает?

– Об этом нужно спросить у нее. Но не спросишь, перестала посещать нашу Библиотеку сия особа. А в те времена, когда посещала, всякий раз «забывала» в столе свои фото в стиле ню. Вот – оставил один снимок на память... Но это из области курьезов, как, например, случай в журнальном фонде еще в шестидесятые годы. В ту пору выдача журналов осуществлялась сразу же по читательскому требованию. И – представьте себе такую сцену: зал, тишина, читатели... Голос библиографа Зюзиной, строгий и серьезный: «Кто заказывал журнал „Мудак”?» Тишина. Шок у нашей высококультурной публики. Матерщина в Библиотеке?.. А наш славный библиограф повторяет: «Кто заказывал журнал „Мудак»?» В ответ ей раздается робкий голос: «Я... я заказывал журнал „Чудак”». Вообще, доложу я вам, с названиями книжными случаются казусы. В наших фондах хранятся книги с невообразимыми названиями. В 1927 году одно вологодское издательство выпустило «Окаменевшие мозги ледникового периода». А в пресловутом тринадцатом в Санкт-Петербурге издали книгу «Крысы и их заместители в Западной Сибири и Туркестане». Автор – профессор Кащенко. Серьезнейшее сочинение... «Крысы и их заместители». Почти басня господина Крылова... Кстати, Иван Андреевич Крылов был нашим сотрудником, много лет Библиотеке отдал. Я, когда вспоминаю это исследование о крысах, вспоминаю и директора нашего – товарища Косого Владислава Николаевича. Он к нам попал с партийной работы. Был в свое время вторым, кажется, секретарем Куйбышевского райкома капээсэс... И все свое номенклатурное, извините за выражение, дерьмо он принес с собой. Человечек откровенно хамоватый и трусливый. Когда входил в административный раж – краснел, кричал и только что ногами не топал... Да. «Крысы и их заместители». Очень глубокое название. Но в нашей библиотечной стенной газете его сравнили с зайцем. Газета у нас хорошая выходила, очень острая. Вот в ней-то и был стих... Увы, не вспомню дословно, но смысл таков: ранее в Библиотеке водились благородные олени, а нынче они выродились в зайцев. Я уже говорил вам, молодой человек, что Библиотека не очень любит всякого рода номенклатурщиков. Помните?

– Да, помню.

– Вот вам нагляднейший пример. Двадцать третьего мая девяносто пятого года мэр Собчак осчастливил нашу Библиотеку. Подарил нам свою очередную книгу. Ну-с, по этому поводу собралась огромная, как нынче принято говорить, тусовка. Тьма подхалимов, телевидение, кажется, было... Крысы и их заместители... Эпохальное событие! Наш товарищ Косой с номенклатурным восторгом приветствует мэра-демократа и большого писателя Собчака. Фурор! Восторг! Волнуются небесные сферы... А Библиотека возмутилась! Она не приняла дара Собчака. Не захотела.

– Я не понял. Что вы, Виталий Моисеевич, хотите сказать?

– А все очень просто, голубчик. В тот самый момент, когда наш трусливый зайчишка пел оду отцу русской демократии, в журнальном фонде разорвалась труба парового отопления. Это был плевок! Да, юноша, плевок, пощечина, вызов. Вот так!

– Виталий Моисеевич, – сказал я, – но -трубы лопаются не только в Публичке... не хотите же вы сказать...

– Именно! Именно это я и хочу сказать: Библиотека – это разум, коллективный разум писателей, читателей и нас, книжных червей. Не зря же она прощается с нами, когда пора нам уходить.

Последние слова Виталий Моисеевич произнес тихо, грустно. Что-то изменилось в нем неуловимо. Я хотел спросить, но не успел. Собственно, я даже еще и не сформулировал: а что же хочу я спросить?

Хилькевич посмотрел мне в глаза и сказал:

– Я слышал шаги.

– Шаги?

– Да, шаги. Иногда в наших залах слышны шаги. Знаете, что это означает?

– Н-нет, – ответил я. Отчего-то мне стало не по себе. Как будто сквозняком потянуло...

– Шаги в пустых залах слышны незадолго перед смертью кого-либо из старых сотрудников.

Я хотел что-то сказать... Господи, что же я хотел сказать? Я хотел сказать что-то, но вдруг засвистел чайник. Чайник засвистел, Виталий Моисеевич вздрогнул... Вздрогнул, встрепенулся и сказал с улыбкой:

– Нуте-с, вот и чаек. А то я вас совсем по-стариковски заморочил. Давайте пить чай... Вот только сахар у меня весь вышел.

Долго мы еще сидели и пили несладкий чай, и старый книгочей рассказывал, рассказывал, рассказывал. О Библиотеке, о книгах, о сотрудниках... Я не записывал и, разумеется, многое забыл. О, как много я забыл... Прощаясь, я попросил разрешения зайти к Хилькевичу в Библиотеку. Да, конечно, согласился он, буду весьма рад... обязательно приходите. Я вам много интересного смогу показать. И с интереснейшими людьми познакомлю.

Позвонить старому книгочею я смог только спустя неделю. Раньше не давала работа. Я позвонил, договорился о том, что зайду завтра.

А назавтра... Назавтра в назначенный час я вошел в вестибюль Публички, свернул в коридор и сразу же встретился глазами с Хилькевичем. Улыбающийся, веселый Виталий Моисеевич с иконостасом орденов и медалей на груди смотрел на меня из черной траурной рамки на белом листе ватмана. Текст под фотографией сообщал, что вчера на рабочем месте скончался старейший сотрудник Библиотеки Виталий Моисеевич Хилькевич...

ТЕАТРАЛЬНЫЕ БАЙКИ

Когда служил я на театре...

...В ту пору, когда я служил на театре... Старые русские актеры, особенно дореволюционной школы, всегда говорили именно так: «Я служил на театре...» Теперь этот речевой оборот подзабылся, из употребления вышел... А жаль! Жаль. Но, хоть и забылись слова, дух театральный не умер. Если «столкнулся» человек с театром, поработал на сцене или всего лишь рядом с ней – он душой с театром навсегда. Проходят годы, десятилетия, но вдруг (вдруг ли?) человек произносит фразу:

– В ту пору, когда я служил на театре...

...В нашем Агентстве работают люди самых разных профессий: журналисты, бывшие сотрудники милиции и госбезопасности, военные, педагоги. Есть у нас даже фотомодель... И бывший драматический актер. И бывший театральный критик.

Вы уже поняли?.. Ну, конечно, вы уже поняли. Совместное со-су-ще-ство-ва-ни-е актера и критика в одном коллективе – это нечто. Однажды, во время празднования Нового года, нам даже пришлось их разнимать. При всем при том, что мужики-то оба нормальные... до тех пор, пока речь не заходит о театре.

Володя Соболин за шесть лет служения Мельпомене сменил семь разных театров. Рассказывая об актерском прошлом, склонен немного (чуть-чуть, слегка, до размеров пирамиды Хеопса) привр... э-э... увлечься. Но – повторюсь – несильно. Просто из Володиных рассказов следует, что с Товстоноговым, Розовым и Уильямом Шекспиром он на короткой ноге. С кем-то из них водку пил, с кем-то просто по корешам...

А Сергей Всеволодович Качевский прямой антипод Соболина. Никому никогда не придет в голову назвать Сергея Всеволодовича Серегой. Он курит трубку, носит шейный платочек и даже к инспекторам ГАИ обращается: «...Э-э-э, голубчик». Инспектора смущаются, понимают, что остановили Великого Человека. После этого следует очень робкое замечание и пожелание счастливого пути. Честное слово. Сам однажды был свидетелем... Сергей Всеволодович тогда повернул на перекрестке из правого ряда налево, проигнорировал всех остальных участников дорожного движения как попутного, так и встречного направлений. А заодно и трамвай. Скрипели тормоза, гаишник с озверевшим лицом мчался наперерез, размахивая полосатой палкой... Потом стал застенчив. Смутился. Я, помнится, тогда у Качевского спросил:

– Сергей Всеволодович, а вы правила дорожного движения когда-нибудь читали?

– Э-э... понимаете ли, голубчик... я пытался. Но не смог... с драматургической точки зрения весьма слабо написано... Думаю, что даже весьма приличный режиссер... хотя где нынче приличные режиссеры?.. даже приличный режиссер на этом... э-э... материале... не смог бы поставить что-либо... э-э... достойное. Не так ли, голубчик?

Я не нашел, что на это ответить. Зато понял, почему «Запорожец» Великого Человека похож на снимок с плаката «ГАИ напоминает».

Разумеется, сосуществование двух таких разных по взглядам и темпераменту служителей Мельпомены было чревато нюансами.

Однажды, во время застолья по случаю... впрочем, я уже и не помню, по какому именно случаю... В общем, тогда захмелевший Володя начал вспоминать театральную молодость. Он, захмелев, всегда ее вспоминал.

– В ту пору, когда я служил на театре... – начал он.

– Где, простите, вы, Владимир, служили? – поинтересовался Качевский, аккуратно накалывая на вилку маринованный грибочек.

Володя гордо поднял подбородок и ответил:

– На театре, Сергей Всеволодович, на театре... Вы слышали такое слово?

– А... да, да. Театр умер, – сказал Качевский, хлопнул рюмку водки и закусил грибком. На его лице была написана скорбь.

– Возможно, но зато театральные крысы, .называемые также критиками, живы. Так вот... когда я служил на театре, не буду уточнять, какой «театр я имею в виду, он слишком известен, – так вот, устав от больших и серьезных ролей...

– Как то: Гамлет, – вставил Качевский, – король Лир и Чебурашка.

– ...и серьезных ролей, я попросился у режиссера, имени которого я опять же упоминать не буду – оно слишком известно...

– Не Пупкин ли Пердалион Иваныч? – поинтересовался критик.

– ...оно слишком известно, чтобы трепать его, я попросился отдохнуть. Съездить с ребятами на «выезд», в глубинку. В Новгородскую губернию куда-нибудь. Где белые лежат снега, где сугробы, и воздух звенит от тишины. А ели стоят...

– С похмелья у некоторых... э-э-э... актеров... в голове, бывает, действительно звенит.

– ...а ели стоят неподвижные. Лапы в снегу... Долго уговаривал режиссера. Он меня, разумеется, не отпускал. Играть-то, сами понимаете, некому... Но все же уговорил. Включили меня в труппу выездную. А труппы на «выезд» сколачивали небольшие: пяток актеров, монтировщик, он же осветитель и радист, и администратор – она же костюмер. Таким образом экономили на суточных. Правда, нам доплачивали по полставки за совмещение.

Великий критик вздохнул и сказал негромко, но так, что услышали; все:

– Боже! А кто же зрителю доплатит за пытку смотреть весь этот... э-э-э... кошмар?

Он скорбно покачал головой и налил себе рюмку водки. Соболин замер на миг, но потом продолжил:

– На выезд мы выбрали классику, «Кота в сапогах». Потому что в этом спектакле можно обойтись минимумом актеров и декораций. В общем, собрались и поехали. Но сначала вышла некоторая заминка с погрузкой в поезд... Состав отходил с Московского вокзала, а театр наш находился совсем рядом. Поэтому в голове нашей администраторши созрел гениальный план: отправиться на вокзал, нанять носильщика и подвезти все наше барахлишко прямо к вагону. Декораций и бутафории хоть и немного, но тем не менее набралось: костюмы и разборные конструкции, превращающиеся на сцене то в плетень, то в шалаш Жака в лесу, в трон, в скамью, в дерево и т. д. На театральном жаргоне такие конструкции называются «дрова»... «Дров» набралось прилично плюс две огромные алюминиевые кастрюли. Мы в них барахлишко сложили, а по ходу дела они в спектакле играли роль котлов: в них кровожадный Людоед пытался сварить несчастного Жака.

Итак, администраторша ушла за носильщиком, труппа сидит ждет. Полчаса до отхода поезда, двадцать минут... десять... Нет администраторши! Беда. Наконец она прибегает, вся в слезах. «Ну что? Где носильщик?» – «Не хотят везти... заряжают бешеные деньги». И мы помчались. Прохожие на Лиговке смотрели на нас, навьюченных «дровами», кастрюлями, сумками, с некоторым, мягко говоря, изумлением.

– Разумеется! – сказал с иронией Качевский. – Увидеть великого Соболина... э-э-э... с алюминиевой кастрюлей в руках... Фантастика!

– Настоящий актер, – ответил с достоинством Володя, – не боится никакого труда и даже унижения... Он служит Театру. Околотеатральным крысам, именуемым критиками, этого никогда не понять... Им бы только водку жрать да... (Володя .быстро опрокинул в рот свою рюмку, а потом и рюмку соседа) да исходить злобой от своей творческой импотенции. Итак, мы приехали в Новгород Великий. Там нас встретил автобус Новгородской филармонии...

– А также толпы ликующих... э-э-э... поклонников... э-э-э... телевидение.

– ...который и доставил нас в небольшой сельский клуб, где артистов с восторгом приветствовали дети. О, эти замечательные сельские дети, они так редко имеют возможность соприкоснуться с миром искусства! О, как они были нам рады!

Критик Сергей Всеволодович Качевский поперхнулся водкой.

– Мне, голубчик, – сказал он, когда откашлялся, – как-то раз Лева Додин рассказывал тоже... э-э-э... историю про сельских детей. Выезжал как-то Малый драматический во Францию на гастроли. И там они показывали спектакль «Братья и сестры»... Понимаю, что это, разумеется, не «Кот в сапогах», однако же... Да, так вот – дети. Деревенскую ребятню на сцене обычно изображают, голубчик, дети актеров. Но за границу возить своих детишек накладно, поэтому во время зарубежных гастролей в массовку набирают местных... э-э-э... ребятишек. Ну-с, приехали, приводит местный импресарио юных французов для спектакля. А среди них, голубчик, негритяночка лет десяти. «Помилуйте, – наши говорят, – откуда же в послевоенной российской деревне Пекашино вдруг... э-э-э... негритянское дитя? Извольте заменить!» – «Нельзя, – ответствует им импресарио, – это может быть расценено как расовый предрассудок. Вся Франция осудит вас за нарушение принципов политкорректности. Гастроли... э-э-э... сорвутся... А самое главное, – доверительно говорит импресарио, – девочка – дочь директора театрального центра, в котором вы нынче играете».

– И что? – спросил Соболин.

– А ничего, голубчик, сшили девочке балахон до пят, гримеры лицо... э-э-э... отбелили. Отыграли спектакль весьма достойно.

– Мы, – сказал Соболин, – по Франциям не шастаем.

– О да, – подхватил Сергей Всеволодович, – вам дороже наш зритель!

– Именно так! Актер не боится трудностей и не боится сыграть роль Кота-в-сапогах. Подлинный талант может раскрыть себя в любой роли. И мы приехали в этот сельский клуб, где маленькая сцена, низкий потолок, и все освещение состоит из двух выносных прожекторов! Где холодно! И пар валит изо рта при дыхании! Зрители сидели в зимних пальто и шапках, а мы – актеры – работали в тоненьких костюмах.

– Рецептик от холода... э-э-э... известен. Водочка-с!

– Хрен, – горячо ответил Володя, – магазин уже был закрыт, а мой огуречный лосьон сволочь Людоед весь выжрал. (Тут Володя осекся, а критик коротко хохотнул.) Ну, мне лосьон-то нужен, чтобы грим снимать, понимаете?

– Понимаем, – кивнул головой Качевский, – зачем актеришкам лосьон... э-э-э... огуречный – понимаем. Чего же не понять?

– Но мы играли блестяще! Зритель был наш – весь. Зритель сопереживал. Когда мы с Жаком присели под «деревом», под ноги нам упала бутафорская куропатка... Я должен был ее «поймать» в конце сцены. Дети... замерли...

– Еще бы! – вставил критик и ловко опрокинул в рот рюмку.

– А один мальчик воскликнул: «Дяденька, у вас курица упала!» Вот как переживали дети. Наши, заметьте, дети, не негритянские. И даже, когда я по ошибке назвал Жака Витькой – и у больших актеров бывают ошибки! – дети нам сопереживали.

– Бывают, – качнул головой великий критик, – и у больших артистов. Вот однажды... э-э-э... Розенбаума пригласили выступить в Доме актера. А представлял его, еще малоизвестного, Лев Максович Милиндер из Театра комедии. Лев Максович вышел на сцену и говорит: «Друзья! У нас в гостях знаменитый автор-исполнитель! Знаменитый Александр... (тут Милиндер в бумажку покосился) Александр Розенблюн».

– Ну и что? – с подозрением спросил Володя. Он ожидал какого-то подвоха от критика. О, эти критики! Они такие...

– Да ничего... Розенбаум, э-э-э... голубчик, оскорбился, но концерт отыграл. Успех был бешеный! Да, бешеный был успех, и певец оттаял. Даже остался... э-э-э... на банкет. Аркадий Шалолашвили встал и произнес тост за... э-э-э... героя вечера. Встал и говорит: «Дорогой Сеня...» Ну-с, «Сеню» Розенбаум простить уже не смог, голубчик.

– Ну и что? – агрессивно спросил Володя.

– Да... ничего. Вы уж меня, голубчик, э-э... извините, что я, ничтожный критик, вмешался в ваш, великого актера, рассказ.

Несколько секунд Володя Соболин молча смотрел на Сергея Всеволодовича Качевского. Он ждал подвоха, но подвоха не было.

– Подумаешь, Лев Милиндер, – проворчал Володя. – Да я с ним водку пил, если угодно.

– О, разумеется, – поддакнул Сергей Всеволодович. – Он мне много о вас рассказывал.

– Да! И с Шалолашвили я водку пил!

– О! – изумился критик. – А с Товстоноговым?

– И с Товстоноговым! Пил! Водку!

– А со Станиславским не пили? – спросил критик осторожно.

– Пил! – выкрикнул Володя. – Я со Станиславским вообще по жизни...

Он осекся и растерянно посмотрел на Качевского.

– Браво, – сказал Качевский и хлопнул рюмку водки. – Браво, верю.

Соболин тоже выпил и закусил огурчиком.

– Извольте меня не перебивать, господин мелкий критик, – сказал он раздраженно. – Тот спектакль для новгородских детишек мы сыграли на «ура». Последние сцены доигрывали в темноте, при свете свечей, так как внезапно отключили электричество. Зал аплодировал стоя.

– Как же это вы... э-э... голубчик, впотьмах-то разглядели?

– Актеру не обязательно глядеть, он чувствует!

– Да, знавал я одного... э-э... студента ЛГИТМиКа <ЛГИТМиК – Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии>, который хотел чувствовать. Он, помнится, Раскольникова репетировал. Так представьте себе, голубчик, стал наш студент везде ходить с э-э-э... с топором. Пришил, знаете ли, петлю на подкладку пальтеца, в нее... э-э... топор и давай кружить этаким фертом по городу. Да преимущественно, голубчик, вокруг Сенной. Даже на лекции с топором приходил. Глаза горят...

– Вот! – воскликнул Володя и выпил рюмку водки. – Вот образец актера! Вот глубина проникновения в образ.

– Да уж, голубчик. Проник он глубоко, – ответил критик и тоже хлопнул водки. – На Пряжку увезли.

Володя Соболин задумался, погрустнел.

– Актера, – сказал он, – легко обидеть, потому что актер – это обнаженный нерв. Это раненая совесть. А критик – это кариес. Кариес – и все! Таковы же и режиссеры. Вот во Владивостоке несколько лет назад случай был: прислали из Москвы нового главного режиссера. Его в аэропорту встречает лично директор на «Волге». И спрашивает: куда, мол, везти? В гостиницу или в театр?