Текст книги "Адвокат"

Часть II
Адвокат

Удостоверение адвоката Челищев получил довольно быстро. Шеф областной коллегии адвокатов Семен Борисович Ланкин, конечно, не был сильно обрадован визитом Сергея и просьбой взять его на работу.

– Не знаю, что и сказать вам, Сергей Александрович… – Ланкин растерянно бродил по кабинету, потирая холеные ладошки. – Согласитесь, с вашей репутацией – в адвокаты… Просто не знаю…

Репутация у Челищева в адвокатских кругах была действительно аховая. Адвокатов он не любил, не «договаривался» и вообще вел себя так, что быстро заработал себе не характерную для работников прокуратуры кличку Мент. Был бы на месте Ланкина другой человек – Челищев, возможно, просто не стал бы тратить время на бессмысленное обивание порогов. Но за Семеном Борисовичем был должок. Лет пять назад, когда Ланкин еще не возглавлял адвокатуру, Челищев на подсадке[10]10
  Подсадка – ситуация, когда из-за недостатка помещений в одной комнате оказываются несколько адвокатов со своими подследственными (жарг.).


[Закрыть] в «Крестах» во время одного допроса стал случайным свидетелем того, как Ланкин передал ширево своему клиенту. Клиента потом ошмонали контролеры, и Ланкину было бы очень плохо, если бы Челищев дал на него показания. Сергей этого делать не стал, пожалев смертельно перепуганного респектабельного адвоката. Ланкин, правда, тогда вроде как «отдарился», прислав без письма Челищеву огромную бутылку дорогущего коньяка «Армения», который Сергеем был немедленно выпит с большим энтузиазмом в компании с Андреем Румянцевым. Однако Сергей справедливо полагал, что коньяк и возможный срок – вещи малосопоставимые, хотя бы по временному фактору воздействия на человеческий организм.

И вот теперь Семен Борисович, ломая ручки, метался по кабинету, пытаясь разрешить чудовищную дилемму: взять Мента в свой корпоративный и закрытый от случайных людей «междусобойчик» или расписаться в том, что он, Семен Борисович Ланкин, неблагодарная, не помнящая добра свинья.

– Просто не знаю, как вы сможете… э-э… влиться в коллектив… Вы меня, надеюсь, понимаете… Согласитесь, ваши э-э… совсем недавние взгляды и даже некоторые… э-э… поступки носили характер… э-э… юридического экстремизма… Вы меня понимаете?

Челищев все прекрасно понимал. Месяца три назад некий коллега Семена Борисовича настолько достал Сергея своей неугомонной активностью по выискиванию малейших нарушений формальностей в деле и опротестовыванием буквально каждого шага следствия, что Челищев однажды не выдержал и без свидетелей послал адвоката на три русские буквы, назвав еще при этом защитника «пидором»…

– К тому же я не уверен, что у нас для вас найдутся… э-э… клиенты, достойные вашей… э-э… бесспорно высокой юридической квалификации… Вы же не захотите браться за такие дела, как, например, кража колес из «Запорожца»…

– Захочу, – перебил Панкина Сергей. – Отчего же… Я как раз считаю, что начинать всегда нужно с малого… Опыта набраться, поучиться… Да, кстати, Семен Борисович, меня просила с оказией передать вам привет Евдокия Андреевна Кузнецова…

Ланкин дернулся и побледнел так, как будто вместо Сергея увидел перед собой вырвавшегося из ада вурдалака.

– Она… жива?!

– Да, вполне. – Сергей вежливо улыбнулся, а потом буквально повторил фразу, которую заставила его выучить наизусть баба Дуся: – Она часто вас вспоминает и бережно хранит ваши письма, которые ей очень дороги…

Ланкин рухнул в кресло и долго молчал, с ужасом глядя на Сергея. Потом он несколько раз судорожно вздохнул и наконец сказал:

– Спасибо… Я очень хорошо помню Евдокию Андреевну… Поклон ей от меня… А что касается вас – ну что же, давайте попробуем… Я думаю, что смогу убедить коллег… В конце концов, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними…

Вот так Сергей стал адвокатом, осуществив тем самым заветную мечту своей мамы. К сожалению, возрадоваться Марина Ильинична могла теперь разве что на небесах, в существование которых Сергей не очень верил…

Отношения с новыми коллегами у Челищева, конечно, не сложились. Он был для них чужаком, ментом, с непонятной целью влезшим в их вотчин у, на их территорию. Да Сергей и сам не стремился завязывать дружеские отношения с коллегами. Ему нужны были серьезные клиенты, завоевав доверие которых, Челищев надеялся продвинуться к разгадке страшной смерти своих родителей.

Но проработав в адвокатуре пару месяцев, Сергей понял, что его первоначальный план был по меньшей мере наивен. Никто не подпускал его к клиентам из числа серьезных городских «мафиози», имевших своих постоянных, проверенных адвокатов. На Челищева в адвокатуре сваливали всевозможное мелкоуголовное дерьмо, которое занимало уйму времени, не давая взамен ни морального, ни материального удовлетворения. За два месяца Челищев не продвинулся в своем частном расследовании ни на сантиметр. А тут еще и Степу Маркова откомандировали в Москву на учебу.

Вечерами Сергей иногда встречался с Андрюхой Румянцевым, который рассказывал ему последние прокуратурские новости. Но встречи эти становились все реже, потому что общих тем у недавних коллег и соратников было все меньше и меньше. К тому же Сергей быстро понял, что Андрей, не говоря об этом открыто, был вовсе не в восторге от поддержания отношений с тем, кто в прокуратуре предан анафеме.

Оставаясь ночью один в пустой квартире, Сергей мучился от бессонницы, смоля в темноте сигарету за сигаретой, с трудом подавляя настойчивое желание выпить…

Так продолжалось до середины ноября, и Челищев все чаще задавал себе вопрос: «Зачем?» Вопрос был глобальным и жутковатым: зачем он ушел из прокуратуры, зачем пришел в адвокатуру и вообще зачем все это продолжать?..

Однажды во второй половине дня, мучая себя бесконечными «зачем», Челищев поплелся в «Кресты» на встречу с очередным клиентом – придурком-слесарем, который на общей пьянке трахнул жену приятеля, а когда та, увидев очухавшегося от портвейна мужа, заорала: «Насилуют!» – неожиданно проломил рогатому дружку голову бутылкой. Предыдущий разговор со слесарем чуть не свел Челищева с ума, потому что «насильник» мыслил с трудом, постоянно хватал Сергея за рукав и возмущенно повторял:

– Не, а че они, как эти?..

С тоской ожидая клиента, Челищев медленно прогуливался взад-вперед по допросному коридору «Крестов». Из третьей по правой стене комнаты для допросов тетка-контролер вывела здоровенного парня в длинной кожаной куртке. Его чуть ссутуленная спина и коротко стриженный затылок вдруг что-то напомнили Сергею, заставив его сделать шаг вперед. Все еще не узнавая конвоируемого, Челищев тем не менее почувствовал, как сердце лихорадочно заколотилось о ребра, выплеснув в кровь огромное количество адреналина. Ладони у Сергея стали влажными, и в этот момент стриженый оглянулся… Когда их глаза встретились, Челищеву показалось, что сердце у него остановилось, потому что на него смотрел своими зеленоватыми глазами Олег Званцев… Казалось, все замерло в тюрьме, как в заколдованном царстве, время остановилось, а Сергей и Олег все смотрели, не отрываясь, друг на друга. Некрасивая контролерша подтолкнула Олега в спину, открыла «стакан»[11]11
  «Стакан» – камера (жарг.).


[Закрыть] и лязгнула замком. Время, остановившееся мгновение назад, вдруг понеслось с чудовищной быстротой, обгоняя обрывки мыслей, метавшихся в мозгу Челищева.

«Не может быть… Афган… Он погиб там восемь лет назад… Но это точно он… Олежка… И он меня тоже узнал… Афган… Не может быть… Почему он в тюрьме?»

Контролерша отошла к дежурке, и Сергей, пытаясь не ускорять шаг, подошел к «стакану», в котором, скорчившись, сидел стриженый… Челищев заглянул в окошечко и снова встретился глазами с Олегом… Да, это был он, изменившийся, с огрубевшими чертами лица и похолодевшими глазами, но он, Олежка Званцев, лучший друг, которого Челищев потерял восемь лет назад, оплакал и которого он до сих пор иногда видел во снах, потому что второго такого друга Сергей так и не встретил.

– Здорово, Серега! – Голос Олега доносился из «стакана» глухо, словно из могилы, как подумалось Челищеву, которому казалось, что он снова видит какой-то странный сон.

– Олежка… Ты жив?! – прошептал Челищев пересохшими губами.

Званцев скорее прочитал вопрос по губам, чем услышал, и угрюмо хмыкнул:

– Живой, как видишь!

Олег поморщился, словно от сдерживаемой боли, и на мгновение прикрыл глаза…

…Возможно, если бы тогда, осенью 1984 года в Баграме, младший сержант 345-го полка ВДВ Званцев не пошел на боевые вместе со своей ротой глубинной разведки – все бы в его жизни сложилось иначе… А может быть, и нет, да и что толку гадать: «Что было бы, если бы я не…» Званцеву до дембеля оставался месяц, и, в принципе, он мог бы отказаться от боевых, никто бы его не осудил, дембеля имели свои негласные преимущества, признаваемые почти безоговорочно всеми в «сороковой»[12]12
  «Сороковая» – 40-я армия, она же – ограниченный контингент советских Вооруженных сил в Афганистане.


[Закрыть] – и солдатами, и офицерами…

Но отказаться от крайних (в Афгане избегали прилагательного «последних») боевых было все-таки негоже… К тому же Гриша Ураков, также готовившийся к дембелю москвич, корешок Званцева, привел самый труднооспоримый довод:

– Слышь, бача[13]13
  Бача – парень (дари).


[Закрыть], пока до Асадабада дойдем, бакшиш подсобираем, дуканы потрясем… Чтоб не пустыми уходить в Союз… Слышь, Адвокат?

Адвокатом Званцева прозвали за его два курса юрфака. Олег сначала заводился на эту кличку, а потом привык, потому что клички были почти у всех, и «Адвокат» была еще не самая плохая…

Полтора года в Афганистане сильно изменили Олега. Кровь, жестокость, гипертрофированная грубость человеческих отношений на войне и чудовищная бессмысленность происходящего не сломали Званцева, но словно заморозили его изнутри.

Романтика «интернационализма» вылетела из головы в первый же месяц, после первого же сопровождения колонны по Салангу. Дальше все пошло еще быстрее: альтернатива была проста – либо принять жестокие и страшные законы войны, либо свихнуться или погибнуть. Слабонервные и добренькие гибли первыми. Званцев хотел вернуться.

Первый «дух», которого Олег замочил лично, словно отрезал Званцева от тех, кто остался в Союзе. То есть Олег, конечно, вспоминал и Сергея, и Катю, но они стремительно отдалялись от него. Катя вообще была неизвестно где, известно только, что устроилась она сытно со своим мужиком. Сергей… Через три месяца в Афгане Челищев казался Званцеву наивным ребенком, как и тот Олежка Званцев, который учился миллион лет назад на юрфаке.

Олег писал в Союз редко, потому что письма все равно слишком часто не доходили – либо из-за цензуры, либо просто из-за раздолбайства почты. Уйдя в армию из-за презрительно брошенного Катериной слова «сопляки», Олег считал, что стал в Афгане мужиком. Среди своих братков он был в уважухе. Стараясь не вспоминать о Кате, он все равно постоянно думал о ней, и мысли эти теперь были грубыми, животными. Олег скрипел зубами по ночам, думая о том, каким дураком он был тогда в Союзе. Права была Катька, сопляками они были с Серегой. Надо было хватать Катерину и держать крепко, а не ахи-охи разводить… А может быть, она ждала того, что ее схватит не он, а Серега?

«Ничего, вернемся – разберемся», – как молитву, каждую ночь шептал Званцев, засыпая…

До Асадабада Званцев не дошел. На переходе от Баграма к Кабулу Олег почувствовал себя плохо. Он крепился, надеялся, что все пройдет. На полдороге до Джелалабада БМП[14]14
  БМП – боевая машина пехоты.


[Закрыть] Званцева, ушедшая чуть в сторону от основной трассы в боевое охранение, подорвалась на противотанковой мине. Серьезно никто не пострадал, Олега скинуло с брони и, видимо, слегка контузило… Контузия была совсем легкая, и все бы обошлось, если бы желтуха уже не схватила его…

Они еще не дошли до Джелалабада, когда Званцев почувствовал, что ему просто кранты…

Взводный угрюмо выслушал Олега, выматерился и без особой надежды в голосе спросил:

– А курить можешь?

– Нет… Тошнит все время… Херово…

– А моча как?

Олег без слов махнул рукой.

– Понятно… И повезло же тебе… Ладно, давай к ротному, бери направление…

В джелалабадском медсанбате Званцева не приняли, потому что мест там не было совсем. Медсанбат был забит ранеными, которые лежали просто под открытым небом. Из Кабула ждали две «вертушки», которые должны были забрать партию «тяжелых» в кабульский госпиталь. К этой партии причислили и Олега, который держался уже просто из последних сил, балансируя на грани забытья…

Под вечер пришли «вертушки». Не глуша двигателей, выскочившие экипажи стали матюгами подгонять погрузку.

Младший сержант Званцев был вписан в посадочный лист второго борта и ждал, пока загрузят «тяжелых», борясь с подступающей дурнотой.

Из первой «вертушки» выскочил летчик, что-то заорал санитарам, потом подскочил к Званцеву и рявкнул:

– Что стоишь, кенар?! Помоги носилки закинуть!

Олег, шатаясь, помог санитарам впихнуть носилки с изуродованным человеческим телом в чрево «вертушки» и хотел вернуться к своему борт у.

– Куда? – заорал летчик. – Живо влезай, бача!

– Да я вроде на тот записан… – слабо пытался возразить Званцев.

– Да какая разница! В Кабул? В госпиталь? Ну и влезай живо, там потом разберемся!..

Олег нырнул в вертолет и взлета уже не помнил, потеряв сознание… Через минуту взлетела и вторая машина, взяв курс на Кабул.

Вылетевшая из зеленки, сплошняком окружавшей Джелалабад, очередь из ДШК прошила второй вертолет, который закружился в воздухе и почти отвесно упал среди садов, мгновенно вспыхнув. От экипажа и пассажиров не осталось почти ничего. Утром следующего дня по посадочному листу второй «вертушки» сведения о погибших пошли в их части. Перед боевыми писаря во всех штабах торопились, делали все быстро, ожидая наплыва работы после операции, поэтому похоронка на младшего сержанта Званцева пришла в Ленинград почти мгновенно. Ничего этого Олег не знал, мечась в бреду на койке кабульского госпиталя. Он провалялся в госпитале чуть больше четырех недель, постепенно выныривая к жизни. Званцев ослаб и высох, и только взгляд у него набрал еще большую силу, оказывая на людей почти гипнотическое воздействие. Олег мог бы задержаться в госпитале и дольше, за него держала «мазу» медсестра, любовница главного хирурга, которой Званцев непонятным образом сильно приглянулся и которая так от Олега ничего и не добилась. Но Званцев спешил в Союз.

До Баграма Олег добрался попутками, торопясь навстречу своему дембелю. Новости в родном полку были малоутешительными: на боевых под Асадабадом рота Званцева понесла большие потери убитыми и ранеными. Взводный, увидев Олега, покачал головой и перекрестился.

– Ни хрена себе, ты даешь, бача… На тебя в Союз похоронка пошла… В твоей же «вертушке» все погибли…

– Я в первую сел, случайно получилось.

– Ну-ну, – старлей покачал головой. – Давай, Адвокат, двигай к ротному…

Выяснения обстоятельств «гибели» и «воскрешения» младшего сержанта Званцева заняли несколько дней. Стискивая зубы, три вечера подряд Олег отвечал на повторяющиеся выматывающие вопросы особиста, подозревавшего Званцева неизвестно в чем.

А еще через день получил младший сержант Званцев письмо из Ленинграда от Серафимы Ивановны, своей бабушки.

«Внучек мой дорогой, Олеженька!

Как ты там, мальчик мой родной, ненаглядный? Как ты себя чувствуешь, что с тобой? Две недели назад принесли мне из военкомата письмо, где пишут, что ты погиб, но я в это не верю, потому что сердце мне говорит, что ты живой, просто что-то с тобой случилось. Олеженька, ненаглядный мой, я ни минуточки не верю, что тебя больше нет, потому что Бог не мог допустить этого, ты ведь всегда был таким хорошим мальчиком, и Он не мог позволить такое, и меня Ему наказывать тоже так страшно не за что, я уж думала, что все свои грехи искупила, когда Он забрал у меня Андрюшу и Лену, твоих родителей, хотя и не было у меня таких грехов…

Заходил ко мне несколько раз Сереженька Челищев, он очень переживает, и, наверное, он твой очень хороший друг, а я всегда его считала хорошим мальчиком и очень любила, но я попросила его не приходить ко мне больше, не бередить сердце мне, потому что он утешает меня за то, что тебя убили, а я в это не верю, но ему про это не говорю, чтобы он не подумал, что я выжила из ума… Про Катеньку Шмелеву я ничего не знаю и очень расстраиваюсь, что ты никак не можешь выкинуть ее из головы. Олеженька, родной мой мальчик, я тебя очень жду и пишу тебе, потому что думаю, что письмо мое прочитает Бог, и Он поможет тебе выйти из беды, в которую ты попал. Вот только сил у меня остается все меньше, и каждую ночь я вижу во сне Андрюшу и Леночку, твоих папу и маму. Они такие молодые и красивые, и Андрюша очень похож на тебя. Они зовут меня к себе, и каждую ночь я подхожу к ним все ближе, а тебя рядом с ними нет, поэтому я и не верю, что ты погиб.

Внучек мой единственный, прости меня, если я тебя не дождусь и уйду к Андрюше и Леночке. Но даже если так случится, пусть с тобой останется моя любовь, золотой мой внучек, и мое благословение. Обнимаю тебя крепко и целую, где бы ты ни был, деточка моя ненаглядная.

Твоя бабушка».

Олег читал письмо у столовой, лицо у него было каменное, и только руки тряслись все сильней и сильней. Подошедший взводный положил руку Званцеву на плечо и присел рядом. Вот тут Олега вдруг прорвало, и он заплакал, уткнувшись старлею в пропыленное плечо. Слезы, прорвавшиеся сквозь ледяную кору, сковавшую душу Званцева в Афганистане, вдруг вернули ему что-то из ушедшего навсегда прошлого.

Взводный обнял Олега и дрогнувшим голосом сказал:

– Ну ты что, Адвокат?! Давай, не психуй! Молодые могут увидеть! Слышь, бача, все путем, все ништяк… Для тебя война кончилась. Приедешь домой, обнимешь свою бабушку…

Званцев вытер глаза и достал пачку «Примы». Закурил, сплюнул крошки табака и сказал глухо:

– Не обниму уже… Умерла она… Дней пять назад.

Взводный глянул на Олега без удивления. В Афгане часто люди могли вдруг почувствовать смерть – и свою, и чужую, потому что война – пограничная зона между страной живых и страной мертвых.

Они молча покурили, а потом взводный сказал:

– Документы твои на дембель уже готовы. Получай с утра в штабе и давай в Кабул, у мотострелков колонна пойдет… Письма не забудь собрать… Будь, браток…

Взводный встал, вынул из кармана десятку и сунул ее Званцеву в нагрудный карман гимнастерки.

– На дорогу, пригодится…

Братва по-быстрому собрала Олегу шмоток и «пайсы» на дорогу, потому что его собственный дембельский набор поделили между собой дембеля из призыва Олега, ушедшие в Кабул за неделю до его возвращения. Подарили Званцеву джинсовую рубашку, джинсы, кроссовки и «дипломат» за пятьдесят пять чеков, купленные в «чипке»[15]15
  «Чипок» – солдатский магазин (жарг.).


[Закрыть]. На этот «дипломат» прилепили неизвестно где взятую круглую наклейку со шпилем Адмиралтейства, увидев которую, Олег снова чуть не прослезился, потому что, вспоминая Ленинград, он представлял себе именно Адмиралтейство, золоченый шпиль, видимый через весь Невский с площади Восстания…

Наклейка эта принесла Олегу большую удачу, став волшебным ковром-самолетом, перенесшим Званцева в Россию с нереальной быстротой: когда он уже летел на «Ил-76» из Кабула до ташкентского военного аэродрома Тузель, вышедший в салон из кабины штурман, глянув на «дипломат» Олега, спросил его:

– Ты что, браток, питерский?

Олег кивнул.

– Земляк, значит… А где живешь в Ленинграде?

– На Второй Советской.

– А я с Охты, шоссе Революции, знаешь?

Они поговорили еще минут пять, и штурман ушел. После посадки в Тузеле штурман подскочил на бетонке к Званцеву и схватил его за рукав.

– Земляк, через три часа борт на Кубинку пойдет, там тоже один питерский, я тебя туда устроить могу. Через день домой доберешься… А в Ташкенте неизвестно сколько просидеть можешь, спекулянты все билеты поскупали…

Вот так и оказался уволенный в запас младший сержант Олег Званцев в начале ноября 1984 года в Москве.

Билетов на Ленинградском вокзале, конечно, не было, а о том, чтобы купить их у спекулянтов, не могло быть и речи – денег у Олега было просто курам на смех… Оставался один только выход – попытаться договориться с проводниками перед отходом поезда. Времени до вечера было еще полно, и Званцев отправился гулять по Москве. Большой город ошеломил его после двухлетнего перерыва, и даже привыкший к многодневным переходам под палящим солнцем Олег быстро почувствовал усталость. И голод. Очень хотелось есть. Оглядывая с головы до ног встречных девушек (задерживаясь, естественно, на ножках), Олег неторопливо шел по улице Горького, ища какой-нибудь лоток с пирожками. Московские женщины, уже надевшие осенние сапоги на высоких каблуках, очень возбуждали. У ресторана «Арагви» продавали заветные пирожки. Толстая баба-лоточница в белом фартуке поверх ватника весело крикнула Олегу:

– Давай покупай, солдатик, – дам тебе самых горяченьких и свеженьких!

Олег с голодухи взял сразу семь пирожков и уже запихнул первый почти целиком в рот, когда услышал вдруг за спиной удивительно знакомый женский голос:

– Простите, вас не Олегом зовут?

Олег повернулся и чуть не выронил пирожки из рук. Перед ним стояла Катя.

Она изменилась. Последний раз Олег ее видел обычной студенткой – очень красивой, да, но, что называется, «своей девчонкой». Сейчас перед Олегом стояла красивая молодая женщина, богато одетая, уверенная в себе. Эту внутреннюю уверенность не могло разрушить даже появившееся в ее глазах смятение от неожиданной встречи.

– Олег?.. Ты… что здесь делаешь?

Званцев с трудом сглотнул застрявший комом в горле пирожок и перевел дыхание.

– Да вот, пирожки ем…

Он со смешной трогательной растерянностью развел руки, словно маленький ребенок, пойманный матерью при попытке проникнуть в буфет за конфетами.

– Пирожки?! – У Катерины вдруг затряслись губы, как будто она собиралась заплакать, но вместо рыданий у нее вырвался сначала один смешок, потом другой, а потом она стала просто покатываться от смеха.

Олег сначала смотрел на Катю угрюмо, но потом в лице его что-то дрогнуло, он неуверенно хохотнул, словно каркнул, пожал плечами, будто удивляясь самому себе, – и начал хохотать громче и громче. Смех его, похожий сначала на скрежет давно не смазываемого и не заводимого проржавевшего механизма, постепенно становился звонким и молодым.

Вот так они стояли и хохотали, и смотрели друг на друга, и не могли оторвать взглядов. Прохожие с удивлением оглядывали эту странную хохочущую пару: шикарная женщина в таком дорогом «прикиде», что не часто можно увидеть на улице, пусть это и улица Горького в Москве, и загорелый не по сезону солдат в выгоревшем голубом берете и зеленом бушлате – форме непонятного покроя.

Постепенно успокаиваясь, Катя взяла Олега за руку и, задыхаясь, спросила:

– Что это за форма на тебе? Откуда ты?

Олег пожал плечами и хмыкнул:

– Откуда?.. Из-за речки…

– Из-за какой речки? – не поняла Катя.

– Из Афгана…

– Ты… Ты был в Афганистане?!

Олег кивнул, не зная, куда деть пирожки, которые он, пока хохотал, стиснул так, что из некоторых выдавился фарш.

– Та-ак! А ну-ка, пойдем со мной! – не терпящим возражения голосом скомандовала Катерина и направилась ко входу в «Арагви».

Олег пытался слабо отказаться:

– Да меня же не пустят, в форме я…

Но Катерина только усмехнулась в ответ, решительно постучала в дверь, что-то шепнула недовольному швейцару на ухо и, взяв Олега за руку, повлекла его в глубь ресторана.

Они просидели за столом не один час, расспрашивая друг друга и не успевая отвечать.

Олег почти не пил, потому что после желтухи врачи ему строго запретили это делать, однако и полбокала шампанского хватило, чтобы у него зашумело в голове.

– Все, никуда я тебя сегодня не отпущу, – сказала Катерина, вставая из-за стола. – Вадим в отъезде, будет только через три дня, поедем ко мне, мы еще даже не поговорили…

Пока ехали в такси, Званцев думал, что у него остановится сердце. Катя щебетала о чем-то, но он ее не слышал, пытаясь сдержать нарастающее возбуждение.

Катерина между тем ни о чем «таком» вовсе не думала. По крайней мере впрямую. Может быть, подсознательно что-то где-то и «замыкало», но… Какие только фокусы не выкидывает наше подсознание… Когда Олег вышел из душа, закутанный в полотенце, на Кате был яркий шелковый халат с драконами. Она накрывала на стол. Обернувшись к Олегу, заметила татуировку на предплечье и с любопытством дотронулась до нее пальцами.

– Что это? Этого раньше не…

Договорить она уже не смогла. Олег, закрыв ей рот губами, с чудовищной силой, так, что хрустнули косточки, прижал Катерину к себе. Она замычала, забилась, пытаясь упереться руками Олегу в грудь, но он не обращал на ее сопротивление никакого внимания, гладя под халатом своей грубой ладонью ее постепенно твердевшие соски…

Когда он оторвался наконец от ее губ, она уже задыхалась, и ее вскрик: «Олежка, ты что, не надо!» – получился слабым и неубедительным.

Званцев быстрым движением завернул подол халата, рванул тонкую ткань трусиков и развернул Катерину к себе спиной, одновременно чуть наклоняя ее вперед. Она и охнуть не успела, когда он уже вошел в нее, вернее, ахнула она как раз после этого, а потом начала постанывать, обмякнув на левой руке Олега, которой он придерживал ее за грудь…

Олег кончил через мгновение после нее, кончил прямо внутрь, и Катерина возмущенно простонала:

– Ты что же делаешь… Мне же… а-а… нельзя сегодня-а-а… Ой, мамочка-а-а!

И она вдруг содрогнулась в еще одном оргазме и, противореча своему словесному упреку, схватила Олега руками за бедра, втискивая его в глубь себя…

Позже оба с трудом могли вспомнить, что происходило во время нахлынувшего на них безумия: Катерина плачет, упрекает Званцева, а он, утешая ее, невнятно бормочет, и вот уже неожиданно, с провалом соединительного звена в цепи событий, Катя глубоко берет в рот его плоть и снова стонет, но уже от удовольствия, потом рыдания сотрясают Олега, он говорит про погибших друзей, про смерть, страх и ненависть, иссушившие его душу, на которую сейчас ее слезы падали спасительным дождем, а Катя его утешает, целует и снова рыдает у него на груди…

И оба молчат о Сергее, хоть и хочется им друг друга спросить: «А что с Челищевым?» Но оба молчат…

А потом безумие яви перешло в спокойствие сна… Утром Катя тихонечко встала с кровати и пошла на кухню готовить завтрак. Шепотом она ругала себя последними словами. Катерина не могла понять того, что с ней происходило, – тело сладко ныло, а на душе было муторно. Жалость к Олегу перемешивалась с чувством вины.

В кухню вошел заспанный и умиротворенный Олег, стал говорить какую-то ерунду про возвращение в Петербург вместе.

Катя словно обдала его ушатом ледяной воды:

– А может быть, ты – в Москву? Вадим мог бы помочь тебе устроиться на неплохую должность, если ты не собираешься продолжать учиться. Можешь быстро поправить свои дела. Я слышала, что им в министерстве как раз нужен хороший, проверенный водитель.

Олег непонимающе мотнул головой и хрипло спросил:

– Какой водитель? Кто такой Вадим?

Катерина, не отвечая, закурила длинную «More». Затянувшись и выпустив облачко дыма, сощурилась и спокойно объяснила:

– Олежка, Вадим – это мой муж. Мы, похоже, немного забыли о нем. А он есть и будет. То, что было, – это просто накатило на меня. Забудь!

Сказала, словно отрубила. Долго сидели молча – Катя – с длинной сигаретой «More» в отставленной руке, Олег – с мятой «Примой». Гася окурок о край раковины, Званцев зло усмехнулся:

– Накатило, значит… Есть и будет… Из жалости, значит, на бедность подкинуть изволили… И даже в холуи взять готовы?!

Резко вскочив, так, что упала изящная табуретка, Олег рванулся в комнату, схватил в охапку свою форму. Катя подалась было за ним, но потом бессильно опустилась на табуретку и спрятала лицо в ладонях. Оделся Званцев мгновенно. Проходя мимо кухни, Олег задержался, хотел поймать Катин взгляд, чтобы бросить ей в лицо что-нибудь презрительное, грязно-жесткое, но в сгорбившейся за кухонным столом фигуре было столько отчаяния и боли, что Олег, открыв было рот, осекся. Он никогда не любил бить лежачих. Постояв немного молча, Званцев негромко сказал:

– Ладно, Катюха… Как устроюсь – позвоню, номер я списал. На меня зла не держи, может, я действительно не так что понял… Лихом не поминай! В общем, пока… – Тяжело оторвавшись от дверного косяка, Званцев подобрал свой вещмешок и дешевенький «дипломат» и медленно, словно к ногам его были прикованы гири, побрел прочь. Закрывая тяжелую входную дверь, Олег услышал, как на кухне зарыдала Катя. Он помедлил еще немного, словно колебался, не вернуться ли… Но потом тряхнул головой и захлопнул дверь. Он не знал, что в следующий раз увидит Катю лишь через четыре года.

До Ленинграда Званцев добрался дневным поездом, уболтав проводника пустого на две трети сидячего вагона. В Питере уже был глубокий вечер. Постояв немного на площади Восстания, посмотрев через Невский на подсвеченный шпиль Адмиралтейства, Олег закурил и пешком пошел на Вторую Советскую. Он шел тяжелыми шагами и не торопился, потому что думал, что дома его никто не ждет. Олег ошибался. Подходя к дому, он увидел свет в окнах своей квартиры. Лоб Олега покрылся холодной испариной, он рванулся вперед и, грохоча сапогами, мгновенно взлетел вверх по лестнице. Руки у него тряслись, пока он доставал ключи. Пытаясь найти привычную замочную скважину, Олег вдруг замер. Что-то было не так. Дверь была новая, с дорогой обивкой и незнакомыми замками. Рукавом бушлата Званцев вытер пот со лба. Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, Олег нажал на кнопку звонка. Звонок тоже был новым, вместо старого, знакомого с детства дребезжания он услышал какие-то соловьиные трели.

Дверь долго не открывалась, но вот наконец послышалось шарканье шлепанцев в прихожей, и незнакомый недовольный голос спросил через дверь:

– Кто там еще?

Олег смутился, потерялся и неожиданно даже как-то робко и неуверенно сказал:

– К Званцевым…

Дверь приоткрылась через цепочку. В образовавшуюся щель Олег увидел лысоватого пузатого дядю-хомячка с бульдожьими брылями щек и аккуратным наливным животиком, выпиравшим из спортивного костюма «Сборная СССР».

Окинув Званцева презрительно-недовольным взглядом, пузан буркнул:

– Они тут не живут больше… Старуха померла недели три назад, я даже деньги на похороны давал, договаривался, чтобы в крематорий ее без очереди устроить… А сын ее еще раньше в Афганистане погиб…

Сказав, толстяк счел проблему исчерпанной и хотел было закрыть дверь, но сапог Олега не дал ему это сделать.

– Стой!.. Не сын, а внук, внук, понимаешь?! Это я, живой, понимаешь, не погиб я!..

Отшатнувшись было в испуге, человек-бульдог, убедившись в том, что цепочка надежно закреплена, вновь приблизился к щели:

– Иди отсюда, солдат! Иди по-хорошему… Званцевы все умерли! И документы есть! А если тебе переночевать негде, приехал, понимаешь, к сослуживцу, – это еще не причина в дверь ломиться… Утром иди в паспортный стол и разбирайся там, если интересно. А здесь не бузи! А то милицию вызову! Давай, давай, солдат, иди отсюда! У меня семья спит…