Текст книги "Комплект книг: Дух времени. Введение в Третью мировую войну / Четвертая мировая война. Будущее уже рядом / Складка времени. Сущность и критерии"

При этом какой-то определённый религиозный институт (конкретный культ) часто является системой внутри системы более общего религиозного, духовного социального института данного общества.

Такими же инкорпорированными подсистемами являются и все элементы «репрессивного аппарата», каждый со своими внутренним сводом правил – уставом, табелью о рангах, уставными и неуставными практиками (традициями).

Как правило, менее жесткими по форме, но всё равно властными отношениями связаны внутри себя и все прочие упомянутые подсистемы (чиновничий аппарат, педагоги, медицинские работники и т. д.), а также и компании (юридические лица, включая СМИ). Каждая из таких подсистем имеет свою систему правил (производственные инструкции, функциональные обязанности и т. д.), системы ответственности (поощрения и наказаний, KPI и т. д.), корпоративную культуру и прочее.

Таким образом, и вся система власти целиком, и все её подсистемы и подсистемы подсистем выстроены согласно одной логике: есть некий «репрессивный аппарат», основанный на «физической власти» (и её разновидности – «монетарной власти», или «власти денег»[113]113
  «Монетарная власть» (или «власть денег») является разновидностью «физической власти», поскольку деньги воспринимаются нашей психикой как коррелят безопасности и у представителей развитых сообществ активизируют те же области мозга, которые, как показал в своих исследованиях Б. Кнутсон, отвечают за физическую боль и физическое удовольствия, работая, таким образом, на нейрофизиологическом базисе инстинкта самосохранения.


[Закрыть]), на котором держится распределение «символической власти».

Мы можем представить это в виде «древа власти», корневище которого создаёт опору для всей системы – «физическую власть», а ствол дерева с его многочисленными ветвями – «символическую власть».

Каждый листок или плод на этом древе точно так же воспроизводит эту «логику власти»: место прикреп-ления к основному древу (черешок) – «физическая власть» (разной степени выраженности и производности), основание листа с центральной и вторичными жилками – «символическая власть», на которых натянуты листовые пластинки.

По сути, мы наблюдаем фрактальную природу власти: какую бы часть общества вы ни отщепили от целого, вы снова будете наблюдать тот же паттерн отношений физической и символической власти.

Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти.

Фридрих Ницше

Сопоставляя феномены физической и символической власти, трудно понять ту внутреннюю машинерию, которая заставляет символическую власть «работать».

С физической властью вроде бы всё понятно: есть некий суверен, монарх, феодал, местный бандит или авторитарный лидер, который запугивает людей, находящихся в зависимости от него, с помощью «репрессивного аппарата»: наёмников, своей банды, дружины, национального большинства, армии, полиции, специальных служб и т. д.

Если люди понимают, что неподчинение обернётся для них смертью, то подчинение становится для них естественным способом жизни. Не случайно именно на этой – физической – власти настаивает Т. Гоббс: «Первым из всех благ является самосохранение. Ибо природа устроила так, что все хотят себе добра. […] С другой стороны, в ряду всех зол первое место занимает смерть, особенно смерть мучительная».

Этот инструмент, считает Т. Гоббс, и обеспечивает принуждение человека к этическому поведению. Не испытывая страха смерти, человек проявит свои природные качества, а он, как считает Т. Гоббс, самое коварное, сильное и опасное животное.

Однако же символическая власть, в отличие от физической, не обладает средством прямого воздействия на человека, а тем более на массы людей. То, что кто-то граф или барон, профессор или врач высшей категории – как это влияет на отдельно взятого субъекта? Мало ли кто как называется и кто как к нему относится…

Но почему тогда «символическая власть» вообще работает? Достаточно вспомнить хотя бы институт британской монархии – несмотря на отсутствие какой-либо власти, кроме символической, это институция, которую торпедирует один скандал за другим, словно тефлоновая, остаётся столь же символически сильной и влиятельной.

Для физиолога, впрочем, эта взаимосвязь вполне понятна.

Во-первых, символическая власть в основе своей – это что-то вроде социального «условного сигнала» власти «физической». Королева уже не может вас ни приговорить к смерти, ни помиловать, но она является «условным сигналом» того фактического насилия, которое прежде применялось от лица монарха и государства в целом. Вот почему для королевской семьи настолько принципиально жесточайшее соблюдение всех традиций и ритуалов – это создаёт иллюзию, что перед подданными тот же абсолютный монарх, как и прежде.

Во-вторых, необходимо учитывать тот факт, что наш мозг, как сказал бы И. П. Павлов, «бесконечно стремится к динамической стереотипии»[114]114
  Динамический стереотип – это закрепившаяся система временных нервных связей (условных рефлексов), образовавшаяся в ответ на устойчиво повторяющуюся систему одних и тех же условных раздражителей и позволяющая выполнять определенные действия без значительного участия сознания.


[Закрыть], или, если использовать обыденный язык, собирает всё множество ситуаций, с которыми мы сталкиваемся, в комплексные привычки. Динамический стереотип проявляется сложным поведенческим паттерном, внутри которого возможна некоторая вариативность, рекомбинация элементов, но при этом ему присуща определённая целостность, обусловленная его привязкой к тому или иному раздражителю. Такой раздражитель, внешний фактор побуждает нас, таким образом, к определённому поведению. Если же мы не способны его выполнить, мы испытываем дискомфорт с чувством фрустрации, что в своё время замечательно показал в своих работах этолог Конрад Лоренц.

Обычно «привычкой» мы называем такие вещи, как, например, курение или то, что человек грызёт ногти, но наш мозг использует и куда более сложные, стерео-типные для себя поведенческие модели – те самые «комплексные привычки». Например, привычка ездить летом отдыхать на море, работать рядом с домом, отмечать дни рождения в шумной компании. Всё это не выглядит «привычкой», но стоит вам пропустить отдых на море, получить работу в другой части города и отметить день рождения в одиночестве, как вы тут же ощутите специфический дискомфорт, свидетельствующий о том, что произошло нарушение «комплексной привычки».

Иными словами, господствующие в обществе дискурсы, идеологические установки, способы восприятия тех или иных жизненных ситуаций, системы отношений между людьми, наконец, «внутренняя система ценностей» человека, воспринятая им, как и язык, от его социального окружения, – всё это комплексные привычки, которые, будучи сформированными в процессе нашего воспитания и последующего жизненного опыта, постоянно нами воспроизводятся и лишь укрепляются в момент каждого своего повторения.

В-третьих, необходимо принять во внимание механизм «социального научения», описанный в своё время выдающимся психологом Альбертом Бандурой (впрочем, ещё и до него схожие эффекты были получены Робертом Йерксом на приматах).

Суть социального научения состоит в том, что мы бессознательно воспроизводим поведение тех людей, которых по каким-то внутренним причинам считаем для себя авторитетными – мы перенимаем у них манеры, повадки, иногда даже тембр голоса, способы реагирования на те или иные ситуации, а главное – образ мыслей.

У этого феномена есть понятное эволюционное объяснение – учиться нужно у тех, кто старше тебя, кто более опытен и добился высокого положения в социальной иерархии. Наш мозг воспринимает поведение «статусного» человека как поведение, ведущее к этому самому «статусу», даже если это объективно не так. Но подсознательно желая того же статуса, добиться того же, чего добился этот человек, мы, по сути, мимикрируем под него, воспроизводя тот же поведенческий рисунок. Конечно, этот «рисунок» сильно модифицируется нашей, как говорят, органикой – личным опытом, объёмом знаний, которым мы располагаем, и т. д. Так что иногда эти перенятые у других манеры выглядят немного нелепо и даже гротескно, а в каких-то случаях и вовсе трудно понять, кто стал их прообразом, с кого, так сказать, мы списали эти «прихваты».

Но как бы там ни было, «социальное научение» – это сильнейший фактор, определяющий наш образ мысли, восприятие нами жизненных ситуаций и способы реагирования на них. Проблема же состоит в том, что поскольку это обучение происходит на подсознательном уровне, то у нас и не может возникнуть критики к усвоенным «комплексным привычкам» – мы верим им безоговорочно и даже не знаем почему. И конечно, нам трудно согласиться с тем, что эту веру мы просто «подсмотрели» у кого-то из наших «авторитетов» в прошлом.

В-четвёртых, необходимо принять во внимание феномен «социального конформизма», открытый одним из отцов-основателей социальной психологии Соломоном Ашем.

Несмотря на то что каждый из нас считает себя самостоятельной личностью, что мы обладаем собственным сознанием и мировоззрением, представлениями о «добре» и «зле», «правильном» и «неправильном», благодаря которым мы и принимаем те или иные решения, в действительности наше поведение определяется социальной ситуацией.

Проще говоря, мы склонны подстраиваться под мнение большинства, находя своему социальному конформизму весьма разумные, как нам кажется, объяснения. Более того, основанный на нашем социальном инстинкте, этот конформизм нами почти не осознаётся: мы просто начинаем воспринимать реальность и относиться к ней так, как это делает большинство.

Иногда нам достаточно просто думать, что «большинство» или авторитетные для нас лица действуют определённым образом (хотя, возможно, это не так), чтобы принять соответствующее поведение к исполнению. Неслучайно эта практика так часто используется в политической борьбе при объявлении уровня поддержки кандидатов на тот или иной пост.

Наконец, в-пятых, особенность «символической власти» заключается в том, что она угрожает неким применением силы, оставаясь при этом невидимой, неосязаемой, находясь, однако, как бы в тени нашего восприятия. Именно это делает её в некоторых ситуациях даже более могущественной и влиятельной, нежели банальная «физическая власть».

«Физическая власть» налична – она видна, что называется, невооружённым глазом, а потому в некоторой степени предсказуема, что создаёт для человека пространство манёвра – возможность уклонения от органов надзора и наказания, возможность воздействовать на неё с помощью законных инструментов (адвокатская практика, жалобы в вышестоящие инстанции и т. д.). Правила дорожного движения до определённого момента не существовали в отрыве от сотрудника соответствующей службы (лишь с недавнего времени за нами следят «электронные полицейские»). За их нарушение ничего не грозило ровно до той поры, пока конкретный человек с жезлом не появлялся на горизонте. То же самое касается и налоговых органов, других проверяющих инстанций – пока не попался, ты вроде как и не виноват.

С символической властью иначе, что можно проиллюстрировать на примере взаимодействия человека с церковными институтами. За счёт чего, вообще говоря, они способны настолько сильно влиять на жизнь и поведение людей, относящих себя к соответствующей конфессии? Именно за счёт этой нелокальности божественной власти, за счёт её потусторонности: я могу не сознаться в грехе на исповеди, но Бог всё равно знает о том, что я согрешил, я могу получить у священника отпущение грехов, но я не знаю, сработает ли это и не настигнет ли меня всё равно божья кара. Этот эффект достиг высшей точки личностно-субъективной (духовной) проблематизации в работах Сёрена Кьеркегора.

Таким образом, «символическая власть» есть нечто, что я не могу никак контролировать – я не могу избежать её взгляда, я как будто бы постоянно на ладони, я не могу знать, что она думает и каковы её мотивы, я не знаю, чего на самом деле она от меня хочет.

Страх утраты контроля или невозможность контроля – один из самых сильных стрессогенных факторов для человеческой психики. При этом достаточно нехитрая манипуляция убеждениями человека может вызывать у него чувство утраты контроля (хотя ничего такого в действительности не происходит), которое приведёт его к развитию панического состояния, а в последующем – и обсессивно-компульсивного расстройства.

Итак, резюмируя: рассмотренные нами психические механизмы ясно показывают, что «символическая власть», хоть она и кажется символической, на самом деле является порождением систем отношений, объективно существующих в конкретном обществе или социальной группе. То есть «социальное давление», оказываемое обществом на индивида, это не просто некая формально предписанная ему система правил, которую он сам осознаёт и может подвергать её сомнению или пересмотру. Нет, это именно не осознанные субъектом внешние влияния, которые становятся его частью, интериоризируются им и вызывают у него спонтанные, воспринимаемые абсолютно естественными эффекты подчинения.

Габитус Пьера Бурдьё

Описанные нейрофизиологические механизмы «работы» символической власти, которые я определяю как «социальное давление», в рамках социальной науки были определены уже упомянутым мною Пьером Бурдьё как «габитус» (от лат. habitus – «свойство», «состояние», «положение»).

«Габитус, – объясняет П. Бурдьё, – ответствен за то, что совокупность практик агента (или группы агентов, являющихся продуктом сходных условий) имеет систематический характер, являясь результатом применения идентичных (или взаимно конвертируемых) схем, и одновременно с этим систематически отличается от практик, образующих другой стиль жизни».

Проще говоря, на каждого субъекта (будь то конкретный человек или социальная группа) оказывается системное социальное давление – люди, с которыми он входит во взаимодействие, предполагают с его стороны некий набор ответных или совместных действий.

Последние, в свою очередь, организуют данного субъекта, по сути, создают его (Ален Бадью называет это «порождающими практиками и представлениями»). Кроме того, делают его активным участником того социального давления, которое он через те же самые практики оказывает на других субъектов своей социальной группы.

«Габитус является структурированной структурой […] – поясняет П. Бурдьё. – Являясь системой схем, порождающих практики, габитус систематически выражает свойственные классовому положению необходимость и свободы, а также различие, конституирующее позицию. […]

Систематичность характеризует совокупность „собственных свойств“ и собственности, которыми окружают себя индивиды или группы: дома, мебель, картины, книги, автомобили, алкоголь, сигареты, духи, одежда; и практик, посредством которых они демонстрируют своё отличие: спорт, игры, культурные развлечения. […]

Вкус, склонность и способность данного класса к присвоению (материальному и (или) символическому) объектов или практик, является порождающей формулой, лежащей в основе стиля жизни. […]

Каждый аспект стиля жизни „символизирует вместе“ с остальными, – как говорил Лейбниц, – и символизирует все остальные: мировоззрение старого ремесленника-краснодеревщика, его способ распоряжаться своими деньгами, временем или своим телом, его речь и предпочтения в одежде целиком содержатся в его этике скрупулёзной и безупречной работы, аккуратности, тщательной отделки, законченности, а также в его эстетике работы ради самой работы, для которой мерой красоты его произведений служат вложенные в них тщательность и терпение».

Иными словами, те практики, в которые мы вовлечены, – социальные взаимодействия, трудовая деятельность, сфера этики, религии, личной жизни, – конституируют в нас своего рода «вкус», который начинает определять нас самих.

Можно сказать, что в процессе этих практик у нас формируется определённый «стиль жизни», который, по сути, создаёт нас самих как субъектов того или иного габитуса. Возникающие в нас благодаря этому «субъективные практики» (восприятия, представления, установки и т. д.) начинают непосредственным образом определять наши конкретные социальные взаимодействия.

Само существование габитуса, таким образом, обеспечивается интериоризацией социальных структур во внутреннее пространство субъектов – они должны быть им усвоены, присвоены самому себе, инкорпорированы в него самого. При этом сам субъект является тем, кто производит эти практики, то есть, как говорят, экстериоризирует вовне прежде интериоризированное внутрь.

Габитус, с одной стороны, позволяет нам производить свойственные ему практики, но, с другой стороны, жёстко ограничивает нас изнутри – в отношении иных практик, не нашего габитуса.

Наш «стиль жизни», наше внутреннее чувство «вкуса» диктует нам то, как мы будем поступать. Однако же этого специфического внутреннего цензора мы в себе не обнаруживаем (в значительной части потому, что мы сами являемся этим цензором, но для других). Для нас наше поведение естественно, закономерно, и нам кажется, что мы осуществляем его совершенно свободно, «по собственной воле».

На самом деле мы настолько же свободны в своих поступках, насколько свободно в своих движениях «броуновское тело». В связи с этим не могу не привести одну цитату из «Эскизов» А. Бадью: «…агенты никогда не бывают свободны, но никогда иллюзия свободы (или отсутствия принуждения) не бывает столь полной, как в случае, когда они действуют, следуя схемам своего габитуса, т. е. объективным структурам, продуктом которых является сам габитус: в этом случае агенты ощущают принуждение не более чем тяжесть воздуха».

По сути, социальные институты создают что-то вроде набора социальных ролей, которые мы разыгрываем в отношениях друг с другом, совершенно об этом не догадываясь, и вместе они складываются в наш габитус.

Понятно, что в разных обществах (читай: в обществах с разными социальными институтами, а потому и габитусами) роль мужа или жены, родителя и ребёнка, гражданина и собственника будет сильно отличаться. Так же у представителей разных обществ будут отличаться отношение к религии, искусству, образованию, закону, гендеру и даже медицинским практикам.

Через эти социальные роли господствующие институты «производили», как говорил Мишель Фуко, нашу «субъективность»: посредством разлитого в обществе социального давления («инстанции истины» и «власти») они, по сути, заставляли человека определять самого себя через соответствующие социальные роли.

После этого человек становился своего рода «социальной программой», которая ведёт себя определённым образом в рамках общей системы отношений. И многие из нас хорошо помнят, каким шоком стала для общества его трансформация при переходе из Советского Союза в современную Россию.

Люди в буквальном смысле не понимали, как себя вести. Прежние социальные роли трещали по швам, а новые выглядели поначалу абсолютно чужеродными, гротескными, глупыми. Но с течением времени всё изменилось, и изменилось наше восприятие экономических отношений, политики, семьи, образования, религии и т. д.

По сути дела, нам нужно было сменить габитус с одного на другой, но проблема состоит в том, что однажды сформированный габитус не может быть просто вынут из человека и заменён на новый. В каком-то смысле мы и есть тот самый габитус.

Так что если я человек, чей габитус формировался в Советском Союзе, то в каком-то смысле навсегда остаюсь «советским человеком», и лишь адаптируюсь, подстраиваюсь, мимикрирую под новые реалии.

Можно сказать, что само существование феномена «поколений» определяется различием в габитусах, которые формировались под воздействием социальных институтов, актуальных на тот исторический период, когда представители того или иного поколения проходили процесс своей социализации, «врастания в культуру»[115]115
  Теория поколений, разработанная Уильямом Штраусом и Нилом Хау, имеет множество критиков, поэтому какие-либо точные метрики тут неприменимы. Но большинство авторов считают, что поколения в России распределяются следующим образом: «молчаливое поколение» – родившиеся после 1924 года, «бэби-бумеры» – 1944 года, «поколение Х» – 1964 года, «поколение Y» – 1984 года, «поколение Z» – 2005 года. Судя по всему, время и в самом деле ускоряется, потому что с 2013 года стали появляться дети, которых описывают уже как «поколение Альфа».


[Закрыть].

Если же не прибегать к теории поколений, мы в любом случае имеем в рамках одного общества представителей разных цивилизационных волн – тех, кто ещё успел застать индустриальную волну, но таких немного, а основная масса – это представители информационной и цифровой волн.

Да, степень их влияния на то, что происходит в обществе, различна: политику, по сути, определяют представители информационной волны, а общественные отношения, социальные институты всё больше соответствуют тренду цифровой. Всё это не может не приводить к внутреннему напряжению системы.

Мы не осмыслили этого ещё в полной мере, но правда состоит в том, что в наших обществах, и речь не только о России, соседствуют генерации людей, которые вроде бы живут в одном временном слоте, но воспринимают всё происходящее принципиально по-разному.

Сам этот факт есть удар по социальным институтам, потому что никто не знает, какие «роли» правильные – как правильно быть «отцом», «мужем», «начальником», «экономическим агентом» и т. д., – и все делают это по-разному.

В результате все мы испытываем острейший дискомфорт, потому что не можем ни соответствовать своему габитусу, ни мимикрировать под другой.

Нет проблемы в том, что два человека из разных темпоральностей могут жить в одно историческое время – возьмите хотя бы Робинзона Крузо и Пятницу. Но проблема в том, что один человек не может одновременно существовать в разных темпоральностях, то есть быть одновременно и Пятницей, и Робинзоном Крузо.

Социальные институты в такой ситуации начинают трещать по всем швам, а то и буквально отмирать. Общественная ткань истончается, и нет никакой альтернативы утраченным социальным ролям. Прежние социальные роли больше не являются императивом, но как вести себя в актуальном социальном пространстве, если кроме них у тебя толком ничего нет?

Самой простой способ – минимизировать социальное взаимодействие.