Текст книги "Комплект книг: Дух времени. Введение в Третью мировую войну / Четвертая мировая война. Будущее уже рядом / Складка времени. Сущность и критерии"

Требование, чтобы на лестницах и в коридорах не плевали и не бросали окурков, есть «мелочь», мелкое требование, а между тем оно имеет огромное воспитательно-хозяйственное значение.

Лев Троцкий

Символическая власть распространяется по социальным стропам, и поскольку все мы продолжаем быть людьми – «социальными животными», как когда-то назвал нас Аристотель, то и социальное давление, сама структура нашего габитуса должны, казалось бы, продолжать своё действие, как и прежде.

Но этого не происходит: трансформация социальности из естественной в виртуальную изменила механику становления и функционирования различных типов габитусов буквально по всему спектру социальных институтов.

Габитус, если предельно упростить суть этого феномена, это то, как люди функционируют в рамках своей социальной группы как исполнители той или иной роли. Каждый из нас включён в разные системы отношений и практик, которые диктуют нам определённые формы поведения:

• где-то это национальная идентичность и соответствующая ей социальная роль;

• где-то это политико-идеологические взгляды и связанные с ними форматы восприятия себя (например, принадлежность к тому или иному классу) и социального действия;

• где-то это профессия, отношение к деньгам и так по всему списку социальных институтов, включая личную и духовные сферы.

П. Бурдьё называл габитусы «структурирующими структурами», то есть каждый из нас интроецировал в себя некий набор поведенческих стереотипов, что было обусловлено опытом нашего взаимодействия с другими людьми в рамках того или иного социального института (то есть социальным давлением), и уже они – эти стереотипы, – будучи интроецированными, ставшими нашей частью, воспроизводятся нами в рамках наших социальных отношений, организуя таким образом пространство социального бытия других людей (экстериоризация социального давления).

Сливаясь в единую структуру социального давления, эти практики способствовали до недавнего момента воспроизводству габитусов в конкретном обществе – или, говоря иначе, обеспечивали «производство субъективности» (идентичности)[116]116
  «Субъективность», порождаемую социальным давлением, действительно можно определять через понятие идентичности, по крайней мере, в том смысле, в котором я использую это понятие в книге «Складка времени», показывая, что в ситуации «складки» мы не можем определить собственную идентичность, она словно бы лишается какой-то внутренней основы и занимается пустым самопроизводством. Этот феномен является как раз одним из трёх ключевых критериев «складки времени» – «инфляция идентичности».


[Закрыть].

По мере усложнения общественных формаций (К. Маркс) происходит своего рода кратиокинез[117]117
  Кратиокинез – от древнегреческого κράτος, что значит «сила», «господство», «власть», и κίνησις – движение. Kίνησις – суффикс, который используется в биологии для обозначения процесса разделения, например ядра клетки при делении – «кариокинез», а также её цитоплазмы – «цитокинез».


[Закрыть] двух способов властных взаимодействий между людьми – физической силы («насилие») и символического («морального») принуждения. При этом, несмотря на разделение, взаимоудаление этих форм власти, «символическая власть» продолжает имплицитно содержать в себе власть «физическую».

Данный, как я его называю, кратиокинез был в своё время досконально описан в монографиях и семинарах Мишеля Фуко, который ввёл понятие дисциплинарного общества. Впервые он заговорил об этом на своих лекционных курсах в Коллеж-де-Франс в 70-х годах прошлого века, а затем развил этот концепт в книге «Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы», вышедшей в 1975 году.

Согласно М. Фуко, «дисциплинарное общество» манифестирует в западном мире в XVIII–XIX веках, что было связано с ростом численности населения и необходимостью надзора за ними в условиях нарождающихся индустриальных, капиталистических порядков, а также административно-бюрократического регулирования эпохи Модерна.

По сути, Модерн положил конец «обществам власти суверена», при которой «физическая» и «символическая власть», по сути, были связаны воедино. Рост численности населения и увеличение его мобильности лишили монарха возможности управлять людьми непосредственно, пусть и через различные органы имеющейся у него «физической» и «символической власти». Власти стали жизненно необходимы новые институты, но при сохранении прежнего «физического» контроля за населением.

Работа М. Фуко «Надзирать и наказывать» начинается с многостраничного, детально-дотошного и при этом душераздирающего описания публичной казни четвертованием, и второй истории – распорядка дня парижского дома малолетних заключённых начала XIX века.

М. Фуко показывает, как за какое-то столетие происходит полный отказ от демонстрации грубого физического насилия со стороны власти, сама же она словно бы растворяется в бесконечных, зачастую даже не осознаваемых нами социальных актах.

«Дисциплинарное общество» зиждется на том, что человек, пропитанный страхом наказания за ещё не совершённый проступок, испытывал куда большее внутреннее наказание этим страхом, чем то, которое он может получить в виде реального, физического наказания.

Первое правило этого негласного кодекса, сформулированного М. Фуко: «правило минимального количества». Суть его в том, что необходимо создавать такую социально-психологическую ситуацию, при которой избежание наказания становится «выгоднее», нежели совершение правонарушения.

Второе правило – правило «достаточной идеальности»: фантазии, представления о возможности наказания должны пугать человека намного больше, чем наказание само по себе.

Третье правило – «побочных эффектов»: наибольшему психологическому воздействию от фантазий о наказании должны подвергаться те, кто ещё не совершил преступления.

Четвёртое правило – «абсолютной достоверности» (неотвратимости): люди должны осознавать, что за преступлением всегда следует наказание, что между ними обязательная причинно-следственная связь.

Пятое правило – «общей истины» (её торжества): реальность наказания всегда должна следовать за реальностью преступления, без темпорального разрыва.

Шестое правило – «оптимальной спецификации», или, точнее сказать, каталогизации правонарушений: все они должны быть определены, классифицированы и взвешены.

В конечном счёте, возможно, главный принцип «дисциплинарной власти», по М. Фуко, это «принцип взгляда» – взгляда, который всё видит, но при этом остаётся скрытым от глаз. Его символической эманацией становится для Фуко «паноптикон» английского философа и социального теоретика Джереми Бентама. В XVIII веке он создал концепцию тюрьмы, которая архитектурно устроена таким образом, чтобы позволить одному охраннику наблюдать за всеми заключёнными учреждения сразу, но при этом оставаясь незамеченным.

В этом параноидном плане есть воплощение самого «надзора», которым питается власть, заменившая «физическое насилие» на ограничение свободы. Сама мысль, что ты можешь быть свободен, благодаря этому вездесущему «надзору» оказывается невозможной. В нашем паноптиконе Бентама – Фуко власть следит за каждым шагом заключённого, изучает его ход мысли и искренность раскаяния, качество и этапность исправления.

«Основная цель „Паноптикона“, – говорит М. Фуко, – привести заключённого в состояние сознаваемой и непрестанной видимости, обеспечив „автоматическое“ функционирование власти». То есть всякий человек должен постоянно ощущать присутствие власти в своей жизни, но никогда с ней не сталкиваться; подозревать себя в намерениях, которые могут быть истолкованы как преступные, и самого себя уже за эту мысль о возможности наказывать, причём сильнее, чем могла бы наказать власть.

М. Фуко последовательно описывает, как происходило формирование этого нового надзора в различных учреждениях и институтах – в школах, больницах, на фабриках, в военной казарме, тюрьме и колониях.

Его вывод, что базисной единицей контроля становится «тело» человека («рождение биополитики»), которое подвергается своего рода переработке, переосмыслению – теперь это не человек, а именно одно из тел в массе других тел, жизнь которого жёстко регламентируется.

По сути, вопрос стоит в том, чтобы сделать человека подвластным, но не через непосредственное физическое принуждение, а как бы «по его собственной воле», но, по сути, всё равно из страха.

Прежде суверен мог лишить своего подданного и пропитания, и самой жизни, а поэтому внушал ему природный страх – это суть «физической власти». Но Модерн, поднявший на знамя личность человека, его свободы, делает подобный подход невозможным. Вот поэтому в ход идут разнообразные ухищрения.

В результате этой «биополитики» сам человек, а точнее его «тело» оказывается предметом научного исследования, медицина берёт на себя и полицейские функции – переписи населения, контроля за состоянием рабочей силы, общего количества трудоспособного населения, может ограничивать работу, фиксировать смерть, издавая соответствующие документы. Она же начинает выступать и в роли «нравственного» цензора – фиксирует наличие отклонений от нормы, сексуальных извращений (включая онанизм), создаёт специальные практики ухода за телом и т. д.

Теперь нет человека, который бы мог сказать, что правильно, а что неправильно, что является нормой, а что – нет, но только институция. Раньше эту функцию могли выполнить святые (например, апостол Павел) или суверены, а теперь – нет. Власть больше не является ни духовной, ни политической, она есть биополитика.

Отдельным, специальным объектом биополитики становится ребёнок и всё, что с ним связано: система воспитания, образования, медицинского досмотра, рейтингования, определение уровня интеллектуального развития, проверки, экзамены, дипломы, свидетельства и т. д. Ребёнок превращается в предмет «заботы», как подчёркивает М. Фуко, не столько своей семьи, сколько «государства», которое таким образом распространяет на ребёнка свой тотальный контроль, формируя его полностью под себя.

В 1975 году у М. Фуко выходит его первый том «Истории сексуальности», который получил название «Воля к знанию». В нём он показывает, что подлинная власть в этой новой системе Модерна не принадлежит на самом деле никому, кроме как конкретным людям, которые являются её проводниками для нас – это воспитатели, учителя, полицейские, врачи, судьи. Именно они решают теперь судьбу человека, или, ещё точнее, именно от того, насколько он будет послушен для них, будет зависеть его судьба.

«Власть повсюду… – пишет М. Фуко, – потому что она исходит отовсюду», она проистекает из всех социальных отношений и навязывается всему обществу снизу вверх, а не сверху вниз.

Сексуальный вопрос

Очень показательны в этой связи размышления М. Фуко о роли сексуальности в этом дисперсно-тотальном контроле над субъектом.

Модерн постепенно отходит от прежних форм «физической власти», гуманизируется судебная система и система отбывания наказаний, права личности всё чаще начинают играть важное значение при принятии тех или иных решений. И в этой ситуации именно сексуальность оказывается, по сути, единственным способом вернуть человека под контроль «физической власти», но уже через средства «власти символической»: путём регулирования его сексуальности в рамках медицины и уголовного права. Система замалчивания, специфического скрадывания этой темы из социального дискурса, с другой стороны, приводит к обратному эффекту – к необходимости разыскивать истину, «правду» о наших желаниях. Что может быть интересно тем самым воспитателям, учителям, полицейским, врачам или судьям, если сама их сексуальность замалчивается, однако же они, с другой стороны, имеют право «исповедовать» своих подопечных на предмет их сексуальных желаний? Само слово «сексуальность», разъясняет М. Фуко, появляется именно в XIX веке. Это уже не какая-то там «похоть» или «содомский грех», а научное понятие, которое начинает обретать плоть и кровь – через контроль за субъектами.

Своеобразной кульминацией этого «надзора» становится книга психиатра и судебного эксперта с мировым уже на тот момент именем – Рихарда фон Крафта-Эбинга «Половая психопатия», которая содержит в себе скрупулёзное описание различных «половых психопатий», диагностированных им у своих пациентов. Сейчас все эти «психопатии» нам хорошо известны, но тогда они впервые получили свои имена – «садизм», «мазохизм», «вуайеризм», «эксгибиционизм» и многие-многие другие. То есть сексуальность не только была поименована, но и разъята на множество составляющих, каждая была посчитана, выпестована и обращена к любому человеку с вопросом – «А ты ли не таков?».

«Половая психопатия» вызвала эффект разорвавшейся бомбы, репутация Крафта-Эбинга была почти разрушена. Он сам был объявлен извращенцем просто за то, что решился обо всём этом написать. Книга несколько раз запрещалась. Крафт-Эбинг был вынужден отказаться от почётной кафедры в Страсбурге и скрыться в провинции, где он долгие годы заведовал небольшим санаторием. Лишь к концу жизни ему удалось вернуться к работе на кафедре – на сей раз в Венском университете. Именно там к нему подойдёт молодой невропатолог, желая посоветоваться по поводу своих соображений о связи сексуальности и сновидений. На что получит самый категоричный отказ – никому Крафт-Эбинг не посоветует заниматься этой темой!

Тем молодым невропатологом, который пожнёт плоды устроенной Крафтом-Эбингом совершенно непреднамеренно потаённой общественной дискуссии и будет принуждать своих пациенток, выражаясь словами Мишеля Фуко, «сказывать правду о своей сексуальности», был Зигмунд Фрейд. Он начал с нескольких благородных дам, потом к ним присоединилось всё высшее венское общество, а затем и весь мир. Началось триумфальное шествие сначала психоаналитического, а потом и просто сексуального дискурса, которое завершилось во второй половине ХХ века крахом Модерна.

Собственно, суть этого дискурса и состоит в разрушении «биополитики» прежнего «дисциплинарного общества», поскольку право на сексуальность – это право на владение собственным телом, то есть фактически это выход человека из состояния физического подчинения Левиафану.

Этим объясняется и изначально предельно либеральная политика Советского государства к любым видам и формам сексуальности, которая, впрочем, достаточно быстро была сведена на нет и максимально репрессирована. Связь марксизма и сексуальной свободы обнаруживается и в Европе, где Вильгельм Райх, будучи марксистом и психоаналитиком, учеником З. Фрейда, создаёт учение о «сексуальной революции».

Впрочем, через небольшой промежуток времени его изгоняют и из Коммунистической партии, и из Психоаналитической ассоциации. В. Райх перебирается в США, но и там его идеи наталкиваются на жёсткое противостояние с консервативной традицией. Его работы запрещают и уничтожают, а сам Райх оказывается в тюрьме «за неуважение к властям», где вскоре умирает от болезни сердца.

Непростой судьба была и у тех, кто пытался исследовать человеческую сексуальность в рамках классической академической науки – Альфреда Кинси, с которого и началась «сексуальная революция» в США в том виде, в котором мы её знаем, и Уильяма Мастерса и Вирджинии Джонсон, которые исследовали цикл сексуальной реакции человека, а также создали методы поведенческой сексотерапии.

И всё, как и следовало ожидать, происходит в те же 60-е годы прошлого века, о которых мы подробно говорили в начале этой части книги. Идущая по восходящей информационная волна привела к постепенной декриминализации абортов и различных форм сексуальности, а на следующем этапе стала выходить и из-под «надзора» психиатрии.

Как следствие царившей в этой сфере ещё сравнительно недавно репрессивности, сейчас в ряде стран наблюдается что-то наподобие «эффекта отдачи». Однако практики деспотичной «толерантности» стали обретать порой то ли гротескные, то ли болезненные формы, а сама сексуальность снова выходит в топ тем политического дискурса.

При любом хоть сколько-нибудь отстранённом и рациональном взгляде на происходящее всё это кажется каким-то театром абсурда. Неужели же эта тема так важна сейчас? Или совсем нет других проблем? А какие проблемы с сексуальностью как таковой, если не писать о ней на знамёнах? Но нет, политика разворачивается буквально на смятой постели… Как так?

На самом деле, эти процессы отнюдь не случайны:

• во-первых, в значительной степени это обусловлено тем, что контроль над индивидуумом по-прежнему ассоциируется с контролем над его сексуальностью, а потерявший свой социально-культурный габитус человек лишается способности к любой разумной упорядоченности;

• во-вторых, тема сексуальности, если рассматривать её в «бытовом», «обывательском» смысле, настолько проста и интуитивно понятна, что она позволяет легко мобилизовать большие массы людей как с той, так и с другой стороны разворачивающегося противостояния.

К сожалению, говоря начистоту, в разрозненном информационном пространстве современной цифровой реальности эта тема осталась, кажется, единственной, которую способны понять в любой социальной страте во всех частях света. И да, она очень простая, предельно. Вот и результат – уровень политики.

В условиях глобализации, а что ещё важнее, по мере разрастания цифрового мира – и на пути интроекции, и на пути экстрориаризации габитуса появились своего рода дифракционные решётки[118]118
  В оптике дифракционная решётка представляет собой оптический компонент с периодической структурой, который дифракционирует свет на несколько лучей, движущихся затем в разных направлениях под разными углами дифракции. Дифракционная решетка способна создавать «радужные» цвета, когда она освещается источником света с широким спектром.


[Закрыть].

Вспомним, как П. Бурдьё сравнил социальное давление (проявление габитусов) с «тяжестью воздуха», которую мы не ощущаем. Примерно так же мы воспринимаем и монохромный свет, по сути, не замечая его. Он для нас просто «белый», или кто-то скажет «прозрачный».

Цвет из света возникает для нас лишь при отражении его от предметов, но стоит нам только пустить его через дифракционную решётку, как он заиграет всеми цветами радуги. Каким окажутся цвета привычных для нас предметов, если осветить (расцветить) их таким образом?

Они будут выглядеть очень странно. И примерно такой же эффект возникает теперь при попытке воспроизводства габитусов. Для того чтобы соответствующие структуры были интроецированы индивидом, важна цельность, внутренняя непротиворечивость социального давления. То есть все люди в рамках определённой социальной общности и определённого содержательного контекста (например, функционирующие в рамках того или иного социального института) должны играть по одним и тем же правилам, или, ещё точнее – в одной и той же пьесе, расписанной в традиционных практиках габитуса, буквально по ролям.

Как должен вести себя в конкретном обществе достойный муж, отец семейства? А как – врач или преподаватель? Как дети должны относиться к родителям, а родители – к детям? Как следует воспринимать государственную власть? Какая предпринимательская активность возможна в рамках этого общества?

Ответы на эти и тысячи подобных вопросов прорисовывают специфику данного конкретного общества – «западного» или «восточного», «патриархального» или «цивилизованного», «капиталистического» или «первобытнообщинного», в общем, какого угодно, – делая его уникальным, носителем особенного, его собственного, специфического габитуса.

Но вот этот «белый свет» социального давления проходит через установленные интернет-средой дифракционные решётки и превращается в «радугу»… И тут же всё, что находится перед нашим взором, меняет свои очертания: что-то становится чрезвычайно ярким, проявляется буквально до степени гротеска, а что-то, наоборот, словно бы проваливается в ничто, исчезает при взаимоналожении световых волн.

Дифракционная решётка символизирует «новый Вавилон» поглотившего нас интернет-пространства:

• если раньше человек был заперт в границах социального давления своего социума и был вынужден интроецировать структуру этих социальных отношений внутрь себя, становясь таким образом агентом соответствующего социума и его габитуса;

• то теперь он находится в крутящемся шаре дифракционных решёток, состоящих из противоречивых мнений, взаимоисключающих стратегий, бесконечного числа ролевых моделей, трансгрессирующих агентов, социопатических персонажей перманентных реалити-шоу.

По существу, то множество оптик, с которыми сталкивается современный человек, находящийся в пространстве интернета, социальных сетей и грядущего метавёрса, сводит на нет саму возможность социального давления. Да, социальное давление, как и прежде, оказывается на человека, но оно больше не организует его.

Социальное давление, оказываемое на индивида, передаёт ему не только некую систему ролей и практик, но и свойства системы, присущие любому естественному социуму с его внутренними иерархиями, системой сдержек и противовесов, определённых этических и просто поведенческих стандартов.

Однако никаких системных свойств нет ни в «новостных лентах» социальных сетей, ни в алгоритмах рекомендательных сервисов (по крайней мере пока)[119]119
  Пока этого не происходит, хотя некое подобие создания такой «системы» субъекта апробируется в Китае в рамках так называемого «социального рейтинга». В западном мире мы видели пока лишь «частные случаи» такого целенаправленного воздействия из интернет-среды на субъективность групп людей (например, считается, что и успеху Brexit, и выбору Д. Трампа в 2016 году мы обязаны работе алгоритмов компании Cambridge Analytica, использовавшей методологию Михала Косинского).


[Закрыть].

Сильно упрощая, можно сказать, что прежде социальное давление, создаваемое естественным сообществом, вменяло индивиду не столько какие-то конкретные знания и практики, сколько саму структуру своих отношений – своего рода машину по производству необходимых субъекту данного общества смыслов.

Обретший таким образом субъектность индивид, будучи слепком структуры габитуса своей социальной группы, может производить действия внутри её социальных институтов – не повторять, не имитировать, не разыгрывать, а именно производить из себя (экстериоризировать) комплементарное этому обществу поведение, способ мысли и восприятия реальности.

Сейчас же, когда социальное давление естественного социума больше не может производить габитусы индивидов, а из виртуальной среды они получают бесформенную массу знаний и практик, человек теряет прежнюю внутреннюю структуру, прежнюю, свою собственную, организацию. Это касается и мышления, и понимания отношений на разных уровнях социальной иерархии[120]120
  Как мы помним, это наглядно демонстрирует исследование, проведённое О. А. Литвиненко на пациентах с шизофренией.


[Закрыть]. В условиях цифрового мира он лишь имитирует самого себя, превращаясь в пустой ретранслятор потребляемого им контента.

Получение внутренней «структуры» в прежних обстоятельствах социального давления – это не просто процесс обучения, а именно процесс «производства субъективности». Как писал Феликс Гваттари, сделавший понятие «производство субъективности» центральным концептом своей философии: субъективность производится «индивидуальными, коллективными или учредительными инстанциями». То есть не данными, не практиками, а инстанциями, то есть структурами.

Объясняя логику Ф. Гваттари, Александр Владимирович Дьяков пишет: «Субъективность не есть нечто автономное, обосновывающее существование тех или иных индивидуальных и социальных планов, напротив, она существует только как ассоциация „человеческих групп, социально-экономических машин, информационных машин”. […] Машины по производству субъективности, утверждает Гваттари, вовсе не являются изобретением XX столетия. […] Такой машиной были, например, монашеские общины, благодаря которым мы получили свидетельства о прошлом, оплодотворившие нашу культуру. […] Такой же машиной был Версаль, управлявший потоками власти, денег, престижа, компетенции и обдуманно производивший аристократическую субъективность; при этом контроль за субъективностью здесь был гораздо жёстче, чем в феодальной традиции, и стал прообразом буржуазной машины».

Здесь мы видим, как сближаются между собой до степени, казалось бы, неразличимости концепты «габитуса» П. Бурдьё и «производства субъективности» Ф. Гваттари. Однако то, как Ф. Гваттари строит структуру своего концепта, позволяет ему выделить три «голоса» (фигуры субъективности), которые организуют то, что он называет «производством субъективности»:

• первый – это голос власти, которая распоряжается телом человека и территорией, на которой он находится, – то есть, по сути, это «физическая власть», выражающаяся не столько в физическом насилии как таковом, а в паноптическом наблюдении за телами подданных;

• второй – это голос знания, который, как пишет А. В. Дьяков, «приковывает индивидуальную субъективность к прагматике научного знания и экономики», то есть в каком-то смысле речь идёт о производстве «культурно-исторического» человека (Л. С. Выготский), подчинённого уже и «символической власти»;

• наконец, третий голос – это голос самореферентности (или самосозидания субъективности), который складывается из «ритмов прошлого, навязчивых ритурнелей, эмблем идентификации, всякого рода фетишей и т. д.», то есть это индивидуальные, так сказать, наслоения на теле нашего габитуса.

Феликс Гваттари считал этот «третий голос» самореферентности ключевым и самым важным для развития человека, в чём с ним согласится любой либерал, любой гуманистический психолог. Но важно, чтобы этот «голос» был основан на габитусе как на структурной опоре.

Если же габитус, в отсутствие социального давления, не формируется в индивиде, то его самореференция превращается в своего рода резонёрство, в эхо информационного шума.

«Этот „травматизм”, вызванный растущей диспропорцией между человеком, чьи возможности биологически ограничены, – пишет Михаил Наумович Эпштейн в своей статье „Информационный взрыв и травма постмодерна”, – и человечеством, которое не ограничено в своей техно-информационной экспансии, и приводит к постмодерновой „чувствительности” – как бы безучастной, притупленной по отношению ко всему происходящему. Постмодерновый индивид всему открыт – но воспринимает всё как знаковую поверхность, не пытаясь даже проникнуть в глубину вещей, в значения знаков. Постмодернизм – культура лёгких и быстрых касаний, в отличие от модернизма, где действовала фигура бурения, проникания внутрь, взрывания поверхности. Поэтому категория реальности, как и всякое измерение в глубину, оказывается отброшенной – ведь она предполагает отличие реальности от образа, от знаковой системы. Постмодерновая культура довольствуется миром симулякров, следов, означающих и принимает их такими, каковы они есть, не пытаясь добраться до означаемых. Всё воспринимается как цитата, как условность, за которой нельзя отыскать никаких истоков, начал, происхождения».

Иными словами, человек, чей габитус формируется и поддерживается интернет-пространством, обладает совсем другой субъективностью, нежели та, что формируется в качестве габитуса из естественного социального круга:

• во-первых, такой – виртуалогенный – габитус (субъективность) лишён, если не считать биологических механизмов регуляции поведения, внутренней структуры (внутреннее понимание диспозиций – «хорошо/плохо», «правильно/неправильно», «старший/младший», «мужчина/женщина», «человек/общество», «красиво/некрасиво» и т. д.);

• во-вторых, субъективность такого габитуса не будет целостной: «правила поведения» сильно разнятся в зависимости от того, в какой среде живёт ваш виртуальный аватар – одно дело, если это, по сути, ваша «официальная страница», например в VK, и совсем другое – на какой-то игровой платформе (Warframe или World of Tanks), фейковом аккаунте в Instagram[121]121
  Принадлежит компании Meta, запрещённой на территории РФ.


[Закрыть] или на странице в приложении для знакомств;

• в-третьих, если в рамках социальных отношений современный человек хоть как-то пытается «расти» с точки зрения самореализации, фактических диспозитивов власти, то в виртуальном пространстве этот «рост» задаётся правилами соответствующей «игры», которые придумываются разработчиками для того, чтобы вовлечь, привязать и максимально долго удерживать пользователя, а не потому, что они хотят сделать его лучше.

Мы трагически теряем то, что философы называют «субъективностью», потому как у нас более нет средств к её производству. И всё началось с того, что мы потеряли язык, который позволял бы эту субъективность формировать, язык, где за понятиями скрывается действительное содержание, которое и образует нашу «личностную глубину».

Возможно, кому-то это покажется незначительной утратой, но иначе, без этого языка, вы не сможете создать такие концептуальные модели, которые бы служили своего рода рамкой для конкретных габитусов и направления распространения социального давления. А без этой рамки управление социальными массами оказывается, по сути, невозможным.

Субъективность, произведённая единой социальной системой, есть инструмент её внутренней самонастройки, позволяющей и производить постепенные, с течением времени, трансформации габитуса, когда мы переходили от одной «генерации человека» к другой, перераспределяя направления социального давления.

Проще говоря, без этой когнитивной рамки общество лишается способа навигации социальной активности, и дальше мы сталкиваемся с эффектами, которые вряд ли кто-то мог ожидать ещё каких-то два-три десятилетия назад: от разобщения элит до возникновения новых и новых форм маргинального существования (порнозависимость, патологическая зависимость от компьютерных игр и социальных сетей, селфимания, киберпреступность и т. д.).

С другой стороны, мы видим, как информационная политика в Китае, напротив, всеми силами удерживает эту концептуальную рамку. Любой текст, исходящий от руководства страны, буквально пропитан «ценностями» (концептами) социальной справедливости, авторитета власти, коллективной ответственности, требования неукоснительного следованию праву и т. д., и это ещё не считая самой идеологии.

Впрочем, Китай прекрасно понимает, что в основе своей дискурс следует за практикой, а не практика за дискурсом. Именно этим объясняется создание системы, которая позволит незримым, хотя и опосредованно насильственным образом подкреплять дискурс «снизу».

Иллюзия виртуального «мира»

«Новый цифровой мир. Как технологии меняют жизнь людей, модели бизнеса и понятие государств» – так называется книга, вышедшая в 2012 году, авторства Эрика Шмидта, который работал председателем совета директоров и главным исполнительным директором в Google, был членом совета директоров Apple, Oracle и ряда других IT-компаний и возглавляет в Пентагоне управление по оборонным инновациям, и Джареда Коэна, который, будучи протеже Кондолизы Райс, начинал с «планирования политики» в Госдепартаменте США, а затем возглавил специальное подразделение в Google, которое занимается «инвестированием в проекты, позволяющие решать геополитические проблемы и предотвращать цифровые атаки».

В этой масштабной работе они живописуют прекрасный, «свободный» мир, который будет управляться магией современных технологий, если, конечно, «авторитарные режимы» не установят «виртуальных границ» и не станут подавлять «инакомыслящих».

«Могут измениться сами основы виртуальной идентификации, – с тревогой пишут в ней Э. Шмидт и Дж. Коэн. – Некоторые правительства, решив, что иметь тысячи анонимных, бесконтрольных и непроверенных граждан – „подполье“ – слишком рискованно, захотят узнать, кто скрывается за каждым онлайн-аккаунтом, и потребуют верификации на государственном уровне для усиления контроля над виртуальным пространством. В будущем ваша виртуальная личность вряд ли будет ограничена страничкой в Facebook – скорее всего, она станет целым созвездием профилей, созданных вами в интернете, которое будет верифицироваться и даже регулироваться властями. Представьте, что все ваши аккаунты – в Facebook[122]122
  Принадлежит компании Meta, запрещенной на территории РФ.


[Закрыть], Twitter[123]123
  Доступ ограничен на территории РФ.


[Закрыть], Skype, Google+, Netflix, подписка на New York Times – привязаны к одному „официальному“ профилю. Рейтинг информации, связанной с верифицированными онлайн-профилями, в результатах поиска окажется более высоким по сравнению с контентом без такой верификации, а это, естественно, приведёт к тому, что большинство пользователей будут кликать на верхние (верифицированные) результаты. И тогда истинная цена анонимности может стать слишком высокой: даже самый увлекательный контент, созданный владельцем анонимного профиля, просто не будет виден в поисковой выдаче из-за своего чрезвычайно низкого рейтинга».