Текст книги "Константин Великий. Сим победиши"

V

Рим называли Городом на семи холмах: Палатин, Капитолий, Квиринал, Целий, Авентин, Эсквилин и Виминал. И хотя к тому времени, когда Константин стал императором, город уже так разросся, что вышел далеко за их пределы, это название закрепилось за ним навсегда.

История Рима началась с Палатина, на нем обосновались первые поселенцы. Они жили в маленьких хижинах и пасли скот на остальных холмах. Копыта их овец ступали по земле, которая теперь была выложена мраморными плитами. Они и представить себе не могли, что селение в пару десятков хижин превратится в самый большой город античного мира, в столицу великой Империи, вмещающую свыше миллиона жителей.

Только самые знатные патриции могли похвастаться тем, что вели свой род от основателей Рима. На том месте, где когда-то стояли ветхие хижины их предков, ныне высились дворцы из мрамора и гранита. Поднимаясь на Палатин, Константин думал о добром пастухе Фаустуле. Однажды на берегу Тибра этот человек увидел корзину с младенцами Ромулом и Ремом. Он догадался, кто они такие: дети Сильвии Реи, внуки Нумитора, прямые потомки Энея. Их двоюродный дед Амулей, царь Альба-Лонги[38]38
  Альба-Лонга – древний латинский город в исторической области Лацио в Италии, в 19 км от Рима в Альбанских горах.


[Закрыть], испугался пророчества о том, что братья, когда повзрослеют, свергнут его с трона. Он приказал погубить их, бросив в реку. Фаустул, рискуя навлечь на себя гнев царя, отнес малышей домой. И они с супругой воспитывали их как родных сыновей.

Когда Ромул и Рем выросли, они отправились в Альба-Лонгу, где узнали правду о своем происхождении. Братья убили Амулея, вернули трон своему деду Нумитору, а затем основали Вечный город на семи холмах. Их подвиги повлияли на ход истории античного мира. Но этого никогда бы не случилось, если бы скромный пастух не пошел против воли могущественного царя.

Константин спрашивал себя: «Предчувствовал ли Фаустул, какая судьба уготована двум беззащитным младенцам, или же им двигали лишь доброта и сострадание? Если это так, то Рим основан не только на крови Рема[39]39
  По легенде, братья поссорились, когда приступили к строительству города, и Ромул убил Рема.


[Закрыть], но и на любви Фаустула».

– Мой дед по матери был рабом, он получил свободу незадолго до ее рождения, – произнес Константин, чуть наклонившись к уху Фаусты. – Дед по отцу, Евтропий из Дардании, пытался всех убедить, что он выходец из знатного рода. На самом деле он был всего лишь триерархом[40]40
  Триерарх – капитан военного судна в римской армии.


[Закрыть] на боевом корабле; ему посчастливилось разбогатеть благодаря захваченным трофеям.

– Я помню, ты говорил об этом, – едва шевеля губами, ответила Фауста.

– А твой отец был императором, но родился в крестьянской семье…

– Прошу тебя, сейчас не надо об этом, – прошептала супруга, с трудом сдержавшись, чтобы не оглянуться по сторонам.

– Боишься, что нас услышат? Напрасно. Я никогда не стыдился своего происхождения, мы те, кем мы стали! – Константин положил руку на плечо Криспу, поднял голову к небу и негромко, но уверенно произнес: – Предки, взгляните на нас! Вот мы, род Флавиев – Констанциев, облаченные в пурпур, восходим на Палатин.

Константин выбрал для своей резиденции дворец, принадлежавший Геркулию Максимину, желая подчеркнуть, что он его родственник и преемник как август Запада Империи.

У стен дворца, чтобы поприветствовать императорскую семью, выстроилась новая палатинская гвардия, которая должна была заменить преторианцев. Пока она состояла только из двух сотен солдат, отобранных из числа германских вспомогательных войск. Константин планировал увеличить ее до нескольких тысяч. Он рассчитывал, что германцы, большинство которых знали только несколько слов по-латыни и чувствовали себя в Италии чужаками, не смогут участвовать в политических интригах, как это делали преторианцы.

На гвардейцах были чешуйчатые доспехи, покрытые слоем позолоты, которая ярко блестела на солнце, шлемы на рейнский манер, в руках круглые щиты и длинные копья, за поясом мечи – спаты. Их командиром Константин назначил Бертольда, который с грозным видом шагал вдоль шеренг своих воинов, оценивая их выправку.

Когда император с супругой и сыном приблизились к дворцу, гвардейцы прогремели:

– Ave, Константин!

Он кивнул им и произнес:

– Вам оказана великая честь. Вы первые солдаты новой гвардии. Вам предстоит стать опорой, на которой будет держаться закон, порядок и справедливость в Вечном городе. Будьте верны своему долгу, и даю слово, императорская щедрость никогда не обойдет вас стороной!

Бертольд перевел гвардейцам слова Константина. Они разразились радостными возгласами и принялись стучать копьями о щиты, выражая свою готовность служить.

В широком вестибюле[41]41
  Слово «вестибюль» – древнеримского происхождения. Лат. vestibulum – посвященный Весте, богине домашнего очага.


[Закрыть] дворца императорскую семью ожидала многочисленная прислуга во главе с низким худощавым мужчиной, которого Константин издали принял за мальчика. На голове у него был темный парик, брови подведены сурьмой, бледные обвисшие щеки нарумянены.

– Меня зовут Модест. – Он почтительно поклонился, его примеру последовала остальная прислуга. – Я имею счастье быть смотрителем божественной опочивальни.

– Ты служил Максенцию? – холодно спросил Константин.

– Да, но, если бы ты, о Божественный, спросил об этом у узурпатора, он бы меня не вспомнил.

– Почему?

– Позор тому смотрителю, которому отдают приказы. Хозяевам дворца должно казаться, что их требования исполняются сами по себе. Смотритель обязан все понимать с полувзгляда, с одного жеста, в худшем случае с первого раздраженного вздоха, оставаться незаметным, но тут же появляться, если его позовут.

– Что ты думаешь о Максенции?

– Я могу рассказать все о привычках и капризах Максенция, но судить тех, кому служу, я не привык. Негоже муравью рассуждать об орлах. Теперь, когда узурпатор повержен, у Рима новый законный император, и блажен тот, кто ему служит.

– Признаю, твои речи сладки, но горе тебе, если это единственное, в чем ты действительно искусен, – сказал Константин. – Во дворец передали мое распоряжение?

– Да, о Божественный, к пиршеству все готово; как и было приказано, приглашения отправлены всем влиятельным жителям города…

Константин смыл с лица киноварь, искупался в бассейне с теплой водой и облачился в пурпурную далматику[42]42
  Далматика (лат. dalmatica) – в античности и Средние века верхняя мужская и женская одежда, туника из шерсти или шелка с рукавами до запястья; в Католической Церкви – одно из облачений диакона (а также в особых случаях епископа и священника).


[Закрыть]. Пиршества в Риме начинались после полудня и заканчивались с заходом солнца, но иногда длились до рассвета.

Император вошел в просторный триклиний. Вдоль стен тянулись массивные гранитные колонны, проемы между ними были задернуты алыми портьерами, за которыми расположились музыканты. Они играли на флейтах и арфах тихую ненавязчивую мелодию. В центре стояли длинные круглые столы на низкой ножке, сервированные позолоченными кубками для вина и блюдами с легкой закуской. Вокруг них располагались обеденные ложа черного дерева, инкрустированные узорами из слоновой кости и черепашьих панцирей. Пол триклиния был выложен мозаикой с изображением римских божеств за трапезой. Ступив на него, Константин подумал:

«Мы каждый день топчем богов наших предков».

Увидев императора, Модест заглянул за портьеры, и музыканты заиграли торжественную музыку.

– Оставьте это до прихода гостей, – махнул рукой Константин.

– Осмелюсь доложить, о Божественный, первый гость уже прибыл, – послышался за спиной тихий, но твердый голос.

Он обернулся и увидел высокого стройного мужчину лет пятидесяти в темном плаще с серебряными бляшками.

– Раз ты дерзнул первым обратиться к императору, то хотя бы назови себя! – сурово произнес Константин.

– Публий Лукиан, – почтительно ответил тот, низко поклонившись. – Прошу, не гневайся, о Божественный, на мой столь неожиданный визит, но я выполнил твое повеление. Ты хотел увидеть самых влиятельных людей Рима, и вот я перед тобой.

У него была почти лысая голова, лишь затылок окаймляли жидкие седые волосы, гладко выбритое свежее лицо, маленькие серые глаза, взгляд которых показался Константину неприятным. Услышав слова Лукиана, Модест упал на колени и воскликнул:

– Клянусь всеми богами Небес, я не приглашал этого человека и не впускал его во дворец!

Император жестом велел ему замолчать.

– Это правда; даже если бы смотритель опочивальни попытался меня пригласить, его посланники не смогли бы меня отыскать. Я служил командиром тайной охраны у Диоклетиана и Геркулия Максимина. И в отличие от твоих новых гвардейцев, о Божественный, мне известны все секреты этого дворца. Если ты позволишь, я научу их, как нужно охранять его, и впредь никто, даже я, не сможет попасть сюда незамеченным.

– Чего же ты хочешь, высокородный Лукиан? – медленно спросил Константин, размышляя, не позвать ли стражу и не приказать ли схватить незваного гостя.

– Предложить свою верность и службу новому августу Запада.

– А узурпатор Максенций от них отказался?

– Он был их недостоин, – пояснил Лукиан. – Я отправлял донесения старшему августу Галерию, что в Риме может вспыхнуть восстание, но он не отнесся к этому всерьез. У меня при дворе в Ни-комедии хватает недругов, из-за их происков император не внял моим словам, и начался мятеж. Узурпатор очень хотел, чтобы я и мои люди служили ему, мы отказались, и нам пришлось затаиться.

– Если так, то почему после мятежа вы не покинули Рим и не прибыли к моему двору?

– Мы не ораторы и не философы, искусство которых всегда при них. Наше дело сродни охоте, где самое главное – надежная сеть, а она в Италии. Отсюда можно протянуть нити по всей Империи, но начинаются они здесь. И разве в Трире я был тебе нужен? На рейнской границе все по-другому, тайная охрана бессильна против студеных ветров и полчищ свирепых варваров.

– От холода защищает теплый мех, от врагов – верные легионы. Этого у меня хватает, – заметил император. – Я обходился без вас тогда, зачем вы мне сейчас? Следовать за мной как тени? Мне хватает своей собственной.

Когда Константин жил при императорском дворе в Никомедии, тайная охрана следила за каждым его шагом. С тех пор он ее терпеть не мог, но понимал, что без нее сложно управлять государством.

– Солнце здесь светит жарче, а варвары уже семь столетий не смеют приблизиться к стенам Вечного города, – осторожно начал Лукиан. – На Рейне сражаются, глядя друг другу в глаза, а в Риме не нападают, пока не повернешься затылком. Тут подают вина со сладким привкусом яда, а гости приходят, облаченные в тоги со множеством складок, в которых так легко спрятать кинжал. Здесь тени не растворяются во тьме, а становятся больше и страшнее. Господину нужен страж, который будет идти за ним следом, как бы его это ни раздражало. Ведь если стража прогнать, за спиной может оказаться тот, с кем лицом к лицу не захотелось бы встретиться. Позволь нам выполнять свои обязанности, и все это никогда не побеспокоит тебя, о Божественный.

– То, о чем ты говоришь, мне хорошо известно, – сказал Константин, скрестив руки на груди. – Если тайная охрана столь могущественна, то почему она не покончила с узурпатором?

– До прихода истинного правителя это было бессмысленно. На место убитого узурпатора пришел бы новый, а перед этим началась бы резня за власть. Мы, как смотрители в огромном доме, тушим свечи и факелы, оставленные без присмотра, но, раз пожар уже разгорелся, нужно звать вигилов. – Уголки рта Лукиана чуть изогнулись в намеке на улыбку. – Если бы узурпатор не стал сражаться, а попытался скрыться за стенами Вечного города, нить его жизни неожиданно прервалась бы, а Рим распахнул ворота перед своим новым законным императором.

– Вот как? – усмехнулся Константин, но взгляд его оставался серьезным.

– Ты ум и сердце Империи, о Божественный, а мы будем твоими глазами, ушами, а если прикажешь, руками. Подданные должны чувствовать, что о них не только думают и заботятся, но еще их видят, слышат, а при необходимости могут до них и дотянуться.

– Ты, высокородный Лукиан, полагаешь, что власть держится только на страхе и звоне монет? Оружие ржавеет, сокровища обращаются в прах, а кого при жизни боялись, после смерти начинают презирать.

– Против правителей, возлюбленных своим народом, заговоры плетут даже чаще, чем против тех, кого боятся и ненавидят, – спокойно сказал Лукиан. – Твоя воля – закон. Если желаешь, мы исчезнем, и ты о нас более не услышишь.

Константин задумался. Он вспомнил, как не мог найти подходящего человека, чтобы отправить его к Галерию за Еленой. Ему повезло, что Вассиан прибыл ко двору, однако уверенности в успехе сенатора не было. В подобных делах Лукиан и его люди могли быть очень полезны.

«Возможно, когда-нибудь я прикажу им исчезнуть, но не сейчас…» – подумал император, а вслух произнес:

– Комит божественных щедрот[43]43
  Комит божественных щедрот – казначей.


[Закрыть] брошен в темницу за хищения. Новый будет назначен в ближайшие дни. Обсуди с ним жалованье и затраты на содержание твоих людей, высокородный Лукиан.

– Счастлив вновь служить Риму! – воскликнул начальник тайной охраны с нотками напускной радости.

– Прием скоро начнется, располагайся.

– Не гневайся, о Божественный, но мне лучше уйти. Твоим гостям будет неуютно в моем присутствии.

– Достойнейший Модест проводит тебя до парадных дверей дворца, отныне пользуйся только ими!

– Как прикажешь! – Лукиан низко поклонился.

Вскоре после ухода командира тайной охраны в триклиний вошли Фауста и Крисп. По этикету во времена Республики и ранней Империи мужчины на пиршествах вкушали пищу лежа, а матроны – сидя на стульях с высокой спинкой. Но это осталось в прошлом, теперь женщины возлежали наравне с мужчинами. Сын и супруга расположились по правую и левую руку от императора.

Большинство приглашенных жили на Палатине недалеко от дворца. Но никто из них не мог себе позволить прийти на прием пешком. Они прибывали в роскошных паланкинах, которые несли могучие рабы, в окружении многочисленной прислуги. Величаво отбрасывая занавеси со слюдяными окошками, гости с важным видом ступали на подставленные скамеечки для ног. В вестибюле перед ними раскланивался Модест, произнося приветственные речи, пока рабы снимали с них уличную обувь, омывали ноги цветочной водой и подавали чистые сандалии. У дверей триклиния стоял раб-номенклатор, который громко называл имена и титулы входивших.

Со свержением узурпатора освободились многие высшие должности. Поэтому гости с особым рвением старались произвести на императора впечатление. Однако по-настоящему заинтересовал Константина, сам того не желая, лишь префект Рима Анний Ануллин. Авл Аммиан тщательно проверил действия Анния на посту префекта, не нашел в них ничего преступного и оставил его в должности. Тем не менее, войдя в триклиний, Анний побледнел, с трудом пробормотал слова приветствия, а когда попытался поклониться, то чуть не упал в обморок. Император неожиданно поднялся, взял Анния под руку, проводил к свободному ложу и начал расспрашивать, почему тот так взволнован.

Оказалось, суеверный Максенций, готовясь к войне с Константином, вспомнил, что, когда они с отцом одержали победу над Севером и Галерием, префектом Рима был родственник Анния Ануллина, носящий точно такое же имя. Он хотел вновь назначить его префектом, но тот уже умер. Тогда люди узурпатора отыскали в Капуе несчастного Анния, силой привезли его в Вечный город и заставили вступить в должность. Когда за него взялся Авл Аммиан, он готовился к худшему, однако его не только отпустили, но и оставили на посту префекта. Получив приглашение на императорский прием, Анний подумал, что его выбрали жертвой для какой-нибудь изощренной казни. Как это было во времена Калигулы или Гелиогабала[44]44
  Марк Аврелий Антонин Гелиогабал – римский император из династии Северов, правивший с 8 июня 218 по 11 марта 222 г. С античности до наших дней имя Гелиогабала связывается с распущенностью, упадком Римской империи и насаждением восточной культуры.


[Закрыть], когда пир считался неудавшимся, если все гости уходили из дворца живыми.

Выслушав объяснения гостя, Константин громко рассмеялся. Анний же робко заявил, что готов принять любую участь, лишь бы милостивый император пощадил его семью. Больше всего он боялся повторить судьбу сенатора Фалькона, над которым жестоко измывался Калигула[45]45
  Калигула приказал убить сына сенатора Фалькона, его труп скормили муренам, затем рыб зажарили и подали на пиру ничего не подозревавшему отцу.


[Закрыть]. Константин подал Аннию кубок, лично наполнил его вином и произнес:

– Не тревожься, почтеннейший Анний, в ближайшее время у Рима не будет нового префекта.

Пока гости еще подходили, раб-эрудит развлекал уже прибывших стихами из Гомера на греческом и Вергилия на латыни. Его слушали, поедая легкую закуску: листья салата, жемчужный лук, соленую рыбешку, запивая их виноградным соком и легким разбавленным вином.

Кроме Фаусты и Криспа, Константин повелел расположить возле себя Далмация, Авла Аммиана, Эрока, Бертольда и Марка. Остальные гости, которых Модест размещал по своему усмотрению, поглядывали на них с завистью. По древней традиции трапеза в Риме начиналась с вареных яиц, а заканчивалась яблоками[46]46
  Отсюда выражение: Ab оvo usque ad mala – «От яйца и до яблок» (лат.). То есть с начала и до конца.


[Закрыть]. Появились рабы с большими подносами, на которых были куриные, перепелиные, фазаньи и черепашьи яйца. Они принялись раздавать их гостям.

Император сел на ложе, закрыл глаза и начал благодарить Господа за пищу. Крисп стал молиться вместе с отцом, а Фауста как ни в чем не бывало аккуратно очищала перепелиное яйцо. Гости растерянно переглянусь, никто из них не был знаком с христианским ритуалами. Военачальники сообразили первыми, сели, как Константин, и зашевелили губами. Делали они это невпопад, поскольку не знали слов молитвы. Остальные последовали их примеру.

Император открыл глаза и увидел, что высший свет Рима молится Богу Единому. На сердце у него стало тепло. Но Константин, взглянув на Фаусту, которая со скучающим видом ела перепелиное яйцо, он нахмурился. Сын и супруга – единственные, кто вел себя непринужденно, другие притворялись, пытаясь угодить ему. Их мысли были обращены к императору, а не к Господу. Константин с тихим вздохом опустился на ложе. Гости почувствовали облегчение.

На пол полетела яичная скорлупа. Музыканты заиграли торжественную мелодию, в триклиний вошли рабы с дымящимися подносами. Пришло время первой перемены блюд. Легкую закуску торопливо унесли со столов. Раб-номенклатор изогнул брови, набрал полную грудь воздуха и громко объявил:

– Лангусты, фаршированные икрой!

Те, кто желал отведать лангустов, подняли руки, к ним устремились рабы с подносами. Ели руками, накладывая кушанья на небольшие позолоченные тарелочки, полулежа, опираясь на левый локоть, под который была подложена подушечка.

– Хрустящие морские ежи!

Также подали молоки мурен и барабулек на листьях настурции, устриц, выловленных у побережья Остии, колбаски из кальмаров, филе осетра, мидии, отваренные в вине, жареных морских гребешков, омаров со спаржей, треску, фаршированную морскими водорослями, лосося, запеченного в тесте по-лукулловски. Большинство блюд подавалось под знаменитым соусом гарум[47]47
  Гарум – острый рыбный соус, который приготовляли из мелкой рыбешки. Ее клали в чаны, крепко засаливали и оставляли на солнце в течение нескольких месяцев, при этом часто и тщательно помешивая. Засол постепенно превращался в густую массу; это и был гарум.


[Закрыть], гордостью римских поваров; он придавал пище особый вкус.

Кушанья ставили на столы перед пирующими. Те чуть подавались вперед, накладывая их к себе на тарелочки или сразу отправляя в рот. Объедки кидали на пол. Соус капал с пальцев на одежду, губы и подбородки блестели от жира.

Константин ел не спеша, без особого аппетита, Крисп, быстро наевшись, потерял интерес к пище, а Фауста с любопытством пробовала по чуть-чуть от каждого блюда.

Как только рабы с подносами освободили место, началось небольшое представление с участием жонглеров и персидских танцовщиц. Крисп наблюдал за ними с восхищением. Гости широко улыбались и аплодировали, всеми силами стараясь показать, в каком они восторге от императорского приема.

Модест хлопнул в ладоши, рабы внесли чаны, заполненные альпийским снегом, и небольшие жаровни. Римляне считали, что вода, полученная из снега Альпийских гор, самая чистая и целебная. Когда снег в чанах растаял, в них насыпали лепестки фиалок и роз.

Пока гостям омывали руки драгоценной альпийской водой, по кубкам разливали ароматное фалернское вино.

– За нового префекта претория Запада Империи, Флавия Валерия Далмация! – объявил Константин, высоко подняв кубок. – Служи с честью, и да поможет тебе Господь.

Назначив брата на эту должность, он сделал его второй по значимости персоной на Западе после себя. Для молодого человека двадцати одного года, пусть и из императорской семьи, это было большим достижением. Далмаций поблагодарил императора и постарался придать своему лицу невозмутимое выражение, однако на его щеках вспыхнул румянец от ощущения, что все присутствующие сейчас смотрят на него. После префекта претория кубки осушили за нового магистра пехоты Авла Аммиана, магистра конницы Эрока, командира палатинской гвардии Бертольда. Еще немало должностей оставались свободными, но Константин решил повременить, внимательно присмотреться к каждому кандидату.

Во вторую перемену блюд гостям предложили говядину, отваренную в меду, луканские колбаски, запеченные котлеты из восьми видов мяса, фаршированного кролика. Особый восторг вызвали у гостей верблюжьи ноги, торчавшие из песчаной дюны, которая на самом деле была желтым соусом из шафрана и яичных желтков. Гарнирами к мясу подавали тушеную репу, вареную морковь, редис и листья салата.

Главным блюдом всего пиршества стал дикий вепрь, настолько большой, что его внесли на носилках. Вокруг туши лежали маленькие поросята из печеного теста, на бивнях покачивались корзины с инжиром и финиками.

Появился раб, отвечавший за разделку мяса, наряженный Ахиллесом. Он прочел несколько строф из «Илиады» и принялся за вепря. Каждое его движение было грациозным, ножи летали в руках, при этом раб пританцовывал в такт музыке.

Порой гости отлучались из триклиния в небольшие комнатки, где принимали рвотное, чтобы освободить желудки для новых кушаний.

Константин откровенно скучал, хотя зала сотрясалась от смеха, вызванного выступлением двух шутов, разыгрывавших забавные сценки. Император временами поглядывал на Модеста, который стоял в углу возле гранитных колонн. Молодой раб, еще совсем мальчишка, принес ему тарелку со свининой. Смотритель опочивальни что-то гневно прошипел и отвесил мальчику звонкую пощечину, тот убежал, едва сдерживая слезы. Наконец, с кухни принесли небольшое блюдо с морским окунем. Модест принялся за рыбу с наслаждением.

«Скопец!» – с отвращением подумал Константин, отвернувшись.

В триклинии стоял удушливый запах духов, у римлян входило в привычку перебарщивать с благовониями. Одни из дверей залы, ведущие в сад императорского дворца, были раскрыты настежь, но вечер выдался безветренным. Большинство матрон в возрасте выглядели отталкивающе. Они годами питались острой жирной пищей и пользовались свинцовыми белилами, чем подрывали свое здоровье. Их кожа трескалась, зубы темнели и выпадали, изо рта шел гнилостный запах. Никакая косметика не могла этого скрыть. Константину хотелось вскочить и выгнать всех вон, но приходилось терпеть. Он чувствовал, что и большинство гостей с радостью ушли бы прямо сейчас. Ни один из них не мог позволить себе расслабиться на императорском приеме. Они сдерживались, притворялись, играли роли.

Третья перемена блюд состояла из языков фламинго, жаркого из соловьев, гусиной печени, павлиньих мозгов. На десерт подали песочное печенье, медовые пирожные, ягоды и фрукты, как свежие, так и засахаренные. Каждый из присутствующих получил по сладкому сочному яблоку. Затем настало время «возлияния», рабы вынесли все закуски и столы, оставив только кубки да вино. И гости принялись соревноваться в произнесении тостов. Никто не должен был уйти трезвым.

Константин пил вино маленькими глотками и отвечал на тосты, благодарно кивая. Фауста и Крисп вопреки требованию приличий ускользнули из триклиния в сад, где играли в прятки и догонялки. Константин думал о них с легкой завистью. Чем больше он пил, тем сильнее ему хотелось ощутить себя ребенком.

Император вспоминал свое детство, большой уютный дом в Мезии, отца, еще не измученного заботами императора, а блистательного полководца, и, конечно, мать, добрую и заботливую. В последнее время он старался не думать о ней. Вся надежда на Вассиана. Константину оставалось только ждать. Мысли о матери, которая была далеко, в окружении чужих, безжалостных людей, терзали его. Приходилось гнать их от себя, прятать глубоко внутри, отгораживаясь стеной. Скрывать эту боль трудно, а проявлять слабость недопустимо. Вино обрушило барьер, и сердце сжала тоска.

Дождавшись подходящего момента, император с облегчением поднялся, чтобы произнести завершающий тост.

– Сиятельные патриции, прекрасные матроны, ваше общество доставило мне истинное удовольствие. Благодарю, что разделили со мной трапезу. За вас я осушаю кубок до дна! Слава Риму и ее достопочтенным гражданам!

Вина в кубке Константина было на самом донышке. Он долго держал его у губ, делая глубокие пустые глотки.

Гости расходились пошатываясь. Некоторые, как бы невзначай делясь мнениями, нарочито громко отпускали комплименты императорскому приему. Константин кликнул Марсия.

– Найди Криспа, он где-то в саду, и уложи спать. Передай Божественной императрице, чтобы ложилась, не дожидаясь меня.

Он сердился на Фаусту, но отчитывать ее у него не было настроения. Ему захотелось пройтись, проветрить голову. У главных ворот образовался затор, паланкинам не хватало пространства, чтобы разойтись. Прислуга, сопровождавшая гостей, бранила друг друга последними словами. Если бы это происходило не во дворе императорского дворца, завязалась бы драка.

Константин, в сопровождении Модеста и гвардейцев, вышел через неприметные боковые ворота. Император думал, что ночью Рим, как Трир или любой другой город, погружается во мрак и тишину. Однако он увидел нескончаемую вереницу огней, услышал грохот колес, мычание скота, свист кнутов. Днем в Вечном городе было запрещено движение любых возов, кроме тех, что принадлежали храмам или выполняли срочные государственные дела. С заходом солнца, когда жители освобождали улицы, их заполняли торговцы, гнавшие животных на скотный рынок, и бесчисленные телеги, нагруженные дровами и разнообразными товарами. Рим не знал покоя ни днем ни ночью.

Константин спустился на Форум, там никого не было, кроме ночной стражи. Император прохаживался по его плитам, пока не увидел статую Октавиана Августа, очень похожую на ту, что явилась ему во сне, когда его армия стояла лагерем на берегу Тибра. Он взял у Модеста факел и подошел ближе.

– Август увидел Рим из грубого кирпича, а умер, оставив город из благородного мрамора, – почтительно произнес Модест, поклонившись статуе.

Константин не обратил внимания на его слова. Он, как зачарованный, смотрел в мудрое и строгое лицо первого императора с пустыми глазницами.

– Что у него с глазами? – спросил Константин.

– Проклятые преторианцы! – фыркнул Модест. – Выковыряли изумруды.

– К рассвету вставьте новые!

– Будет исполнено.

Они двинулись дальше. Константин прошел мимо высокой мильной колонны[48]48
  Мильная колонна (Milliarium Aureum – Золотой мильный камень) – некогда колонна из позолоченной бронзы на римском Форуме, древнеримский аналог нулевого километра. Колонна была возведена по приказу императора Августа в 20 г. до н. э. Прежде на колонне были отмечены названия столиц провинций Римской империи и расстояния от Рима до них. От камня начинались все основные дороги Империи. До наших дней сохранились части основания колонны.


[Закрыть], на которой были выгравированы названия столиц провинций Империи и расстояния от них до Рима[49]49
  Отсюда выражение: «Все дороги ведут в Рим».


[Закрыть], и поднялся в просторный портик, Модест с гвардцейцами остались снаружи.

В летний зной в этом портике укрывались от жары. Слышалось приятное журчание фонтанов, вдоль колоннады стояли маленькие бронзовые бюсты императоров, начиная от Августа и заканчивая Константином. Его бюстик отлили второпях, он получился совсем непохожим, с тонкими бровями, маленьким ртом и слишком большими глазами. Скульпторы, еще ни разу не видевшие Константина, вынуждены были работать, отталкиваясь от его портретов на галльских монетах, где он был изображен в профиль. Усмехнувшись на свое изображение, Константин направился вдоль колонн, окидывая беглым взглядом другие скульптуры. В бледном свете луны лица императоров казались болезненными.

Поравнявшись с бюстом Александра Севера, юного сирийца, взошедшего на престол в четырнадцать лет, Константин остановился. При Александре Империя впервые попыталась примириться с христианством. Иисусу отвели место в пантеоне наравне с Орфеем, Исидой и Осирисом. Значимыми, но не верховными божествами, у которых немало почитателей. Вот только христиан не спросили, как они к этому относятся.

Кроткий и образованный Александр пытался привнести гармонию. Он ненавидел войну. Поэтому, когда алеманы прорвали границу в Верхней Германии, они с матерью Мамеей решили от них откупиться. Узнав об этом, армия взбунтовалась. Легионеры ворвались в императорский шатер и убили Александра на руках у матери, а потом расправились и с ней.

Вместе с правлением последнего Севера закончился период терпимости. Его преемником рейнские легионы провозгласили Максимина Фракийца, первого «солдатского императора». Он изгнал Иисуса из римского пантеона, принял эдикты против христиан, развязал новые гонения. Фракиец мечтал покорить все германские земли вплоть до северных морей. Большая часть его правления прошла в военных походах. На них требовались колоссальные средства. Он обложил Империю непомерными налогами, конфисковал имущество у богачей, а с теми, кто ему противился, жестоко расправлялся. Фракиец одержал множество славных побед как над варварами, так и над собственными подданными.

Однако солдаты устали воевать. Во время затянувшейся осады Аквилеи его вместе с сыном закололи.

В нескольких шагах от Александра Севера и Максимина Фракийца стояли бюсты Филиппа Первого Араба и его близкого друга Деция Траяна. Император Филипп был выходцем из Аравии, поэтому и получил такое прозвище. Про него ходили слухи, что он тайный христианин. Араб покровительствовал Церкви, боролся с разнузданностью нравов и злоупотреблениями магистратов. Узнав, что готы вторглись в Паннонию, а дунайские легионы, вместо того чтобы сражаться с ними, провозгласили своего командира Пакациана императором, Филипп впал в отчаяние. Он хотел отречься от престола и выступил перед сенатом с речью, что слагает с себя пурпур. Но Деций Траян отговорил его, поклявшись покончить с варварами и узурпатором, если ему доверят верховное командование над всеми войсками.

Обрадованный поддержкой друга, Филипп сделал, как он просил. Тот сдержал клятву, восстановил в армии дисциплину, разбил готов, а узурпатор Пакациан принял смерть от своих приближенных. Но обратно в Рим Деций отправился в сопровождении дунайской армии, которая провозгласила его императором. Он написал письмо своему другу, оправдывался тем, что, если бы отказался, его бы убили. Филипп двинулся ему навстречу с малочисленным войском и пал близ Вероны. Вместе с ним были убиты и оба его сына. Войдя в Вечный город, Деций объявил траур в память о погибшем друге. Вскоре он начал одни из самых кровавых гонений на христиан в истории Церкви. Через два года племена готов напали вновь. Деций выступил против них и стал первым императором, павшим от рук варваров. После смерти его обожествили, затем предали проклятию, а после снова обожествили.

За минувшие сто лет в Риме сменилось тридцать два императора, и лишь некоторые из них умерли своей смертью. Константин смотрел на головы правителей, и их ряд казался бесконечным. Он вернулся к своему бюсту и с тоской взглянул на свободное место рядом с ним.

«Чью скульптуру поставят здесь? Моего прямого наследника или того, кто меня свергнет?» – подумал император.