Текст книги "Комплект книг: Дух времени. Введение в Третью мировую войну / Четвертая мировая война. Будущее уже рядом / Складка времени. Сущность и критерии"

Часть третья. Обратно к человеку

Никакое знание, сколь бы оно ни было подтверждённым, не сохраняется само по себе. Факты имеют силу, лишь если они поддерживаются общей культурой, институтами, которым можно доверять, более или менее достойной публичной жизнью, более или менее достоверными средствами массовой информации.

Бурно Латур

Цифровая волна – это не только социальные сети, онлайн-игры и дешёвые сервисы, пресловутая удалёнка и т. д., это ещё и автоматизация производств. Вкупе с выводом производств из стран «золотого миллиарда» в развивающиеся это создаёт безработицу (средний уровень по Европе в 2021 году – 7,55 %), которая только растёт за счёт скрытой безработицы, не попадающей в официальную статистику[106]106
  Примечателен опыт Боснии и Герцеговины: безработица в 2021 году там составила 32,62 %, что, по мнению экспертов, связано с тем, что после соглашения о свободной торговле с Европейским союзом большая часть предприятий страны обанкротилась, и люди остались без рабочих мест. Таким образом, не слишком высокий уровень безработицы по Европе в целом связан с тем, что она отнесена на страны с меньшей индустриализацией (например, Греция – 16,4 %), а также на страны, которые вступили в ЕС позже остальных.


[Закрыть]. Правительствам приходится обсуждать сокращение рабочей недели до четырёх дней, а также тестировать варианты «безусловного базового дохода».

На этом фоне «старая Европа» оказалась под ударом миллионов беженцев, которых нужно тоже чем-то занять: с одной стороны, как наследница «колониального прошлого» она принимала переселенцев из Африки; с другой – вследствие распада СССР и Варшавского блока – из восточной Европы и стран СНГ; ну и с третьей – из-за «глобалистской геополитики» США на Ближнем Востоке и Северной Африке – из Ирака, Ирана, Афганистана, опять-таки Сирии, Туниса, Египта, Ливии и т. д.

Ситуация с эмиграцией в США, потребовавшая построить забор между ней и Мексикой, также оставляет желать лучшего. Однако нулевая или почти нулевая процентная ставка, действовавшая на протяжении нескольких лет, беспрецедентные объемы «вертолётных денег» и государственный долг, превысивший рекордные 30 трлн долларов, ещё как-то создают иллюзию экономической стабильности. Как следствие – постоянный процентный рост услуг (наука, медицина, образование, туризм, реклама, общественное питание, информационные и финансовые услуги) в совокупном ВВП США, который составляет уже более 80 %.

Иными словами, управляемость, если предполагать, что какая-то система управления этим хаосом всё ещё существует, утрачивается буквально на глазах. Прежде всего это столкновение разных цивилизационных волн с принципиально разной ментальностью, подмена политического экономическим, миграционные потоки, формирование прекариата в развитых странах и в принципе многовекторная трансформация рынка труда.

И ещё об одном важном факторе говорит один из самых признанных и ярких философов современности, автор акторно-сетевой теории Бруно Латур. В 2017 году он опубликовал книгу «Где приземлиться?», о которой его издатель пишет, что она «создана на злобу дня». В этой работе Б. Латур говорит о том, что после «победы над коммунизмом» (выражение, которое намеренно берёт в кавычки) ход истории не остановился, а «незаметно началась другая история».

«Её первым признаком стало то, – пишет Б. Латур, – что называют „дерегулированием“ и из-за чего слово „глобализация“ в дальнейшем приобрело уничижительный оттенок. […] С 1980-х гг. правящие классы предпочитают не столько править – т. е. вести людей в будущее, – сколько укрываться от мира. Дональд Трамп – только один из символов этого бегства, последствия которого испытываем сегодня мы все, страдая от отсутствия общего мира, разделённого нами между собой».

По сути, Бруно Латур говорит о том, что элиты потеряли всякую вовлечённость в действительную политику, если, конечно, понимать под политикой фактическое управление процессами, происходящими в государстве, а не пассивное реагирование на общественные настроения, которые в реальности «новой власти» становятся всё более абсурдными и кровожадными.

Второй тезис, который прочитывается в этом же абзаце, – это потеря ощущения «общего дома». И в самом деле, ещё совсем недавно представитель Запада в любой части мира чувствовал себя вполне комфортно – где-то он встречался с ментальностью, которая была ему абсолютно понятна. Ну, а если он оказывался в «странах третьего мира», то воспринимал всё происходящее там как своего рода этнографическую экскурсию.

Но сейчас более нигде представитель Запада не чувствует себя как прежде. В самих странах Запада он сталкивается или с реминисценциями BLM, или с мигрантами, которые ассимилировались лишь физически, не утеряв при этом своих культурологических особенностей (всё-таки они, в большинстве своём, продукты других цивилизационных волн).

Находиться же на территории бывших «колоний» европейцу сейчас и вовсе небезопасно. Причём люди вооружены там теперь не только оружием, но и цифровыми ресурсами, что часто оказывается не менее, но даже более опасным вооружением – средством грабежей, кражи персональных данных, личной информации, слежки, сексуального насилия, детской проституции и т. д.

Доклад Интерпола о гигантском росте киберпреступности в Африке (а там пока подключено менее 30 % населения) за 2020 год гласит: «Онлайн-преступность в настоящее время представляет собой бо́льшую проблему безопасности для правоохранительных органов в Африке, чем когда-либо прежде».

В этом же докладе между строк указывается причина этого: «кибербезопасность до сих пор не воспринимается многими африканскими странами как необходимость, что ещё больше усугубляет проблему». И в самом деле, представители аграрной цивилизации получили в руки цифровые устройства – дальше это уже неконтролируемый процесс.

О том, что европейская политика мультикультурализма провалилась, было официально объявлено в 2010–2011 гг. Ангела Меркель, будучи канцлером ФРГ, заявила: «Наш подход состоял в мультикультурализме, в том, что мы будем жить рядом и ценить друг друга. Этот подход провалился, совершенно провалился».

Вслед за ней премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон, выступая на 47-й Мюнхенской конференции по безопасности, призвал полностью отказаться от идеи мультикультурности как несостоятельной. Её итог, по его словам, – «жизнь в разобщённых, отделённых друг от друга этнических сообществах». «Нам нужно отказаться от пассивной толерантности последних лет в пользу гораздо более активного и сильного либерализма», – добавил он, пояснив, что речь идёт о требованиях к гражданам признавать либеральные и демократические ценности.

Французский президент Николя Саркози в эфире телеканала TF1 выступил максимально жёстко: «Общество, в котором общины сосуществуют рядом друг с другом, нам не нужно. Если кто-то приезжает во Францию, то он должен влиться в единое сообщество, являющееся национальным. Если кто-то с этим не согласен, пусть не приезжает во Францию. Наши соотечественники, исповедующие ислам, должны иметь возможность жить и практиковать религию, как и все другие наши сограждане, но речь должна идти лишь о французском исламе, а не исламе во Франции».

Мир Запада, о котором пишет Б. Латур, на глазах стал сжиматься как шагреневая кожа. По его мнению, четыре исторических события стали причиной «разрушения Запада».

Первое событие: Brexit. «Та самая страна, – пишет Б. Латур, – которая в недавнем прошлом неутомимо подталкивала Европейский союз к превращению в огромную торговую площадку, теперь, столкнувшись с необходимостью принять несколько десятков тысяч беженцев, внезапно решила выйти из игры в глобализацию».

Второе событие: избрание Д. Трампа президентом США. Латур прежде всего отмечает его фразу: «Мы, американцы, не являемся жителями общей с вами земли. Ваша земля может быть под угрозой, но наша – нет!» «Та страна, – продолжает Б. Латур, – которая навязала миру – и как беспощадно! – свою, очень специфическую модель глобализации, а некогда возникла в результате массовой эмиграции, уничтожившей её коренное население, теперь доверила свою судьбу человеку, обещавшему превратить её в крепость, куда будет запрещён въезд беженцам».

Третье событие, о котором мы уже говорили: «возобновление, расширение и усиление миграционных потоков». «В тот самый момент, когда все страны сталкиваются с многочисленными угрозами глобализации, многим из них приходится организовывать приём на своём клочке земли миллионов людей – поговаривают о десятках миллионов! – которых совокупное воздействие войн, экономических неурядиц и коренных изменений климата толкнуло на поиск территории, пригодной для жизни их самих и их детей».

И четвёртое событие: в 2015 году в Париже было принято Соглашение о противодействии климатическим изменениям. «Это событие важно потому, – объясняет Б. Латур, – что все подписавшие конвенцию страны, аплодируя достигнутому соглашению, которое казалось невероятным, в тот же самый момент с ужасом поняли, что если бы они решительно двинулись к осуществлению запланированных каждой из них модернизационных проектов, то обнаружили бы отсутствие совместимой с этими проектами планеты. Им потребовалось бы несколько планет, но у них есть только одна».

По сути, Бруно Латур говорит о предательстве Европы со стороны англо-американского союза, при этом главный риск, который звучит у него словно бы между строк, – это не само по себе «глобальное потепление», а то, чем оно обернётся, когда в Африке и на Ближнем Востоке из-за экстремальных температур станет просто физически невозможно жить. Кроме супермощной стены по всему периметру Европы её ничто не спасёт от сотен миллионов экологических беженцев.

Примечательно, как Б. Латур описывает состояние подписантов Парижского соглашения по климату: да, не визировать этот документ было нельзя – проблема слишком очевидна и слишком значима, но все понимают, что выполнить взятые на себя обязательства никто не сможет (под документом ставят подписи «конституционные монархи», а им ещё надо с реальной властью договориться – с капиталом).

И всё это на фоне системного кризиса, в который вкатывается мир и с которым никому не понятно, что делать. С другой стороны, это, по сути, уже заложенный в документ форсмажор, так что – подпишем, а дальше видно будет, тем более что дальше перевыборы, может, и не нам отвечать. Политики перестали думать о том, что они должны делать, они стали думать, как им самим – лично им – быть.

Вот почему события, которые перечисляет Б. Латур в своей работе о «приземлении», кажутся мне очередным «падением Берлинской стены» – символом или, если угодно, следствием значительно более глобальных процессов: власти нет, правды нет, доверия нет, прежней солидарности и единства тоже нет, а угрозы, которые рождаются из столкновения сразу трёх «цивилизационных волн» в рамках одного мира, просто неисчислимы.

В этом смысле нам и вправду требуется несколько планет, а у нас – только одна. На этом новом витке напряжения США переживают ещё и цивилизационное размежевание с Европой: Штаты активно приступили к формированию «цифрового человека», а ЕС всё ещё находится, по большей части, в мире «информационной волны»[107]107
  Не в последнюю очередь это связано со спецификой воспитания детей в Европе, о чём косвенно можно судить по времени, которое ребёнок проводит в интернете. В младшей возрастной группе (8–10 лет) практически постоянно находятся онлайн 7 % французских детей и 9 % немецких, тогда как среди россиян – 40 %, а в США – 41 %. В старшей возрастной группе (14–16 лет) европейские показатели начинают догонять Россию и США, например в Германии – 58 % подростков, в Великобритании – 60 %, а в России и США – 68 %.


[Закрыть].

Россия перешла к формированию «цифрового человека», но у неё нет подготовленной под это собственной цифровой инфраструктуры. Китай же такую инфраструктуру имеет, но всеми силами сдерживает наступление даже информационной волны, не то что цифровой.

Китайский опыт

Не все правительства были столь недальновидны, чтобы допустить появление «новой власти» и демотивирующего влияния цифрового потребления. Китай, конечно, не является единственным исключением из этого правила, но его опыт весьма показателен.

Ещё недавно он был экономикой «третьего мира», а сейчас уже экономический лидер, причём не за счёт какого-нибудь ширпотреба, а за счёт технологического развития. Как такое возможно? Все «мозги» утекли в Китай? Нет, скорее они утекали из Китая, чтобы в него вернуться.

Пару лет назад мне рассказали шутку, гуляющую по Кремниевой долине: «Раньше китайцы приезжали в Стэнфорд, чтобы учиться у американских профессоров. Сейчас китайцы приезжают в Стэнфорд, чтобы учиться у китайских профессоров».

Да, может быть, Китай в начале нынешней траектории роста и копировал западные технологии, не слишком беспокоясь об авторском праве, но параллельно он копировал ещё и сами знания. После того как Китай обогнал США в развитии технологии 5G больше чем на год, это стало совершенно очевидно.

Чуть больше года назад, весной 2021 года я присутствовал на презентации Huawei, где речь шла о разработке технологии 6G к 2030 году. Уверенность, с которой об этом шла речь, учитывая сложность задачи, уже сама по себе вызывала уважение. Но, кажется, Китай обогнал сам себя: первый прототип 6G заработал всё в том же Китае в 2022 году[108]108
  Исследователям Школы аэрокосмической инженерии Университета Цинхуа под руководством профессора Чжан Чао во время тестов удалось установить рекорд скорости при передаче данных: файлы размером более одного терабайта отправили на расстояние около одного километра и весь процесс занял менее одной секунды.


[Закрыть].

Именно в Китае, китайскими же учёными из Национального исследовательского центра параллельной вычислительной техники и технологий (NRCPC) была создана система искусственного интеллекта на базе суперкомпьютера производительностью свыше одного экзафлопса – Sunway OceanLight. Эта машина впервые способна оперировать 174 триллионами параметров, что соответствует количеству синапсов в человеческом мозге.

Впрочем, всё это перечисление можно продолжать бесконечно долго – про квантовые компьютеры, генную инженерию (они там, к слову сказать, выращивают человекообезьян). Или, например, как вам такое: согласно отчёту Международной федерации робототехники за 2021 год, только в 2020 году в Китае было установлено 45 % всех роботов, произведённых в мире.

Согласно отчёту о развитии цифрового Китая за 2021 год, по количеству пользователей интернета он занимает 1-е место (больше миллиарда человек, что больше 20 % числа мировых пользователей); по скорости развития цифровой инфраструктуры – 1-е место (в 2021 году Китай построил 1,425 млн базовых станций 5G, что больше чем на 60 % опережает темпы по миру).

И это только частные примеры, а есть ещё и совокупный результат: даже пару лет назад это казалось невозможным, но к 2022 году Китай достиг абсолютного доминирования в мировой науке. Согласно докладу Национального института научной и технической политики Японии (NISTEP), который трудно заподозрить в симпатиях к западному соседу, по результатам 2018–2020 гг. Китай стал абсолютным мировым чемпионом во всех существующих номинациях по научным публикациям:

• первое место в общем зачёте по наиболее цитируемым научным публикациям (Китай – 407 181, США – 293 434);

• первое – в 10 % лучших (по числу цитирования) научных публикаций (Китай – 46 352, США – 36 689);

• первое – в 1 % лучших из лучших (по числу цитирования) научных публикаций, где учитываются работы нобелевских лауреатов и сопоставимой по масштабу научной элиты в науке (Китай – 4744, США – 4330).

При этом в топ 10 % за 1998–2000 гг. Китай был лишь на 13-м месте, в 2008–2010 гг. – уже на 6-м, и примерно такая же картина по топ 1 %. Для сравнения: в «лихие 90-е» в топ 10 % Россия была 9-й, в нулевых опустилась на 14-е место, в 2018–2020 гг. мы были уже на 15-м (впрочем, качество работ настолько упало, что в обоих рейтингах, топ 10 % и топ 1 %, в 1990-е мы ещё держались хотя бы на 22-м месте, а в нулевые мы и вовсе выбыли даже из топ-25.

В общем суть, я думаю, ясна: Китай семимильными шагами движется к цифровому и, вообще говоря, технологическому превосходству. При этом коррозии социальных институтов, сопоставимой по масштабам с той, что мы наблюдаем в западных обществах, не происходит, а люди не только не «тупеют», но, напротив, – побеждают по всем фронтам не только в сфере искусственного, но и естественного интеллекта.

Так за счёт чего это происходит – та же, вроде бы, цифровая среда, и эффекты должны быть соответствующими? Тут я Америки по поводу Китая не открою, тем более что мы уже об этом даже говорили: за счёт тотального контроля за информационным пространством и систематической борьбой с деструктивными влияниями цифровой среды на молодых людей.

В сфере IT китайское руководство занято не только сбором данных, слежкой и монетарной политикой, а прежде всего – социальной политикой, направленной на сохранение человека в «цифровом мире».

В 2008 году Китай первым в мире официально признал диагноз «цифровой зависимости» (ВОЗ сделала это только 2021 году) и создал специальные трудовые лагеря для лечения этого недуга. В 2018 году была остановлена выдача компаниям лицензий на интернет-игры сроком более чем на восемь месяцев, что вызвало сильнейший удар по индустрии, заставив многих инвесторов прекратить этот бизнес.

В 2021 году «китайский поход» против компьютерных игр завершился правительственным постановлением, которое предписывает ограничить количество времени, которое ребёнок до 18 лет может проводить за игрой, тремя часами в неделю (с 20:00 до 21:00 по местному времени и только по пятницам, выходным и праздникам).

Для продолжения своей деятельности компании, занимающиеся производством компьютерных игр, должны отчитаться перед проверяющими органами о том, что они интегрировали в свои продукты технологии опознания ребёнка по лицу, чтобы он не мог воспользоваться чужим аккаунтом.

В этом же 2021 году усилилось давление руководства Китая на китайских знаменитостей. В сентябре на симпозиуме индустрии развлечений, организованном КПК, им было прямо указано: «Необходимо противостоять декадентским идеям поклонения деньгам, гедонизму и крайнему индивидуализму».

А уже в ноябре этого же года опубликованы правила поведения знаменитостей в социальных сетях: тем, кто известен и популярен, больше не позволяется «демонстрировать богатство» и «экстравагантные удовольствия». Также, согласно этим правилам, знаменитостям запрещено публиковать ложную или личную информацию, способную спровоцировать поклонников.

При этом, чтобы оценить масштабы государственного влияния на потребление контента, достаточно просто взглянуть на данные статистики. Для сравнения: в 2021 году филиппинцы, бразильцы или южноафриканцы тратили на интернет в среднем от 10 до 11 часов в день, средний уровень по миру составлял 6 часов 54 минуты, а в Китае, при крайне высоком проникновении интернета, – лишь 5 часов 22 минуты, то есть на полтора часа меньше среднего.

По сути, Китай пытается избежать появления «цифрового человека», заменив этот неизбежный этап развития созданием «цифрового государства».

Если попытаться окинуть взором всё это пространство фактов, событий и их трактовок, мы увидим пёструю мозаику, которая не подпадает ни под какие известные нам определения, её не способен схватить ни один из существующих гуманитарных дискурсов.

Однако мы можем понять нечто другое, куда более важное – а именно, что такое производство человека и как это работает, с учётом столкновения цивилизационных волн. Возможно, в этом и обнаружится ключ к ответу на главный вопрос – как так получилось, что антропология современности сделала неизбежной Третью мировую войну.

Качество государства зависит от качества людей, поэтому задача политики – обучение и изучение их нужд.

Платон

Начнём, пожалуй, с природы власти. Власть – это сила, с которой вынуждены считаться те, кто находится под влиянием этой силы. В разные исторические эпохи, в разные времена и даже в разных эволюционных нишах власть выглядит по-разному, но всегда сохраняет эту свою сущность.

Наши ближайшие эволюционные родственники – человекообразные обезьяны, и шимпанзе, гориллы, орангутаны, бонобо – каждый вид по-своему дистрибутирует власть.

Шимпанзе, будучи прежде всего стайными, а затем уже территориальными животными, создают сложные социальные иерархии внутри своих групп. Поскольку физическая сила – не главное преимущество этих обезьян, инстанция власти формируется у них за счёт властных союзов на разных уровнях социальной иерархии, на вершине часто находятся два ассоциированных друг с другом самца – своеобразный дуумвират или диархия. Как объясняет Франс де Вааль, любые два самца сильнее любого возможного конкурента их власти.

Гориллы, чья физическая сила хорошо всем известна, создают социальные группы с единственным монархом, большим гаремом и молодыми самцами, не претендующими на власть. Всякая претензия на власть заканчивается для молодого самца изгнанием из стаи, после чего он, как правило, долго живёт в непосредственной близости от своего племени, не имея возможности в него вернуться. Когда же кто-то из изгнанников достигает физической силы, достаточной для победы над стареющим монархом, он занимает его место, часто уничтожая весь выводок предшественника – по крайней мере тот, который ещё кормится молоком матери. Особенность этого вида приматов в том, что самки за свою жизнь могут становиться частью то одной, то другой социальной группы, меняя таким образом отцов своих детей. Это создаёт дополнительные родственные связи между группами, удерживающими соседние территории. Часто родственные связи есть и между главами таких племён, что, как показывают исследования, делает контакты между такими группами менее агрессивными, нежели с чужаками.

Орангутаны преимущественно территориальные животные. Самцы орангутанов делятся на доминантов и субординантов, причём они даже выглядят по-разному (имеют разные «морфы») – субординанты внешне похожи на самок и редко становятся отцами. Отношения этих «морф» самцов орангутанов необратимы, то есть субординантный самец никогда не станет доминантным и всегда будет занимать подчинённое положение. Доминантный самец владеет участком леса, охраняя границы физической силой и сообщая об этих границах специфическим победным рёвом. Любая самка, проживающая на его территории или оказавшаяся на ней, рассматривается им как собственность – только он может быть отцом её детей. Исключение составляют редкие периоды смены власти, когда один доминант теряет прежнюю силу, а потенциальные претенденты борются за освобождающуюся территорию. После воцарения на ней нового доминанта ситуация неопределённости сходит на нет и прежние порядки возвращаются.

Бонобо тоже принадлежат к гоминидам, но их размеры существенно меньше, нежели у других представителей этой группы. Самки и самцы бонобо имеют примерно равные «социальные права», а зачастую самки играют даже более важную социальную функцию. Неспособность к ярким проявлениям физической силы компенсируется у бонобо высоким уровнем социальности. Они почти одинаково доброжелательны как к своим соплеменникам, так и к представителям соседских групп, и с теми, и с другими они готовы делиться пищей, формируя таким образом высокий уровень общей лояльности. Можно подумать, что это поведение чисто альтруистическое, но факты говорят об обратном. В экспериментах, которые можно проводить и на детях, и на бонобо, в рамках которых испытуемым демонстрируются разные социальные роли – «помощника», «жертвы», «хулигана», «агрессора» и «нейтрального» персонажа, – дети человека неизменно выбирают «помощника» или «нейтрального» персонажа, а вот бонобо – «хулигана» и «агрессора». Этологи полагают, что бонобо предпочитают дружбу именно с такими «личностями», потому что безопаснее быть на стороне хулигана или агрессора, нежели на любой другой. То есть миролюбивая, с первого взгляда, политика бонобо на самом деле является не проявлением доброты, а умиротворяющей стратегией – боясь агрессии, они пытаются всячески её предотвращать.

Всё разнообразие властных отношений, которые мы наблюдаем у приматов, нетрудно заметить и в человеческих сообществах. Впрочем, в последних они дополняются новыми разновидностями властных отношений, основанных на наличии у человека «второй сигнальной системы», то есть способностью оперировать знаками языка, по И. П. Павлову[109]109
  «Если наши ощущения и представления, – писал И. П. Павлов, – относящиеся к окружающему нас миру, есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, то речь, специально прежде всего кинестетические раздражения, идущие в кору от речевых органов, есть вторые сигналы, сигналы сигналов. Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше личное, специально-человеческое высшее мышление, создающее сперва общечеловеческий эмпиризм, а наконец, и науку – орудие вышей ориентировки человека в окружающем мире и в самом себе».


[Закрыть].

С некоторыми оговорками можно сказать, что кроме власти, основанной на физическом насилии («физическая власть»), человек обзавёлся способностью утверждать свою власть символически. Именно для её реализации ему необходимы сложные речевые комплексы, обретающие в пределе форму целых идеологий. Выдающийся социолог Пьер Бурдьё назвал эту власть «символической».

«Символическая власть, – пишет П. Бурдьё в одноимённой статье, – есть власть конструировать реальность, устанавливая гносеологический порядок: непосредственное мироощущение (и в особенности – чувство социального мира) предполагает то, что Дюркгейм называл логическим конформизмом, то есть „гомогенным восприятием времени, пространства, числа, причины, что делает возможным согласие между умами”. […]

Символы являются инструментами par excellence[110]110
  Преимущественно (франц.).


[Закрыть] „социальной интеграции”: как инструменты познания и общения, они делают возможным консенсус по поводу смысла социального мира, а „логическая“ интеграция есть условие „моральной“ интеграции. […]

Идеологические системы – средства господства, которые структурируют в силу того, что сами структурированы, – производятся специалистами в процессе и в целях борьбы за монополию легитимного идеологического производства; в них, благодаря посредничеству гомологии между полем идеологического производства и полем социальных классов, воспроизводится в неузнаваемом виде структура поля социальных классов.

„Символические системы“ различаются главным образом по тому, произведены они и усвоены всей группой или, напротив, только корпусом специалистов, а точнее, относительно автономным полем производства и обращения».

Приматы используют «первую сигнальную систему», то есть непосредственные раздражители для утверждения своей власти и зачастую в том же «символическом» смысле, чтобы минимизировать вероятность физического конфликта. Роль соответствующих «псевдознаков» выполняют специфические внешние признаки той или иной особи.

Доминанты «запугивают» конкурентов «дистанционно» – большим размером, более ярким окрасом шерсти, выраженной пигментацией определённых зон на теле, специфическими повадками и т. д.

В случае орангутанов, как уже было сказано, доминантность и вовсе проявляется наличием специфической «морфы» – то есть буквально другим внешним видом животного в сравнении с субдоминантным самцом.

В человеческих сообществах мы находим те же рудименты первосигнальных признаков власти, так называемых «символов статуса» – богатое оперение индейских вождей, высокие каски, шляпы и даже парики в аристократическом обществе, дорогие часы, брендовая одежда и автомобили гигантских размеров, миллионы подписчиков в социальных сетях. Впрочем, теперь эти «первосигнальные», вроде бы, раздражители в основе своей, конечно, уже и есть непосредственная «символическая власть».

Символическую власть можно определить как возможность оказания воздействия (насилия) в отношении другого человека за счёт имеющегося в твоём распоряжении «социального капитала», который описал тот же Пьер Бурдьё: набор «статусов», которые присвоены человеку различными социальными институтами.

Символическая власть может быть результатом получения человеком дворянского титула, звания, духовного сана, должности, революционного мандата, а также, например, образования, где выражением символической власти является соответствующий диплом, причём с указанием конкретного образовательного учреждения, между которыми также существуют определённые отношения «символической власти».

«Символическая власть» является производной от власти «физической», хотя зачастую и весьма удалённой производной. Любая государственная машина основывает свой «печатный станок» символической власти на «репрессивном аппарате» (армия, полиция, фискальные органы, специальные службы, законодательные структуры, суд и т. д.), который легитимизирует символическую власть и дистрибутирует её посредством множества «социальных институтов» (Э. Дюркгейм)[111]111
  К. Маркс использовал формулировку «общественные институты», которые, как он говорил, «являются продуктами исторического развития».


[Закрыть], составляющих иногда даже невидимую ткань общества.

Обычно «социальные институты» определяются как система взаимосвязанных норм, которые опираются на коллективно разделяемые ценности, свойственные тому или иному обществу или социальной группе, и выражаются определённым набором действий, чувствований и способов восприятия реальности.

Согласно «Новейшему философскому словарю», социальные институты позволяют нам удовлетворять свои потребности и интересы, регулируют действия участников соответствующих общественных отношений, обеспечивают интеграцию наших стремлений, действий и интересов друг с другом, а также осуществляют «социальный контроль».

Работают социальные институты за счёт набора норм, которые регулируют правила поведения людей в соответствующих жизненных сферах. Сами институты интегрированы в социально-политическую и ценностную структуру общества, что позволяет обеспечить их законной формально-правовой регламентацией.

Традиционно социальные институты делятся на экономические, политические, собственно социальные и духовные. К ним относятся, например, частная собственность, гражданство, брачно-семейные отношения, вероисповедание, искусство и т. д.

На разных этапах исторического развития эти «социальные» (или, как ещё их называют, «общественные») институты приобретают те или иные формы, видоизменяются, реформируются, упраздняются и снова воссоздаются.

Социальные институты – это своего рода внутренний костяк общества, описывающий логику взаимодействия людей в разных контекстах. Это могут быть контексты государственного управления, образования, здравоохранения, социальной поддержки, исполнительного наказания, гражданства и т. д. Экономические отношения, включая налоговую систему, монетарную политику государства и т. д., – это тоже определённый социальный и институциональный контекст.

К «социальным институтам» относится также целая серия институтов, которые мы воспринимаем как своего рода не формализованные внутри самих себя, но предписанные нам обществом практики, имеющие межличностное, этическое измерение: брачные отношения, институты семьи и родительства, дружбы, гендера, родства, сексуальных отношений и т. д.

Кроме того, нельзя забывать об институтах «общественного мнения», «социального статуса», «репутации» и «авторитета», а также практик общественного осуждения и порицания, включая новомодную «практику отмены»[112]112
  «Культура отмены» – современная форма наказания человека или какой-то социальной группы путём осуждения и бойкотирования как онлайн, так и в реальном мире. Поводом может стать спорное или неполиткорректное высказывание, обвинения в сексуальных домогательствах и т. д. В основном практика отмены используется в отношении публичных лиц и часто приводит к потере работы, лишению ранее полученных наград и разрушению репутации человека. Всё чаще «культура отмены» оценивается в академическом сообществе как проявление нового типа тоталитаризма.


[Закрыть] и трудноопределимую «новую этику».

«Само понятие не очень удачное, – говорит о „новой этике“ в интервью газете „Культура“ российский философ Артемий Магнун, – этикой в философии называется система рациональных рассуждений о добре и зле – проще говоря, о том, как человеку выбирать правильную стратегию поведения, чтобы достичь высшего блага, познать его в самом себе. А „новая этика” о другом. О том, что на пути к счастью нам встречаются ещё какие-то люди, которые нам мешают, или, наоборот, мы мешаем им. И отсюда возникают предписания, что можно и чего нельзя делать по отношению к другому, чтобы не мешать. То есть предполагается уже некий изначальный конфликт между индивидом и интересами других людей, которых он норовит обидеть, – само это предположение, если хотите, неэтично. […]

Этикет – это условности, которыми тебе просто нужно уметь оперировать. Нарушение этикета – не преступление. Более того, он постоянно меняется в зависимости от того, в каком обществе ты находишься. Но когда этикет превращается в этику, его предписания тяготеют к абсолюту. Получается, что человек даже в туалете, извините, не может подумать о сексуальном харассменте, потому что этические предписания безапелляционны. И начинается красивая диалектика: движение, которое изначально было связано с культурностью, с некоей этно-гендерно-расовой вежливостью, превращается в свою противоположность».

Наконец, существуют также и религиозные, духовные институты, которые могут быть выстроены внутри самих себя как организации с определённым внутренним репрессивным аппаратом и «печатным станком» символической власти, но для внешнего «пользователя» быть просто духовной практикой.